Глава 19. ШКОЛА ДРАМАТУРГА

 

Что бы ни происходило в квартире Мольера на улице Ришелье, жизнь в

театре Пале-Рояль шла своим чередом. В труппу в этом году вошли новые

актеры. Первый- Франсуа Ленуар сьер де ла Торилльер, бывший капитан

кавалерии, обладавший не только хорошими актерскими данными, но также и

большим деловым опытом, вследствие чего Мольер поручил ему некоторые

административные функции, и второй-блестящий комик Гильом Маркуро сьер де ла

Брекур. Этот актер был и драматическим писателем, а кроме того, прославился

как опасный бретер, не раз попадавший в тягостные истории из-за своих

дуэлей.

Сезон после Пасхи 1662 года шел тихо, потому что публика уже

просмотрела первые пьесы Мольера, и сборы на них ослабели. Некоторое

оживление вносили лишь "Школа мужей" и пьеса Буайе "Тоннаксар". Так дело шло

до декабря, когда вышла новая мольеровская пьеса, пятиактная комедия "Школа

жен".

"Школа жен", так же как и "Школа мужей", была написана в защиту женщин

и их права на выбор в своей любви и рассказывала историю ревнивого и

деспотичного Арнольфа, который хотел жениться на юной Агнесе. В этой пьесе,

изобилующей смешными комедийными положениями, прозвучал впервые какой-то

надтреснутый и горький мотив в роли Арнольфа.

Когда молодая Агнеса в конце пьесы победила и ушла от Арнольфа со своим

возлюбленным, исполненный отвратительных и смешных черт Арнольф стал вдруг

жалким и человечным.

- Какою мерою измерить мою к тебе любовь? - вдруг, как бы сбрасывая

оболочку гнусного ревнивца, страстно восклицал Арнольф. - Как мне,

неблагодарная, доказать тебе ее? Заплакать горькими слезами? Или рвать

волосы? Быть может, ты хочешь, чтобы я убил себя? Скажи, скажи, чего ты

хочешь, и я готов, жестокая, доказать тебе, что я сгораю в пламени!

Некоторые любопытные люди обратили внимание на втот монолог Арнольфа, и

иные с сочувствием, а иные со злорадством говорили, что в нем отразились

личные переживания господина Мольера. Если это так, а это, увы,

действительно так, можно видеть, насколько неладно протекала жизнь на улице

Ришелье.

Разыграна "Школа жен" была превосходно, причем, помимо Мольера,

игравшего Арнольфа, исключительный успех имел Брекур в роли слуги Алена.

Нужно сказать, что все события, сопровождавшие выход предыдущих пьес

Мольера, решительно померкли по сравнению с тем, что произошло немедленно

после премьеры "Школы жен". Во-первых, на самой уже премьере дело началось

со скандала. Некий Плаписсон, усердный посетитель парижских салонов,

возмущенный до глубины души содержанием пьесы, сидя на сцене, при каждой

остроте или трюке обращал багровое от злобы лицо к партеру и кричал:

- Смейся же, партер! Смейся!

И при этом будто бы даже показывал кулаки партеру. Вполне естественно,

что хохот партера от этого увеличивался до крайней степени.

Публике пьеса чрезвычайно понравилась, и на второе и следующие

представления народ пошел валом, доведя сборы до рекордной цифры-тысячи

пятисот ливров в вечер.

Что же говорили о новой пьесе литераторы и парижские знатоки театра?

Первые слова их трудно было понять, потому что в салонах закипела такая

ругань по адресу Мольера, что вообще немыслимо было что-либо разобрать

сразу. К тем лицам, которые раньше ругали Мольера, присоединились целые

десятки новых.

Почему так озверели литераторы, точно не известно. Некоторые

утверждают, что до исступления их довело чувство зависти. С большою горечью

следует отметить, что этому отвратительному чувству поддался и такой крупный

человек, как Пьер Корнель.

Что касается актеров Бургонского Отеля, то на них после первых

представлений "Школы жен" лица не было. Но у них, надо сказать, был

основательнейший повод для огорчения. Случилась неслыханная вещь: сборы у

бургонцев резко упали с появлением "Школы".

Затем в Париже обнаружились наивные люди, которые всюду с озлоблением

рассказывали, что это именно их Мольер вывел в виде Арнольфа, героя своей

комедии. Этим, уж конечно, Пале-Рояль должен был бы платить деньги за

увеличение сборов!

Кто-то из зрителей распустил слух, что в "Школе жен" содержится ряд

крайних непристойностей, произносимых со сцены. Вполне понятно, что, после

этого извещения, в Париже не осталось ни одной целомудренной дамы, которая

не пожелала бы лично проверить все гадости, которые Мольер позволил себе

ввести в пьесу.

Гадости же эти были следующие. Арнольф, понося модных дам, говорит, что

на вопрос кавалера о том, чего угодно даме, та отвечает:

- Торту со сливками!

Слуга Ален, поучая служанку Жоржетту, сравнивает жену с супом, который

предназначен для мужа.

- Натурально, - утверждал Ален, - проголодавшийся муж никому не

позволит в этот суп пальцы совать.

Арнольф говорит, что его воспитанница Агнеса настолько невинна, что

полагает, будто дети появляются на свет из уха.

Возлюбленный, одурачивший Арнольфа, проник к нему в дом в его

отсутствие. Ревнивец Арнольф, узнав об этом и замирая от страху при мысли,

что поругана его честь, допытывается у Агнесы, что у нее взял ее

возлюбленный? Агнеса долго мнется и наконец объявляет, что влюбленный в нее

Орас взял у нее на память ленту.

Я не берусь судить, насколько все это действительно непристойно. Пусть

судит об этом читатель Мольера.

Итак, пьеса вызвала настоящий вой, и в нем трудно было услышать

одинокие голоса друзей Мольера, которых можно было пересчитать по пальцам.

Единственный голос, который прозвучал громко, был голос талантливейшего

мыслителя и литератора Буало-Депрео:

 

     Пусть брань твоих завистников

     Течет, как мутная река.

     Твоя прелестная комедия

     Уйдет в грядущие века!

 

Дальше дело пошло хуже. Молодой человек, литератор Жан-Донно де Визе,

первый выступил в печати по поводу "Школы жен". Статья де Визе показывает,

что во время ее сочинения душа автора была раздираема пополам. Де Визе

хотелось сказать прежде всего, что комедия не может иметь успеха, но сказать

он этого не мог, потому что комедия имела оглушительный успех. Поэтому де

Визе сказал, что успех комедии зависит только от? того, что актеры

великолепно исполняют ее, из чего видно, что де Визе был неглупый человек.

Далее де Визе сообщил, что его просто огорчает то обилие непристойностей,

которое есть в комедии, и попутно заметил, что интрига в ней сделана плохо.

Но так как де Визе, повторяю, был неглуп, то вынужден был признать, что

все-таки в пьесе есть кое-что удачное и, пожалуй, некоторые типы у Мольера

так ярки, что как будто выхвачены из жизни.

Но, по-видимому, самое главное де Визе сказал в онце статьи, где

сообщалось, что в скором времени в Бургонском Отеле появится новая пьеса,

касающаяся мольеровской "Школы". Сообщал об этом де Визе так хитро, что хотя

он и не назвал автора, но всякому сразу становилось ясным, что эта новинка

будет принадлежать перу самого господина де Визе.

Как вел себя в это время Мольер? Прежде всего он посвятил "Школу" жене

своего покровителя, брата короля, - принцессе Генриэтте Английской, и в этом

посвящении, по своему обыкновению, вылил на принцессу целый ушат лести.

Умный, прямо скажу, умный шаг! Но далее Мольер совершил роковую ошибку.

Забыв, что писатель ни в коем случае не должен вступать в какие-либо

печатные споры по поводу своих произведений, Мольер, доведенный до

остервенения, решил напасть на своих врагов. Так как он владел сценой, то и

нанес свой удар со сцены, сочинив и разыграв в июне 1663 года небольшую

пьесу под названием "Критика "Школы жен".

Пьеса эта, в которой первую свою большую роль, Элизы, получила Арманда

Мольер, изображала в смешном виде критиков Мольера.

Идя по строго намеченному пути-всегда обеспечивать себе тыл при дворе,

- Мольер посвятил эту пьесу, в лестных и униженных выражениях,

королеве-матери Анне Австрийской. Однако королева-мать в дальнейшем мало

помогла Мольеру.

Прежде всего, публика с восторгом узнала в типе Лизидаса господина де

Визе, а другая часть публики закричала, что это не де Визе, а, как живой,

господин Эдм Бурсо, тоже литератор и ярый противник и ругатель Мольера.

Лизидас-де Визе свету невзвидел после выхода "Критики" и выступил со

своей обещанной пьесой. Она носила сложное название "Зелинда, или Настоящая

критика "Школы жен", или Критика критики", и изображала некоего Эломира (при

перестановке букв получается имя-Молиэр), который в кружевной лавке, где

происходит действие пьесы, подслушивает чужие разговоры. Как ни хотел

Бургонский Отель поставить пьесу об Эломире, он все-таки  ее не поставил,

потому что при ближайшем рассмотрении она оказалась полнейшей чушью, и де

Визе ограничился тем, что напечатал свое произведение и распространил по

Парижу, причем обнаружилось, что в пьесе "Зелинда" находится не столько

критика, сколько самый обыкновенный донос.

Де Визе сообщал, что десять старинных наставлений в стихах, которые

Арнольф, собираясь вступить в брак, читает Агнесе, суть не что иное, как

отчетливая пародия на десять заповедей господних. Господин де Визе, как вы

видите, ответил весьма серьезно господину де Мольеру.

- О негодяй! - прошипел де Мольер, хватаясь за голову. - Во-первых, их

не десять! Арнольф начинает одиннадцатое!..

И в голове у него завертелись начальные строчки арнольфовских

наставлений:

 

     Когда прекрасная невеста

     Вступает в честный брак,

     Напомнить будет ей уместно...

 

- Он начинает одиннадцатое! - говорил Мольер своим актерам.

- Начинает, - тихо говорили Мольеру, - но не произносит ни одного

слова, кроме слов: правило одиннадцатое, так что запоминается, дорогой

мастер, что их именно десять.

А я к этому добавлю, что великим счастьем является то, что де Визе,

по-видимому, не знал, откуда Мольер заимствовал эти десять правил

супружества! Позаимствовал же их Мольер из творений святых отцов церкви!

События тем временем летели дальше, и ненависть к Мольеру среди

литераторов все более  разгоралась. Одной из причин этого явилось то

обстоятельство, что король, который, как оказывается, внимательно следил за

деятельностью своего придворного комика, в период времени после появления

"Школы жен" наградил Мольера пенсией в размере одной тысячи ливров в год, в

воздаяние его заслуг как большого комического писателя. И пенсия-то была

невелика, потому что обычно ученым и литераторам давали гораздо больше, тем

не менее награждение Мольера привело к тому, что литераторы стали питать  к

нему чувство, граничащее с отвращением.

Отношения между Пьером Корнелем и Мольером окончательно развалились.

Здесь, правда, была виновата не столько пенсия, сколько чудовищный успех

"Школы" и еще одно маленькое обстоятельство: Мольер, без всякого злого

умысла, а шутки ради, перенес одну стихотворную строчку из трагедии Корнеля

"Серториус" в финал второго акта "Школы", вложив эту строчку в уста

Арнольфа, отчего слова Корнеля зазвучали комически.

Казалось бы, этот пустяк (Арнольф, обращаясь к Агнесе, повторяет слова

Помпея: "Довольно! Я хозяин! Идите, повинуйтесь!") не причинил Корнелю

никакого вреда, но Корнель страшно расстроился из-за того, что с его

трагическими стихами так обращаются.

Дальнейшие уроки Мольера были еще тяжелее. В высшем свете заговорили о

том, что в "Критике "Школы жен" Мольер вывел в смешном виде двух лиц: Жака

де Сувре, рыцаря Мальтийского ордена, и герцога де ла Фейяда, маршала

Франции и командира полка Французской гвардии. Дело с Жаком де Сувре

обошлось благополучно, а с де ла Фейядом кончилось скверно. Тот,

подзуживаемый со всех сторон, убедился наконец, что это он именно выведен в

"Критике" в виде маркиза, тупо и возмущенно повторяющего одну и ту же фразу

"Торт со сливками!", и в злобе нанес Мольеру тяжкое оскорбление.

Встретившись с драматургом в Версальской галерее, ла Фейяд, сделав вид, что

хочет обнять Мольера, обхватил его, прижал к себе и драгоценными пуговицами

своего кафтана в кровь изодрал ему лицо.

Горько думать о том, что Мольер ничем не отплатил герцогу за

оскорбление. Сыграла ли тут роль робость, или разница в положении комедианта

и герцога, или, может быть, боязнь навлечь на  себя гнев короля, яростно

преследовавшего дуэли (сам Мольер в своих комедиях всегда выступал с

насмешками над дуэлянтами), но только Мольер не вызвал герцога на поединок.

Впрочем, надо полагать, что, если бы это случилось, деятельность Мольера

прекратилась бы навсегда после "Критики "Школы", потому что ла Фейяд, без

сомнения, убил бы его.

Пьеса де Визе не попала на сцену Отеля, но зато второй осмеянный

Мольером в "Критике", Эдм Бурсо, был счастливее. Его пьеса, называвшаяся

"Портрет художника, или Контр-критика "Школы жен", была сыграна бургонцами.

В "Портрете" Бурсо вывел Мольера в качестве крайне сомнительной личности и,

так же как и де Визе, упомянул про десять заповедей. Однако король отнесся к

сообщениям о заповедях равнодушно, и в Париже стали поговаривать, что будто

бы он с большим интересом следит за войной, разгоревшейся между Мольером и

целой фалангой его врагов, и что будто бы даже король сам посоветовал

Мольеру еще раз напасть на своих врагов со сцены. Ах, дурной совет дал

король Мольеру!

Господин де Мольер написал пьесу "Версальский экспромт" и сыграл ее 14

октября 1663 года. На сцене изображена была репетиция пьесы для короля, так

что пале-рояльские актеры изображали самих себя. Но репетиция эта явилась

для Мольера лишь предлогом, чтобы выступить со своими нападками на

недругов-бургонцев.

Дело в том, что об оскорбленном комедианте с изуродованным лицом

начинали говорить все хуже и хуже. Что Мольер несчастен в своем браке, в

Париже уже знали, конечно. Дрянные сплетники распустили слух о том, что

Арманда давно уже изменяет Мольеру. Больная тайна Мольера заключалась в том,

что он, осмеявший Сганарелей и Арнольфов, сам был болезненно ревнив. Можно

себе представить, какое впечатление произвела на Мольера эта сплетня,

выставившая его на всеобщий позор. Мольер решил, что бургонцы были причиной

этого позора, и в опьянении злобы он стал издеваться над ними в "Версальском

экспромте".

- Кто изображает королей среди вас? - говорил Мольер, играя самого

себя, Мольера. - Как? Этот молодой человек с хорошей фигурой? Да вы

смеетесь! Король должен быть большой и толстый, как четыре человека,

сложенные вместе! Король должен быть, черт побери, пузат! Король должен

обладать обширной окружностью, чтобы хорошо заполнить трон!

Не надо, не надо было смеяться над физическими недостатками Захарии

Монфлери!

Затем пошли насмешки над декламацией актрисы Бошато, актеров Отроша и

де Вилье.

Тут же, попутно, Мольер задел маркизов, выражаясь о них таким образом:

- Как в древних комедиях мы видели слугу-буффода" который заставляет

зрителей хохотать, в совремнных пьесах необходим маркиз, потешающий публику!

Затем настала очередь Эдма Бурсо, причем выходка против Бурсо лежит за

гранью того, что может позволить себе драматург в отношении другого

драматурга. Нельзя же, в самом деле, коверкать со сцены чужую фамилию:

"Бо... Бру... Бросо..." и называть Бурсо-писателишкой.

Да, несомненно, неудачный совет дал король Мольеру! Но, очевидно, наш

герой чувствовал себя как одинокий волк, ощущающий за собою дыхание резвых

собак на волчьей садке.

И на волка навалились дружно: де Вилье совместно с  де Визе сочинили

пьесу "Месть маркизов", а оскорбленный до глубины души за старика отца

Монфлери-младший, Антуан-Жакоб, написал пьесу "Экспромт дворца Конде".

В "Мести маркизов" с Мольером обращались уже совсем запросто, называя

его пошляком, крадущим мысли у других авторов, обезьяной и рогоносцем, а в

"Экспромте" Антуан Монфлери вернул Мольеру полностью то, что Мольер

предложил старику Монфлери в своем "Экспромте". Монфлери издевался над

Мольером в роли Цезаря, и не без основания, так как известно, что Мольер в

этой роли был очень плох.

Затем Театр на Болоте ввязался в травлю и тоже обругал Мольера в пьесе.

Наконец, некий Филипп де ла Круа сочинил произведение под названием

"Комическая война, или Защита "Школы жен", где справедливо заметил, что, в

то время как Аполлон почивает на небесах, писатели и актеры грызутся, как

псы. Де ла Круа, впрочем, признал и выразил это в словах Аполлона, что

пьеса, из-за которой началась война, то есть "Школа жен", - есть хорошая

пьеса.

Несчастный 1663 год закончился темным проступком разъяренного старика

Монфлери, написавшего королю формальный донос на Мольера, в котором Монфлери

обвинял Мольера в женитьбе на собственной своей дочери.

Этот донос совершенно оглушил Мольера, и неизвестно, что представил

королю Мольер, чтобы снять с себя обвинение в кровосмесительстве, но нет

никаких сомнений в том, что оправдываться и что-то представлять пришлось. И,

надо полагать, что -это были акты, в которых Арманда Бежар значилась дочерью

Марии Эрве-Бежар. Король счел доводы Мольера совершенно убедительными, и

никакого дела не разгорелось, и тут великая война между Мольером и его

врагами стала утихать.

Мой герой вынес из нее болезнь-он стал подозрительно кашлять, -

усталость и странное состояние духа, причем только в дальнейшем догадались,

что это состояние носит в медицине очень внушительное название- ипохондрия.

А на своих плечах он вынес в вечность двух некрупных писателей: де Визе и

Эдма Бурсо. Они мечтали о славе и получили ее, благодаря Мольеру. Если бы не

то обстоятельство, что он вступил с ними в сражение, вероятно, мы очень мало

бы вспоминали об именах де Визе и Бурсо, да и о многих других именах.

 

Глава 20. КУМ-ЕГИПТЯНИН

 

Изгрызенный червем тоски, с шрамами от дефейядовских пуговиц на лице,

Мольер вступил в 1664 год в полном расцвете славы, и слава эта, вылетев из

Франции, поднялась над Альпийским хребтом и перекинулась в другие страны.

Как тяжко ни жили супруги Мольер, у них все же 19 января 1664 года

появился на свет мальчик. В период между рождением и крещением ребенка

Мольер подготовил и поставил свою новую комедию "Вынужденный брак".

Собственно, это была одноактная пьеса, но, зная, насколько король любит

балет, Мольер ввел в нее многочисленные танцевальные номера, расширив ее до

трех актов.

Флорентинец, тезка Мольера, талантливейший придворный композитор

Джиованни Баптист Люлли написал для "Брака" музыку, а королевский

балетмейстер Бошан поставил в нем танцы. Пьеса потребовала сложной

монтировки, денег на нее было истрачено много, но эти деньги не были брошены

зря.

Чтобы угодить королю, Мольер ввел балетную часть, а чтобы угодить себе,

ввел в комедию двух смешных философов. Старый клермонец не забыл уроков

покойного Гассенди и вывел на сцену двух ученых болванов- одного, Панкрасса,

аристотелевской школы, и другого- Марфуриуса; школы древнего скептика

Пиррона.

Первый, до безумия потешая зрителей, нес дикую околесину. Второй же, в

противоположность ему, был скуп на слова и до того скептичен, что советовал

Сганарелю сомневаться даже в том, в чем никак не может сомневаться человек,

у которого есть глаза. Так, Сганарель, придя куда-нибудь, должен был

говорить вместо "я пришел" - "мне кажется, что я пришел", что, конечно,

вызывало в здравомыслящем Сганареле справедливое изумление.

Две прекрасные сцены с этими двумя педантами вызвали раздражение

парижского философского факультета, и непонятно, почему оно не вылилось в

большой скандал, потому что, как я уже говорил раньше, смеяться над

философами аристотелевской школы было крайне небезопасно.

Поводом к сочинению "Вынужденного брака" послужило, как говорили в

Париже, недавнее приключение графа Филибера де Граммона. Этот граф

пользовался таким исключительным успехом у дам, что рассказы о его

приключениях наконец утомили короля, и он приказал де Граммону на некоторое

время съездить в Англию. Но не успел граф появиться в Англии, как мгновенно

покорил сердце фрейлины, девицы Гамильтон.

Лондонское общество, плохо знавшее де Граммона, заговорило о том, что

он женится. Однако, когда настала пора, граф собрался в родную Францию,

причем, прощаясь с девицей, не произнес ни одного слова, из которого было бы

видно, что он собирается жениться.

Граф уже был в дуврском порту и готовился сесть на корабль, как вдруг

на пристани появились двое братьев девицы Гамильтон. Первого же взгляда

графу было достаточно, чтобы убедиться в том, что братья собрались в

какое-то серьезное предприятие: из-под плащей у братьев торчали концы шпаг,

как полагается, но кроме шпаг при них были пистолеты. Братья приветствовали

Граммона реверансами, но с такой вежливостью, которая Граммону показалась

чрезмерной.

- Граф, - сказал старший, - не забыли ли вы чего-нибудь в Лондоне?

Граф ощутил дыхание ветра, который так славно поддувал на родину,

поглядел на снасти корабля, на пистолеты и подумал: "Нет никаких сомнений в

том, что, даже если мне удастся подстрелить старшего, мне немедленно

придется драться и со вторым. В порту произойдет скучнейшая возня, и хуже

всего то, что она чрезвычайно огорчит его величество. Да при всем том,

девица Гамильтон - очаровательная девица!.."

И граф вежливо ответил Гамильтонам:

- Да, господа, я забыл жениться на вашей сестре. Но я сейчас же

возвращаюсь в Лондон, чтобы исправить это дело.

И через короткое время Граммон был женат.

Думается, однако, что Мольер почерпнул материал для комедии не из

похождений Филибера де Граммона, а из произведения знаменитого сатирика

Рабле, описавшего похождения некоего Панурга.

Пышная комедия-балет была представлена 29 января в королевских покоях в

Лувре, с большим блеском, причем в балетной части выступал один исполнитель,

о котором с уверенностью можно сказать, что не всякий драматург может

получить такого исполнителя: в одном из балетных выходов второго акта

первого египтянина танцевал, в паре с маркизом Вильруа, король Франции. Вот

до какой степени он любил балет! Кроме короля в спектакле принял участие его

брат, игравший роль одного из поклонников жены Сганареля, и целый ряд

придворных, из которых трое изображали цыган и четверо-чертей. Решительно

все выразили ту мысль, что лучше всех в спектакле был первый египтянин. Мы

молчим, но про себя таим мысль, что лучше всех в спектакле были Сганарель в

исполнении Мольера и Панкрасс с Марфуриусом в исполнении Брекура и дю

Круази.

Из Лувра пьеса была перенесена на родную сцену в Пале-Рояль в своем

одноактном виде, без дорогостоящего балета, но особенного успеха не имела.

Король дал себе возможность еще раз насладиться любимым искусством,

танцуя 13 февраля в другом балете, который был поставлен для него

изнывающими от ревности к Мольеру бургонцами, причем в исполнении пролога к

балету участвовали знаменитые Дезейе и Флоридор. Мольер же получил

возможность вернуться к текущему репертуару и к делам своей семьи.

Дела эти были полны сумрачных тайн и печалей, и только блеск

светильников все в той же церкви Сен-Жермен де л'Оксерруа 28 февраля

несколько рассеял мрак жизни находящегося в состоянии меланхолии Мольера. В

этот день крестили первенца Мольера. Все было обставлено необыкновенно пышно

и парадно. У купели стоял гвардеец с длинной алебардой, а у священника на

лице был выражен необычный восторг. Дело в том, что Мольер добился

исключительной чести: крестным отцом ребенка согласился быть король Франции.

От имени великого кума присутствовал герцог де Креки, а от высочайше

поставленной кумы Генриэтты, герцогини Орлеанской, - супруга маршала дю

Плесси. Ребенка, как совершенно понятно, назвали Людовиком.

Крестины произвели большое впечатление в Париже, и брань по адресу

Мольера значительно стихла. Тень короля стала всем мерещиться за плечами у

директора труппы, и многие из тех, которые любят становиться на сторону

победителя, с увлечением рассказывали о том, что будто бы Монфлери с его

доносом и слушать не стали во дворце, а выгнали почти что взашей.

Тем временем Мольер совершил переезд, который многим показался очень

странным. Он покинул свою квартиру на улице Ришелье и перебрался с женою на

прежнее место, на угол Королевской площади и улицы Фомы Луврского, и зажил

там в одном доме с Мадленою Бежар и с госпожой Дебри. Добрые знакомые

сделали из этого вывод, что он вновь сошелся с верным своим и славным

другом-госпожой Дебри, а другие добавили к этому: "...и с Мадленой также!"

Я не знаю, было ли это, да и неприятно рыться в чужой личной жизни, но

несомненно, что оставаться наедине в отдельной квартире на улице Ришелье

супруги Мольер уже больше не могли.

Переехав, Мольер продолжал, несмотря на тяжелое состояние духа,

порывисто работать над одной большой вещью. Производил он эту работу втайне,

и очень немногие знали о ней. В числе их были: знаменитый критик и поэт

Буало-Депрео, ставший, несмотря на большую разницу лет (он был моложе

Мольера на четырнадцать лет), как я уже говорил, лучшим другом моего героя,

и одна из умнейших и интереснейших женщин во Франции, Нинон де Ланкло,

прозванная французской Аспазией, в салоне которой Мольер, без особенной

огласки, читал отрывки из новой комедии.

Королю, который теперь благосклонно следил за работами своего кума,

обольстившего его своими балетами, тот всеподданнейше сообщил, что пишет

большую комедию о ханже и- лицемере. Королю, привыкшему ожидать от директора

труппы прелестнейших затей и увеселений, это очень понравилось, и придворные

распространили слух, что якобы Мольер потихоньку какие-то сцены королю уже

прочитал и что король давал ему авторитетные советы. Но ничего этого в

действительности не было. Никаких советов король не подавал, занимаясь в

кругу своих выдающихся по уму и способностям министров государственными

делами и ожидая окончания отделки Версальского дворца.

Этот дворец был готов весною, и тогда же разразилось событие, которого

на французской сцене еще не бывало.

Когда настал сияющий май, король предстал перед нами, но уже не в виде

крестного отца и не в виде египтянина. И воистину нужно блестящее перо Жана

Расина, писавшего торжественные оды в начале своей литературной карьеры,

чтобы изобразить то, что происходило в Версале в начале мая 1664 года.

По необозримой аллее, меж стен стриженой зелени, двигался кортеж, и во

главе его верхом на коне ехал король Франции. Весенние лучи били прямо в

панцирь королю, и можно было ослепнуть, возведя на короля взор. Сбруя на

коне горела золотом, на шляпе короля сверкали алмазы. На шлемах конвоя

развевались перья, и танцевали под конвоем кровные кавалерийские лошади.

Шли оркестры, и трубы в них кричали так оглушительно, что, казалось, их

было слышно за двадцать километров, в Париже. Между хорами музыки ехали

колесницы, и на одной из них возвышался загримированный богом Аполлоном

Шарль Варле де Лагранж. На следующих колесницах ехали актеры, одетые в

костюмы знаков созвездий Зодиака. Шли и ехали костюмированные рыцари, негры

и нимфы. И виден был среди них, на колеснице, бог лесов Пан с козлиными

ногами, которого изображал господин де Мольер.

Что означало все это? Трубы герольдов возвестили всему миру, что

начались "Утехи Очарованного Острова" - великие версальские праздники,

организованные герцогом де Сент-Эньяном по приказу короля.

Герцог превзошел все ожидания. Все, что было лучшего, было им взято для

этих празднеств. Вигарани соорудил машины для театральных представлений, а

королевские садовники выстригли в море версальской зелени целые театры и

украсили их гирляндами и орнаментами из цветов, пиротехники приготовили еще

невиданные по блеску и силе разрывов фейерверки.

И когда начались праздники, ежевечерне по садам Версаля разливалось

разноцветное пламя, с неба с грохотом валились звезды, и казалось издали,

что горит версальский лес.

Мольер работал как в лихорадке для этого праздника я в очень короткий

срок, заимствовав у кого-то из испанских драматургов канву, сочинил пьесу

под названием "Элидская принцесса".

Времени для этой работы у него было так мало, что в конце концов голова

его пошла кругом, и, начав пьесу стихами, на втором акте он их бросил и

закончил произведение прозой, отчего оно приобрело какой-то странный вид.

В этом галантном и пустом представлении в роли принцессы Элидской

выступила Арманда Мольер. Тут весь двор увидел, каким громадным талантом

обладает жена знаменитого комедианта и какую школу она прошла у него. Игра

ее потрясла всех, и придворные кавалеры роем окружили остроумную, злоязычную

женщину в лимонных шелках, расшитых золотом и серебром.

Королю "Элидская принцесса" доставила громадное удовольствие, а автору

ее принесла новое горе. Опасные своей юностью, красотой и богатством

кавалеры окончательно отравили ему праздники. Сплетни о его жене родились

тут же, в первый день. Все они, в виде ядовитых сожалений и некрасивых

намеков, немедленно попали в уши Мольеру, но он уж даже не огрызался, а

только по-волчьи скалил пожелтевшие зубы. Очевидно, после прошлогодней войны

с бургонцами ко многому привык и уж не удивлялся тому, что ходит меж людей

совершенно обнаженным. Кроме того, на него свалилось несчастье: королевский

крестник Людовик умер тотчас после премьеры "Элидской принцессы".

Празднества тем временем шли своим порядком, и в цветочных театрах

оркестры играли мелодии Люлли, и капали огни с неба, и приближался шестой,

роковой день "Утех". В этот день, 12 мая, Мольер, предупредив короля, что

пьеса еще не готова, показал двору и королю три акта из этой самой

таинственной пьесы о ханже, называвшейся "Тартюф, или Лицемер".

Я буду краток. В этой пьесе был изображен полнейший и законченный

мошенник, лгун, негодяй, доносчик и шпион, лицемер, развратник и

соблазнитель чужих жен. Этот самый персонаж, явно опасный для окружающего

общества, был не кем иным, как... священнослужителем. Все его речи были

переполнены сладкими благочестивыми оборотами, и более того, свои пакостные

действия герой на каждом шагу сопровождал цитатами из... Священного писания!

Я не считаю нужным ничего прибавлять к сказанному. Это представление

было разыграно в присутствии короля, королевы-матери, религиознейшей

женщины, и бесчисленных придворных, среди которых некоторые были ревностными

членами прогремевшего несколько ранее духовного общества Компании Святых

Даров, развившего такую усиленную деятельность по охране религии и чистоты

нравов в государстве, что даже правительство одно время пыталось его

закрыть.

Комедия о Тартюфе началась при общем восторженном и благосклонном

внимании, которое тотчас же сменилось величайшим изумлением. К концу же

третьего акта публика не знала уже, что и думать, и даже у некоторых

мелькнула мысль, что, может быть, господин де Мольер и не совсем в здравом

уме.

Среди духовных лиц, конечно, попадаются всякие, хотя бы тот самый аббат

Габриэль де Рокет, ставший впоследствии епископом Отенским, которого Мольер

знавал в незабвенное лангедокское время, когда Рокет прославил себя перед

всей паствой изумительно скверным поведением, или бывший адвокат Шарпи,

превратившийся в проповедника и соблазнивший жену придворного аптекаря, или

известный бордоский францисканец, отец Итье, отличившийся во времена Фронды

неслыханными предательствами, и некоторые другие. Но все-таки изображать на

сцене то, что было изображено Мольером... Нет, согласитесь, это чересчур!

Многострадальные светские маркизы привыкли уже к тому, что король их

отдал как бы в аренду на растерзание Мольеру. Сганарели, лавочники, получили

тоже все, что им полагалось... Но в "Тартюфе" Мольер вторгся в такую

область, в которую вторгаться не полагалось!

Возмущение созрело с необычайной быстротой и выразилось в гробовом

молчании. Случилась неслыханная вещь. Комедиант из Пале-Рояля одним взмахом

своего пера испортил и прекратил версальские празднества: королева-мать

демонстративно покинула Версаль!

А далее события приняли очень серьезный характер. Перед глазами короля

вдруг возникла огненная мантия, и предстал пред ним не кто-нибудь, а

архиепископ города Парижа кардинал Ардуен де Бомон де Перефикс и стал очень

настойчиво и внушительно умолять короля тотчас же запретить представления

"Тартюфа". Компания Святых Даров говорила только об одном-о том, что Мольер

слишком опасен. Это был первый, а быть может, и единственный случай в жизни

короля, когда он почувствовал себя изумленным после театрального

представления.

И вот настал момент, когда оба кума остались наедине. Некоторое время

они молча созерцали друг друга. Людовик, который с детства имел манеру

выражаться кратко и ясно, почувствовал, что слова как-то не идут с его

языка. Выпятив нижнюю губу, король искоса глядел на побледневшего

комедианта, и в голове у него вертелась такого рода мысль: "Однако этот

господин де Мольер представляет собой довольно интересное явление!"

Тут кум-комедиант позволил себе сказать следующее:

- Так вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше испросить разрешение

на представление "Тартюфа". Изумление поразило кума-короля.

- Но, господин де Мольер, - сказал король, с великим любопытством глядя

в глаза собеседнику, - все единодушно утверждают, что в вашей пьесе

содержатся насмешки над религией и благочестием?..

- Осмелюсь доложить вашему величеству, - задушевно ответил покумившийся

с королем артист, - благочестие бывает истинным и ложным...

- Это так, - отозвался крестный отец, не спуская взора с Мольера, - но

опять-таки, вы извините меня за откровенность, все говорят, что в вашей

пьесе нельзя разобрать, над каким благочестием вы смеетесь, над истинным или

ложным? Ради бога, извините меня, я не знаток в этих вопросах, - добавил к

этому как всегда вежливый король.

Помолчали. А потом король сказал:

- Так что я уж вас попрошу эту пьесу не играть. Закончив столь неудачно

праздники, король 16 мая отправился в Фонтенбло. Мольер двинулся за ним, а

за Мольером по следам двинулась, все более расцветая, история с "Тартюфом".

В Фонтенбло "Элидскую принцессу" смотрел, среди других, посол папы

римского и его родственник кардинал Киджи, приехавший во Францию для

переговоров. "Принцесса" понравилась кардиналу, и Мольер устроил так, что

кардинал пригласил его читать "Тартюфа". Мольер прочитал кардиналу пьесу,

причем, ко всеобщему удивлению, папский легат любезно сказал, что он не

видит в комедии ничего неприемлемого и оскорбления религии в ней не

усматривает. Мольера очень окрылила рецензия кардинала, померещилась

возможность добиться защиты пьесы со стороны святейшего престола. Но этого

не случилось, к сожалению. Не успел король обосноваться как следует в

Фонтенбло, как ему было представлено напечатанное в Париже с очень большой

быстротой произведение кюре церкви Святого Варфоломея отца Пьера Руле.

Адресовано это произведение было так: "Славнейшему из всех королей мира,

Людовику XIV" - и полностью касалось "Тартюфа".

Почтенный кюре был человек темпераментный и выражался совершенно ясно.

По его мнению, Мольер является отнюдь не человеком, а демоном, лишь

облеченным в плоть и одетым в человеческое платье. И ввиду того, полагал

Пьер Руле, что адский огонь все равно совершенно обеспечен Мольеру, то и

следует означенного Мольера, не дожидаясь этого адского огня, сжечь перед

всем народом вместе с "Тартюфом".

Мольер, познакомившись с посланием отца Пьера, немедленно подал

прошение королю, в котором в отчаянных выражениях просил защиты и сравнивал

короля с богом.

Людовик XIV терпеть не мог, когда ему делали указания на то, как и с

кем он должен поступить. Поэтому Руле со своим проектом аутодафе никакого

решительно успеха не имел. Более того, как будто Руле со своим нелепым

предложением был принят очень плохо.

Тут, между прочим, обнаружился, кроме римского кардинала, еще один

защитник "Тартюфа". Это был грубый и неприятный в обращении, но умный и

любознательный принц Конде. В то время, когда возник "Тартюф", итальянцы

сыграли фарс "Скарамуш-отшельник", в котором в крайне отрицательном свете

был изображен монах. Король, все еще пребывавший в состоянии недоумения по

поводу истории с "Тартюфом", сказал Конде после посещения "Скарамуша" у

итальянцев:

- Я не понимаю, почему они так набросились на "Тартюфа"? Ведь в

"Скарамуше" содержатся гораздо более резкие вещи.

- Это потому, ваше величество, - ответил ему Конде, - что в "Скарамуше"

автор смеется над небом и религией, до которых этим господам нет никакого

дела, а в "Тартюфе" Мольер смеется над ними самими. Вот почему они так

разъярились, сир!

Но и выступление Конде не помогло Мольеру. Что же сделал автор

злосчастной пьесы? Сжег ее? Спрятал? Нет. Оправившись после версальских

потрясений, нераскаянный драматург сел писать четвертый и пятый акты

"Тартюфа".

Покровитель Мольера Орлеанский, конечно, заставил Мольера разыграть

"Тартюфа" для него, и тот сыграл летом в замке Вилье-Котре три акта, а когда

кончил пьесу, то полностью разыграл ее в Рэнси у Конде.

Да, пьеса была запрещена, но не было никакой возможности остановить ее

распространение, и она в списках стала расходиться по Франции. Мало этого,

слух о ней проник в другие европейские страны. В то время в Риме проживала

отрекшаяся от престола шведская королева Христина-Августа, в высшей мере

образованная и эксцентричная женщина, любительница искусств и наук. До этого

экс-королева бывала и во Франции, где, между прочим, ознаменовала свое

пребывание в Фонтенбло тем, что подослала к своему любовнику, маркизу

Джиованни Мохельдески, убийц, которые и прикончили маркиза в конце 1657

года.

Новообращенная в католичество экс-королева Христина крайне

заинтересовалась "Тартюфом" и официально просила Францию, чтобы ей любезно

предоставили экземпляр пьесы: королева хотела ее поставить за границей. Тут

французские власти попали в щекотливое положение, но все же сумели под

какими-то предлогами королеве в ее просьбе отказать.

Когда больной, кашляющий и уже раздражавшийся при виде людей Мольер

вернулся после Фонтенбло к своим пале-рояльским делам, выяснилось, что сборы

в театре падают. "Принцесса Элидская" шла, правда, успешно, но слишком

дорого стоила. Принятая театром пьеса входившего в моду первоклассного

драматурга Жана Расина "Фиваида" больших сборов не делала. Смерть "Тартюфа"

резала во всех отношениях директора.

И, пережив еще одно тяжелое огорчение-умер толстый Гро-Рене Дюпарк-и

заменив его новым комиком, Юбером, специалистом по исполнению ролей старух,

Мольер стал подумывать о том, что должно было заменить "Тартюфа".

 

Глава 21. ДА ПОРАЗИТ ГРОМ МОЛЬЕРА!

 

Он погрузился в изучение испанских легенд. Ссорясь с женой, ворча и

кашляя, он сидел у себя в кабинете над фолиантами и марал бумагу. Образ

прелестного соблазнителя, Дон-Жуана Тенорио, соткался перед ним во время

ночных бдений и поманил его. Он перечитал пьесу монаха Габриэля Тельеса,

известного под псевдонимом Тирсо ди Молина, затем пьесы итальянцев о том же

Дон-Жуане. Тема бродила по разным странам и привлекала всех, в том числе и

французов. Совсем недавно и в Лионе и в Париже французы играли пьесы о

Дон-Жуане, или Каменном госте, который в руках первого переводчика испанской

пьесы, принявшего слово "гость" за слово "пир", превратился в "Каменный

пир".

Мольер увлекся и стал писать своего собственного Дон-Жуана и сочинил

очень хорошую пьесу со странным фантастическим концом: его Дон-Жуан был

поглощен адским пламенем.

Премьера была сыграна 15 февраля 1665 года. Дон-Жуана играл Лагранж,

его слугу Сганареля-Мольер, Пьеро-новый комик Юбер, дона Луи-хромой Бежар,

Диманша-дю Круази, Ла Раме-господин Дебри, двух крестьянок, обольщаемых

Дон-Жуаном, Шарлотту и Матюрину, играли Арманда, которая вновь была

беременна на четвертом месяце, и госпожа Дебри.

"Дон-Жуан, или Каменный пир" уже на премьере дал тысячу восемьсот

ливров сбору. Затем этот сбор пошел вверх и дошел до двух тысяч четырехсот

ливров.

Парижане были потрясены "Дон-Жуаном". Следовало бы ожидать, что автор,

потерпевший тяжелый удар в связи с "Тартюфом", немедленно раскается и

предъявит публике произведение, не затрагивающее устоев и вполне приемлемое.

Не только этого не случилось, но скандал по поводу "Дон-Жуана" получился не

меньший, если не больший, чем но поводу "Тартюфа", и в особенности потому,

что "Дон-Жуан" зазвучал со сцены, а "Таргюф" все-таки был известен только

ограниченному кругу людей.

Герой Мольера Дон-Жуан явился полным и законченным атеистом, причем

этот атеист был остроумнейшим, бесстрашным и неотразимо привлекательным,

несмотря на свои пороки, человеком. Доводы Дон-Жуана были всегда разительны,

как удары шпагой, и этому блистательному вольнодумцу в виде оппонента Мольер

предоставил лакея его, Сганареля, трусливую и низменную личность.

Ревнители благочестия были совершенно подавлены, а затем подавленность

их сменилась яростью. Появились первые статьи о "Дон-Жуане". Некий Барбье

д'Окур, выступивший под псевдонимом Рошмон, требовал примерного наказания

для господина Мольера и при этом напоминал, что император Август казнил

шута, насмехавшегося над Юпитером. Помимо Августа он упомянул и Феодосия,

который авторов, подобных Мольеру, бросал на растерзание зверям.

За Рошмоном выступил другой писатель, который заметил, что хорошо было

бы, если бы автор был поражен молнией вместе со своим героем. За этим

автором появился вновь, на сей раз в последний раз, наш старый знакомый,

благочестивый принц Конти. В своем специальном сочинении, посвященном

комедии и актерам, он заявлял, что "Дон-Жуан" представляет совершенно

открытую школу неверия, причем надо заметить, что принц рассуждал очень

остроумно.

- Нельзя же, в самом деле, - говорил он, - заставить Дон-Жуана

произносить дерзновенные речи, а защиту религии и божественного начала

поручить дураку лакею? В какой же мере он может противостоять своему

блистательному противнику?

Вообще говоря, пожелания о том, чтобы директора Пале-Рояля поразил

небесный гром, раздавались все чаще и чаще. Самое сильное впечатление во

всей пьесе произвела действительно странная сцена между Дон-Жуаном и нищим,

в которой тот на вопрос Дон-Жуана: чем занимается он? - отвечал, что он

молится целый день за благополучие тех людей, которые ему подают что-нибудь.

В ответ на это Дон-Жуан заявил, что человеку, который молится целый день, не

может житься плохо. Нищий, однако, признался, что он очень нуждается"

Тогда Дон-Жуан сказал, что, значит, его хлопоты плохо вознаграждаются

на небе, и предложил нищему луидор, но только с тем, чтобы бедняга

побогохульствовал. Нищий отказался это сделать, и Дон-Жуан отдал ему этот

луидор, по его выражению, "из человеколюбия".

Эта сцена обратила против Мольера даже тех, кто  относился к нему

сравнительно благоприятно, и финальный удар молнией, которой автор поразил

своего героя, решительно никого не удовлетворил. Сцену с нищим заставили

вымарать после первого спектакля, а после пятнадцатого представления сняли и

самую пьесу.

Не мешает добавить, что благодаря "Дон-Жуану" Мольер поссорился еще с

целой корпорацией ученых людей в Париже, именно-с врачами, допустив по их

адресу резкие насмешки в пьесе.

Нажив себе, таким образом, новых врагов, Мольер вступил в глухой сезон.

Томительное лето тянулось долго и безрадостно. Дома приходилось ссориться с

беременной и ставшей раздражительной женой и яростно и бесполезно ругаться

по поводу падения сборов в кассе. Бороться же с этим падением после потери

"Тартюфа" и "Дон-Жуана" было очень трудно.

Когда настроение духа становилось совершенно невыносимым, на помощь

приходило вино, и небольшая компания, состоящая из старых одноклассников

Мольера и Клода Шапеля, а кроме них Лафонтена, Буало и восходящей

звезды-Жана Расина, собиралась время от времени то в кабачке "Белого

Барана", то в "Еловой Шишке". Председательствовал во время этих собраний

шумный Шапель, больше всего на свете любивший выпить. Надо полагать, что,

если б эта компания, в особенности во главе с Мольером, появилась в наши дни

в любом из ресторанов Франции, ее угощали бы даром!

Театральные дела тем временем шли своим порядком. В июне, по приказу

короля, в Версале играли пьесу "Кокетка", написанную женщиной-драматургом,

мадемуазель де Жарден. Пьеса была разыграна в открытом театре в саду, причем

актеров поразило необыкновенное количество апельсиновых деревьев, которыми

был украшен театр.

Четвертого августа Арманда разрешилась от бремени и принесла своему

мужу дочь. Крестным отцом девочки стал наш старый знакомый Эспри Реймон де

Моден, а крестной матерью-Мадлена. Роман старых любовников давно закончился,

де Модена и Мадлену связывала теперь тихая и грустная дружба, и в честь

бывших любовников, а ныне кума и кумы, девочку назвали Эспри-Мадленою,

соединив их имена.

Через несколько дней после рождения мольеровской дочери произошло

событие, очень оживившее настроение в труппе. В памятную пятницу 14 августа

1665 года, когда труппа была в Сен-Жермен ан Ле, король объявил сьеру де

Мольеру его высочайшее повеление: отныне труппа переходит в собственное

ведение короля и будет носить название Труппы Короля в Пале-Рояле. В связи с

этим труппе назначается содержание в размере шести тысяч ливров в год.

Ликование актеров было чрезвычайно велико, и на королевскую милость

нужно было ответить как должно. Мольер и ответил бы немедленно, если бы не

одно обстоятельство: он очень сильно хворал. Весь организм его расстроился.

У него появились какие-то изнурительные боли в желудке, по-видимому,

нервного происхождения, которые почти никогда не отпускали его. Кроме того,

он все сильнее и сильнее кашлял, а один раз произошло кровохарканье. В связи

с этим к Мольеру был вызван консилиум врачей.

Но лишь только Мольеру стало легче, он показал такой эксперимент в

области драматургии, какой, можно ручаться, не удастся никакому драматургу в

мире. Каким образом можно сделать такую вещь, мне непонятно: в течение пяти

дней он сочинил, прорепетировал и сыграл трехактную комедию-балет с

прологом. Эта пьеса, показанная 15 сентября в Версале и называвшаяся

"Любовь-целительница, или Врачи", доставила королю большое удовольствие.

Затем ее перевели в Пале-Рояль, и там она стала давать приличные сборы,

причем и вокруг нее разыгрался обычный для Мольера скандал.

На сей раз был серьезнейшим образом оскорблен весь французский

медицинский факультет, потому что в пьесе были выведены четыре врача и все

они представляли собою чистокровных шарлатанов.

Что привело Мольера к ссоре с докторами? По Парижу ходила дешевенькая

версия, что будто бы де Мольер потому так оплевал врачей, что жена его

Арманда поссорилась с квартирной хозяйкой-женой врача. Та, будто бы,

повысила Арманде квартирную плату, за это, будто бы, Мольер выгнал супругу

доктора из театра, а у супруги была, будто бы, в руках контрамарка, которую

ей дала Дюпарк... Словом, глупая сплетня, Я дело вовсе не в этом.

Мы уже знаем, что Мольер все время хворал, хворал безнадежно, затяжным

образом, постепенно все более впадая в ипохондрию, изнурявшую его. Он искал

помощи и бросался к врачам, но помощи от них он не получил. И, пожалуй, он

был прав в своих нападках на врачей, потому что время Мольера было одним из

печальнейших времен в истории этого великого искусства, то есть медицины.

Мольеровские врачи в большинстве случаев лечили неудачно, и всех их подвигов

даже нельзя перечислить. Гассенди, как мы уже упоминали, они уморили

кровопусканиями. Совершенно недавно, в прошлом году, один из врачей отправил

на тот свет одного хорошего друга Мольера, Ле Вайера, трижды напоив его

рвотной настойкой, абсолютно противопоказанной при болезни Ле Вайера. Ранее,

когда умирал кардинал Мазарини, четверо врачей, вызванных на консилиум к

нему, стали предметом посмешища у парижан, потому что вынесли четыре разных

диагноза! Словом, мольеровское время было темное время в медицине.

Что же касается чисто внешних признаков, отличавших врачей, то можно

сказать, что люди, разъезжающие по Парижу верхом на мулах, носящие мрачные

длинные одеяния, отпускающие бороды и говорящие на каком-то таинственном

жаргоне, конечно, просто-напросто просились на сцену в комедии. И в

"Любви-целительнице" Мольер их вывел на сцену в количестве четырех. Они

носили имена, которые для Мольера за веселым ужином придумал Буало,

воспользовавшись греческим языком. Первый врач назывался Дефонандрес, что

значит "убийца людей". Второй-Баис, что значит "лающий". Третий-Мокротой,

что значит "медленно говорящий", и, наконец, четвертый-Томес,

"кровопускатель".

Скандал вышел большой, потому что публика тотчас же узнала в них

четырех придворных врачей: Эли Беда сьера де Фужере, Жана Эспри, Гено и

Вало, причем последний числился не просто придворным врачом, а первым

доктором короля. Года четыре спустя после представления пьесы этот Вало

уморил жену королевского брата Генриэтту, но не кровопусканием, а назначив

ей настойку опиума, которую назначать не следовало.

Консилиум четырех шарлатанов на сцене шел под величайший смех публики,

и немудрено, что ненависть к Мольеру среди врачей достигла после

представления "Любви-целительницы" необыкновенной степени.

Но сборы "Любовь-целительница" значительно выправила на пале-рояльской

сцене. Правда, не меньшую роль в этом отношении сыграли пьесы посторонних

авторов, и среди этих авторов нужно отметить бывшего врага Мольера Донно де

Визе. Ему наконец удалось написать хорошую пьесу "Мать-кокетка". Мольер

примирился с ним, взял пьесу для постановки, и пьеса де Визе имела успех.

Главная надежда возлагалась на пьесу Жана Расина "Александр Великий".

Пьеса была прорепетирована, и премьеру ее Пале-Рояль показал 4 декабря 1665

года.

Но тут молодой друг Мольера Жан Расин совершил поступок, который очень

поразил Мольера. Пале-рояльская труппа в том же декабре с ужасом узнала, что

Бургонский Отель начал репетировать "Александра Великого" и что это делается

с ведома Расина. Лагранжу, который играл Александра, стало известно, что ему

придется состязаться со знаменитым Флоридором, а директор Пале-Рояля просто

схватился за голову, потому что ясно было совершенно, что сборы на

"Александра" упадут при параллельной постановке в Бургонском Отеле.

Когда у Расина попросили объяснения насчет того, на каком основании он

отдал уже играющуюся пьесу в конкурирующий театр, тот отозвался тем, что

исполнение "Александра" в Пале-Рояле ему не нравится и что, по его мнению, в

Бургонском Отеле эта пьеса разойдется лучше.

Тут дружбу двух драматургов разрезало как ножом, и Мольер возненавидел

Расина.

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: