Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


IX«Грузинский инцидент»и«держимордовский режим»



 

Между «Письмом к съезду» и статьями о реорганизации Рабкрина Ленин продиктовал письмо по национальному вопросу, волновавшему его не меньше, чем вопрос о внутрипартийных отношениях. Написанию этого письма, названного «К вопросу о национальностях или об «автономизации» предшествовала острая борьба Ленина со Сталиным по вопросу о путях образования СССР и в связи с событиями, получившими название «грузинский инцидент».

Этот «инцидент» начался 15 сентября 1922 года, когда ЦК компартии Грузии, обсудив тезисы Сталина об образовании СССР на принципах «автономизации», т. е. вхождения национальных республик в Советский Союз в качестве автономных, большинством голосов высказался за объединение республик в единый Союз «с сохранением всех атрибутов независимости».

22 сентября 1922 года Сталин направил Ленину письмо, где освещал свой проект «автономизации» и своё понимание «национал-уклонизма». «За четыре года гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, — говорилось в этом письме, — мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных социал-независимцев, требующих настоящей независимости во всех смыслах и расценивающих вмешательство Цека РКП, как обман и лицемерие со стороны Москвы»[105]. Сталин рассматривал образование Союза независимых республик как «игру», которую коммунисты национальных республик восприняли всерьёз, «упорно признавая слова о независимости за чистую монету и также упорно требуя от нас проведения в жизнь буквы конституции независимых республик»[106].

Ознакомившись с этим письмом Сталина, Ленин 26 сентября направил письмо Каменеву для членов Политбюро, из которого видно: Ленин в то время ещё надеялся, что решение вопроса о добровольном объединении республик в Союз на основе их полного равноправия можно будет осуществить без серьёзной борьбы со Сталиным. Он предложил ряд формулировок текста Союзного договора, открывавших возможности «для большего равноправия». Внося поправки, кардинальным образом менявшие смысл сталинского проекта, Ленин тем не менее критиковал Сталина лишь за «устремление торопиться», очевидно, надеясь, что критика проекта, выраженная в мягкой и не задевающей самолюбие форме, побудит Сталина пойти навстречу его предложениям. Обвинение Сталиным лидера грузинских коммунистов П. Мдивани в «независимости» Ленин брал в кавычки, тем самым явно отмежевываясь от этого обвинения.

Ознакомившись с ленинским письмом, Сталин 27 сентября отправил Ленину и другим членам и кандидатам в члены Политбюро свой ответ на него, где обвинил Ленина в «национальном либерализме». На следующий день Сталин и Каменев, узнавшие от М. И. Ульяновой о новых соображениях Ленина по этому вопросу, обменялись на заседании Политбюро следующими примечательными записками:

«Каменев: Ильич собрался на войну в защиту независимости. Предлагает мне повидаться с грузинами. Отказывается даже от вчерашних поправок. Звонила Мария Ильинична.

Сталин: Нужна, по-моему, твёрдость против Ильича. Если пара грузинских меньшевиков воздействует на грузинских коммунистов, а последние на Ильича, то спрашивается — причём тут «независимость»?

Каменев: Думаю, раз Владимир Ильич настаивает, хуже будет сопротивляться.

Сталин: Не знаю. Пусть делает по своему усмотрению»[107].

Оставаясь несогласным с позицией Ленина, Сталин не решился открыто вступить с ним в борьбу и был вынужден переработать свой проект в духе ленинского понимания принципов образования СССР. 6 октября этот вопрос обсуждался на пленуме ЦК. Хотя Ленин отсутствовал на нём по состоянию здоровья, он поддерживал связь с партийными руководителями и грузинскими оппозиционерами и таким образом влиял на ход пленума. Рассказывая о событиях тех дней, Мдивани писал: «Сначала (без Ленина) нас били по-держимордовски, высмеивая нас, а затем, когда вмешался Ленин, после нашего с ним свидания и подробной информации, дело повернулось в сторону коммунистического разума… По вопросу о взаимоотношениях принят добровольный союз на началах равноправия, и в результате всего этого удушливая атмосфера против нас рассеялась; напротив, на Пленуме ЦК нападению подверглись великодержавники — так и говорили Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие. Проект принадлежит, конечно, Ленину, но он внесён от имени Сталина, Орджоникидзе и других, которые сразу изменили фронт … Эта часть получила такую оплеуху, что не скоро решится снова высунуться из норы, куда её загнал Ленин… Да, атмосфера немножко рассеялась, но она может снова сгуститься»[108].

Действительно, после октябрьского пленума ЦК конфликт между Сталиным — Орджоникидзе, с одной стороны, и руководителями грузинской компартии, с другой, не разрядился. Орджоникидзе обзывал одного из них «спекулянтом, духанщиком», другого — «дураком и провокатором», третьему грозил расстрелом. Когда в ответ на эти оскорбления один из оппонентов Орджоникидзе назвал его «сталинским ишаком», Орджоникидзе ударил его. 19 октября ЦК компартии Грузии заявил, что он будет ходатайствовать о вхождении в Союз не Закавказской федерации в целом, а отдельных составляющих её республик. Сталин и Орджоникидзе, возглавлявший тогда Закавказский краевой комитет РКП(б), расценили это заявление как «недопустимое нарушение партийной дисциплины». Постановлением Заккрайкома в тот же день был снят со своего поста секретарь ЦК КП Грузии М. Окуджава. В ответ весь состав грузинского ЦК принял решение выйти в отставку, объяснив это невозможностью работать при созданном Орджоникидзе «держимордовском режиме». 24 ноября Секретариат ЦК принял решение направить в Грузию комиссию под председательством Дзержинского для срочного рассмотрения конфликта между Заккрайкомом и грузинскими коммунистами. 25 ноября Политбюро утвердило это решение, причём Ленин при голосовании воздержался.

Комиссия одобрила линию Орджоникидзе и признала необходимым отозвать из Грузии наиболее активных противников этой линии. О результатах работы комиссии Дзержинский 12 декабря доложил Ленину. Как впоследствии Ленин говорил Фотиевой, эта беседа и особенно рассказ о рукоприкладстве Орджоникидзе на него очень тяжело повлияли.

Придя к выводу о пристрастности комиссии Дзержинского, Ленин решил, что ему придётся выступить по национальному вопросу и «грузинскому делу» непосредственно перед съездом партии. В этих целях он продиктовал обширное письмо (фактически статью) «К вопросу о национальностях или об «автономизации», которое, по-видимому, должно было заменить на съезде его речь, если болезнь помешает ему выступить. В этом письме Ленин впервые назвал своих противников не только в «грузинском деле», но и вообще в национальном вопросе по имени, охарактеризовав их позицию как проявление великодержавного шовинизма. Он подчёркивал, что в «грузинском деле» сыграли «роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма». Озлобление вообще играет в политике обычно самую худую роль»[109]. Ленин прямо указывал, что «политически-ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского» и предлагал «примерно наказать тов. Орджоникидзе»[110].

В письме Ленин крайне резко охарактеризовал тип бюрократа-шовиниста, представлявшего наибольшую опасность в решении национального вопроса. «Очень естественно, — писал он, — что «свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустою бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великорусса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ»[111]. К этим крайне резким определениям близка другая прозрачная характеристика, относящаяся непосредственно к Сталину: «Тот грузин, который… пренебрежительно швыряется обвинением в «социал-национализме» (тогда как он сам является настоящим и истинным не только «социал-националом» но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности…»[112]

Продолжая после написания этой статьи готовиться к тому, чтобы дать Сталину на XII съезде бой по национальному вопросу, Ленин пришёл к мысли о необходимости ещё раз рассмотреть «грузинский инцидент». «Доследовать или расследовать вновь все материалы комиссии Дзержинского» Ленин считал необходимым для «исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются»[113].

24 января он через Фотиеву запросил у Дзержинского и Сталина материалы комиссии по грузинскому вопросу и дал поручение трём своим секретарям детально изучить их. И хотя во время болезни Ленина заключение комиссии Дзержинского было одобрено Оргбюро, а затем Политбюро, постановившим отозвать из Грузии четырёх главных лидеров грузинской оппозиции, 1 февраля Политбюро приняло решение о передаче материалов по грузинскому вопросу комиссии, созданной Лениным. Кроме того, 6 февраля Сталин через своего секретаря передал секретарю Ленина распоряжение немедленно доложить Ленину «Краткое изложение письма ЦК РКП губкомам и обкомам о конфликте в компартии Грузии», где сообщалось о решении Политбюро по поводу этого конфликта.

После получения всех этих материалов Ленин продиктовал Фотиевой список вопросов, на которые следует обратить внимание при подготовке для него справки: за что старый ЦК компартии Грузии обвинили в уклонизме и нарушении партийной дисциплины; за что обвиняют Заккрайком в подавлении ЦК КП Грузии; рассматривала ли комиссия Дзержинского только обвинения против ЦК КП Грузии или также обвинения против Заккрайкома (в том числе «случай биомеханики», т. е. физической расправы Орджоникидзе со своим оппонентом); какова была линия ЦК в отсутствие Ленина.

14 февраля Ленин дал указание Фотиевой «намекнуть Сольцу (члену Президиума ЦКК РКП(б), которому было поручено рассмотрение «грузинского дела». — В. Р.), что он (В. И. Ленин — ред.) на стороне обиженного. Дать понять кому-либо из обиженных, что он на их стороне». В том же поручении Ленин задавал вопрос: «Знал ли Сталин? (очевидно, о поступке Орджоникидзе. — В. Р.). Почему не реагировал? » и тут же формулировал свою принципиальную мысль: «Название «уклонисты» за уклон к шовинизму и меньшевизму (излюбленные обвинения Сталина и Орджоникидзе в адрес старого грузинского ЦК. — В. Р.) доказывает этот самый уклон у великодержавников»[114].

Из воспоминаний Фотиевой о работе ленинской комиссии явствует, что последняя столкнулась с аппаратными интригами вокруг «грузинского дела». Так, Сольц сообщил Фотиевой, что заявление Кобахидзе в ЦКК пропало, но это не имеет важного значения, поскольку в ЦКК находится «объективное изложение» Рыкова, который при этом инциденте присутствовал. Рыков же в своём «объективном изложении» делал упор на то, что «т. Орджоникидзе был прав, когда истолковал как жестокое личное оскорбление те упреки, которые ему сделал т. Кобахидзе»[115].

3 марта Фотиева передала Ленину заключение комиссии, созданной по его распоряжению, под заглавием «Краткое изложение конфликта в грузинской компартии». Ознакомившись с этим документом и чувствуя, что по состоянию здоровья он едва ли сумеет принять участие в работе XII съезда, Ленин сказал Фотиевой, что считает свою статью «К вопросу о национальностях или об «автономизации», готовившуюся к съезду, руководящей и собирается её опубликовать, но несколько позже. 5 марта он поручил Володичевой передать эту статью Троцкому в сопровождении двух записок. Первая записка включала следующий текст, продиктованный Лениным:

«Уважаемый тов. Троцкий!

Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не согласитесь, то верните мне всё дело. Я буду считать это признаком Вашего несогласия.

С наилучшим товарищеским приветом Ленин»[116].

Вторая записка, написанная Володичевой, содержала сообщение о том, что «Владимир Ильич просил добавить для Вашего сведения, что т. Каменев едет в Грузию в среду (на съезд компартии Грузии. — В. Р.) и Владимир Ильич просит узнать, не желаете ли Вы послать туда что-либо от себя»[117].

Получив статью и две записки, Троцкий спросил: «Почему вопрос так обострился? » Секретари Ленина сообщили ему о выводах, к которым пришёл Ленин в результате знакомства с материалами «грузинского дела». Эти выводы, по их словам, сводились к тому, что «Сталин снова обманул доверие Ленина: чтоб обеспечить себе опору в Грузии, он за спиною Ленина и всего ЦК совершил там при помощи Орджоникидзе и не без поддержки Дзержинского организованный переворот против лучшей части партии, ложно прикрывшись авторитетом центрального комитета»[118]. Секретари передали также, что Ленин крайне взволнован подготовкой Сталиным предстоящего партийного съезда, особенно в связи с его фракционными махинациями в Грузии.

«Намерения Ленина, — вспоминал Троцкий, — стали мне теперь совершенно ясны: на примере политики Сталина он хотел вскрыть перед партией, и притом беспощадно, опасность бюрократического перерождения диктатуры»[119]. Впоследствии Троцкий объяснял настойчивое внимание Ленина к «грузинскому делу» также тем, что «в национальном вопросе, где Ленин требовал особой гибкости, всё откровеннее выступали клыки имперского централизма»[120].

Получив сообщение ленинских секретарей, Троцкий тут же попросил Фотиеву узнать у Ленина, может ли он познакомить с ленинскими рукописями Каменева, отправлявшегося на следующий день на партийный съезд в Грузию, чтобы побудить его действовать там в ленинском духе.

Через четверть часа Фотиева пришла от Ленина с отрицательным ответом: «Ни в коем случае! » — «Почему? » — «Владимир Ильич говорит: «Каменев сейчас же всё покажет Сталину, а Сталин заключит гнилой компромисс и обманет». — «Значит, дело зашло так далеко, что Ильич уже не считает возможным заключить компромисс со Сталиным даже на правильной линии? » — «Да, Ильич не верит Сталину, он хочет открыто выступить против него перед всей партией. Он готовит бомбу»[121].

Примерно через час после этой беседы Фотиева снова пришла к Троцкому и передала ему записку Ленина, адресованную Мдивани и Махарадзе, главным противникам сталинской политики в Грузии:

«Уважаемые товарищи!

Всей душой слежу за Вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь»[122].

Поскольку записка в копии была адресована не только Троцкому, но и Каменеву, Троцкий спросил, чем объясняется это новое решение Ленина. Фотиева ответила: «Его состояние ухудшается с часу на час… Ильич уже с трудом говорит… Грузинский вопрос волнует его до крайности, он боится, что свалится совсем, не успев ничего предпринять. Передавая записку, он сказал: «Чтоб не опоздать, приходится прежде времени выступить открыто»[123].

В тот же день Троцкий пригласил к себе Каменева и познакомил его с ленинской статьёй и записками. Далее Троцкий снял для себя копию статьи и положил её идеи в основу своих поправок к тезисам Сталина и своей статьи по национальному вопросу, опубликованной 20 марта в «Правде».

Уже 6 марта Троцкий послал Сталину замечания к его тезисам «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве». В этих замечаниях Троцкий предлагал Сталину сказать о наличии в партии великодержавного уклона и уклона со стороны «националов», подчёркивая при этом, что второй — и исторически, и политически является реакцией на первый. Троцкий также предложил снять содержавшееся в тезисах Сталина категорическое утверждение об уже достигнутом правильном решении национального вопроса в СССР.

Сталин принял эти поправки. В исправленных с учётом замечаний Троцкого тезисах доклада Сталина на XII съезде, опубликованных 24 марта в «Правде», на первое место выдвигалась «особая опасность» великодержавного уклона.

Борьбу за решение «грузинского конфликта» в ленинском духе Троцкий продолжил на заседании Политбюро 26 марта, где вновь обсуждался этот вопрос. Здесь Троцкий выдвинул предложение об отзыве Орджоникидзе с поста секретаря Заккрайкома, которое было отклонено большинством голосов. Ознакомившись 28 марта с протоколом заседания Политбюро, в котором упоминалось только это его предложение, Троцкий направил в Секретариат ЦК записку, в которой потребовал включить в протокол два других его предложения, также отклонённых на этом заседании: «1) констатировать, что Закавказская федерация в нынешнем своём виде представляет собою искажение советской идеи федерации в смысле чрезмерного централизма; 2) признать, что товарищи, представляющие меньшинство в Грузинской компартии, не представляют собою «уклона» от партийной линии в национальном вопросе; их политика в этом вопросе имела оборонительный характер — против неправильной политики т. Орджоникидзе»[124].

Наконец, Троцкий сделал попытку привлечь к борьбе за ленинские идеи в национальном вопросе Бухарина. В письме к нему от 1 апреля Троцкий писал: «Мне кажется, что Вам следовало бы написать статью по национальному вопросу до партсъезда и не беглую, а основательную статью. Ваша особая позиция в прошлом в этом вопросе, разумеется, известна[125]. Тем важнее показать сейчас полное единодушие в этом вопросе — не в смысле демонстрации официозного благополучия, а в том смысле, что основное ядро партии поведёт единодушную и непримиримую борьбу против всякой фальши в этом вопросе»[126].

Таким образом, Троцкий сделал всё возможное для того, чтобы идеи ленинской статьи стали известны партии и были проведены в жизнь. Вместе с тем он не ставил вопроса о публикации этой статьи, пока «оставалась хоть тень надежды на то, что Владимир Ильич успел сделать относительно этой статьи какие-либо распоряжения насчёт партийного съезда, для которого она… предназначалась…»[127]

Положение круто изменилось 16 апреля, когда Фотиева подготовила письмо Сталину, в котором говорилось, что она считает своим партийным долгом довести до его сведения статью «К вопросу о национальностях или об «автономизации», хотя и не имеет на это формального распоряжения Ленина. Фотиева мотивировала это своё решение тем, что «Владимира Ильича сильно волновал национальный вопрос и он готовился выступить по нему на партсъезде, а в этой статье его точка зрения по данному вопросу выражена очень ярко»[128].

Сталин отказался принять письмо Фотиевой, заявив ей, что «он в это не вмешивается». Тогда Фотиева направила письмо Каменеву (как председательствующему в Политбюро), где вновь подчеркнула, что «статью эту Владимир Ильич считал руководящей и придавал ей большое значение. По распоряжению Владимира Ильича она была сообщена т. Троцкому, которому Владимир Ильич поручил защищать его точку зрения по данному вопросу на партсъезде ввиду их солидарности в данном вопросе»[129]. Копию этого письма Фотиева послала Троцкому.

В тот же день Каменев переслал в Секретариат ЦК записку Фотиевой, высказав при этом своё мнение о том, что «ЦК должен сейчас же решить положительно вопрос об опубликовании статьи Владимира Ильича». Одновременно в ответе Фотиевой он подтвердил: «более месяца тому назад т. Троцкий показывал мне статью Владимира Ильича по национальному вопросу»[130].

Троцкий в свою очередь направил в Секретариат ЦК заявление, обращённое ко всем членам ЦК, к которому приложил копию статьи Ленина и записок Ленина и Володичевой от 5 и 6 марта. В заявлении обращалось внимание на то, что помимо своего принципиального значения, статья несет особую остроту, поскольку в ней содержится резкое осуждение по адресу трёх членов ЦК. «При создавшейся ныне обстановке, как она окончательно определяется запиской т. Фотиевой, — писал он в заявлении, — я не вижу другого исхода, как сообщить членам Центрального Комитета статью, которая, с моей точки зрения, имеет для партийной политики в национальном вопросе не меньшее значение, чем предшествующая статья по вопросу об отношении пролетариата и крестьянства»[131].

Заявление Троцкого заканчивалось следующей фразой: «Если никто из членов ЦК — по соображениям внутрипартийного характера, значение которых понятно само собой, — не поднимет вопроса о доведении статьи в том или другом виде до сведения партии или партсъезда, то я со своей стороны буду рассматривать это как молчаливое решение, которое снимает с меня личную ответственность за настоящую статью в отношении партсъезда»[132].

Эта фраза носила двусмысленный характер. Из неё не было ясно — станет ли Троцкий выступать на съезде с требованием опубликовать ленинскую статью или хотя бы ознакомить с ней делегатов съезда или он пойдет ещё раз на компромисс со Сталиным, отказавшись бороться за публикацию статьи, которая во всех отношениях была бы для последнего опасной.

Прочитав письма Каменева и Троцкого, Сталин резко изменил свою тактику. По-видимому, сразу же после их получения он вступил в переговоры с Ульяновой и Фотиевой, итогом которых явилось написанное в 9 часов вечера новое письмо Фотиевой Сталину. В нём сообщалось, что Ульянова высказалась в том смысле, что печатать статью нельзя, так как прямого распоряжения Ленина об её опубликовании не было, и поэтому она считает возможным лишь ознакомление с нею делегатов съезда. Со своей стороны Фотиева на этот раз прибавляла, что «Владимир Ильич не считал эту статью законченной и готовой для печати»[133].

Это письмо Фотиевой Сталин не только принял, но и немедленно его использовал. В 10 часов вечера он написал заявление членам ЦК с резкими обвинениями в адрес Троцкого. «Я очень удивлён, — говорилось в этом заявлении, — что статьи тов. Ленина, имеющие безусловно высокопринципиальное значение и полученные тов. Троцким ещё 5-го марта сего года, тов. Троцкий нашёл возможным держать под спудом более чем месяц, не доводя его (так в тексте. — В. Р.) до сведения Политбюро или Пленума ЦК вплоть до кануна открытия XII партсъезда. Об этих статьях говорят, как мне сообщают сегодня делегаты съезда, вокруг них складываются среди делегатов слухи и легенды, о них знают, как я узнал сегодня, люди, ничего общего с ЦК не имеющие, сами члены ЦК вынуждены питаться этими слухами и легендами, между тем ясно, что ЦК должен был быть прежде всего информирован об их содержании»[134]. Заявление заканчивалось фарисейским утверждением: «Я думаю, что статьи тов. Ленина следовало бы опубликовать в печати. Можно только пожалеть, что, как это ясно из письма тов. Фотиевой, их, оказывается, нельзя опубликовать, так как они ещё не просмотрены тов. Лениным»[135].

Получив это заявление Сталина, Троцкий тут же направил письмо членам ЦК, в котором сообщал, что статья была прислана ему Лениным в секретном и личном порядке и что «несмотря на выраженное мною в тот же час намерение ознакомить членов Политбюро со статьёй, т. Ленин категорически высказался против этого через т. Фотиеву»[136]. Троцкий напоминал, что через два дня после получения им статьи здоровье Ленина ухудшилось и поэтому дальнейшие переговоры с ним по этому вопросу прекратились. Далее Троцкий писал, что только из вчерашнего разговора с Фотиевой по телефону и из её записки Каменеву он узнал, что никаких распоряжений относительно статьи Лениным не было сделано, и поэтому передал вопрос о судьбе статьи на решение ЦК. В случае осуждения кем-либо его поведения в этом вопросе Троцкий предлагал расследовать его в конфликтной комиссии съезда или в особой комиссии.

В тот же день Троцкий имел личную беседу со Сталиным, в которой последний заявил, что в вопросе о судьбе ленинской статьи он не видит никаких неправильных шагов со стороны Троцкого и подтвердит это в письменном заявлении. 18 апреля Троцкий направил Сталину письмо, в котором указывал, что такого заявления он не получил, в то время как первое заявление Сталина «остаётся до настоящего момента не опровергнутым Вами и позволяет некоторым товарищам распространять соответственную версию среди части делегатов»[137]. После этого Сталин немедленно снял свои обвинения в адрес Троцкого. Однако сам факт разжигания склоки по этому вопросу, очевидно, явился одной из причин того, что Троцкий не проявил должной решительности при дальнейшем обсуждении судьбы ленинской статьи.

Президиум XII съезда на заседании от 18 апреля констатировал, что «записка т. Ленина по национальному вопросу стала известной ЦК только накануне съезда, совершенно независимо от воли какого-либо из членов ЦК, а лишь в связи с отданными т. Лениным распоряжениями и с ходом его болезни»[138], поэтому распространение каких-либо слухов о задержке обнародования этой записки является клеветой. Одновременно было принято решение: огласить записки Ленина по национальному вопросу, а также весь материал, относящийся к ним, на заседании «сеньорен-конвента»[139]; после этого членам президиума огласить эти материалы на делегациях съезда; не оглашать эти материалы на секции съезда по национальному вопросу.

Об атмосфере, в которой происходило обсуждение вопроса о судьбе ленинской статьи, свидетельствуют следующие факты. На заседании президиума съезда Троцкий привёл слова Ленина, мотивирующие запрещение показывать эту статью другим членам Политбюро: «Сталин пойдет на гнилой компромисс и обманет». Сталин же на заседании «сеньорен-конвента» позволил себе заявить, что статья и записки по национальному вопросу были «написаны больным Лениным под влиянием «бабья».

Несмотря на это, на заседании говорилось «как о чем-то само собою разумеющемся», что ленинская статья должна быть опубликована, может быть, как предлагали некоторые, лишь с удалением «слишком резких личных моментов»[140]. Тем не менее, «сеньорен-конвент» подтвердил решение президиума съезда о запрещении оглашать ленинские документы на пленарных заседаниях и на секции по национальному вопросу, в результате чего грузинские оппозиционеры были лишены права даже ссылаться на эти документы. Когда Мдивани в своей речи пытался цитировать отдельные положения ленинской статьи, председательствующий Каменев грубо прерывал его.

После съезда статья Ленина распространялась в списках среди членов партии и даже попала за рубеж, в результате чего она была опубликована 17 декабря 1923 года в меньшевистском эмигрантском журнале «Социалистический вестник». Несмотря на это, запрет на её публикацию в СССР не был снят вплоть до 1956 года.

 

XРоковые дни

 

В те месяцы, когда Ленин работал над своими последними статьями, внутри Политбюро происходили чрезвычайно драматические процессы. Приближался XII съезд партии. 11 января Политбюро утвердило Ленина докладчиком по политическому отчёту ЦК съезду. Однако вскоре стало ясно, что состояние здоровья Ленина оставляет мало надежды на возможность его участия в работе съезда. Встал вопрос о том, кому поручить выступление с основным политическим докладом.. Сталин на заседании Политбюро по этому поводу заявил: «Конечно, Троцкому». Его поддержали Калинин, Рыков: и Каменев (Зиновьев в это время находился в отпуске на Кавказе). Троцкий возразил против этого предложения, заявив, что партии будет не по себе, если кто-нибудь попытается как бы персонально заменить больного» Ленина. Он предложил провести съезд без вводного политического доклада, а членам Политбюро выступить с докладами по основным пунктам повестки дня. Троцкий прибавил к этому, что его отказ связан и с тем, что у него существуют с большинством Политбюро разногласия по хозяйственным вопросам: «Какие там разногласия? » — ответил Сталин. Калинин прибавил: «Почти по всем вопросам в политбюро проходят всегда ваши решения»[141].

«Сталин знал, — вспоминал впоследствии Троцкий, что со стороны Ленина на него надвигается гроза, и со всех сторон охаживал меня. Он повторял, что политический доклад должен быть сделан наиболее после Ленина влиятельным и популярным членом ЦК, т. е. Троцким что партия ничего другого не ждёт и не поймёт. В своих попытках фальшивого дружелюбия он казался мне ещё более чуждым, чем в откровенных проявлениях вражды, тем более что побудительные мотивы его слишком торчали наружу»[142].

Обратим внимание, что 6 января, за несколько дней до обсуждения вопроса о политическом докладе, Сталин в письме членам ЦК предложил «назначить т. Троцкого замом предсовнаркома (предложение т. Ленина), отдав ему под специальную его заботу ВСНХ» и добавил, что это могло бы «облегчить нашу работу по ликвидации «хаоса»[143] (в области государственного управления. — В. Р.). Сталин изображал дело так, будто его предложение означает возвращение к предложению Ленина, выдвинутому в сентябре 1922 года. Однако между этими двумя предложениями было существенное различие. Ленин предлагал, чтобы Троцкий стал первым заместителем предсовнаркома, Сталин же предлагал, чтобы Троцкий стал одним из замов, отвечающим за конкретный участок работы.

Положение изменилось после возвращения Зиновьева, который стал требовать, чтобы с политическим докладом на съезде выступил он. Теперь мысль о представлении на съезде Зиновьева в качества преемника Ленина легла в основу фракционных действий «тройки». За спиной Троцкого шли непрерывные тайные совещания, в то время ещё в очень узком составе. После них Каменев обращался к наиболее доверенным лицам из руководства партии с вопросом: «Неужели же мы допустим, чтоб Троцкий стал единоличным руководителем партии и государства? »[144] Таким образом «тройка» впервые посеяла (сначала в кругу наиболее близких к ней лиц) доживший до наших дней миф о стремлении Троцкого к личной диктатуре. Тогда же впервые, и опять вначале закулисно, триумвиры и их приспешники стали ворошить прошлое, напоминая о дооктябрьских разногласиях Ленина с Троцким и подготавливая тем самым свой наиболее фундаментальный миф — о «троцкизме». Уже в начале 1923 года в списках стали распространяться анонимные памфлеты против Троцкого, которые в первую очередь напоминали о его «небольшевистском» прошлом.

В разгар фракционной борьбы «тройки» с Троцким (а фактически, и с больным Лениным) произошёл чрезвычайно острый эпизод, впервые обнародованный Троцким в статье «Сверхборджиа в Кремле». Как следует из этой статьи, в феврале или в самом начале марта на заседании Политбюро Сталин сообщил, что на днях Ленин вызвал его к себе и попросил передать яд. По словам Сталина, эта просьба Ленина мотивировалась тем, что он боится в результате нового удара лишиться речи и стать инвалидом. В этом случае он считал за лучшее покончить с собой.

Из воспоминаний Крупской известно, что Ленин одобрил поступок супругов Лафаргов, которые предпочли добровольно уйти из жизни, чем жить инвалидами. «Ильич говорил: «Если не можешь больше для партии работать, надо уметь посмотреть правде в глаза и умереть так, как. Лафарги»[145].

В 1926 году, во время работы июльского пленума ЦК и ЦКК, на котором лидеры левой оппозиции потребовали выполнить совет Ленина о снятии Сталина с поста генсека и в обоснование этого требования приводили многочисленные факты о крайне отрицательном отношении Ленина в последние месяцы его жизни к Сталину, М. И. Ульянова обратилась к пленуму с заявлением. В нём утверждалось, что Ленин до конца своих дней хорошо с особым доверием, относился к Сталину, о чем свидетельствует, в частности, факт ленинского обращения к нему с такой просьбой, с какой можно обратиться лишь к настоящему революционеру. Имелась в виду просьба Ленина о яде, которая в письме Ульяновой конкретно не называлась.

Это заявление было написано Ульяновой по наущению Бухарина и Сталина с целью дезавуировать сообщения лидеров оппозиции. В 1989 году была опубликована фотокопия проекта заявления Ульяновой, написанного рукой Бухарина.

Сохранилась также запись Ульяновой, не предназначавшаяся для печати, в которой она пыталась переосмыслить для себя факты и выводы, содержавшиеся в этом заявлении. Из этой записки следует, что впервые просьба Сталину о яде была высказана Лениным зимой 1921—1922 годов, когда он ощущал резкое падение работоспособности и опасался наступления паралича. Сталин тогда обещал в случае ухудшения здоровья Ленина передать ему яд. С повторной просьбой Ленин обратился к Сталину после первого удара в мае 1922 года, заявив, что «время исполнить данное раньше обещание пришло». Сталин сообщил об этом разговоре находившимся в соседней комнате Бухарину и Ульяновой. После переговоров с ними по этому вопросу он вернулся к Ленину и сказал, что разговор с врачами убедил его, что «не всё ещё потеряно и время исполнить … просьбу не пришло»[146].

Эти свидетельства Ульяновой подтверждаются и дополняются воспоминаниями Фотиевой, которая в 1967 году рассказала писателю А. Беку: «Ещё летом (1922 г.) в Горках Ленин попросил у Сталина прислать ему яда — цианистого калия. Сказал так: «Если дело дойдет до того, что я потеряю речь, то прибегну к яду. Хочу его иметь у себя». Сталин согласился. Сказал: «Хорошо». Однако об этом разговоре узнала Мария Ильинична и категорически воспротивилась… В общем, яда Владимир Ильич не получил. Но после нового удара он в декабре под строгим секретом опять послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила по телефону, пришла к нему домой»[147]. По словам Фотиевой, Сталин и в этот раз не передал ей яда.

Таким образом, из воспоминаний Ульяновой и Фотиевой следует, во-первых, что ленинская просьба была известна более широкому кругу лиц, чем предполагал Троцкий; во-вторых, что Ленин просил у Сталина яд по крайней мере трижды: в конце 1921 года, летом 1922 года и в декабре 1922 года, причём каждая из этих просьб становилась известной близким Ленину людям. Однако ни Ульянова, ни Фотиева не упоминали о том, что Ленин обращался с этой просьбой к Сталину в феврале 1923 года, когда Сталин впервые сообщил о ней другим членам Политбюро. Не существует никаких свидетельств о том, что Сталин в этот период вообще встречался с Лениным.

Троцкому были известны лишь два факта: сообщение Сталина о ленинской просьбе, чему он был сам свидетелем, и официальное письмо Ульяновой в адрес июльского пленума 1926 года. Размышляя над содержанием этого письма в 1935 году, Троцкий сделал следующую дневниковую запись: «Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде… Возможно, что в этом месте — помимо главной цели — была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей»[148].

Эту же мысль Троцкий развивал в статье «Сверхборджиа в Кремле», где он писал, что «Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу, ибо непосредственно заинтересованного в её исполнении… Ленину не нужно было даже перебирать в уме ближайших товарищей, чтобы сказать себе: никто, кроме Сталина, не окажет ему этой «услуги». Попутно он хотел, может быть, проверить Сталина: как именно мастер острых блюд поспешит воспользоваться открывающейся возможностью? »[149]

Сегодня, сопоставляя факты, сообщённые Ульяновой, Фотиевой и Троцким, можно сделать следующие выводы. Зная, что ленинская просьба известна не только ему, Сталин не мог не предполагать, что в случае смерти Ленина на него падет подозрение в том, что он помог её ускорить. Этим, по-видимому, и объяснялось его решение сообщить членам Политбюро о просьбе Ленина, якобы переданной ему в последние дни, а может быть, и заручиться их согласием на передачу яда. Совещание в Политбюро по этому вопросу не носило формального характера, но все его участники высказали Сталину соображения о том, что о передаче яда Владимиру Ильичу не может быть и речи.

Сталин в эти дни не мог не прийти к выводу, что возвращение Ленина к активной политической жизни означало бы для него, генсека, политическую смерть. «Поведение генерального секретаря, — вспоминал Троцкий, — становилось тем смелее, чем менее благоприятны были отзывы врачей о здоровье Ленина. Сталин ходил в те дни мрачный, с плотно зажатой в зубах трубкой, со зловещей желтизной глаз; он не отвечал на вопросы, а огрызался. Дело шло о его судьбе»[150].

Характеризуя не только политический, но и нравственный смысл конфликта между Лениным и Сталиным в конце 1922 — начале 1923 года, Троцкий писал о Владимире Ильиче: «Он слишком хорошо понимал людей и брал их такими, как они есть. Недостатки одних он сочетал с достоинствами, иногда и с недостатками других, не переставая зорко следить за тем, что из этого выходит. Он хорошо знал к тому же, что времена меняются и мы вместе с ними. Партия из подполья одним взмахом поднялась на вершину власти. Это создавало для каждого из старых революционеров небывало резкую перемену в личном положении и во взаимоотношениях с другими людьми…

Ленин был не только теоретиком и практиком революционной диктатуры, но и зорким стражем её нравственных основ. Каждый намёк на использование власти в личных видах вызывал грозные огоньки в его глазах… Между тем Сталин чем дальше, тем шире и тем неразборчивее пользовался заложенными в революционной диктатуре возможностями для вербовки лично ему обязанных и преданных людей. В качестве генерального секретаря он стал раздатчиком милостей и благ. Здесь заложен был источник неизбежного конфликта. Ленин постепенно утратил к Сталину нравственное доверие. Если понять этот основной факт, то все частные эпизоды последнего периода расположатся как следует и дадут действительную, а не фальшивую картину отношений Ленина к Сталину»[151].

Настойчивый интерес Ленина к «грузинскому делу» свидетельствовал о том, что его мнение о Сталине всё более менялось к худшему. С учётом этого в самом начале марта, когда Ленин завершал знакомство с подготовленной его секретарями справкой по «грузинскому делу», Сталин сделал лицемерный шаг, направленный на то, чтобы добиться улучшения отношения к нему со стороны Ленина. Он пригласил М. И. Ульянову в кабинет и с крайне огорченным видом заявил ей: «За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь»[152].

Впоследствии Ульянова вспоминала, что при этом разговоре ей стало жаль Сталина. Ей казалось, что он искренне огорчен. В один из ближайших дней в разговоре с Лениным она как бы между прочим сказала, что товарищи ему кланяются. «А», — возразил В. И. «И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя». Ильич усмехнулся и промолчал, «Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет? » «Передай», — ответил Ильич довольно холодно. «Но, Володя, — продолжала я, — он всё же умный, Сталин»[153]. «Совсем он не умный», — ответил Ильич решительно и поморщившись»[154].

Из этой записки видно, во-первых, что Ленин в те дни сомневался в искреннем отношении к нему некоторых близких товарищей, прежде всего Сталина. Во-вторых, что к этому времени у Ленина сложилось вполне определённое мнение не только о нравственных, но и об интеллектуальных качествах Сталина. «…Как В. И. ни был раздражен Сталиным, — вспоминала далее Ульянова, — одно я могу сказать с полной убежденностью. Слова его о том, что Сталин «вовсе не умен», были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нём — определённое и сложившееся, которое он и передал мне»[155].

5 марта произошло новое событие, ещё более обострившее отношения между Лениным и Сталиным. В этот день Ленин узнал об инциденте, происшедшем несколько месяцев назад между Сталиным и Крупской. Как вспоминает со слов Крупской её секретарь В. Дридзо, произошло это следующим образом. Во время беседы Крупской с Лениным зазвонил стоявший в коридоре телефон. Когда Крупская вернулась после телефонного разговора, Ленин спросил:

— Кто звонил?

— Это Сталин, мы с ним помирились.

— То есть как?

И тогда Крупской, у которой слова эти вырвались нечаянно, пришлось рассказать о том, что произошло между нею и Сталиным в декабре прошлого года.

Суть же этого инцидента такова. 21 декабря Крупская с разрешения профессора Ферстера записала продиктованное Лениным письмо Троцкому, где предлагалось поставить вопрос о монополии внешней торговли на XII партийном съезде и на фракции X Всероссийского съезда Советов. Троцкий, исходя из соображений партийной лояльности, немедленно после получения письма сообщил о его содержании по телефону Каменеву. Каменев в свою очередь тут же послал письмо Сталину, в котором изложил суть этого разговора. «Своего мнения Троцкий не выражал, но просил передать этот вопрос в комиссию ЦК по проведению съезда, — писал Каменев. — Я ему обещал передать тебе, что и делаю»[156].

В тот же день Сталин написал ответ Каменеву, выразив своё неудовольствие тем, «как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера»[157]. Тогда же и состоялся разговор между Сталиным и Крупской, в котором он сослался на принятое 18 декабря решение пленума ЦК, возлагавшее на него «персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки»[158]. Формально руководствуясь этими новыми полномочиями, Сталин подверг Крупскую грубым оскорблениям и угрозам за то, что она якобы нарушила это решение.

О характере этого разговора и реакции на него Крупской свидетельствует направленное ею на следующий день письмо Каменеву, в котором она просила его и Зиновьева оградить её «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз»[159].

Узнав о том, что грубость Сталина распространилась и на его жену, что этот эпизод стал известен третьим лицам, Ленин почувствовал себя глубоко оскорбленным. Ощутив с особой силой свою беспомощность в этой ситуации, беспомощность прикованного к постели человека, он отреагировал единственно доступным для него способом: направил Сталину (в копии Зиновьеву и Каменеву) письмо, предлагавшее «взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения»[160].

Очевидно, к этим дням относятся слова Ленина о Сталине, переданные Крупской в 1926 году Троцкому: «У него нет элементарной честности, самой простой человеческой честности»[161]. Эти слова в более заостренной форме как бы продолжают нравственную характеристику Сталина в «Завещании».

К этим же дням, по-видимому, относится и рассказанный в 1967 году Володичевой эпизод с телефонным разговором М. И. Ульяновой, в силу развернувшихся событий резко изменившей своё отношение к Сталину. В этом разговоре Ульянова грозила Сталину обратиться к помощи московских рабочих, «чтобы они научили вас, как нужно заботиться о Ленине»[162]. В то время апелляция к мнению рабочих была весьма серьёзной угрозой даже для генерального секретаря.

В роковые дни начала марта 1923 года политические: и личные события тесно переплелись между собой. Получив 6 марта последнюю продиктованную Лениным записку (к Мдивани и Махарадзе), Троцкий познакомил Каменева с ленинскими документами по национальному вопросу. Каменев «был совершенно дезориентирован, — вспоминал Троцкий. — Идея тройки — Сталин, Зиновьев, Каменев — была уже давно готова… Маленькая записочка врезывалась в этот план острым клином… Каменев был достаточно опытным политиком, чтобы сразу понять, что для Ленина дело шло не о Грузии только, но обо всей вообще роли Сталина в партии»[163].

В свою очередь Каменев сообщил, что он был у Крупской по её вызову и та рассказала ему о только что продиктованном Лениным письме Сталину. «Но ведь вы знаете Ильича, — прибавила Крупская, — он бы никогда не пошёл на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически»[164]. Каменев, который на следующий день собирался выехать на съезд грузинских коммунистов, откровенно признался Троцкому, что не знает, как ему поступать.

В ответ на это Троцкий сказал ему и просил передать другим триумвирам, что он не собирается поднимать на съезде борьбу за принятие организационных выводов относительно Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского. «Я стою за сохранение status quo. Если Ленин до съезда встанет на ноги, что, к несчастью, маловероятно, то мы с ним вместе обсудим вопрос заново… я согласен с Лениным по существу. Я хочу радикального изменения национальной политики, прекращения репрессий против грузинских противников Сталина, прекращения административного зажима партии, более твёрдого курса на индустриализацию и честного сотрудничества наверху»[165].

Политика же триумвиров в эти дни не отвечала требованию честного сотрудничества. «Тройка» внимательно следила за переговорами Ленина с Троцким через ленинских секретарей и за состоянием здоровья Ленина. 5 марта Володичева составила письменную справку (очевидно, для Сталина) о своих разговорах с Троцким, в которых он говорил о том, что его интересует поднятый Лениным вопрос о реорганизации Рабкрина и что если можно, он хотел бы переговорить с Лениным по этому вопросу.

О том, насколько триумвиры были обеспокоены содержанием последних записок Ленина, свидетельствует письмо Каменева Зиновьеву от 7 марта, в котором он сообщал о своём последнем разговоре с Троцким. Упоминая здесь же о личном ленинском письме Сталину, Каменев замечал, что «Сталин ответил весьма сдержанным и кислым извинением, которое вряд ли удовлетворит Старика»[166].

Сообщая Зиновьеву о своём намерении добиться в Грузии решений, которые бы представляли компромисс между двумя противоборствующими группами, Каменев прибавлял: «Боюсь, что это уже не удовлетворит Старика, который, видимо, хочет не только мира на Кавказе, но и определённых организационных выводов наверху»[167]. Что же касается Сталина, то он в ночь на 7 марта заявил Каменеву, что принимает все условия Троцкого.

На следующий день поведение Сталина резко изменилось. Узнав, по-видимому, о серьёзном ухудшении здоровья Ленина, он заявил Володичевой, пришедшей к нему с ленинским личным письмом: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь»[168]. Затем он передал Володичевой ответное письмо, в котором вместо извинения за свой поступок, содержалась новая порция типично сталинской наглости, рассчитанная, видимо, на то, чтобы вызвать новые волнения Ленина. Письмо это заканчивалось словами: «Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят»[169].

Однако 7 марта Сталин ещё считал нужным перестраховаться, опасаясь того, что грузинские коммунисты с помощью колеблющегося Каменева станут действовать в духе ленинского письма к ним. Поэтому он отправил строго секретное письмо Орджоникидзе, в котором рекомендовал добиваться на съезде грузинской компартии компромисса с их общими противниками («национал-уклонистами»).

Спустя ещё день, получив дальнейшее подтверждение того, что Ленин вышел из строя, Сталин направил Каменеву в Тифлис шифрованную телеграмму об этом. «На грузинской конференции Каменев проводил политику Сталина против Ленина. Скреплённая личным вероломством, тройка стала фактом»[170].

 

XIОшибка Троцкого

 

Впоследствии, в своих воспоминаниях, Троцкий не раз возвращался к вопросу о том, почему он открыто не выступил в начале 1923 года против триумвирата, апеллируя к партии. Его объяснения по этому поводу крайне противоречивы. С одной стороны, он писал, что бюрократическая реакция зашла к тому времени слишком далеко и едва ли удалось бы победить её даже в том случае, если бы Ленин смог продолжать активную политическую деятельность и «блок Ленина и Троцкого» стал бы реальностью. В подтверждение этого Троцкий, однако, приводил обычно только слова Крупской, относящиеся к 1927 году: «…Если б жив был Ленин, то, вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме»[171].

С другой стороны, Троцкий высказывал и прямо противоположные суждения, а именно — уверенность в том, что если бы Ленин оставался у руководства, по крайней мере, до XII съезда, он безусловно смог бы провести намеченную им перегруппировку партийного руководства и что их совместное выступление в начале 1923 года наверняка обеспечило бы победу.

Более того, Троцкий выражал уверенность и в том, что выступив накануне XII съезда в духе «блока Ленина и Троцкого», он одержал бы победу и без прямого участия Ленина в борьбе. «…В 1922—23 году, — писал он, — вполне возможно было ещё завладеть командной позицией открытым натиском на быстро складывающуюся фракцию национал-социалистических чиновников, аппаратных узурпаторов, незаконных наследников Октября, эпигонов большевизма»[172].

В нежелании Троцкого сделать в то время этот шаг состояла, как показал весь ход последующих событий, его решающая не только тактическая, но и стратегическая ошибка. Как писал сам Троцкий, главным препятствием к такому шагу для него была неопределённость в состоянии здоровья Ленина. Вплоть до 6 марта ждали, что он снова поднимется, как после первого удара, и примет участие в работе XII съезда.

Как явствует из дневника дежурных секретарей Ленина, до середины февраля шло улучшение его здоровья и настроения. 30 января лечащий врач высказал предположение, что Ленин «встанет» к 30 марта (предполагавшемуся дню открытия XII съезда), а за месяц до этого ему будет разрешено чтение газет. Последующие записи секретарей фиксировали: «По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя.» (2 февраля); «У него был немецкий доктор (Ферстер), который наговорил ему много приятных вещей, разрешил гимнастику, прибавил часы для диктовки и… Владимир Ильич был очень доволен.» (4 февраля); «Владимир Ильич говорил очень весело, смеясь своим заразительным смехом. Такого настроения я ещё у него не наблюдала (6 февраля); «(Доктор) Кожевников сказал, что в здоровье Владимира Ильича громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею.» (7 февраля); «Настроение и вид прекрасные. Сказал, что Ферстер склоняется к тому, чтобы разрешить ему свидания раньше газет.» (9 февраля)[173].

Возвращение сильных головных болей и других проявлений болезни наступило 12 февраля после того, как Ферстер накануне сказал, что Ленину категорически запрещены чтение газет, свидания и политическая информация. Поскольку газет и свиданий Ленин был уже давно лишён, он спросил Ферстера, что тот понимает под политической информацией. На это Ферстер ответил: «Ну, вот, например, Вас интересует вопрос о переписи советских служащих». Как записала в тот же день Фотиева, «по-видимому, эта осведомлённость врачей расстроила Владимира Ильича»; у него «создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам». Всем этим Ленин оказался расстроен «до такой степени, что у него дрожали губы»[174].

В своих предположениях Ленин был недалёк от истины. Лечившие его крупнейшие советские и зарубежные специалисты не могли не понимать, что изоляция Ленина от всякой политической информации, на чем настаивали триумвиры, мотивируя это необходимостью устранения лишних волнений, на деле носит характер политической интриги, только ухудшающей состояние Ленина. Об этом осторожно намекнул в своих суждениях о характере болезни Ленина Ферстер: «Если бы Ленина… заставили и дальше оставаться в бездеятельном состоянии, его лишили бы последней большой радости, которую он получил в своей жизни. Дальнейшим полным устранением от всякой деятельности нельзя было бы задержать ход его болезни… Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть»[175].

Пока Ленин был в состоянии работать, он концентрировал все свои силы на том, чтобы успеть довершить разработку идей, которые он считал необходимым донести до делегатов XII съезда. Спустя три дня после упомянутой выше беседы с Ферстером Ленин заявил Фотиевой, что он просит поторопиться с выполнением его поручений, так как «он хочет непременно провести кое-что к съезду и надеется, что сможет»[176]. В тот же день вечером Ленин говорил с Фотиевой вновь по трём пунктам своих поручений, особенно подробно по тому, который его всех больше волновал, т. е. по «грузинскому вопросу». Вновь просил торопиться. Дал некоторые указания.

На этом опубликованная часть дневника ленинских секретарей обрывается до 5 марта. В воспоминаниях Фотиевой указывается, что после 14 февраля Ленин чувствовал себя плохо, никого не вызывал, но просил передать ему некоторые политические книги для чтения, однако врачи и близкие «отсоветовали» ему читать.

Несмотря на ухудшение здоровья, Ленин продолжал диктовать статью «Лучше меньше, да лучше» (завершённую 2 марта) и заниматься изучением «грузинского дела». Как вспоминала секретарь Ленина Гляссер, он «буквально руководил» комиссией, расследовавшей это дело, и «страшно волновался, что мы не сумеем доказать в своём докладе то, что ему надо, и он не успеет до съезда подготовить своё выступление. Вместе с тем он взял с нас слово держать всё в строжайшей тайне до окончания работы и ничего не говорить об его статье» («К вопросу о национальностях или об «автономизации»), поскольку «ему всё время казалось, что с ним уже не считаются…» Только узнав о том, что статья отправлена Троцкому и от него получен положительный ответ, Ленин «обрадовался и как будто успокоился»[177].

Как свидетельствует последняя продиктованная Лениным записка, он ещё 6 марта считал возможным своё присутствие на съезде и выступление там с речью — «бомбой» против Сталина.

В эти дни, продолжая вести борьбу с триумвиратом по ряду принципиальных вопросов, Троцкий не решался вынести эту борьбу за пределы Политбюро и тем самым прямо противопоставить себя триумвирату, как он сделал это спустя несколько месяцев, в октябре 1923 года. Объясняя свою тогдашнюю нерешительность, он писал в 1929 году: «Идея блока «Ленина и Троцкого» против аппаратчиков и бюрократов была в тот момент полностью известна только Ленину и мне, остальные члены политбюро смутно догадывались… Моё выступление могло быть понято, вернее сказать, изображено как моя личная борьба за место Ленина в партии и государстве. Я не мог без внутреннего содрогания думать об этом… Поймёт ли партия, что дело идёт о борьбе Ленина и Троцкого за будущность революции, а не о борьбе Троцкого за место больного Ленина? »[178]

Впоследствии Троцкий обращал внимание на «парадокс положения», сложившегося в последние месяцы деятельности Ленина: Ленин, опасавшийся раскола партии из-за неприязненных отношений между Троцким и Сталиным, призывал Троцкого к более энергичной борьбе против Сталина. «Противоречие тут, однако, лишь внешнее. Именно в интересах устойчивости партийного руководства в будущем Ленин хотел теперь резко осудить Сталина и разоружить его. Меня же сдерживало опасение того, что всякий острый конфликт в правящей группе в то время, как Ленин боролся со смертью, мог быть понят партией, как метание жребия из-за ленинских риз»[179].

Несколько ранее Троцкий назвал ещё один мотив своей нерешительности в начале 1923 года: «Я до последней возможности уклонялся от борьбы, поскольку на первых своих этапах она имела характер беспринципного заговора, направленного лично против меня. Мне было ясно, что такого рода борьба, раз вспыхнув, неизбежно примет исключительную остроту и в условиях революционной диктатуры может привести к угрожающим последствиям. Здесь не место обсуждать вопрос о том, правильно ли было ценою величайших личных уступок стремиться сохранить почву коллективной работы или же нужно было самому перейти в наступление по всей линии, несмотря на отсутствие для этого достаточных политических оснований»[180].

С этими утверждениями Троцкого согласиться трудно. Политических оснований для открытого выступления против триумвирата в тот период у него было более чем достаточно. Троцкий видел, что в своих статьях и письмах Ленин настойчиво фиксирует внимание партии на тех самых опасностях, о которых шла речь в одной из их последних бесед. Развитие событий в Политбюро и ЦК отчётливо показывало, насколько реальной становится опасность раскола, о которой с такой тревогой продолжал напоминать Ленин. Сталинские фракционные махинации в «грузинском вопросе» были известны Троцкому ещё в большей мере, чем больному Ленину, обладавшему ограниченной информацией. Мобилизация партии против назревавшей угрозы бюрократического перерождения политического режима становилась всё более настоятельной задачей.

Суть дела состояла в том, что Троцкий, вопреки пущенной триумвиратом в те дни и гальванизированной в наше время легенде о его стремлении к личной диктатуре, допустил тогда (да и в последующие годы) ошибки прямо противоположного характера. Природу этих ошибок помогает понять обращённое к Троцкому предсмертное письмо А. А. Иоффе, покончившего жизнь самоубийством в разгар разгрома оппозиции в ноябре 1927 года.

«Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает десятилетие совместной работы и личной дружбы тоже, смею надеяться, — писал Иоффе. — Это даёт мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.

Я никогда не сомневался в правильности намечавшегося Вами пути и Вы знаете, что более 20 лет иду вместе с Вами…

Но я всегда считал, что Вам недостаёт ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути.

Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я ещё раз повторяю Вам это теперь… Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это — ошибка»[181].

Именно эти черты Троцкого, подмеченные его ближайшим другом, обусловили его роковые ошибки в начале 1923 года. Троцкий был последователен, решителен и до конца непримирим в борьбе против классовых врагов, что наглядно обнаружилось в годы Октябрьской революции и гражданской войны. Он был решителен, даже излишне самоуверен, пользуясь ленинской характеристикой, когда речь шла о борьбе за принципы или за интересы дела. Однако он не проявил такой же решимости в борьбе, состоявшей на девять десятых из закулисных интриг, провокаций и тайных заговоров его личных противников, находившихся с ним в одной партии.

Именно по этой причине он упустил инициативу и ряд благоприятных возможностей, открывавшихся перед ним в начале 1923 года: отказался выступить с политическим докладом на XII съезде партии; дважды отказался от предложения стать заместителем председателя Совнаркома, т. е. фактическим главой государства в отсутствие Ленина; допустил ряд других компромиссов в Политбюро. Например, когда Сталин фарисейски предложил 1 февраля, чтобы его освободили от обязанности наблюдать за исполнением режима, установленного врачами для Ленина, Троцкий не воспрепятствовал отклонению этого предложения и не предложил переложить эту обязанность со Сталина на него, Троцкого.

Все эти поступки, надо думать, были продиктованы опасениями Троцкого, что принятие им на себя новых политических обязанностей при существующей расстановке сил в Политбюро приведёт к новой волне интриг и провокаций, направленных лично против него и камуфлируемых мнимопринципиальными соображениями. Очевидно, опасаясь обвинений во фракционности, Троцкий в период перед XII съездом не принял никаких мер для того, чтобы сплотить вокруг себя единомышленников, деятелей партии, недовольных политическим диктатом «тройки» и, тем самым, обеспечить организованное выступление на съезде против её попыток узурпировать власть партии. На такой шаг Троцкий решился лишь спустя полгода, когда почти никаких надежд на выздоровление Ленина не оставалось, а триумвират сумел значительно укрепить свои позиции.

Даже поставить свои условия триумвирату и указать на то, что в случае их отклонения он может перенести спорные вопросы на рассмотрение съезда, Троцкий решился лишь тогда, когда получил прямой и настойчивый призыв Ленина к солидарной борьбе. Но это произошло только 6 марта, в день, когда ленинское здоровье резко ухудшилось. Возможность победы в борьбе с «заговором эпигонов» была упущена.

 

XIIПобеда триумвирата

 

Обретя уверенность в том, что Ленин, хотя бы в ближайший предсъездовский отрезок времени будет лишён всякой возможности влиять на ход событий, триумвират перешёл в решительное наступление, направленное на оттеснение Троцкого от руководства и захват всей полноты власти в свои руки. Беспринципная деятельность триумвирата, в котором ещё никто из участников не занимал ведущей роли, в дальнейшем предопределила раскол партии, открывший дорогу утверждению сталинизма.

Не будучи скована, как Троцкий, никакими моральными соображениями, «тройка» после 6 марта сплотилась ещё теснее. Главная трудность для неё в это время состояла в объявлении открытой войны Троцкому, имя которого для коммунистов оставалось ещё неразрывно связанным с именем Ленина. В партии и в стране Троцкий пользовался в то время популярностью, едва ли уступавшей популярности Ленина. Его авторитет был намного более высоким, чем авторитет и Сталина, и Зиновьева, и Каменева. При выборах почетных президиумов на собраниях, при составлении протоколов заседаний пленумов ЦК и т. д. имена руководителей партии тогда перечислялись не в алфавитном порядке, а в зависимости от их политического веса (при этом никакой официальной регламентации не существовало). Первым обычно назывался Ленин, а вторым Троцкий. Даже на XII съезде партии приветственные выступления рабочих делегаций заканчивались чаще всего здравицей в честь двух вождей партии — Ленина и Троцкого. Заслуги Троцкого в организации Октябрьского восстания и Красной Армии никем не оспаривались. На страницах «Правды», в центральных и местных издательствах ещё в первой половине 1923 года публиковались статьи о Троцком не только близких к нему коммунистов[182], но и таких людей, как Луначарский и даже Ярославский, наиболее рьяный в будущем идеолог борьбы с «троцкизмом». В них о Троцком говорилось в не менее приподнятых тонах, чем о Ленине.

В этих условиях триумвират и его приверженцы ещё не решались поднимать вопрос о «троцкизме» и в борьбе с Троцким пользовались пока что только методами закулисных интриг.

Тем временем состояние Ленина оставалось критическим. Вплоть до июля 1923 года речь шла о спасении его жизни. Больного нельзя было оставлять одного ни на минуту, при нём постоянно дежурили врач и медицинская сестра. Об атмосфере, царившей в эти месяцы в ленинском доме, можно составить представление по словам из письма Крупской И. А. Арманд от 6 мая 1923 года: «Доктора говорят, что Володя может выздороветь, но они сами говорят, что с уверенностью ничего не могут сказать. Тому же, что происходит сейчас, нет названия… И люди все ушли — выражают сочувствие, но заходить боятся»[183].

Именно этой атмосферой, по-видимому, объясняется тот факт, что Крупская, прикованная к постели Ленина, не имела возможности или же не решилась без прямого его указания (которого он не мог дать, так как находился в бессознательном состоянии) передать «Завещание» XII съезду. Тем не менее у триумвиров, видимо, сохранялись опасения, что этот документ тем или иным путём станет известен делегатам съезда. После смерти Сталина Володичева рассказывала со слов Н. С. Аллилуевой, что Сталин опасался того, что она, Володичева, может довести «Завещание» до сведения делегатов.

Спустя три недели после отключения Ленина от работы, а именно 31 марта 1923 года, на заседании пленума ЦК было решено поручить доклад ЦК на съезде Зиновьеву и Сталину, распределив между ними темы: политический доклад и организационная деятельность партии. Троцкий не возражал против этого предложения, взяв на себя доклад о промышленности. Тезисы этого доклада, в которых содержались принципиальные соображения о соотношении плановых и рыночных начал в условиях нэпа, сперва были приняты в Политбюро без прений. Лишь когда выяснилось, что надежды на возвращение Ленина к работе нет, «тройка» сделала крутой поворот, направленный на противопоставление Троцкого большинству Политбюро первоначально в глазах ЦК.

Под её влиянием мартовский пленум ЦК отклонил содержавшееся в тезисах Троцкого предложение об уменьшении вмешательства партийных органов в работу хозяйственных учреждений и организаций. Каменев внёс к уже одобренному проекту резолюции о промышленности, написанному Троцким, поправки, которые должны были дать основание для обвинений Троцкого, пока ещё только перед ЦК, в «недооценке» крестьянства. «Спустя три года после своего разрыва со Сталиным, — вспоминал впоследствии Троцкий, — Каменев со свойственным ему добродушным цинизмом поведал мне, как готовилось на кухне это обвинение, которого никто из авторов, разумеется, не брал всерьёз»[184].

В конце марта «тройка», при поддержке остальных членов Политбюро, подготовила свою «бомбу», направленную против Троцкого — письмо всем членам и кандидатам в члены ЦК, в котором многословно перечислялись разногласия с Троцким, касавшиеся даже отдельных формулировок в его работах, и одновременно отрицались возможные предположения по поводу того, что «в Политбюро имеется какое-то предвзятое большинство, связанное кружковщиной…»[185]

Одним из главных обвинений в адрес Троцкого, содержавшихся в этом письме, было обвинение в том, что своим предложением (в тезисах доклада о промышленности) о более чётком разграничении партийной, советской и хозяйственной работы Троцкий «подаёт палец тем, кто добивается ликвидации руководящей роли партии»[186]. Особое раздражение авторов письма вызвала статья Троцкого, помещённая в «Правде», в которой он утверждал, что партийные органы должны сосредоточиться на чисто политической работе и квалифицировал решение хозяйственных вопросов «партийным путём» как решение важных дел «на глаз».

О подоплёке всей этой тщательно скоординированной кампании Троцкий косвенно упомянул в докладе на Всеукраинской партийной конференции. «Конечно, товарищи, — говорил он, — партия состоит из живых людей, у людей есть недостатки, недочёты, и у коммунистов в том числе, есть много «человеческого, слишком человеческого», как говорят немцы, есть групповые и личные столкновения, серьёзные и мелочные, есть и будут, ибо без этого большая партия жить не может. Но нравственный вес, политический удельный вес партии определяется тем, что всплывает при такого рода трагической встряске (Троцкий имел в виду болезнь Ленина. — В. Р.) наверх: воля к единству, дисциплина или же второстепенное и личное, человеческое, слишком человеческое? »[187]

Психологическим результатом кампании, неожиданно обрушившейся на Троцкого перед съездом, стала проявленная им вновь нерешительность. По-видимому, опасаясь того, что обнародование им действительного существа разногласий с большинством Политбюро в условиях, когда оно впервые выступило против него сплочённым фронтом, может быть представлено и понято как разжигание склоки или как фракционное выступление, Троцкий ограничился тем, что выступил на съезде с обоснованием и защитой положений своего доклада, в котором впервые была представлена развёрнутая концепция новой экономической политики.

Троцкий не сообщил делегатам съезда о характере внутренней борьбы в Политбюро, не выступил в прениях по национальному вопросу, ограничившись относительно нейтральной речью на соответствующей секции съезда. В результате всего этого начатая Лениным и Троцким борьба против стремительно нараставшего партийного бюрократизма, «не доведённая до конца, ни даже до середины… дала прямо противоположные результаты. Ленин успел, в сущности, только объявить войну Сталину и его союзникам, причём и об этом узнали лишь непосредственно заинтересованные, но не партия»[188].

Подчиняясь навязанным триумвиратом, ложно истолкованным требованиям внутрипартийной лояльности, Троцкий не сделал даже попытки консолидировать на съезде те силы, которые были готовы поставить вопрос о ненормальности сложившегося внутрипартийного режима. Об остроте, с какой осознавался этот вопрос определённой частью партии, говорит содержание тайно распространявшегося некоторыми коммунистами накануне съезда документа под названием «Современное положение РКП и задачи пролетарского коммунистического авангарда». Авторство этого документа, по мнению Зиновьева, могло принадлежать лидерам бывшей фракции «демократического централизма» (Осинскому, Сапронову, В. М. Смирнову). «Необходимо, — говорилось в документе, — добиваться отмены постановлений, запрещающих внутрипартийные группировки, и прекращения гонений на товарищей, выступающих коллективно по партийным и советским вопросам. Необходимо прочно внедрить в сознание партии: 1) что без права коллективных выступлений нет и не может быть критики и дискуссии…, 2) что поддержание «единства партии» путём механического давления означает на деле диктатуру определённой группы и образование в партии ряда нелегальных группировок, т. е. глубочайший подрыв внутреннего единства, моральное разложение и идейное умерщвление»[189].

В документе предлагалось «открыть действительно широкий беспрепятственный доступ беспартийных на все советские должности, в том числе выборные. Речь идёт о том, чтобы уничтожить монополию коммунистов на ответственные места, лишить партбилет значения патента и тем ослабить засорение партии карьеристами и развитие карьеризма, приспособленчества, обывательщины в рядах партии…»[190]. Авторы документа требовали «строгого расчленения партийной и советской работы» с тем, чтобы партийные органы давали только основные директивы коммунистическим фракциям в государственных органах. Такое же «строжайшее размежевание» предлагалось провести между работой ЦК партии и общесоюзных советских органов: «ЦК должен давать СНК и ВЦИК только общие директивы и главное своё внимание сосредоточить на руководстве партийной работой». Наконец, авторы документа считали необходимым, чтобы XII съезд удалил от партийного руководства «одного-двух наиболее фракционно настроенных (наиболее разложивших партийную среду, наиболее способствовавших развитию бюрократизма под прикрытием лицемерных фраз) ответственных работников господствующей группы: ЗИНОВЬЕВА, СТАЛИНА, КАМЕНЕВА»[191].

Несомненно, многие из этих идей и предложений были созвучны настроениям Троцкого. Однако своё критическое отношение к сложившемуся внутрипартийному режиму Троцкий формулировал лишь в письмах, рассылаемых им членам ЦК. Так, в письме от 22 марта 1923 года он писал: «Политбюро и Оргбюро должны отказаться от господствующей ныне системы, которая партийное руководство и распределение заменяет секретарским дерганием»[192].

Тем не менее ни Троцкий, ни его единомышленники не подняли публично голос протеста против использования правящей фракцией этой системы при подборе делегатов на съезд: на многих губернских конференциях делегаты избирались безальтернативно, по рекомендации секретарей губкомов, которые, в свою очередь, избирались с лета 1922 года по рекомендациям ЦК, т. е. фактически назначались Секретариатом. В результате XII съезд был первым послеоктябрьским съездом, на котором подавляющее большинство делегатов составляли работники партийного аппарата. Согласно докладу мандатной комиссии, 55, 1 процента делегатов вели «исключительно партийную работу» и 28, 8 — совмещали её с другой работой. Учтем при этом, что 30 процентов всех секретарей губкомов были рекомендованы Секретариатом ЦК.

Лишь в письме в ЦК от 8 октября 1923 года Троцкий упомянул о том, что «очень многие члены партии, отнюдь не худшие, с величайшей тревогой относились к тем способам и приёмам, при помощи которых созывался XII съезд. Этой же тревогой было проникнуто большинство делегатов съезда». Лишь стремление обеспечить единодушную работу партии в период обострения болезни Ленина, объяснял Троцкий, «сгладило группировки партии, заставило многих подавить недовольство и не выносить своей законной тревоги на трибуну съезда»[193].

В результате всего этого, выступления в предсъездовской дискуссии и на самом съезде против проведения триумвиратом групповой, по сути дела фракционной, организационной и кадровой политики грубого подавления свободы внутрипартийного мнения, оказались несогласованными и разрозненными.

Развивая мысли, высказанные им в предсъездовской дискуссии[194], Красин полемизировал с Зиновьевым, который в своём докладе заявил, что нынешний ЦК «имеет ядро, которое примерно два десятка лет назад тоже стояло у партийного руля и ни на момент не отходило от нашей партии»[195]. В ответ на это Красин дал понять, что под «ядром» Зиновьев имел в виду сложившуюся в Политбюро фракционную группировку, претендовавшую на то место в партии, которое в ней всегда занимал Ленин. «Когда мне говорят, что какая бы то ни было тройка или пятерка заменит т. Ленина и что мы «всё оставляем по-старому», — подчёркивал Красин, — то я говорю: нет, товарищи, по-старому мы оставить не можем, и старого этого не будет до того момента, пока Владимир Ильич снова не возьмёт в свои руки руль государственного корабля»[196].

В выступлениях Красина, Ларина и Осинского содержались созвучные предсъездовскому выступлению Троцкого в «Правде» мысли о необходимости более чёткого разделения функций между партийными, советскими и хозяйственными органами, предоставления двум последним большей самостоятельности. В речи В. Косиора обращалось внимание на попытки отстранить Троцкого и других коммунистов от руководящей работы, «исключительно потому, что в различное время и по различным поводам они участвовали в тех или иных группировках, что они принимали участие в дискуссиях против официальной линии, которая проводилась Центральным Комитетом»[197].

Отвечая на эти обвинения, Сталин в заключительном слове по своему докладу коснулся только вопроса о Троцком, заявив, что тот дважды отказался от предложения стать заместителем Ленина в Совнаркоме. Сталин объяснял отказ Троцкого от этого предложения тем, что у последнего есть, очевидно, «какой-то мотив, какое-то соображение, какая-то причина, которая не даёт ему взять кроме военной ещё другую, более сложную работу»[198].

На эти высказывания Сталина Троцкий отреагировал далеко не лучшим образом. В начале своего доклада о промышленности он назвал совершенно неуместным «заявление т. Косиора о недостаточном использовании моих сил» и упомянул, имея в виду слова Сталина, «о дальнейшем развитии, которое получил этот инцидент». Троцкий заявил, что он готов дать все необходимые разъяснения по этому вопросу, если того потребует съезд. «Если же съезд не считает нужным вопрос развивать дальше, то я, со своей стороны, никакой инициативы не беру и считаю, что он в данной стадии для съезда исчерпан»[199].

Это свидетельствовало о том, что Троцкий надеялся на прояснение вопроса о своих конфликтах с «тройкой» по дополнительному требованию съезда и одновременно опасался перерастания такого разговора в беспринципную склоку.

Очевидно, несогласованностью и разрозненностью выступлений критиков триумвирата была вызвана реакция, на выступление Осинского, положительно отозвавшегося о Сталине и Каменеве, но резко критиковавшего Зиновьева за проявление «вождизма» и за безапелляционные обвинения в «ревизии ленинизма», которые тот бросал своим оппонентам в предсъездовской дискуссии. Ответ на эту критику дал не Зиновьев, а Сталин, обвинивший Осинского в том, что он «взял курс на разложение того ядра, которое создалось внутри ЦК». Поимённо назвав членов этого «ядра», т. е. триумвирата, Сталин прибегнул к самым грубым угрозам в адрес Осинского: «…Если т. Осинский серьёзно думает предпринять такие атаки против того или иного члена ядра нашего ЦК, я должен его предупредить, что он наткнется на сплошную стену, о которую, я боюсь, он расшибёт себе голову»[200].

В целом XII съезд показал, каким значительным интеллектуальным потенциалом обладала в то время партия. Все последующие партийные съезды, вплоть до семнадцатого, признавшего Сталина единственным вождем партии, демонстрировали постепенную утрату этого потенциала, поскольку основное внимание на них концентрировалось не на свободном обсуждении вопросов теории и политики партии, а на беспринципной травле внутрипартийных оппозиций.

Однако сталинская аппаратная подготовка XII съезда, нерешительность Троцкого и неосведомлённость большинства делегатов о внутренней борьбе внутри Политбюро привели к тому, что организационные итоги съезда оказались как нельзя более благоприятными для триумвирата. Как выразился впоследствии Зиновьев, XII съезд «молчаливо» закрепил главенствующую роль «сложившегося ядра» в Центральном Комитете нашей партии.

Другая несомненная победа триумвирата и набиравшей силу партийной бюрократии состояла в том, что в резолюции съезда по организационному вопросу оказалось выхолощенным содержание ленинский идей о внутрипартийной демократии и повышении роли ЦКК.

На XII съезде состав ЦК был расширен незначительно: число его членов увеличилось с 27 до 40 человек, а число кандидатов в члены ЦК уменьшилось с 19 до 17. Зато состав ЦКК был увеличен почти в 10 раз. Но лишь треть избранных съездом членов ЦКК составляли рабочие, продолжавшие трудиться на производстве, остальные члены были работниками местных органов партийно-государственного контроля. При этом увеличение числа членов ЦКК до 50 и кандидатов в члены ЦКК до 10 было дополнено созданием новых организационных надстроек над пленумом ЦКК. Работой ЦКК отныне должен был руководить Президиум из 9 человек, который, в свою очередь, избирал секретариат для ведения текущей работы и партколлегию для рассмотрения дел о нарушении партийной этики, Устава и Программы партии. Эти чисто аппаратные надстройки над ЦКК сыграли в дальнейшем важную роль в борьбе со всеми возникавшими в партии оппозициями. В дальнейшем участие ЦКК в работе Политбюро было ограничено представительством на его заседаниях лишь трёх постоянных лиц из состава Президиума ЦКК. Ленинская идея об усилении роли Центральной Контрольной Комиссии в обеспечении единства партии была фактически дезавуирована Молотовым в речи на организационной секции съезда, где он заявил, что «будет неправильно, если сказать, что ЦКК должна обеспечить партийную линию «внутри самой партии». На это есть основные руководящие парторганы»[201].

Таким образом, на съезде был, по сути дела, отвергнут предложенный Лениным механизм контрольной деятельности ЦКК, в результате чего оказалась сохранённой монопольная и бесконтрольная власть Политбюро в партии и стране.

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-03-29; Просмотров: 308; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.169 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь