ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРТЕМИЯ АРАРАТСКОГО. Хозяйка дома по-прежнему не оставляла меня своею милостию и за обращение мое с ее. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Хозяйка дома по-прежнему не оставляла меня своею милостию и за обращение мое с ее сыном кормила меня тем, что только у них [148] случилось, а Г. С. хотя имел тут свою квартиру, но пировал по разным домам у тамошних армян и по нескольку суток совсем не приходил домой. По всегдашней привычке своей он и там не оставил каждому обещать кучу всякого благополучия и за то угощаем был самым усерднейшим образом. Судя по простоте их и неведению, весьма немудрено, что ему верили во всем, что он ни говорил. — Я хотя со стороны пропитания весьма был здесь доволен, но как приобретал оное всегда и везде сам собою, то здесь решился не давать Г. С. покоя и требовать от него все что должно. — Но чтоб действовать не без пользы, то всегда приставал к нему при нескольких свидетелях и по большей части отыскивал его в гостях и особенно при тех, пред которыми он описывал свое высокомочие. Представляя нужды мои, что я бос, наг и всегда голоден, требовал, что он или бы отпустил меня, или держал так, как должно; но он в ответ только посылал меня к денщику, который при каждом разе говорил мне одно и то же, что выше описано, и я, наконец, вознамерился таковые ответы его сообщить Г. С. при народе. И так в одном доме между многими гостьми, наперед высмотри всех к нему уважение и довольно послушав самохвальства его, осмелился приступить к нему с моими требованиями. Он, чтобы смешать меня, с великим гневом закричал: «Я тысячу раз тебе сказывал, чтоб ты требовал от денщика, он получает лишний паек и ему все от меня приказано». — Но я, не теряя духа и показывая, что крик его совсем меня не пугает, спокойно отвечал ему, что я столько же раз по его приказанию требовал от его денщика хлеба, однако же он говорит, что у него для меня нет лишнего пайка и что господин мой не имеет права отымать от него то, что жалует ему государь за его службу, и проч. Г. С. и тут отделался от меня бранью, уверяя всех, что я глуп и бестолков, и с тем меня выгнал. Несмотря на сие, для препровождения времени и для занятия я продолжал мои требования при всяком удобном случае, тем более что в Баке дороговизна дошла до того, что за одно яйцо платили по 20 копеек, а по сему можно судить и о прочем. Г. С, имея довольно со мною хлопот по сему предмету, за всем тем не вздумал, однако, ни одного раза, чтоб дать мне хотя одну копейку. — Напоследок я довел его до того, что он между тамошними жителями потерял весьма много уважения и доверенности, и весьма уже немногие слушали и верили хвастовству его; ибо он в иных случаях столько уже пересаливал, что даже обнаруживал сам себя.

Между тем я, будучи совершенно праздней, днем обыкновенно ходил по городу и все любопытствовал, а чтоб по дурной погоде менее иметь труда в обозрении окрестных мест, то ходил на самую большую крепостную башню, видимую в ландшафте в правой руке, называемую Кыз-Галаси, что значит девичья крепость, и на башню Минаре, принадлежащую мечети: вечерами же занимался обучением сына хозяйки. Г. С, чтоб освободиться от меня, приказал мне взять верховую его лошадь и отвести на степь и там искать с нею травы, где лучше, с тем чтобы не приходить и на квартиру, не сказав, впрочем, ни слова о том, чем мне питаться. Не столько из слепого повиновения, сколько для [149] любопытства, что из сего выйдет, я принял сие поручение беспрекословно, с тем, однако же, чтоб в исполнении его располагать себя смотря по обстоятельствам. — Лошадь сия, от одного армянина ему подаренная, в самом деле была очень хороша, а только от скупости его была весьма заморена. Сожаление к сей животной заставило меня трудиться с нею ходить и искать ей хорошей травы; для себя уже собственно у проезжающих выпрашивал милостыню, а к ночи, несмотря на строгость запрещения, возвращался спокойно на квартиру. Спустя несколько дней, в половине страстной недели, будучи в поле, увидел я персиян человек до 15 верхами, которые на вопрос мой сказали мне, что они едут осмотреть горящую землю. С ними был Муртаза-Кули-хан, для которого, собственно, и предпринята была сия прогулка. — Радуясь такому драгоценному для меня случаю увидеть новые чудеса, я тотчас сел на свою лошадь и поехал с ними. Хотя расстояние от города до оного места было по крайней мере верст до 20, но ночью всегда было видимо большое зарево. Горящая земля находится на одном из тамошних холмов близ некоторой деревни, против острова, называемого Авшаран, который по каменистой и пространной отмели в сем месте нередко бывает гибельным для мореплавателей, ибо они в ночное время, обманываясь выходящим из земли огнем, стремились к нему и претерпевали крушение. Дорогою, где только встречали мы лужи, везде поверх воды видел я нефть, которая в окрестностях Баки добывается повсюду и составляет главную сего города промышленность. Огнистое место, или горящая земля, обнесена каменною стеною, в окружности по крайней мере и без ошибки сажень до ста. Персияне, жители здешней деревни, Муртазе-Кули-хану как брату главного повелителя Персии показывали здесь все с усердием и подобострастием. Во внутренности стены, выстроенной в древности огнепоклонниками, находятся комнаты, род келий, в которые пересылаются жители оной деревни на зимнее время и живут в них до весны. — Посредине каждого покоя, или кельи, выкопана яма, в которую для печения хлеба и варения кушанья ставится круглый глиняный сосуд, называемый тонир, ⁵² наподобие кадушки без дна. Когда нужно печь хлебы или варить кушанье, то на дне ямы, разрывши немного поверхность земли, прижигают ее огнем, от чего делается довольно большое пламя. Когда тонир накалится, тогда приготовленное тесто небольшими колобами налепляют вокруг его, и таким образом выпекаются хлебы весьма скоро, а когда нужно приготовлять кушанье, то, произведя огонь, на тонир ставят кастрюли; когда же огонь более не нужен, тогда бросают на него несколько земли и тем его потушают. В потолке покоев сделано отверстие, род душника, который сообщает свет и служит вместо трубы, когда разводится огонь. То же собственно место, которое всегда горит, не более в окружности как четыре сажени, или одна сажень в поперечнике. Земля вообще глинистая белая; огонь выходит из нее, как бы выдуваемый ветром, и виден только в своей поверхности, нимало не изменяя вида земли. Впрочем, окруженное стеною место все имеет вообще горящее свойство, и в нем производится огонь и тушится таким же [150] образом, как сказано выше. Сверх того, как глиняное место имеет всегда щели или трещины, то в сии узенькие отверстия беспрестанно выходит горючего свойства воздух. — Персияне рассказывали нам, что если в комнате закрыть душник и запереть двери в то время, когда произведен огонь, то в ту ж минуту ее взорвет, подобно пороховой силе, и для сего в угодность Муртазы-Кули-хана показали пример: в средине ограды находится нарочно выкопанный колодезь глубины сажен до 7, на дне которого приметно было несколько воды; поверхность его выкладена диким камнем и имеет отверстие не с большим в аршин, которое, покрыв плотно войлоками, прибили их для крепости гвоздями, а потом, положа на средину камень по крайней мере в пуд и просунув под войлоки зажженную лучину, бросили в колодезь. — Вдруг на дне колодезя сделался грохот наподобие отдаленного грома, продолжавшийся минуты с две, а потом взорвало войлоки и бросило камень за ограду. — По приказанию их мы стояли от колодезя в нужном для безопасности расстоянии. Сверх того, указав нам на индейцев, случившихся там на сей раз и поклонявшихся с благоговением пред горящим местом, ⁵³ рассказали нам, что они приезжают сюда брать, по мнению их, сей священный огонь, который содержится в воздухе, выходящем из помянутых щелей, и которым они, наполняя тузлуки (кожаные мешки), и отвозят его по своим местам. Там, проколов тузлук самым тонким орудием, к сделанной дырочке приставляют огонь, отчего выходящий воздух, до того невидимый, зажигается и выходит уже огнем, доколе не.. истощится, и в сем заключается одно из важнейших их жертвоприношений. Для доказательства сего взяли они тузлук, завязанный крепко с одного конца, другим приставили к одному из отверстий, или щели. Как скоро тузлук наполнился воздухом, тогда, завязав и другой конец, проткнули его иглою и подожгли. После чего. вовсе из неприметного отверстия начал выходить стремительно самый тонкий огонь и продолжался до тех пор, пока не опустел тузлук.

Воздух, смешанный с нефтяными и серными частицами, столько здесь тяжел, что в продолжение трех часов производимых опытов мы едва могли оный сносить. Жители сказывали, что свежий человек не более может пробыть у них двух суток, а если более, то должен лишиться жизни.

Муртаза-Кули-хан возвратился с своею свитою в город, а я остался на поле дождаться сумерков, а между тем дать лошади отдохнуть и пощипать травы и, как обыкновенно делал, приехал на квартиру уже ночью.

Я на сей раз очень был благодарен Г. С, что доставил мне случай видеть такую редкость. Когда же в доме все успокоились, я занялся представлением себе всего того, что относилось к пребыванию моему у Г. С. Обещания его доселе неслыханных мною благодеяний, сделанные первоначально в Кизляре и толико обольстившие меня и добродушного кизлярского священника, повторенные еще в Дербенте, когда Дадаш Стефан предлагал мне всевозможное для меня счастие; в Гурт-Булаге, когда был он заарестован и где для него отказался я Ираклиеву послу, сигнахскому армянину, от священства, от женитьбы на дочери первого тамошнего гражданина доктора Матеоса, от богатого приданого, дохода [151] и общего от них ко мне уважения, и последние в Персагате, когда получил от Матеоса пригласительные письма и имел все возможности последовать за предстоявшим мне верным счастием; потом приводил на память мое к нему усердие, верность, самые тяжкие труды, все нужды, стеснения, и, смею сказать, необыкновенное терпение в перенесении собственно от него всего того, что только может назваться тягостнейшим в жизни, и напоследок невнимание и, можно сказать, сверхъестественная нечувствительность его ко всему оному. Благосклонные читатели мои, кажется, могут быть уверены, что с некоторого времени не слепая и безумная надежда управляла моими поступками и заставляла столько терпеть, но главнейшее сего основание было священное учение, что в терпении должно стяжать душу свою и что терпением человек побеждает все. — Я признаюсь, что по простоте моей и природному расположению сердца я только не умел полагать оному меру, т. е. чтоб научаться из прошедшего и судить по настоящему о будущем. Наконец, обращаясь к последнему положению моему, я видел ясно, что Г. С, обременяя меня новыми трудами, как и прежде, не заботился о том, что я терплю, и особенно по тогдашнему холодному времени, самые мучительные изнурения, не имея ни обуви, ни одежды, не получая от него ничего на пропитание, и что я, может быть, умираю с голоду. — Сии соображения и рассуждения открыли мне, что я удовлетворил в полной мере возлагаемому на человека терпению, что ожидать от Г. С. чего-нибудь доброго есть совершенное безумие, в котором я, кажется, не оправдался бы и пред самим богом, несмотря на невинную простоту сердца моего, и что оставаться далее в недеятельности и невнимании к собственной пользе слепотствующим будет значить собственное произволение к получению себе зла, очевидно предстоящего. И так, не отлагая вдаль, решился наутро же его оставить. Вступление мое начал с уговора и обещаний, сделанных им первоначально в Кизляре и повторенных несколько раз, потом напомнил ему о моей службе, трудах, бедствиях, пожертвованиях для него моим благополучием, тогда, как он был оставлен всеми; наконец, поведение его противу меня, что он вместо записания в службу употребил меня на собственные услуги, что я от первого до последнего дня бытности моей у него не получил от него ни одного куска хлеба, износил свое собственное платье и обувь; остаюсь наг, бос и не имею на него более никакой надежды и для того прошу его отпустить меня; надеясь с помощиею божиею найти себе пристанище прежде, нежели российские войска совсем отсюда выйдут. — Г. С. слушал меня, казалось, со вниманием, но как говоренное мною было ему известно, то в самом деле занимался он придумыванием, как обойтись со мною, чтобы меня удержать, и, по-видимому, не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к обыкновенной своей уловке. Он, изменив свое лицо, старался по-прежнему меня уверить, что я ошибаюсь, думая так худо о будущем моем блаженстве, которое он доставит мне по приезде в Россию, и между тем требовал моего терпения. Но чем более смягчал он тон свой и чем более казался благорасположенным, тем менее имел я терпения его слушать, [152] удивляясь его лицемерию и хладнокровному бессовестию, с каким он хотел уверить меня в противном, что я ощущал всем моим телом и душою. — «Нет, господин мой! — отвечал я. — Не могу более иметь веры к твоим словам и полагаться на обещания, которые никогда не будут исполнены». — «Как ты можешь думать и говорить мне, что будто я не исполню или не могу исполнить моих обещаний», — возразил мне Г. С. с сердцем, обижаясь моим заключением как бы несправедливым. В ответ, почему не могу более ему верить, я повторил ему то же, что за всю мою службу никогда не видал от него ничего, кроме бедствий, голода, наготы и ругательств, присовокупи в заключение, что я с давнего уже времени примечаю за каждым его шагом и не могу ошибаться в его свойствах, которые столько же знаю хорошо, как и то, что у меня нет теперь никакой одежды, кроме висящих лоскутков худого тулупа, что хожу босиком и умираю с голода на степи смотря за его лошадью, которой он также жалеет купить корма; и напоследок, указывая на брата его, который по предварительному от меня извещению, находясь при сем разговоре, слушал нас, я в безмолвии сказал: «Да и что можешь ты, господин мой, сделать доброго чужому человеку, когда сему старику, родному своему брату, который, как он говорит, воспитал тебя от младенчества до совершенных лет как своего сына и у которого ты промотал препорученный им тебе капитал и за все его благодеяния отказал ему ныне даже в куске хлеба и, сверх того, обесчестил пред всею армиею, рассказывая, что даешь ему по 1000 рублей на год пенсиона и что он пьяница, негодный и распутный человек». Сии последние слова и то, что не может более продолжать надо мною бесчеловечных своих обманов, взбесили его до крайности. Осыпая меня ругательствами, кричал: «Поди, черт с тобою, куда хочешь, ты мне более ненадобен». — «Нет, господин мой! Я не могу отойти от тебя без ничего. Ты видишь, что у меня нет никакой одежды и обуви. Холодное время и тяжелый морской ветер пробивают даже мою внутренность, и я без нужной помощи могу скоро погибнуть. Я прошу из всех твоих обещаний за мою службу и горести, и за то, что, кроме одного худого твоего тулупа, я носил все свое и не получал ни одной копейки жалованья, сделать мне одну милость, купить мне какое-нибудь платье и дать несколько денег, чтоб я мог иметь пропитание, пока сыщу себе какое-нибудь пристанище». — «Нет тебе ничего, пошел вон, и не смей никогда сюда прийти», — кричал мне на то Г. С, потом вошел к хозяевам и требовал, чтоб меня как негодяя приказали вытолкать из дома. — Они не смели его огорчить, он был в мундире, а я в рубище, и так хозяйский слуга вывел меня, шепнув, чтоб я подождал его в назначенном месте, куда спустя полчаса пришел ко мне хозяйкин сын, принес кое-чего для моего обеда и сказал, чтоб я вечером пришел тихонько ночевать в их конюшню. Целый день шатался я по улицам, заходил в церкви и, обливаясь горчайшими слезами, молился богу, чтоб помог мне в бедственном и ужасном моем положении и дал бы мне место, где мог бы я приклонить бедную мою голову. В утешение себя и для укрепления в [153] терпении приводил на память бедствия великих людей, о коих только читал и слыхал, в том числе припомнил и о царе Ираклии, в каком положении видел я его в Анануре, и наконец то, что мы не знаем могущее случиться с нами завтра; счастливый повержен будет в бедствие, а бедствующий обретет счастие; может быть, и меня завтра же ожидает какое-нибудь благополучие, которое подобно нечаянным образом встречалось уже мне не один раз, и что где нет способа, там должно употреблять терпение. Когда стало темно, то по приглашению хозяйского сына пришел я в конюшню. Ночь была столь холодна, что я не мог согреться и заснуть ни на одну минуту; несколько часов показались мне годом. Утром рано пришел ко мне хозяйкин сын и принес пищу. Несмотря на мое состояние, я занимался с ним ученьем, пока солнышко взошло довольно высоко, и тогда вышел со двора — с надлежащею осторожностию, чтоб не видал Г. С. День был также холоден, тело мое большею частию было обнажено, ноги также, и морской ветер действовал на меня жестоко. Проходя улицами, в одном месте случилось мне в первый раз видеть здесь нужду и бедность города, что дрова и навоз, употребляемый для топки печей, продавали весом. Потом в другом месте услышал я в некотором доме обыкновенную персидскую музыку; люди беспрестанно то входили туда, то выходили. Я полюбопытствовал о сем узнать, и мне сказали, что оный дом называется Зор-Хана, ⁵⁴ что значит сильный дом. Вошед в него, увидел я, что всякий приходящий по произволению своему брал в обе руки гири различной тяжести и играл ими под такт музыки до совершенной усталости. Причина таковому роду забав, как меня уведомили, во-первых, та, что посредством оных укрепляются жилы и очищается кровь, а другая, что всякий, испытывая силу свою, находит удовольствие показывать ее пред другими. — Пробыв в сем доме около часа и вышед из тепла, я тем сильнейшему подвержен был действию холодного воздуха и ветра. В ногах чувствовал нестерпимый лом, и всю внутренность мою, так сказать, переломило. Выбившись совершенно из сил, решился идти к Г. С. просить, чтоб он хотя дал мне забытую у него одним персиянином обыкновенную войлочную епанчу, — по счастию, я застал его в квартире и, со всевозможною убедительностию представляя ему крайность мою, столь ясно видимую, просил, чтоб дал мне ту епанчу, упомянув именно, которую оставил такой-то персиянин. Г. С. дал мне заметить самым чувствительным образом, сколь неприятно ему напоминание о способе приобретения сей ничего не значащей вещи и, с неистовством осыпая меня всеми ругательствами, забывши необходимое и должное уважение к хозяевам, кричал на меня: «Что ты дал мне или оставил у меня, что приходишь ко мне с требованиями? разве я обязался тебе все давать (хотя никогда ничего не дал); я приказал тебя выгнать и запретил сюда приходить», и проч. и проч., а в заключение начал толкать вон. Я, не отдохнув еще от страдания минувшей ночи и страшась следующей, решился не отставать от Г. С. и, упав ему в ноги, беспрестанно умолял его для самого бога сжалиться надо мною, удовлетворить единственную мою просьбу, что я чрез два [154] или три дня возвращу ему ту епанчу, только бы нашел себе место. Г. С, видя, что он ни бранью, ни побоями от меня не отделается, принужден был вытащить епанчу и, подавая мне дрожащими руками, усугубил свои ругательства, обременял меня и весь мой род живых и мертвых проклятием и именно желал, чтобы с сею епанчею погибли вместе тело и душа моя. — Наконец, строго подтвердил, чтоб я непременно принес ее обратно чрез три дня, в противном же случае он скажет здешнему начальству и прикажет, чтоб меня выгнать вон из города или бросить в море. — Я обещал все и торопился от него уйти, боясь, чтоб он не раздумал и не отнял епанчу обратно. — Таким образом кончилась моя с ним история. За сие приобретение, могущее защищать меня от холода, я благодарил бога от всей души и впредь вверил себя его промыслу, ни о чем более не заботясь. Откланявшись Г. С, сошел с двора, а с наступлением ночи возвратился на показанный ночлег. Закутавшись в свою епанчу, (Остатки помянутой епанчи и до сих пор у меня сохраняются со тщанием в хрустальной банке как вещь драгоценнейшая в памяти минувших моих страданий) ту ночь спал я спокойно и по милости вдовы был сыт.

На следующий день, вышед со двора, думал пойти за город в лагерь посмотреть там большого парада, о котором говорили уже несколько дней. — Идучи весьма скоро и будучи погружен в размышление о моем положении, о скором выступлении войск и о том, к кому бы мне пристать и какие употребить средства, чтоб не остаться в Баке и попасть в Россию, встретился я с одним пожилых лет человеком, который, остановя меня и смотря с некоторым вниманием, спросил по-персидски, куда я тороплюсь и что за человеки. Сей вопрос раскрыл в душе моей всю горесть, все чувствования претерпеваемого мною бедствия, и я, обливаясь слезами, отвечал ему коротко, что я самый несчастный армянин и беднейший из всех сущих на земле, хожу туда и сюда, чтобы как-нибудь провести день до ночи, прошу и ожидаю божией помощи. Он спросил меня, хочу ли я пойти в услужение к одному российскому майору, человеку очень доброму, который был в отдельном небольшом корпусе графа Апраксина, отправляет должность казначея и находится теперь в Баке и что он, сам будучи купцом, служил в оном корпусе переводчиком, знает Г. майора за человека весьма доброго и надеется, что если я буду хорошо себя вести и усердно ему служить, то он меня не оставит и сделает мне добро. Я бросился ему в ноги, несмотря на грязь, и просил для бога, для памяти родителей его сделать мне сие благодеяние и что я всеми силами буду стараться служить сему господину. «Ну, так пойдем теперь же со мною, — сказал он, — я тебя сейчас к нему отведу» — и таким образом воротился я назад.

Дорогою рассказал я ему в коротких словах, как я попался к Г. С. и как ему служил; описал поступки его со мною, все обманы и с чем от него отошел. Пришед в квартиру Г. майора, армянин, мой благодетель, сказал ему наперед, что привел ему слугу, своего земляка. Г. Б., как [155] звали сего почтенного маиора, вышед из своей комнаты и взглянув на меня, испугался. Епанча составляла единственное одеяние, а на ногах были одни лоскутки кожи. — «Кого ты ко мне привел и откуда взял эту черную полунагую животину?» — спросил он армянина. — «Это несчастный, но по-видимому очень хороший человек, служивший у Г. С», — отвечал он. — «А! у С», — сказал Г. Б. и, улыбаясь, спрашивал меня самого, как я познакомился с Г. С. и долго ли с ним жил. — Я хотя понимал все, о чем меня спрашивали, но не на все еще умел отвечать и потому более объяснялся с помощию армянина и пересказал ему мою историю. — Г. Б., изъявив искренное сожаление о бедствиях моих, сказал: «Мы все давно знаем Г. С. точно таким человеком, как ты его описываешь. Сколько ты терпел у него зла, я постараюсь на противу того столько сделать тебе добра». — Потом без всякого моего требования сам определил мне жалованье по 8 рублей серебром на месяц и требовал, чтоб я только служил ему также усердно и верно, как и Г. С. Я обещал ему от всего сердца и сколько достанет сил моих. Г. Б. тотчас приказал своему денщику снять с меня мою одежду и отдать мне походное его платье. Я затрепетал от радости, увидев две куртки алого и двое шароваров синего тонкого сукна, коротенькие сапоги с серебряными шпорами и маленькую каску с пером. Я обмыл грязь, меня покрывавшую, расчесал волосы, нечесанные почти во все время службы моей у Г. С. и, одевшись в назначенное мне платье, не узнавал сам себя. Мысли мои оживились, и я живо чувствовал, что из состояния смерти перешел в состояние жизни. В новом моем одеянии предстал я Г. Б. с лицом веселым. Заметив, сколь велика была моя радость и восхищение, он очень был доволен, что получил случай доставить погибшему человеку спасение и, смотря на меня, сказал: «Я дарю тебе обе пары, и если ты прослужишь мне усердно хоть один месяц, то и еще награжду тебя». — Будучи растроган добротою чувствительной души его, благодарил его и армянина как виновника моего благополучия с радостными слезами. Г. Б. после сего назначил мне должность камердинера и сверх того, чтоб варить для него кофе и приготовлять трубку. Первые свободные минуты посвятил я на принесение господу богу душевной моей благодарности за спасение меня. Душа моя исполнена была чистейшей радости и благоговейного умиления, что он взыскал меня так скоро и оправдал веру мою на его промысл и милосердие. «Аз! усну и спах и восстану, яко господь заступит мя», ⁵⁵ — говорил я в утешение себя, а теперь восклицаю в день скорби моей: «воззвах к нему и услышал мя от горы святыя своея». ⁵⁶

В продолжение 8 дней до выезда из Баки, когда я был посылаем от Г. Б. по разным надобностям и ходил по городу, многие, смотря на меня, удивлялись и не верили, чтоб я в таком наряде был тот самый, который прежде ходил почти обнаженным и просил милостыню. Меня останавливали и спрашивали, что я точно ли тот самый, который жил у Г. С, подтверждая сие и уведомляя, что нахожусь у Г. Б., рассказывал им о милосердии и человеколюбии нового моего господина. Судя по наряду моему [156] некоторые из армян заключали, что я даже получил офицерский чин. Напоследок дня в два счастливая перемена со мною сделалась известною всем бакинским армянам, которые из того приняли весьма неприятные насчет С. мысли. Я же с моей стороны как в самый первый день, так и в последующие, когда только выходил со двора, нарочно проходил мимо его квартиры и, останавливаясь против окон его, разговаривал с проходящими так, чтоб он меня заметил, а несколько раз встречался с ним на улице. Армяне и многие из офицеров после сего укоряли его худыми и несправедливыми со мною поступками, указывали на благодетельность Г. Б.; укоризны сии были столько же для него жестоки, сколько справедливы. Но он на сем не остановился и вместо того, чтоб предохранить себя впредь от дальнейшего обременения совести своей столь черными делами, решился употребить все средства, чтоб как-нибудь лишить меня настоящего счастия, и для того в один день после обеда, без сомнения узнав, что меня не было дома, пришел к Г. Б. под видом его посещения, думая, наверное, что Г. Б. будет у него обо мне спрашивать. Он в сем не ошибся, и ожидаемый вопрос последовал тотчас после первых обыкновенных приветствий. — «Почему вы, Г. С, так держали и отпустили бывшего вашего слугу?» — Ответ начал восклицанием: «Ах! вы не знаете, чего этот негодяй мне стоит; я еще в Ериване малолетнего отдал его в Араратское большое училище (где он никогда не был), за учение и воспитание его платил несколько лет; он обязан мне всем, что только знает; а сверх того бедным его родителям дал 300 рублей серебром для поправления их состояния, за что они отдали его мне в полную власть как подданного и поручили моему покровительству. Но он, забыв все мои благодеяния, вместо благодарности беспрестанно делал мне самые несносные огорчения, так что я, потерявши терпение, принужден был его от себя прогнать. Это такой мерзавец, что я не видал ему подобного и сожалею, что вы приняли его к себе. Уверяю вас, Г. Б., что он и с вами будет делать то же, что делал со мною». — Как Г. Б., так и прочим офицерам, у него на тот раз случившимся, было весьма приметно, что С. за тем только и приходил, ибо, проговори столь нелепую и злобную клевету, стал откланиваться. Г. Б. просил его, чтоб подождал моего прихода и при мне повторил бы свои слова, что он желает непременно увериться в том с лица на лицо и не хочет держать у себя столь худого человека; но Г. С. отговорился недосугом и спешил выдти. Тогда Г. Б. и прочие вслед ему кричали: «Теперь знаем, Г. С, чего тебе хотелось; знаем, что ты обманщик и злой человек!» и проч. Я, возвратись по выходе Г. С. не более как чрез четверть часа, и услышал от гостей Г. Б. все новости, которые пересказали они мне с хохотом и различными насмешками насчет Г. С. Выслушав сие, я не мог не пожалеть о Г. С. как о моем ближнем, видя, до какой степени доходит злость и мщение людей, ибо здесь Г. С. хотел лишить меня даже того, что я получил, так сказать, из рук самого бога.

Читатели может быть подумают, что я в рассуждении Г. С. многое здесь прибавил, но я смею, напротив, уверить и клянусь совестию [157] христианина, что в описании поступков его со мною я объяснился с крайнею и всевозможною умеренностию. Справедливость сего подтвердят все, как российские чиновники, с ним служившие не токмо в армии, но и в других должностях прежде и после похода, так и многие из армян, люди почтенные, которые только его знают. Дай бог и я истинно желаю ему от всего сердца, чтоб сие умереннейшее описание поступков его, обнаруживающих душевные его качества, послужили ему вместо зеркала, в котором он, увидев себя, мог бы обратить внимание на несчастное состояние души своей и убедиться тою неотрицаемою и священною истиною, что за пределами здешней жизни ожидает нас строгий суд, на котором к изобличению нашему увидим изочтенными не токмо дела, но и всякой праздной глагол наш. Буде же сие не сделает в нем никакой лучшей перемены, так по крайней мере пусть это послужит мерою осторожности для других, кои Г. С. еще не знают, и, следовательно, особливо при отличном мастерстве его притворяться могут обмануться в нем, иногда самым горестным образом.

Между тем главнокомандующий получил повеление возвратить армию в пределы России ⁵⁷ и вследствие сего стали приготовляться к походу. При армии остались только полковые орудия, а главная артиллерия была уже погружена на суда и отправлена морем. Главнокомандующий при сем случае в виду бесчисленного множества зрителей сам спрашивал почти у каждого солдата, не имеют ли они на него какого неудовольствия. Но в ответ все солдаты в один голос кричали ему, что они почитают его своим отцом, что вовек не забудут любви его к ним и будут благословлять имя его, и проч. и проч. Начальник сей и в самом деле расставался с войсками, как нежнейший отец с своими детьми, и сия сцена тронула всех до глубины души. Не было почти ни одного, который бы не плакал. Со всех сторон солдаты, рыдая, кричали: «Прощай, отец наш», — и осыпали графа всеми благословениями от чистого сердца в продолжение нескольких минут беспрерывно; потом в честь его выстрелили по нескольку патронов. Великодушный, чувствительный граф, по совершенной доброте души и несравненной нежности сердца своего единственный, был столь растроган любовию и привязанностию к нему войска, что не мог также удержаться от слез, которые, может быть, против воли его падали обильно на благодарную грудь его. ⁵⁸

От фронта граф прямо поехал к морю и отправился с своею супругою на яхте. Войско пошло берегом по дороге, Алте-Агачь называемой (что значит шесть дерев), мимо Гурт-Булаха чрез Кубу на Дербент. Г. Б. из пожитков своих оставил при себе только самое нужное, а прочее послал с денщиком при войске в общем обозе. Сами же мы на 24-пушечном фрегате отправились морем. На другой день Г. Б. по согласию с начальником фрегата, с которым он так, как и прочие чиновники, имел стол вместе, определил мне иметь пищу в артели матросов в равной с ними части, заплатив следующие за сие деньги. Не привыкши к мореплаванию, я тотчас начал в здоровье расстраиваться, ибо, кроме одного хлеба, да и то весьма мало, не мог ничего есть, употребляя до сего времени всегда чистую [158] и приятную ключевую воду, хотя, впрочем, часто случалось быть голодным, не мог также пить корабельной воды потому, что, будучи налита в винные бочки, имела для меня вкус отвратительный. На 4-й день нашего по морю плавания Г. Б., приметя крайнее мое изнеможение, оказал ко мне совершенно отеческое сострадание и чувствительную заботливость. Он упросил капитана, чтоб мне давать кушанье от их стола, которым я и пользовался. — Днем было довольно весело; всякий занимался по-своему, но ночь для всех была тягостною и опасною. — Г. капитан для шутки, указав на одного матроса из молдаван, сказал всем, что благополучного ветра надобно ожидать по его губам, которые пред тем всегда синеют. По сему многие садясь около молдавана беспрестанно смотрели ему на губы, что довольно составляло смешную сцену. Однако хотя сказанная капитаном примета подала повод к шуткам и смеху, но вышла справедлива и на первый раз удивила всех, когда матросы закричали: «У молдавана посинели губы!» — и бросились поднимать паруса. Все бросились смотреть на молдавана, у которого точно по словам капитана губы посинели очень приметно, и в самом деле чрез несколько минут начал дуть попутный ветер. После сего губы молдавана для всех служили возвещательным знаком. Между тем морской воздух и качка столько меня утомили, что я совершенно сделался болен, не мог употреблять никакой пищи и лишился почти всех сил. На 6-й или 7-й день нашего плавания сделалась буря с громом, я лежал почти без памяти на корме в углу. Волны беспрестанно меня обливали, но я весьма мало сие чувствовал. Напоследок один человек подошел ко мне и, поднимая меня, сказал: «Встань, друг, и молись богу, мы погибаем. Ежели еще четверть часа продолжится буря, фрегат или разобьется о камни, или потонет». — Несмотря на всю мою слабость и получувственное состояние, слова сии сделали на меня сильное впечатление и будто разбудили мои силы. Встав, увидел я первый еще раз неизбежную смерть в толиких ее ужасах. Время было почти около 4 или 5 часа пополудни, но представляло весьма темные сумерки. Фрегат наш то стоял на высокой горе, то повергался в бездну и часто сильными порывами ужасной бури склонялся набок так, что мачты касались воды. Каждое мгновение мы ожидали, что фрегат или покроется висящими над ним горами, или погрузится в бездне. Еще до меня пробовали бросать якорь, но, опустив канат с лишком на 40 сажень, не достали дна, и фрегат пущен был на волю божию. Матросы и весь экипаж совершенно отчаялись. Все прощались друг с другом, исповедывались, и всякий предварительно искал средства к спасению. Одни взлезли на мачты, другие приготовляли доску и кто что мог найти. Между тем все усердно молились господу богу об отпущении грехов своих и о спасении и призывали в помощь великого угодника его святителя Николая. — В таковых-то случаях испытует всесильный бог веру рабов своих.

После сего буря продолжалась еще более получаса с равною жестокостию; капитан фрегата хотя первый возвестил опасность и чувствовал ее, как и все прочие, но повелевал и действовал с неутомимостию. Напоследок приметили, что ветер начал ослабевать; вдруг вскрикнули все «Слава [159] богу!» «Слава богу!» и, можно сказать, что мы в одно мгновение от смерти перешли к жизни, все предались живейшей радости, со слезами благодарили господа бога за спасение и друг друга обнимали. Не прошло часа, как буря совершенно утихла, тучи рассеялись, воздух очистился и остальную часть дня провели в веселии. Между тем одни смотрели, не увидят ли какой-нибудь птицы как признак близкого расстояния от земли, другие пробовали воду, а капитан фрегата смотрел в подзорную трубку, но, кроме неба и воды, ничего не было приметно. Матросы, сидя в круговеньках, рассказывали о приключениях, на сем свирепом море случившихся; что в таком-то месте разбился такой-то корабль, там-то потонуло такое-то судно или прибило его к такому-то месту, где неприятелями или хищниками были все побиты и ограблены, и, словом, рассказами своими умножили только собственный и других страх. — По утишений бури всякий считал себя вновь рожденным или воскресшим из мертвых; но безветрие и опасность дождаться подобного штурма наводила на всех уныние. Пред наступлением же следующей ночи подул попутный ветер. Капитан с веселым лицом возвестил всем, что если погода не переменится, то к утру надеется доставить нас в отечество. Ветер сделался вскоре сильный; фрегат наш летел быстрее птицы, рассекая пенящиеся волны, и посредством шума их, казалось, давал радостный голос, что он оканчивает опасное с нами плавание. Никто во всю ночь не смыкал глаз ни на одну секунду, все с нетерпением ожидали рассвета, чтоб увидеть какие-либо признаки приближения нашего к земле. Пред рассветом начали пробовать воду и по вкусу ее заключили, что мы уже недалеко от пресной воды, потом только что начало рассветать — какая радость! — увидели в воздухе летающих птичек, потом белую воду и наконец усмотрели в подзорную трубку остров, это был один из тех островов, на которых устроены астраханские рыбные ловли. Но, не доезжая еще до него, увидели носящиеся льдины; часовые на маяке, стоявшие от острова не более как в полуверсте и рыбаки советовали, чтоб фрегат по тяжести его груза и по мелкости того места остановить и далее нейти, сказав, что за несколько дней погиб в льдинах один купеческий корабль, шедший из Гиляны с грузом и со всем экипажем. Они также уведомили нас, что граф проехал за пять суток прежде нас, а два другие судна, с нашим фрегатом отправившиеся, — за двое суток. — Здесь военные чиновники нашли легкие суда прямо до Астрахани и отправились на другие же сутки. — Г. Б. со всеми прочими офицерами отправились к острову Седлисту, отстоящему от Астрахани, как сказывали, в 95 верстах, и доехали туда в двое суток, а в третьи прибыли уже в Астрахань.

Тут великодушный господин мой, заметив, что здоровье мое находилось в худом состоянии, просил хозяина дома, чтоб приказал своим людям иметь за мною смотрение и доставлять мне все нужное, и я чрез несколько дней при хорошей пище, совершенном покое и благоприятной погоде выздоровел. Будучи еще в Персии, слыхал я, что в Астрахани есть в одной армянской церкви такие часы, которые бьют сами собою. — Это казалось мне неимоверным. При первом со двора выходе пошел [160] я искать сию церковь и, ходя довольное время около церквей, однако же не слыша, чтоб на которой-нибудь из них били часы, усумнился в справедливости мне говоренного; но напоследок, проходя мимо соборной армянской церкви, увидел на колокольне изображение часов и вскоре к великому удивлению моему услыхал их бой. — С изумлением загнувши голову, смотрел я на них около получаса. — Один из проходящих мимо меня тамошний армянин спросил меня по-русски, что я так прилежно смотрю на колокольню. Сказав ему причину моего любопытства по-армянски, спросил его, где живет один из тамошних армян, такой-то, бывший в Персии в российском корпусе с одним астраханским купцом. — Армянин, смеясь на меня, говорил: «А! это твой знакомый? пойдем, я тебя провожу», — и пройдя со мною несколько улиц, указал издали один дом, сказав, вот здесь он живет. Сей злой насмешник указал на дом городской тюрьмы. Подойдя к сему дому и видя в окошках железные решетки и несколько человек в одном месте, сперва удивился, однако не оставил спросить и о моем знакомом, который тотчас ко мне явился к решетке. Он уведомил меня в первых словах, что сидит в тюрьме; потом без всякого смущения и с твердою уверительностию говорил мне, что он совершенно невинен и если примет наказание, то это напрасно, и что те, которые его до сего довели, будут за то отвечать богу. Я заметил, что сей невинный из числа тех, кои чем более виноваты, тем более стараются не казаться таковыми, и, сделав ему в нескольких словах нужное наставление, чтоб он если не по делу, то по смирению души признавал себя виновным пред богом и просил его о помиловании, и проч., поторопился его оставить, опасаясь, чтоб не подвергнуться чрез разговор с ним какому-либо неприятному приключению. — Оттуда прошел я к рынку, где, увидя вареные раки, заключил и уверил себя, что это какие-нибудь красильные корки. Надобно знать, что хотя и есть у нас раки, но они не в употреблении, следовательно, их не варят, а потому и я никогда не видал их так красными, а всегда черными. Потом пришел я на торговую площадь, где тогда при стечении народа читался какой-то указ. Увидев здесь между прочим книжные лавки, тотчас поспешил домой узнать, как должно спросить ту книжку, по которой должно учиться русской грамоте, и, взяв с собою денег, в ту ж минуту возвратился на площадь, взошел в лавку и без всякого торга заплатил 20 копеек. — Я имел чрезвычайное желание учиться по-русски еще в армии, но негде было достать азбуки. Я столько обрадовался моей покупке, что не помнил самого себя и думал, что я все уже имею. Пришед домой, я просил очень убедительно людей нашего хозяина, чтоб меня учить, и обещал за то им платить из моих порционных денег. Они охотно на сие согласились, и я, сделавши по моей должности то, что от меня требовалось, сидел за азбукою беспрестанно и никуда не выходил со двора. — Учившие меня удивлялись моему прилежанию, и тем более, что я по моему состоянию платил им очень щедро; одному давал деньги, а другому покупал вино и, словом, не щадил ничего. Таковое рвение подало однажды повод к довольно продолжительному разговору, с господином дома, который, узнав об оном и желая [161] позабавиться на мой счет, нарочно призвал меня к себе в небытность Г. Б. и говорил, для чего я сижу все дома и не любопытствую видеть и знать город, что для меня как человека чужестранного и несведущего необходимо; учиться же и сидеть беспрестанно за азбукой нет для меня никакой пользы, да и напрасно буду терять в том мои труды и время, потому что мне уже с лишком 20 лет от роду. — Я прежде всего спросил его, позволит ли он мне отвечать ему, а получив от него на то позволение, говорил: «Я начал учиться не по счету лет моих, но по убеждению рассудка, показывающего мне видимую и совершенно необходимую в том нужду для моего счастия; если же я буду шататься по городу и терять время токмо для пустого любопытства и лености, то потеряю чрез то мою пользу, какую без сомнения принесет мне то, если я при помощи божией успею выучиться русской грамоте. Сверх того, я читал, слыхал и сам много раз видел, что праздные люди не токмо бесполезны для себя, но и вредны для других; не терпя никаких трудов, они предаются всяким распутствам и нередко злодействам. — Тяготят собою общества, делая разные беспокойства; похищают у других то, что нажито трудами их в продолжение многих лет и нередко целой жизни, и самый язык их не иное что, как орудие зла, смущений и клеветы, и, словом, что жизнь праздных исполнена бесчестия, а по кончине нередко преследует их проклятие. Я же, напротив того, желаю и стараюсь посредством учения приобретать благоразумие, быть добрым человеком, полезным для других, заслужить честное имя и по смерти оставить по себе добрую память». При сем насчет нерадивых и не знающих грамоте привел ему приличный текст из Евангелия. — «И так, осмеливаюсь спросить вас, милостивейший господин, — продолжал я, — чему теперь присоветуете мне следовать». — «А! ты видно уже много читал, что так рассуждаешь и знаешь священное писание; конечно, ты христианин?» Сей мучительный вопрос был для меня несколько чувствителен и подал мне смелость отвечать на то вопросом же! «Кто, сударь, по священному писанию первый исповедал, что Христос есть сын божий? Авгар, армянский царь, — продолжал я. — Мы имели и имеем также епископов, архиепископов и патриархов; и хотя несколько время армянская нация была погружена во мраке идолопоклонства, но великий Григорий паки просветил нас верою христианскою, чему прошло уже более полторы тысячи лет; и в религии нашей ничем не разнимся от вас и сохраняем ее твердо, несмотря на все препятствия и мучения, претерпеваемые от неверных, во власти которых теперь находимся. Царство армянское было некогда в силе и славе и имело также великих людей и пало только в 14-м веке». — «Когда ты хвастаешь, что христианин, то покажи, есть ли у тебя крест?» — «Нет, милостивый государь! я снаружи не имею знака, но верую и исповедую духом; крест спасителя нашего ношу в сердце моем; сохраню в нем печать его до моей смерти и пойду на глас господа моего, отзывающегося в душе моей: “Где Я, туда придут и исповедующие меня". Сии последние слова, сказав твердым голосом и боясь, чтоб сей господин не приказал наказать мою дерзость, под предлогом не пришел ли мой господин, тотчас от него вышел и [162]спрятался в чулане, где пробыл часа с два: когда Г. Б. пришел домой, то хозяин дома рассказал ему о моем с ним разговоре, и оба смеялись над тем жаром, с каким я защищал мое учение и христианство. — Однако я на другой же день купил себе золотой крест, заплатив за него 3 рубля.

Мы пробыли в Астрахани с лишком две недели; Г. Б. крайне торопился оттуда выехать, тем более что было дано повеление, чтоб возвращающиеся из персидского похода штаб- и обер-офицеры явились к полкам к назначенному сроку, не останавливаясь нигде. Ростовский драгунский полк, к которому господин мой принадлежал, расположен был на Кавказской линии в Ставропольской крепости, куда он и спешил всячески выехать; но прежде надобно было достать мне паспорт. Он спросил у меня, как зовут меня по отечеству и фамилии и бранился за тяжелое слово Аставац-Атур, что значит Богдан, имя моего отца, а пришед в правление, и совсем оное позабыл и написал мне отечество своим именем — Ивановым. ⁵⁹ Мне надлежало бы получить паспорт из армянского магистрата, но члены оного оказали к тому крайнее нерасположение, за то Г. Б., наговоривши им со всем жаром вспыльчивого человека множество драгунских приветствий, взял паспорт от губернского правления. — Я с своей стороны также им заметил, что они, конечно, забыли, что сами не что иное, как беглые персидские подданные, каким они величали меня, и, может быть, некоторые из них пришли в Россию такими же нищими, как и я, или еще и хуже.

Из Астрахани выехали мы в последних числах мая, и, проезжая мимо Кизляра, надобно было заехать в город, но нас не пустили, показав на то объявленное повеление, почему и принуждены были остановиться в ближайшей деревне Каргалинка; откуда Г. Б. для исправления некоторых надобностей посылал в город казака. От Астрахани до Кизляра терпели мы самое мучительное беспокойство от комаров. От них потерял я на сей дороге шапку, которую, уронив, не мог отойти нескольких сажен потому, что никак нельзя было открыть лица, ибо комары тучами лезут в ноздри, глаза и уши, а потому принужден был оставить мою шапку, может быть, не далее 10 или 20 сажен от повозки. Мы приехали сюда в самый семик ⁶⁰ и пробыли до воскресенья. Хороводы, песни и венки доставляли мне большое утешение, которое окончилось великою печалию о том, что у меня во время сна сняли купленный мною в Астрахани крест. Г. Б. также был очень прискорбен от того, что предписанный срок явки к полку давно уже прошел. От сего места до Александровска ехали мы с великим страхом потому более, что пред нами за 6 часов горские хищники разбили проезжающих и увлекли в плен. — В Александровске Г. Б., к великому прискорбию, узнал, что полк из Ставрополя вышел в Торжок. Он был женат и имел детей и хотя всех их нашел здоровыми и радовался сему как добрый супруг и отец, но со всем тем расстройка очень его огорчала, ибо он был человек недостаточный. Надлежало ехать в Торжок со всем семейством. К счастию, полковый обоз пришел в Ставрополь в то же время. Г. Б. из имущества оставил при себе только, что было необходимо и удобно взять в дорогу, а прочее все распродал. Между тем [163] каждый день после обеда для прогулки ходил он со всем семейством и гостями в Булгакову дачу, где в одном приятном месте вытекает источник, и здесь проводили время до вечера. Г. Б. сколько ни был огорчен своими обстоятельствами, но чтоб не печалить своего семейства, имел дух притворяться совершенно веселым. В числе гостей был тамошний доктор из немцев. Он вздумал посмеяться надо мною, сказав, что я, конечно, из Хоя, выговорив название сего города неправильным образом. Такая неприличная шутка его и общий смех меня раздражили. Я попросил позволения, чтоб ему отвечать с полною свободою, не так, как слуге, но как равному ему. Доктор согласился на сие потому более, что согласились все, примолвив, что если я скажу что-нибудь и грубое, то он примет это без обиды, потому что будет говорить дурак. Я начал с того, что прежде надлежало бы ему дойти до источника значения сего слова и кто творец оного, что слово сие существует несколько тысяч лет и будет существовать до скончания мира, что праведный Ной, сошедши с горы Арарата, первое место, где посадил виноградное дерево, назвал Эарк-Уры, что значит первонасажденное древо. Потом поселился на другом и назвал оное Нахичеваном, что значит новое селение; потом построил Майрант, где погребена его жена, вторая мать человеческого рода, и сие сложное слово Май-рант значит мать там, а напоследок по размножении семейства своего расселил сынов и внучат своих по другим местам и каждому дал особое приличное название, в том числе и город Хой, каковое название дается коноводному или старшему барану, водящему стадо, и как в те времена, так и ныне означает собственно силу и власть; что таковые названия вообще тамошних мест даваны были самим Ноем и тем языком, коим говорил общий наш праотец и коим говорим мы, армяне, как потомки его и непременные жители Араратской страны; впрочем, он по своему языку, рассудку и просвещению может теперь смеяться как хочет, но я знаю, что честные люди таковых насмешек всегда избегают, а потому я прошу его от них меня избавить и не накладывать на мои плечи сего тяжелого бремени, ибо я и без того занят довольно моею должностию и не за тем тут нахожусь, чтоб слушать его насмешки и ему на них отвечать; если же слова мои ему неприятны, то он сам в том виноват, позволив мне говорить ему все. Мои хозяева и прочие гости, хлопая в ладоши, со смехом кричали мне: «Правда, правда», — а я решился лучше от них уйти и пошел домой.

После сего чрез два дня Г. Б. с своим семейством выехал из Ставрополя. Как человеку военному и походному ему скучны были тяжелые семейственные сборы, сколько по хлопотливости, а более того по издержкам, кои по состоянию его довольно были для него тягостны. — Денщик, крепостной его мужик и я искренне разделяли с ним неудовольствие его. В обозе нашем была карета, в которой ехал Г. Б. с своею женою и детьми и компанионкою; фура с пожитками и повозка, в которой сидела крепостная баба с тремя детьми. — От Ставрополя до Черкасска я, денщик и мужик претерпели много беспокойства; днем томил ужасный зной, а ночь должно было посменно караулить: одному при обозе, другому при лошадях, [164] а третьему быть при господине, не дремать и быть готову на первый вопрос. Сверх того, вообще все подвержены были страху от набегов горцев; цыгане, шатавшиеся там во множестве большими партиями, не менее были опасны. Они могли напасть, ограбить и даже умертвить. Однако благодаря бога мы имели одно только приключение накануне приезда в Черкасск, которое было вместе и огорчительно и смешно. Мы обыкновенно остановлялись на ночь на степи; лошади между тем отдыхали и щипали траву, и в последнюю ночь я находился при них караульным. Я не спал несколько суток сряду,- и при безмерной усталости нельзя было не задремать; но только что сомкнул глаза, как услышал небольшой топот и увидел, что цыгане, стоявшие от нас недалеко, увели у меня одну лошадь. Забывая собственную опасность и что для одной оставляю на расхищение двенадцать, крича по-персидски «харай!» (то же что по-русски «караул!»), побежал за цыганами, с тем чтоб по крайней мере заметить палатку, к которой пристанут, но, исполнив мое намерение, тотчас увидел неосторожность свою, что со мной может последовать худо и что прочие лошади между тем могут быть все уведены, бросился опрометью назад и считал себя очень счастливым, что не случилось ни того, ни другого. Наутро, лишь только Г. Б. вышел из кареты, я отрапортовал ему о сем похищении. — Он, огорчась до крайности, тотчас пошел со мною к палаткам сих всесветных мошенников и, осыпая их ругательствами и угрозами, укорял гнусностию образа их жизни, что они служат омерзением всему человеческому роду, и имел даже терпение принять на себя слишком напрасный труд: советовать им, чтоб они старались исправиться и не подвергать детей своих такому же жребию, какой несут сами, не зная того, что жребий их кажется им весьма приятен и лучшим всех на свете жребиев и что они не пожелают жить ни в каких чертогах, лишь бы иметь свободу скитаться по всему свету, и что обман есть собственно принадлежащее им ремесло. — Цыгане сначала запирались, потом, окружив нас, человек до 50, все протянули руки и каждый кричал: «Вот смотри мою руку, я не украл». Г. Б. приходил еще в большее огорчение от сей наглой насмешки, а я, верно бы, досыта насмеялся, если бы не видел того, что мы в такой необузданной толпе недалеко от опасности. Г. Б. принужден был показать им на саблю и угрожал, что если не отдадут лошади, то они не успеют никуда укрыться и что их переловят; более же всего подействовала над ними строгость правительства, как скоро оная поставлена им была в виду. Тогда старшие закричали: «Вчерась, сударь, поймали у нас одну лошадь. Посмотрите, если она ваша, то извольте взять, и хоть всех пересмотрите лошадей». Г. Б. смотрел и пойманную и других, но не мог узнать и хотел идти прочь, но я, подошед к показываемой лошади, приметил, что шерсть ее нарочно вымарана, грива и хвост окрашены и что она надута и потому казалась жирною. Воротя Г. Б., я уверил его, что эта точно наша лошадь, и показал ему цыганский обман. Он опять принялся ругать их и охотно бы побил, если бы мог сладить со всею толпою. Взяв нашу лошадь, воротились к своему обозу, а цыгане, провожая нас со смехом, кричали: «Что ж, [165] господин, вы смотрели нам на руки, и лошадь нашлась, пожалуйте на водку». К вечеру того дня приехали мы к Дону и переправились в город. До сего места я отправлял должность форейтера, денщик кучера, а мужик сидел на фуре. — Не зная вовсе, что на время водополья и большой после того грязи в Черкасске есть высокая деревянная мостовая и по которой из трех встретившихся дорог надлежало ехать, спрашивал денщика, а тот тоже не знал, и так я не попал на мостовую, а на грязь и остановил карету. Тут Г. Б. при всем своем великодушии и милостивом ко мне расположении весьма порядочно наказал меня калмыцкою нагайкою, хотя я нимало не был виноват в том, и что ему самому надлежало нам говорить, если знал дорогу. Денщику и мужику досталось равномерно, хотя последний, как ехавший сзади, и еще менее был виноват. После сего за неспособностию моею быть форейтером он переместил меня в должность фурмана, где надлежало мне сидеть на высоконагроможденных сундуках и управлять тремя сильными лошадьми. Проехав Черкасск и Аксай, ночевали мы в поле. Проезжая Нахичеван, населяемый армянами, Г. Б. опасался, чтоб я здесь от него не отстал, и для того в нем не остановился. После сего чрез двое суток надобно было переправляться нам чрез глубокий овраг. Каретные колеса отормозили, но моя сильная тройка не допустила сего сделать и спустилась в овраг. Г. Б. кричал только мне, чтоб я крепче держал лошадей. Взглянув в глубину оврага и сидя в таком положении, что самому надлежало держаться, чтоб не свалиться, я увидел тотчас, что на сем месте невозможно остаться мне целу; недолго держал лошадей и принужден был, опустя вожжи, прижаться крепче к сундукам, чтоб только не упасть под колеса. Тройка моя понеслась и, прежде всего задев карету, изломала на запятках ручки, потом спали передние колеса, и я сам не остался бы жив, если бы они, сбежав на ровное место, не остановились. Тут Г. Б. опять меня побил и довольно крепко. По приезде в Острогорск, видя, что он не может скоро поспеть к своему месту, принужден был семейство свое оставить и, взяв меня с собою, поехал на почтовых. В Туле, проезжая чрез рынок, купил я около 10 фунтов крыжовнику, считая его за последний виноград и заплатя 15 копеек, удивился, что в России виноград так дешево продается, но только что взял в рот первую ягоду, то узнал свою ошибку по дикому незнакомому мне вкусу и тотчас выбросил все ягоды там же; все видевшие удивились моему поступку, а другие величали меня сумасшедшим. — Приехав на первую перемену лошадей, в одной раскольнической деревне со мною приключилось то же, что в Науре. Когда мужики мазали колеса, я имел неосторожность на вопрос их сказать им, что я армянин; они, опустив ось, все бросились ниц на землю. Г. Б., вышед на это время к повозке, начал меня бранить, говоря: «Ты опять спроказничал! я столько лет служил, да никто мне не делает такой чести, как тебе». Я принужден был удалиться и стоять, отворотя свое лицо, пока все не было исправлено. Напоследок приехали в Москву и остановились в Цареградском трактире. Я удивлялся тем городам, чрез кои проезжали, но по приезде в Москву удивление мое от огромности сего города ни с чем сравниться не могло.[166] Пробыв в Москве трое суток, отправились в Торжок, где стоял полк Г. Б., и приехали в сей город, нигде на дороге не останавливаясь и без всяких приключений.

С начала прибытия Г. Б. к полку он в воздаяние моих трудов и верности обнадежил всегдашним покровительством, хотел записать в свой полк и представлял с одобрением к г-ну шефу, который также обещался не оставлять меня своими милостями, но, приехав в С.-Петербург (17 августа 1797 года), я переменил свое намерение и решился остаться в столице, ибо найдя в ней своих единоверцев, уведомился от них обстоятельно о пользах, кои приобретать могут, и о спокойствии, коим наслаждаются все мне подобные и неподобные пришлецы под благим покровом монархов российских и законов. — Сверх того, красота и огромность столицы, богатство вод величественно текущей Невы приводило меня в восхищение. Мне блеснул светлый луч надежды, а предчувствие удостоверительным голосом сказало мне — здесь обретешь ты мир душе твоей и благосостояние. Г. Б., также расположась с семейством на пребывание в Туле, вознамерился перепроситься в Тульский кавалерийский полк; но вскоре вместо перемещения почувствовал слабость своего здоровья, вышел в отставку; он уговаривал меня следовать с ним, но я, так сказать, обвороженный столицею и моими надеждами, на сие не согласился. И так, поблагодари душевно Г. Б. за все его милости и за доставление меня в столь вожделенное пристанище, простился с ним и с его почтенным семейством, пожелав им от всей моей души всяких благ.

Таким образом, водворил себя на жительство в С.-Петербурге; в первые годы перенес много трудностей и не обошелся без новых приключений, хотя не слишком огорчительных, но весьма смешных.

Потом при помощи божией я устроил порядочный себе образ жизни и по умеренности моей имею безбедное пропитание.

Наконец, остается мне торжественно сказать, что русское царство есть единственное, где всякий пришлец, сын чуждой земли, может найти себе самое блаженное пристанище и жить без опасения. Слава богу, благодеявшему мне во мнозе, избавившему от нетления живот мой, возведшему меня от врат смертных и от глубоких вод в необоримое ограждение крепости святой русской земли, поставившему на пространстве нозе мои и увенчавшему меня милостями и щедротами. Благодарение и благословение русской земле! Я буду ей верен и усерден до гроба! благодарю душевно всех моих благодетелей, и память их пребудет вечно, прощаю искренно всех моих гонителей и мучителей, желаю им от всего сердца: покойникам отпущения грехов их, а живым соделаться честными и добрыми людьми.

Конец второй и последней части

Комментарии

52. тонир, или тондыр — печь, в которой пекут лаваш. Почти в человеческий рост, закопанная в землю, круглая глиняная печь, на горячие стенки которой прилепляют (особым приспособлением) тонко раскатанный лист теста и через несколько минут отрывают (тоже особым приспособлением) подрумяненные лаваши.

53. [Артемий Араратский, присоединившийся к свите Муртаза-Кули-хана при осмотре «горящей земли» в окрестностях Баку, был, очевидно, в селении Сураханы, так как именно там находилось священное место молений индийских огнепоклонников.]

54. Зор-хана (перс.) — место для физических упражнений, школа атлетов.

55. [Псалмы, 3 : 6.]

56. [Псалмы, 3 : 5; см. также 85 : 7; 119 :1.]

57. [Противник планов Екатерины, Павел I вскоре после ее смерти действовал решительно, что знаменовало предстоящий поворот в восточной и кавказской политике империи.]

58. [В. А. Зубов был известен своей жестокостью и цинизмом. Это проявилось в особенности в период его службы в Польше за два года до Персидского похода.]

59. [Таким образом, инициалы «Г. Б.» можно пополнить: «Г. [И.] Б.», т. е. «господин Иван Б.». Однако фамилия этого офицера остается неизвестной, и личность его пока ни с кем не отождествляется.]

60. Семик — седьмой четверг после Пасхи. Народный праздник, сохранивший пережитки языческих верований.

Текст воспроизведен по изданию: Жизнь Артемия Араратского. М. Наука. 1981

 

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: