Жизнь – не сладкая конфетка

 

Окаяма арестовали два года назад по делу об убийстве из-за страховки. Совсем недавно ему вынесли приговор: пять лет ссылки. Чтобы отвести от себя подозрения, он использовал разнообразные запутанные приемы. Его погибшая жена оказалась как бы случайной жертвой похищения. На самом же деле это убийство «по ошибке» совершилось по сценарию, написанному Окаяма. Для его реализации прежде всего требовалась женщина, которая была бы на одно лицо с его женой. Такой объект был найден заранее. Актриса Ёсико Сасаки. Окаяма задумал: похитить вместо актрисы собственную жену, а выкуп потребовать у продюсерской компании, к которой принадлежала актриса. Проблема состояла в том, кого использовать в роли убийцы. Окаяма решил нанять рабочего из тех, что приезжали в Японию на заработки из Центральной и Южной Америки или азиатских стран. В Японии было полно иностранцев, промышляющих весьма сомнительными занятиями: среди них были такие, кто въезжал в страну по туристической визе, незаконно подрабатывал, организовывал воровские шайки, крал драгоценности, бытовую электронику, а потом контрабандой сбывал награбленное в другие страны, попадались среди них даже шпионы и террористы – эти выправляли себе фальшивые паспорта в Гонконге или Макао и приезжали в Японию, выдавая себя за коренных жителей. Установить личность киллера-японца особого труда не составляет, куда безопасней найти на эту роль иностранца, подумал Окаяма и отправился в Манилу, откуда импортировал наемного убийцу. Тот в соответствии со сценарием Окаяма похитил его жену, убил ее и вдобавок разыграл фарс с похищением актрисы.

Это происшествие обошло все еженедельные журналы и попало в специальные выпуски телепрограмм под названием «Убийство по ошибке». Жертва и даже главный преступник – Окаяма вызвали широкое сочувствие граждан. Однако полиция с большим недоверием относилась к «великой ошибке похитителя» и бросала подозрительные взгляды на объект сочувствия – Окаяма. Совершивший ужасную ошибку – редчайший случай в истории преступлений – похититель получил от Окаяма гонорар через третье лицо в Гонконге и вернулся в Манилу. Подозрения в отношении Окаяма должны были рассеяться, не успев перерасти в нечто большее. Окаяма от греха подальше отправился в Америку, где с увлечением занялся инвестициями в недвижимость и коллекционированием антиквариата, бесконечно радуясь при этом смерти жены: он сорил деньгами, покупал женщин, раздевал их, выбирая, какую взять с собой в Токио.

Между тем манильский убийца, выполнивший идеально «убийство по ошибке», воистину не отличаясь интеллектом, взялся за точно такое же убийство ради страховки и был арестован как особо опасный преступник. Окаяма объявили в розыск как подозреваемого. Это произошло три года назад, сразу после того как Окаяма вернулся в Японию. Вот здесь и возникло имя Macao Мэтью. Он проводил с Окаяма какие-то переговоры непосредственно перед возвращением того на родину. Скорее всего, Macao не имел никакого отношения к убийству. Если бы имел, то полиция и СМИ не стали бы умалчивать об этом факте.

Окаяма практически полностью признался в своей причастности к убийству, и это значительно ускорило слушания в суде. Его выступление в зале суда напоминало признания религиозного фанатика. Около сорока минут он бормотал проклятия в адрес денег и самого себя, превратившегося в их раба. Он громко повторял, что заслуживает смерти, что только смерть разорвет его порочную связь с деньгами. Казалось, он напрочь забыл о гордости за идеально спланированное преступление и стремился как можно скорее получить приговор. Интересно, отчего он так изменился?

Ненавидь преступление, а не человека, его совершившего.

Вне всяких сомнений, Окаяма реализовал эту формулу на свой лад. Никаких других способов добиться расположения председателя суда, прокурора и общества просто не существовало. Жизнь – не сладкая конфетка. Имя Мэтью-Macao не всплывало ни на суде, ни во время расследования.

 

Время свидания – двадцать минут. Майко и Кубитакэ проводили в комнату для свиданий с пуленепробиваемым стеклом. Не успела Майко войти на территорию тюрьмы, как в носу у нее зачесалось от слабого запаха бетонной плесени. Настоящие запахи хранили молчание, подобно заключенным. Этого носу Майко было явно недостаточно.

Через некоторое время появился Окаяма. Выглядел он джентльменом, кожа светлая, спина прямая, возраст: года сорок четыре – сорок пять. Встретившись с ним взглядом, Майко испытала неприятное ощущение: словно тепленькие слизняки поползли у нее внизу живота.

Представившись, Майко сразу же перешла к делу. Знаете ли вы Macao Фудо, известного также как Мэтью? Вы должны были встречаться с ним три года назад в Нью-Йорке. Не могли бы вы рассказать о нем всё, что знаете.

Собеседник ответил, почесав висок:

– Я сейчас образцовый заключенный. Оттачиваю мастерство сапожника. Мне теперь нет дела до того, что было раньше. Я монах. Мне не о чем с вами говорить. У меня нет прошлого, – сказал он, и во взгляде его чувствовалась большая уверенность.

– Что у вас было общего с Мэтью? – повторил вопрос Кубитакэ, проигнорировав его слова.

Майко тоже не отставала:

– Вы слышали слово: «Микаинайт»? Ответьте, пожалуйста. Хоть что-нибудь.

– Микаинайт… Знаете, да? – настаивал Куби.

– Считайте, что я потерял память. Я ничего не помню.

– Что ты корчишь из себя! – цыкнул на него Кубитакэ, начиная раздражаться.

Майко приструнила своего спутника и извинилась за него. Она заметила, что при слове «Микаинайт» выражение лица Окаяма немного изменилось.

– Если вам что-то нужно, скажите. Мы могли бы принести вам передачу.

– Даже если вы принесете мне передачу, вам это не поможет.

– Хорошо. Дело в том, что нас попросила мать Macao-Мэтью. Она ищет сына. Она готова схватиться, как за соломинку, за любую информацию о сыне, даже самую ничтожную. А если никаких зацепок нет, она хотела бы сделать все возможное для человека, которому обязан Macao. He стесняйтесь, скажите, пожалуйста. Конечно, мы не собираемся расспрашивать вас о чем-то, чего вы не хотели бы вспоминать. Вы хотите начать новую жизнь. Я тоже совсем недавно бросила прежнюю работу и теперь выполняю различные поручения.

– Я так давно не видел красивых женщин. Чувствую себя неловко, – Окаяма понемногу стал превращаться в обычного мужчину средних лет.

Кубитакэ внезапно рассмеялся:

– Комната для свиданий ужасно напоминает «комнату для подглядывания» в квартале Кабуки-тё.[22] Майко, этот мужик на тебя пялится.

Выражение лица Окаяма вновь приобрело жесткий и холодный оттенок. Кубитакэ, идиот, кто тебя за язык тянул…

– Господин Окаяма, когда вы последний раз виделись с Мэтью?

– Мэтью? Я не имею никакого отношения к этому человеку. Я могу продолжить свою работу?

 

У тебя взгляд поганый

 

Из-за Кубитакэ первая встреча с Окаяма закончилась безрезультатно, но, после того, как он получил передачу с книгами и продуктами в преддверии второго свидания, на адрес мадам Амино пришло письмо. Майко отправилась в особняк Амино в Камакура. В тот день шел дождь, у мадам был приступ ревматизма, и совещание по разработке плана действий проходило у нее в спальне.

Письмо было написано скорописью карандашом и напоминало признание в адрес Мэтью. Автор по-детски говорил только о себе, всячески подчеркивая, сколь дружеские чувства он питал по отношению к Мэтью. Как бы там ни было, у читающего это письмо складывался четкий его образ. Мадам Амино сказала Майко, что читать ей было неприятно. Точки и черточки маленьких иероглифов превращались в волосы Мэтью, в его голос, в его улыбку. А Майко подумала, что в этом случае не стоит давать волю воображению. Герой этого письма – не Мэтью, а плод прихотливой фантазии Окаяма.

 

Эту неделю я все время думал о Мэтяне.[23] Я всегда его так называл, первый раз по ошибке приняв Мэтью за Мэтяна. Он смеялся, говорил: это похоже на «мёрчант».[24] Вчера я видел Мэтяна во сне. Он убеждал меня: «Ты, наверное, с утра до ночи считаешь прибыль и убытки, страдаешь, размышляя о добре и зле. Так знай, никто ничего не теряет и не приобретает, ни добро, ни зло не имеют значения. Порой это отражается в детски невинном выражении лиц».

Услышав это, я почувствовал, как что-то открылось мне. И это письмо я пишу благодаря своему сну.

Как вам известно, я убил свою жену. Так называемое убийство ради страховки. Страхование жизни похоже на азартную игру, ставка в которой – жизнь. Я смухлевал, мошенничество раскрылось, и мне не повезло. Страховые компании не хотят смерти клиента, и сам он не намерен умирать – на этом строится страхование. Но если убрать это условие, то страхование превращается в обман. Похоже на торговлю землей на Луне или Марсе. Или на акции, курс которых легко можно поднять или понизить, распустив какие-нибудь слухи. Кто-то получает прибыль, а кто-то терпит убытки – так устроен мир. Я всегда считал: чтобы не попасть впросак, нужно обманывать других.

Нет умысла – нет убийства. Нужно только поверить, что у тебя не было умысла. В идеальном преступлении приходится обманывать даже самого себя, иначе непременно что-нибудь обнаружится. Когда я приступил к выполнению своего тщательно разработанного плана и лишил жену жизни, я запрятал подальше свой умысел и как муж жертвы не переставал ненавидеть преступника, запятнавшего руки кровью моей жены. Все выражали мне сочувствие, и я стал главным героем трагедии. Сложились замечательные условия для того, чтобы уничтожить мой умысел убийства. Никто не считал меня убийцей. И постепенно я сам по-настоящему поверил в то, что таковым не являюсь. Не я же поднял на нее руку. Кража, совершенная с помощью компьютера, или разбой – ощущения совсем разные. Наверняка в первом случае возникнет желание свалить всю вину на компьютер. Мой случай аналогичен. Я пытался свалить вину на махинации в системе страхования здоровья.

Когда меня арестовали и суд был в разгаре, я все равно не чувствовал себя виноватым. Я думал только о том, что понес убытки. Лишь начав отбывать срок в тюрьме, я испугался самого себя. До сих пор для меня что Бог, что Будда были пустым звуком, а тут я стал искать что-нибудь такое, что успокоило бы душу. Вокруг меня было много людей, которые не знали, куда деваться от страха перед преследованием полиции, но после ареста к ним возвращалось прежнее спокойствие духа. У меня всё было наоборот. В глубине души я презирал их и считал дураками. Это странное ощущение избранности привело к тому, что я стал избегать контактов с людьми и выбрал одиночную камеру. Дни напролет я пытался понять, где был прокол в моем плане идеального преступления. И приходил к одному выводу. В моем плане нет недостатков. Идеальное преступление удавалось многим. Промах совершил наемный убийца. До того как меня арестовали, я верил только в свой ум. Оставаясь хладнокровным, лишив жизни жену, я считал себя сильной личностью и даже представлял мир игрушкой в своих руках. Но моя уверенность лопнула, как только я попал в тюрьму. Сильная личность превратилась в обыкновенного преступника. Я вышел из одиночки, стал общаться с другими преступниками, пытаясь выяснить их образ мыслей. Почему-то меня никто не любил. «У тебя взгляд поганый», – откровенно заявил мне один якудза. Ребята прекрасно понимали, что они совершили, и лучше меня осознавали что к чему. Я своими глазами видел, как на какой-то миг на лицах этих людей появлялось то безмятежное выражение, о котором говорил Мэтян: никто ничего не теряет и не приобретает, ни добра, ни зла не существует в природе. Обычно я наблюдал это в те минуты, когда они были заняты работой. Люди сосредоточенно вырезали по дереву, шили обувь, как бы становясь частью природы: гор, рек, морей, лесов. И я подумал, что человек без природы в своем сердце, видимо, ни на что не годен. Но я не могу вернуться к природе. Мне остается всю свою жизнь провести в мучительных раздумьях о добре и зле, убытке и прибыли. Мне страшно от этого. Будь такое возможно, я хотел бы избавиться от всего: от имущества, от прошлого, от ненужной гордости, от подсчета прибыли и убытков и от философии добра и зла. Конечно, просветления так просто не достигнешь. Но я полагаю, что если, став сапожником, смогу забыть об убытке и прибыли, о добре и зле, то это, по крайней мере, не даст мне сойти с ума. Кто-нибудь купит сделанные мною ботинки и будет носить их. Даже в такой малости я вижу спасение. Сделать пару ботинок, помолившись чему-нибудь, – вот религия, которую я изобрел для самого себя.

По сути этому научил меня Мэтян еще до того, как я попал сюда. Я встретился с ним в Нью-Йорке. Лишив жену жизни, я развлекался в чужой стране, остужая возбуждение, и одновременно с этим отшлифовывал план нового предприятия.

Будучи не в ладах с английским, я нанял себе переводчика. Так я встретился с Мэтяном. И он стал мне к тому же хорошим партнером в развлечениях. Мэтян прекрасно разбирался во всем: от оперы до стриптиза, от гольфа до скачек, от выпивки до наркотиков. Иногда мне казалось, что, несмотря на молодость, он испытал в жизни гораздо больше моего. Я спросил его: откуда ты так много знаешь? А он ответил: от скуки. Мэтян никогда не рассказывал о себе, но, судя по всему, учился он по программе для одаренных детей, чтобы успешно идти по жизни. Кажется, его родители были помешаны на образовании и тренировали его, как шпиона, так чтобы в дальнейшем он мог использовать различные индивидуальные особенности и навыки. Он говорил, немного смущаясь, что, к счастью или себе на горе, слушался родителей, вот и стал таким. Честно говоря, я удивился, узнав, что его родная мать живет совсем в другом месте.

Целых две недели мы были вместе, и то ли я проникся к нему симпатией, то ли между нами возникло взаимопонимание, но, напившись, я неожиданно стал хвастаться своим планом идеального преступления. Конечно, я не сказал, что убил жену. Я говорил о своем плане как об условной идее. Он ответил мне:

– Нет ничего более хрупкого, чем идеальное и совершенное, будь то преступление или механизм, или человеческие отношения. В мире природы нет идеального. Идеальное или абсолютное существует только в голове человека. Покидая ее пределы, оно тут же разрушается.

Я завидовал его открытому взгляду на мир. А он, может быть, ненавидел меня. Вне всяких сомнений, он прочитал то, что было у меня на душе. Однажды он вдруг сказал мне:

– Неверующий человек похож на волчок, который вращается вокруг самого себя, наверное, это очень утомительно. Ты – из этой породы. Мой отец тоже был таким. Неправильно думать, что Бога нет или что Бог один. В мире существует несметное число богов; повстречав их, подружись с ними. Я так думаю. Считать себя единственным абсолютным богом, отвергать все, что таковым не является, – идиотизм. Для меня ты – бог, спланировавший идеальное преступление. Кроме того, ты – бог, который привезет меня в Японию. Я же для тебя – бог-переводчик, бог – приятель по развлечениям.

Странные разговоры он ведет, подумал я, но у Мэтяна была способность или особенность характера – короче, незаурядные данные – незаметным образом убеждать собеседника.

Ему хотелось уехать в Японию. В Нью-Йорке жить стало трудно, и он намеревался поискать работу в Токио. К тому же он встречался с четырьмя женщинами и хотел воспользоваться своим отъездом, чтобы порвать с ними. Я пообещал взять его с собой в Японию и благодаря своим связям найти ему там работу.

Он быстро соображал, прекрасно говорил и по-английски, и по-японски, у него было хорошее чувство юмора, спортивная фигура. Он обладал врожденным талантом располагать к себе людей. Я спросил у него, не желает ли он поработать спецкором еженедельного журнала, он ответил, что хотел бы попробовать, и после возвращения в Японию через своего знакомого я представил его редакции одного журнала. Месяца три он работал журналистом, а что с ним стало потом, я не знаю. Я же, как вы знаете, попал в тюрьму. Но он наверняка и сейчас где-нибудь в Токио, меняет одну работу за другой. Как-то раз я смотрел в комнате отдыха в тюрьме телевизор и видел на экране человека – ну точь-в-точь Мэтян. Я забыл, как называлась программа, но, по-моему, в ней рассказывалось о районе Сибуя.[25] В кадрах толпы я заметил Мэтяна. Он шел, везя за собой коляску на колесиках, с которой обычно ходят в магазин за покупками. Наверное, это и был Мэтян. Я видел эту передачу совсем недавно. Так что, если вы как следует поищите в Токио, вы наверняка его найдете.

Не знаю, помог ли я вам чем-нибудь, но я желаю вам найти Мэтяна.

 

Мадам Амино потребовала от Майко немедленно лететь в Нью-Йорк и встретиться там с Катагири:

– Найди связь между прошлым Macao и настоящим. Мне не дает покоя эта фраза: «учился он по программе для одаренных детей, чтобы успешно идти по жизни». Его приемный отец наверняка большой самодур. А еще узнай, что же такое Микаинайт.

– Нью-Йорк, Нью-Йорк… Давненько там не был, – Кубитакэ наивно полагал, что его тоже отправляют туда. – У вас же два билета, да? – спросил бедняга с серьезным выражением лица, массируя ноги мадам.

Мадам ответила ласково:

– Если и ты уедешь в Нью-Йорк, то кто же мне ноги помассирует? Последнее время погода такая переменчивая.

– Я тоже хочу в Нью-Йорк. Хорошо себе придумали: молодого и красивого при ревматизмах держать. У меня у самого на душе – ревматизм сплошной.

– А тебе и здесь работы хватит: пойдешь в редакцию журнала, где работал Macao, разыщешь списки преподавателей английского. Может, в этот момент Macao ходит где-нибудь по Токио со своей коляской. Вот ты, на своих здоровых ногах, и будешь искать человека, похожего на Macao.

– Вы предлагаете мне стоять целый день с сачком на каком-нибудь углу в Токио? Хотелось бы заметить, что во всем мире есть только одна букашка по имени «Macao». К тому же у меня даже нет его фотографии.

В ответ на ворчание Кубитакэ мадам сказала:

– Только одна букашка, поэтому и выделяется. Следуй своей интуиции: как почувствуешь, что это Macao, беги за ним.

– А вам известно, какого размера Токио?

– Как ни странно, очень тесный город. Совершенно неожиданно можешь встретиться со старым приятелем. Так что стой каждый день в каком-нибудь людном месте.

– Будут принимать меня за педика.

– А ты оденься попроще.

– Тогда за бомжа.

– Вот и стань бомжом. А я попрошу Майко, когда она вернется из Нью-Йорка, чтобы иногда навещала тебя. Будет тебе отрада. Так что относись к своей задаче с рвением и упорством. Вот тебе еще одно испытание.

На следующий день Кубитакэ вышел на улицы Токио, как ему сказала мадам Амино, превратившись в бомжа. Но при этом кожа у него была белая, волосы расчесаны на косой пробор. И странное дело: на словах он всячески возражал вдове, но тело его покорно ей подчинялось. Это раздражало его, но вывод «ничего не поделаешь» оказывался решающим.

Ни-че-го не по-де-ла-ешь.

Кубитакэ следовало бы поблагодарить человека, придумавшего эту теорию. Да и всем читателям тоже. Почему?

Потому что это единственная теория, которая заранее дает ответ на любое неизвестное явление в мире. Сравнима с теорией элементарных частиц в физике.

Но Кубитакэ мог бы продвинуться дальше в поисках «ничегонеподелания».

Ничего не поделаешь, раз уж мадам Амино начала поиски сына. Моя работа – быть с ней до самого конца. Как ни смешно, я бывший писатель. Если начнешь писать роман, то нужно продолжать, другого не дано. Ничего не поделаешь. Уж мне ли не знать. Романы не заканчиваются. Их заканчивают суетливые читатели, но не писатели. Я тоже был одним из суетливых читателей и заразился странной привычкой: писать романы. В результате убить роман – единственное, на что я оказался способен. Потому что роман не под силу одному писателю. Да и двум тоже. Ничего не поделаешь. Я последую принятым в мире привычкам и закончу роман. Но тогда он скатится до уровня манерных сплетен. Роману не добиться популярности, если не перевести его на язык сплетен. Сейчас мадам Амино пытается написать роман. Поиск сына? Хорошая тема. Я был писателем, а упал до уровня одного из героев. О'кей, буду делать то, что мне сказано. Ничего не поделаешь. Я же герой романа. Так разорвите, кто-нибудь, этот роман на клочки!

Почему, неизвестно, но ему даже не приходило в голову убежать. Он думал: ничего не поделаешь, все равно за каждым моим движением ведется постоянное наблюдение.

Но ждавшие Годо Владимир и Эстрагон[26] в конечном счете, кажется, смогли с ним встретиться? А землемеру К.[27] удалось войти в Замок?

Точно, я же бросил обе эти книги на середине. Лучше и не вспоминать о них. Я понял, что мне никогда не справиться с тем состоянием, какое было у героев.

Кубитакэ охватило волнение, немного напоминающее то, что он испытывал когда-то. Оно тут же перешло в неприятное предчувствие. Кубитакэ не стал говорить об этом мадам Амино, хотя ему показалось, что «Macao не найдется». Но не прошло и двух дней его «сидения в засаде», как это предчувствие сменилось другой уверенностью.

Парня по имени «Macao» нет на этом свете. Мне нужно найти того, кого изначально не существовало. И что еще хуже, я не могу бросить этот напрасный труд.

Кубитакэ сидел на складном стульчике у западного выхода станции «Синдзюку». В руке у него был счетчик, он не прекращал подсчетов количества прохожих, которых видел. Следующие десять дней он планировал провести таким же образом, выполняя задание мадам Амино.

Метрах в десяти от Кубитакэ стоял монах в широкополой шляпе, он звенел в колокольчик, прося подаяния. Кубитакэ подумал: а вдруг этот монах и есть Macao, надо будет поговорить с ним в ближайшее время. Кто знает, может, найдем с ним общий язык.

 

Что ни день, то оргия

 

 

Волны мозга Микаинайта

 

Украденная память десяти дней вернулась, когда я просмотрел планы, записанные в календарь. Придя в себя, я смог восстановить свои аудиовизуальные воспоминания до мелочей, и это внушало уверенность.

На всякий случай я сходил в больницу и прошел обследование. Удар ничего не повредил, но врач неоднократно повторял восхищенно, что у меня поразительные волны мозга.

– Обычно у бодрствующего человека наблюдаются только гамма– и бета-волны, и только у тех, кто овладел специальной духовной тренировкой, появляются альфа– и тета-волны. В частности, тета-волны возникают во время сновидений. У дзэнских монахов во время занятий медитацией мозг порой излучает такие волны. Как вы знаете, дзадзэн[28] – это медитация с открытыми глазами, то есть в период бодрствования, и тета-волны возникают только в том случае, если душа пребывает в состоянии высокой стабильности. У вас то и дело появляются тета-волны вперемежку с альфа-волнами. Вы занимаетесь какой-либо особой медитативной практикой?

– Я экстрасенс, – сказал я с усмешкой и прибавил: – Наверное, это волны мозга Микаинайта, которые перемешались с моими.

– Микаинайт? А что это такое?

Если начать объяснять, это затянется надолго и, скорее всего, понять меня будет сложно, поэтому я ответил так:

– Это мой дух-хранитель. Он всегда дремлет у меня за спиной. – Мы переглянулись с врачом и улыбнулись друг другу.

 

Город потерянной памяти

 

Прошло три года, как я оказался в Токио по протекции одного японца, который сейчас сидит в тюрьме. Мой официальный статус в Токио – рабочий-иностранец-нелегал, но это не мешает мне жить спокойно. В моем паспорте Соединенных Штатов Америки стоит виза работника СМИ, которую мне удалось получить с помощью одного знакомого, она действительна и до сих пор. К СМИ я не имею никакого отношения, но по документам всё легально.

Катагири говорил мне, что мои родители были японцами, но я никогда не зацикливался на своем японском происхождении. В Нью-Йорке я считал себя просто азиатом. Впервые становишься японцем, только почувствовав себя им. Не слишком ощущая себя японцем и не имея запутанного прошлого, связанного с Японией, я, в отличие от моего босса, не испытывал ненависти к японцам. Боссом я называю своего приемного отца Катагири; если охарактеризовать его в двух словах, то он один из японских иммигрантов. Со времен Второй мировой войны стал убежденным противником Японии и после эмиграции в Америку ни разу не ступал на японскую землю.

Я вырос на его рассказах о Японии, но страна, жившая в его сознании, оказалась слишком далека от той Японии, где я был сейчас. Ненависть к нынешней Японии – к ее земле, народу, деньгам и конституции – родила в нем другую Японию, которая существовала только внутри него самого. В его Японии, разумеется, не было ни земли, ни народа, ни денег. Был только глава государства и конституция, суть которой – «умение главы государства управлять обществом». Я захотел увидеть Японию собственными глазами, чтобы у меня сложился свой взгляд на эту страну, отличный от его. Так я оказался в Токио. Еще я думал, что не смогу понять Японию Катагири, не зная настоящей Японии, которая находится по другую сторону Тихого океана.

– Поедешь – только разочаруешься. Брось ты эту затею, – Катагири почему-то упрямо пытался остановить меня. Но у меня были свои планы, и я уже жил самостоятельно, отдельно от него, поэтому проигнорировал его предостережения.

Честно говоря, у меня не было конкретных дел в Токио. Только смутные планы подзаработать иен – самую сильную на тот момент валюту – и пожить в каком-нибудь городке Юго-Восточной Азии или Европы. К тому же три года назад мои условия жизни в Нью-Йорке ухудшились по причинам личного характера, и я оказался перед необходимостью на какое-то время уехать оттуда. Причины личного характера всегда попахивают плотью или деньгами, в моем случае отношения с женщинами и друзьями принимали слишком запутанный оборот.

До приезда в Токио я выполнял в Нью-Йорке самую разнообразную работу. От природы я был разбросан, не мог полностью отдаться одному какому-то делу, постоянно менял место работы, ища более выгодное, а в результате занимался всякой ерундой. Подобный стиль жизни сохранился у меня и в Токио.

Закончив работать «ребенком напрокат», я стал изучать скульптуру в Колумбийском университете, где мне светила самая высокая стипендия (хотя это ужасно жмотный универ). Я показал неплохие результаты и поступил в магистратуру, но у меня не было ни малейшего желания становиться скульптором. И я решил стать скульптором человеческой души. Хотя это и звучит высокопарно. Зная японский и разбираясь в тенденциях современного искусства, я смог заняться отправкой молодых художников на японский рынок. Но и здесь недолго задержался – по рекомендации одного художника, с которым мы подружились, получил стипендию и полгода развлекался в Берлине. Вернувшись в Нью-Йорк, я в основном выполнял различные поручения группы художников. Чем я только ни занимался: подменял кого-то на свиданьях, ассистировал в работе, помогал продавать картины в галереи, готовил вечеринки и убирал после них, даже сидел с кошкой приятеля, когда того не было дома. Потом мне захотелось больших гонораров, и я расширил свою сеть от мира изобразительного искусства до мира кино и телевидения. Работа, связанная со съемками японских программ, была самой хорошо оплачиваемой, но и самой скучной и раздражающей. По сути я был мальчиком на побегушках, но это называлось «деятельностью по координации», которая состояла в подготовке интервью и выборе мест для съемки, переговорах, сборе материала, а, кроме того, я выполнял роль переводчика. Словом, должность няньки японской съемочной группы.

Бегая по поручениям, теряешь уйму времени. Официальные и личные отношения смешиваются, никакой частной жизни не остается. Какое уж тут деловое общение, если клиент может стать и другом, и любовником. Дома почти не бываешь, случается, проснешься утром и не сразу поймешь, где ты. Из квартиры приятеля – на съемки, из офиса или студии клиента – домой к возлюбленной, из ресторана – в гостиницу, а потом в бар. И раз или два в неделю возвращаешься из супермаркета к себе домой.

Я устал до изнеможенья. В работе такого рода придерживаться плана невозможно. Поэтому устаешь больше, чем предполагаешь. Я понял, что мой организм перестанет справляться, если я останусь жить в городе, где можно стать другом или любовником кому угодно. В то время у меня были три женщины с одинаковыми именами. Сьюзан с верхнего Истсайда, Сьюзан из Сохо, Сьюзан из Бруклина. Я различал их по месту работы и по голосам. Сьюзан из Эн-Эйч-Кей, [29] Сьюзан-критик, Сьюзан-актриса. Я никогда не называл их по фамилиям. И все же часто путался, говоря с ними по телефону. Например, сообщал Сьюзан-актрисе: «Знаешь, прочитал твою новую книжку про СПИД, очень интересно».

Мне все обрыдло. Захотелось обнулить стрелки. Разве это не веская причина, чтобы уехать в Токио? Уставшие тело и мозг могут породить единственный вывод:

Больше свободы!

Первый месяц Токио сверкал для меня всеми красками – таким видит мир больной, идущий на поправку. Да мне и надо-то было немного: лишь бы ничто не напоминало Нью-Йорк.

Таковы были мои первые впечатления от Токио. В незнакомом месте любой превращается в играющего ребенка. Я садился в метро на линию Гиндза с путеводителем в руке. Начинал свою экскурсию с Сибуя, потом Харадзюку, Акасака-мицукэ, Гиндза, Уэно, Асакуса – я совершал набеги на основные точки города. В выходные на Харадзюку было полно слоняющихся без дела школьников средних л старших классов, которые любезно рассказали мне, где и что можно купить подешевле. На Акасака-мицукэ я смешался с приглашенными на прием в отеле, поел и попил в свое удовольствие, завел знакомства. На Гиндзе подружился с цветочницей, поцапался с владельцем галереи. В парке Уэно я поспал днем в окружении бомжей и влюбленных парочек, а в Асакуса меня приняли за торговца наркотиками. За оранжевой линией – красная. На линии Маруноути моя атака начиналась с Синдзюку. В Огикубо я поел лапши и куриных шашлычков, в Накано заблудился, в Ёцуя полицейский проверил у меня документы, в Тяномидзу я рылся в букинистических книгах, а потом ел гречневую лапшу, стоя в забегаловке вместе с учениками подготовительных курсов. В Икэбукуро в парке я вел непристойные беседы с филиппинками.

Так я провел две недели после приезда в Токио. Затем по рекомендации одного японца я стал спецкором еженедельного журнала, преподавал английский на курсах, короче, прошло полгода, и моя жизнь в Токио перестала отличаться от той, что была в Нью-Йорке. Но образ жизни в Нью-Йорке и в Токио отличался, как Венера – от Меркурия. В Нью-Йорке я жил, подчиняясь абсолютной случайности, и от этого моя повседневная жизнь в значительной мере приобретала налет приключения. Вполне вероятно, что завтра меня придушит сбрендившая от ревности Сьюзан или внезапно зайдет с приятелем спор о религии, мы разругаемся вдрызг и прекратим всякое общение друг с другом. Или по дороге из дома любовницы в гостиницу меня прикончит какой-нибудь сумасшедший. Или вдруг мне взбредет в голову отправиться в экспедицию на Южный полюс (мне на самом деле как-то предложили пойти поработать массовиком-затейником на танкер). В Токио по сравнению с Нью-Йорком больше людей, но все они – полные придурки. Головы черные (или белые, или гладкие), на улицах и в электричках полно лиц с уснувшим выражением. На поверхностный взгляд все каждый день двигаются, суетятся, но копни чуть поглубже – и увидишь мир ровной и гладкой тоски. Вот что такое Токио. Чтобы выжить, здесь нужно иметь как минимум две морали. Первая – находить в гладком мире неровности и шероховатости. То есть искать друзей и любовниц, которые и есть эти неровности. И еще одна – не считать Токио скучным городом. По крайней мере, находясь в Токио, стараться полюбить его.

Мама часто говорила: «Куда бы ты ни отправлялся, кем бы ты ни был, играй так, как тебе хочется. Как Гулливер».

Дети увлекаются «Путешествием Гулливера», потому что сам главный герой, Гулливер, – не кто иной, как играющий ребенок. Следуя маминому совету, я и в Токио стал играющим Гулливером. Чтобы выжить в незнакомой стране, Гулливер учил ее язык и пытался сохранить собственное достоинство, несмотря на презрение и любопытство жителей этой страны. Гулливеру удалось выжить, не став рабом, и в Лилипутии, и в Бробдингнеге, и на Лапуте, и в Японии, и в стране гуигнгнмов, потому что он не терял интереса ни к великому множеству лилипутов, ни к великанам, ни к лапутянам, ни к японцам, ни к гуигнгнмам. Он продолжал оставаться тонко чувствующим игроком. Бесчисленное количество раз он подвергался опасности, возвращался на родину, но, позабыв про печальный опыт, вновь отправлялся в плавание. Он явно давал понять, что мир существует не для Великой Британской империи, а для играющего ребенка.

В Токио многие японцы живут колониями. С виду я был обыкновенным японцем, не лилипутом, не великаном, не гуигнгнмом, и поэтому никто не проявлял ко мне любопытства. Для меня не представляло большой сложности прикинуться японцем. Подобно многим, живущим в Японии долгие годы, я толком не могу прочитать иероглифы и не знаю, как образовался нынешний Токио. Но я отличаюсь от других тем, что знаю, почему оказался в Токио, а они – нет.

В Токио нигде нет ничего такого, что несло бы на себе печать истории. Старики и привидения источают запах плесени на улицах, где бутики и рестораны стоят, тесно прижавшись друг к другу. Никто не обращает на них внимания, да и они ни с кем не заговаривают. Бывшие трущобы закопались в землю, здания Куро Тан'исохара-сэнсэя[30] обрушились, превратившись в каменные глыбы. Говорят, раньше в Токио была целая сеть каналов. По каналам сновали суда с людьми, товарами, материалами, они служили частью транспортной системы. Но реки, по которым текла вода, незаметным образом превратились в парящие в воздухе хайвэи, реки-призраки, по которым течет информация, и паутиной опутали город. На глади этих рек не увидишь кораблей. Никто не купается в них. Только иллюзии бесшумно скользят по их водам. Вечером я прохожу сквозь иллюминацию Гиндзы или Синдзюку. Двигаюсь то вправо, то влево, как глуповатый герой компьютерной игры. Токио – город потерянной памяти. Токио плывет над зыбучими песками. То, что было вчера, уже присыпало песком, то, что было в прошлом месяце, полностью скрылось от глаз. То, что было в прошлом году, – погребено на два метра, а то, что было пять лет назад, не откопаешь без буровой установки. Память о том, что было десять лет назад, под тяжестью песка превратилась в окаменелость. Сказитель есть, но он не только слеп, но и нем.

Я вспоминаю то, что говорил Катагири.

– Подобно тому, как у необитаемого острова нет истории, нет ее и у Японии.

Понятно. У Катагири есть собственная история. Ему хорошо известно, какие обстоятельства привели его в Нью-Йорк. Наверное, это и называют историческим сознанием. В Нью-Йорке у каждого своя история, своя страна, свой бог – они сталкиваются, смешиваются друг с другом, варятся в одном котле, имя которому «Нью-Йорк». Именно в таком месте закаляется и оттачивается историческое сознание. Но у меня не получается, как у Катагири, мифологизировать свое прошлое. Это потому, что у меня нет такой сильной ненависти, как у Него.

В Токио простая рассеянность тут же приводит к амнезии. Похоже, во мне есть предрасположенность к этому. Я не знаю, кто дал мне жизнь, не бывало такого, чтобы я в течение долгого времени был ребенком одних родителей. Я разделил себя на части и отдавал их, одну за другой, множеству людей, поэтому для меня архисложно соединить память из кусочков и составить историю одного человека. Мне нельзя ни на минуту прекращать усилий по складыванию головоломки-пазла под названием «я сам». Я занимаюсь этим вместе с Микаинайтом, во сне. Разлетевшиеся в разные стороны кусочки моей памяти, части моего тела соединяются только во сне. Я не могу собрать себя с помощью истории и мифов о себе.

Сны умело разбираются в моем прошлом, иногда предсказывают будущее. С детских лет я овладел мастерством запоминать сны. Я» научился решать свои проблемы во сне и превозмогать болезни. Для моего бизнеса это было абсолютно необходимо.

Искать во сне решение вопросов реальной жизни, осознавать страдания, испытываемые во сне, как реальные. Для меня это стало совершенно естественным.

Когда я общаюсь то с чужими людьми, то с друзьями, то с братьями и сестрами, то с начальниками, то со знакомыми, я глубоко погружаюсь в их сознание и личную жизнь. Если долгое время, не прерываясь, заниматься этим, то собственное сознание замутняется, застаивается. Тогда мне необходимо отфильтровать свое сознание во сне.

Мне не потребовалось много времени, чтобы придумать еще один способ. Он заключался в том, что я отправлял Микаинайта свободно бродить по чужим снам. Пока я смотрел собственные сны, Микаинайт превращался в клубок сознания и свободно парил во времени и пространстве. Он мог встретиться с любимым человеком, который находился неизвестно где. Как только я засыпал, Микаинайт отправлялся в полет, подпрыгнув три раза на моем животе или спине.

Пока Микаинайт навещал чей-то сон, я приглашал кого-нибудь в свой. Сон – хорошее средство коммуникации. Немного потренируешься – и можешь куда угодно отправлять сознание как волны. Нет необходимости использовать наркотики или заклинания. Не нужно краснеть от напряжения. Подумаешь о ком-нибудь, вздохнешь разок, уснешь – вот и началась коммуникация во сне. Важно при этом помнить о событиях во сне, как о реальных. Стена между сном и реальностью не такая уж прочная. Можно легко проделать в ней отверстие и сновать туда и обратно. И через некоторое время два мира превратятся в один. Но не следует полностью сосредоточиваться на одном из миров. Сон – часть реальности, реальность – часть сна. Вы живете, переходя от одного к другому, и наоборот. Такова наша с Микаинайтом мораль.

В общем, пока я прилагаю подобные усилия, я могу оставаться самим собой. Могу оставаться играющим ребенком. Находясь среди толпы великанов, я не чувствую, что сам стал великаном. Хотя на меня оказывают влияние гуигнгнмы, мое лицо не превращается в лошадиную морду.

Микаинайт, я здесь! Это я! Смотри, не перепутай!

 

Я боюсь общаться с теми, о ком ничего не знаю. Случайно сказанное или сделанное может оскорбить собеседника, унизить его. Когда-то меня ударил один мусульманин. Он спросил меня: «Какой у тебя Бог? » И я ответил ему: «Богов – больше, чем людей. Боги каждый день сражаются друг с другом, ненавидят, любят, морочат друг другу голову, играют и развлекаются. Я – один из богов. И ты – один из них». Мой собеседник рассвирепел: «Бог один». Мне бы успокоиться, а я не умолкал: «Пусть будет сколько угодно богов. И Аллах, и Христос – одни из многих».

Он ударил меня в челюсть, и я прикусил язык. Я думал: радостно жить, когда считаешь других людей друзьями. Но часто этого не получается. Нельзя всех мерить своим аршином.

Я всегда старался держаться скромно и почтительно. За этот год в моем списке адресов прибавилось 108 фамилий. Может, это благодаря моей почтительности? Таким образом, число людей, с кем я постоянно поддерживаю связь, включая знакомых из Нью-Йорка, достигло 290 человек. Вот как они распределились:

 

знакомые (товарищи) – 179

друзья (ближе, чем товарищи) – 30

любимые – 23

клиенты – 18

братья и сестры – 8

младшая сестричка – 1

фея – 1

враги – 27

приемные отец и мать – 2

? – 1

 

У меня сейчас такое же психологическое состояние, как и ровно три года назад, когда я хотел начать все с нуля в Нью-Йорке. Обычно я легок на подъем и не склонен надолго задумываться, но сила притяжения Токио и меня взяла в оборот, поэтому, чтобы подготовиться к побегу в невесомость, мне потребуется еще полгода. Мои нью-йоркские друзья выталкивали меня наружу, наружу, к невесомости, к невесомости. А большая половина токийских друзей вцепилась в меня крепко и не выпускает.

– Мэтью, пора. Нечего думать о всякой ерунде, собирайся быстрее, – Микаинайт торопит меня, и я приступаю к бритью. Следующие четыре дня я не вернусь в свою квартиру.

Расписание нынешнего тура:

 

Воскресенье. Нянька у бывшей актрисы и ее дочери.

Понедельник. Свидание с Пу-тян.

Вторник. День рождения умершего ребенка семьи Уно.

Среда. Гудеж с Марико Фудзиэда.

Четверг. Лекция господина Ямага, возвращение домой.

 

 

Елизавета и Венера

 

Сложно себе представить, что и Пу-тян, и Марико – обе японки. Если отдать кому-то предпочтение, то люблю я Марико, но не могу удержаться от жалости к Пу-тян. Марико на все смотрит счастливым взглядом, в глазах Пу-тян все отражается сплошным несчастьем. Нельзя делать обобщений: японцы – это то-то и то-то. Для начала нужно придумать объяснение тому, что обе они – одинаковые живые существа.

До знакомства со мной Пу-тян была девственницей. Кажется, она даже ни разу ни с кем не ходила на свиданье. Если похвалить ее: «А ты вообще-то красивая», то она обидится. Такая у нее внешность. Она любит оперу, и, похоже, об отношениях между мужчиной и женщиной она тоже узнает из опер. Глаза из-под очков в серебряной оправе смотрят то ли на меня, то ли на летящего комара – непонятно. Но, несомненно, в них – мечты о призрачном мире любви.

Когда-то, чтобы привлечь внимание Пенелопы, я разучил «Desert sula terra» из оперы Верди «Трубадур». Эта ария поется из-за сцены, Трубадур-Манрико хочет проверить любовь Леонеллы. Когда я спел ее для Пу-тян, она так обрадовалась, что у нее даже губы задрожали. Честно говоря, я не так-то хорошо пою. И хотя я беру высокие ноты, Пу-тян была первой, кто пришел в восторг от моего пения.

Пу-тян любит вагнеровского «Тангейзера» и говорит, что пусть она уродина, но ей хочется стать такой, как Елизавета. Она мечтает быть идеальной женщиной, воплощением самопожертвования, учителем для мужчины. Она долгое время живет одна, очень скромно, и это сделало ее похожей на монашку.

Окончив колледж, она поступила на работу билетером в концертный зал и большую часть своей зарплаты тратила на концерты или откладывала. Какие изменения произошли у нее в душе, неизвестно, но одна ее знакомая рассказала ей обо мне, и однажды она позвонила мне и попросила стать ее другом. Во время первой встречи она ни разу не посмотрела на меня и даже к чаю не притронулась. Похоже, она ужасно жалела о том, что решилась встретиться со мной. Наконец мне удалось вытянуть из нее, что она любит музыку, и беседа пошла немного поживее. Микаинайт, я знаю: Пу-тян преследовало тяжелое чувство вины из-за того, что она за деньги покупает себе любовника. Но любовник-профессионал останется без работы, если его клиент будет мучиться чувством вины. Моя задача состояла в том, чтобы сначала избавить ее от чувства вины, дать ей узнать мужское тело и хотя бы немного почувствовать реальность физической близости в той любви, которая разыгрывается в опере.

Во время третьей встречи Пу-тян успешно получила первый опыт. Если Мими из «Богемы» была женщиной, любящей любовь, то Пу-тян была женщиной, которая пыталась превратиться из женщины, любящей любовь, в любящую женщину. Мне хотелось придать ей уверенности. Стань героиней оперы во всем, желал я ей.

Во время четвертой встречи, то есть сегодня, мне захотелось увидеть Пу-тян. Мы встречались с перерывом в два месяца, в частности и из-за моих обстоятельств. Розы стоили дорого, я купил букет гвоздик и отправился к ней. Стол уже был накрыт. К моему удивлению, Пу-тян накрасилась и надушилась. Из магнитофона тихо звучала ария Леонеллы из «Трубадура».

– Я так долго ждала тебя, – глаза из-под очков в серебряной оправе пристально смотрели на меня.

– Прости, Пу-тян. Столько проблем навалилось.

– Я так и подумала, – Пу-тян села со мной рядом и налила мне пива. Потом она неторопливо встала, достала из ящика комода конверт и передала его мне. Внутри были деньги, не иначе, как тысяч сто иен. – Возьми.

Мой гонорар был 20 тысяч за вечер, денег было больше, чем полагалось. Я предложил ей: лучше потрать их на гастроли театра Ла Скала, который скоро приедет в Японию, но она запихала конверт в карман моих брюк, пробормотав: «Я тебе помочь хочу».

Я сначала не понял, что она имела в виду. Или рассчитывала, что я буду чаще приходить к ней, или хотела ограничить мои увлечения другими женщинами. Нет, Микаинайт, Пу-тян всегда говорила только то, что думала. Ее сердце пока такое же чистое и прозрачное, как любовь Елизаветы. В нем еще не поселились ни ревность, ни желание единолично обладать. Я взял деньги, пообещав обязательно потратить их на себя.

В эту ночь, когда я любил ее, она плакала и говорила: как хорошо.

 

К Марико ни в коем случае нельзя отправляться в усталом состоянии. Тогда уж точно превратишься в выжатую тряпку. Она работает в туристическом агентстве и часто ездит как сопровождающий группы за границу. В качестве сувенира она обязательно проводит ночь с местным мужчиной. Подобные похождения сделали ее совсем развратной. Но эти истории невероятно идут ей.

Короче говоря, она – большая любительница секса. Даже хвасталась, что спала с пятерыми зараз. Но не подумайте, будто у нее на лице написано, что она любит мужчин, или что ее тело прямо-таки источает желание. Марико – не гламурная девушка. У нее нет пухлых губ и толстого слоя косметики. Она напоминает женщин Модильяни, узких и вытянутых. Когда она сидит смирно, никому и в голову не придет, что она без всякого стеснения может брякнуть: «Для меня сперма – ценный источник белка».

Когда я впервые встретился с ней, она по-деловому меня оглядела и спросила:

– Уверен в своей силе?

– В общем, да, – ответил я. А она добавила:

– Я встречаюсь с несколькими, но терпеть не могу, когда меня ревнуют или осуждают мое поведение. Поэтому я и решила позвать тебя.

Сразу же начались возлияния. Марико доводила себя до кондиции, наглатываясь 7 amp; 7 (безумный коктейль: 7 частей виски и 3 части газировки «Севен-ап»). Это для нее было обычным делом. Пригубив третий коктейль, она чувствовала, как тело у нее начинает гореть, и скидывала с себя одежду. Потом начинала ржать дурным голосом, рассказывая случаи из своих поездок, сплетни про любовников и истории про родителей, братьев и сестер, хотя ее никто об этом не просил.

– Первый опыт у меня был в шестнадцать лет. Меня изнасиловали по кругу. В школе, в бойлерной. С тех самых пор у меня в организме что-то сдвинулось. Во время школьной экскурсии на Кюсю я пошла в комнату к мальчишкам и трахалась в шкафу, беря по 500 иен за подглядывание.

– Сколько у тебя было мужчин?

– Ну, стран из тридцати.

Я подумал: последовательный подход. В ту ночь мы разделись и стали лупить друг друга мокрыми полотенцами. Марико сказала, что, когда мы ляжем в постель, возбудившись таким образом, наши тела будут пылать. Да уж, избитые места горели так, что деваться было некуда. Когда мы закончили, она вытянула из-под кровати огромную фарфоровую свинью размером с электроплитку и попросила меня пожертвовать 500-иеновую монетку, если у меня есть. Зачем тебе, спросил я ее. Коплю, ответила она. По-видимому, у нее была привычка всякий раз, переспав с мужчиной, кидать в копилку 500-иеновую монетку. Будет 500 тысяч, когда наполнится. Короче, цель – тысячу раз заняться сексом. Когда цель будет достигнута, она собиралась добавить накопленную сумму на поездку в Африку.

Она заплатила мне гонорар всего однажды. Но, несмотря на это, я наведывался к ней уже целых шесть раз. Незаметно я отравился ядом, который источала Марико, и мой организм стал требовать безумного, шумного секса.

Секс со сменой ролей. Эту игру я любил больше всего. Раздевшись догола, я начинал разговаривать, как воспитанная девушка, а Марико изображала насильника. Я надевал снятую одежду Марико, в том числе и ее белье, а она соответственно надевала одежду, хранившую тепло моего тела. Просовывая мне руку под юбку, она говорила: «О, хороша девка». Я покачивался и отвечал ей, как чужая жена из мыльной оперы: «Нет. Прекратите, пожалуйста. Я позову людей».

– Чего раскудахталась, – Марико снимала ремень и хлестала меня.

– Перестаньте. Сделаю все, что скажете.

– Тогда снимай юбку, – я делал так, как мне было сказано. Из-под трусиков выглядывал мой пришедший в боевую готовность пенис.

– Возьми в рот, – Марико спускала брюки и, широко расставив ноги, вставала передо мной, стоящим на коленях.

– Дура, лучше языком работай. Да, вот так. Щас вставлю тебе. Ну-ка, легла на спину.

Я испытывал сладкий озноб и жаркий стыд и почему-то чувствовал себя счастливым. Секс со сменой ролей был подобен метафоре моего образа жизни, который я выбрал, независимо от того, нравилось мне это или нет. Да и Марико тоже была играющим по своим правилам ребенком. Наши интересы совпадали в сексе.

 

Красочные пятна

 

Друг моего приятеля очень просил меня, и я согласился стать собеседником для 78-летнего старика. Этот старик работал директором небольшой компании, передал управление сыну, и, хотя со стороны выглядел спокойным и самостоятельным человеком, родные боялись, что он начнет резко сдавать, так как до сих пор работа была для него всем, а теперь он лишился смысла жизни. Меня нанял его сын, и моя задача состояла в поиске какого-нибудь хобби для старика, который ничем не интересовался, кроме работы.

Старик говорил исключительно о том, как тяжело было управлять компанией, или же хвастался своими методами оздоровления. Естественно, его сын и внуки, слышавшие эти навевающие тоску разговоры по сто, а то и двести раз, лишились всякого терпения. Речь старика напоминала чтение сутр.

Чтобы заткнуть его, я решил заинтересовать старика рисованием.

– Дедушка, послушайте меня. Не надо размышлять над тем, что вы нарисуете. Просто оставляйте пятна краски на бумаге. Как можно более сложные пятна, причудливой формы. И подумайте хорошенько, в каком месте вы будете рисовать эти пятна, – сказал я старику, достав альбом и акриловые краски.

Поначалу старик ворчал, но когда я похвалил его красочные пятна, он явно почувствовал себя польщенным.

– Именно так. Тот, кто пытается писать картины, может не быть живописцем. Рисует красочные пятна в тех местах бумаги, где подсказывает сердце. В этом и заключается чистота изобразительного искусства.

После нескольких занятий старик сказал, что хочет попробовать писать маслом.

 

Суровость любви

 

Заказчиком этой работы выступала бывшая актриса, поэтому я сразу же согласился. Она ушла со сцены четыре года назад и ни в чем себе не отказывала, живя на средства, которые оставил ей муж в качестве компенсации за развод, а также получая доход от сдачи квартиры в аренду.

Сначала актриса показывала мне записанные на видео фильмы, в которых когда-то играла, сопровождая их собственными комментариями. Жест великодушия с ее стороны, который преследовал воспитательные цели. Казалось, она продолжала представлять себя столь же молодой, что и на экране. При этом ей хотелось найти кого-то, кто соглашался бы с ней.

– А вы почти не изменились, – говорил я, незаметно предаваясь при этом злобному развлечению: разглядывал, насколько время не пощадило ее миловидную некогда внешность.

У нее была двадцатилетняя дочь. Лицом она очень походила на мать с экрана. Но у матери была типично японская фигура, а у дочери – так называемая американская конституция: длинные ноги, широкая талия, большая грудь.

Дочь унаследовала от матери любовь к роскоши, что помогало ей в ее многочисленных связях с мужчинами. Она не то чтобы хвасталась, но как-то так получалось, что знакомила мать со своими любовниками. Мать же этого, по-видимому, терпеть не могла. Многие матери испытывают ревность к своим дочерям, выросшим красавицами, но для нее дочь была не более, чем соперница. Стоило только мужчине, сблизившемуся с матерью, увидеть дочь, как он увлекался ею. Таких случаев было предостаточно. Дочка без всяких угрызений совести сходилась с любовником матери. А потом так же спокойно бросала его и находила нового приятеля. Такая жестокость дочери больно ударяла по самолюбию матери, и она не могла избавиться от желания отомстить ей в один прекрасный момент. И на меня была возложена роль сообщника.

Требования матери были из разряда невыполнимых.

– Тебе нужно сыграть роль настоящего мужика, так чтобы дочка приревновала тебя ко мне.

Я-то знаю, что настоящие мужики абсолютно ничем не отличаются от обычных. Настоящим называют мужика, который выглядит господином, не прилагая никаких усилий для этого, не возвышая и не принижая себя. Не помню когда, но так говорила мне мама.

Еще актриса сказала:

– Моя дочь не знает суровости любви. Думает, что любовь – это когда мужчина постоянно вьется вокруг нее и пылинки сдувает. Ничем хорошим это не кончится. Как мать я должна научить ее. Отец слишком ее баловал. Но мне будет неприятно, если она скажет: я брала пример с тебя, мама, и вот что получилось. Поэтому вместо меня накажешь ее ты.

– Если вы хотите отомстить дочери и одновременно преподать ей урок, то, может быть, более эффективной будет такая схема: сначала я стану любовником вашей дочери, а потом сменю ее на вас, объяснив это тем, что очарован вами, – предложил я своей работодательнице. В таком случае я стал бы, так сказать двойным шпионом, который по просьбе матери, работая на нее, стал любовником дочери. К сожалению, мой план вызвал резкий протест. В результате был выбран способ, который не представлялся мне особенно эффективным: я должен регулярно бывать у матери как ее любовник, при этом умело вовлечь дочь в любовный треугольник и, воспользовавшись моментом, преподать ей урок суровости любви.

Это была задача с многочисленными ограничениями. Первое состояло в том, что я никоим образом не должен влюбляться в дочь. Второе – дочь должна испытывать ко мне уважение. Третье, я не могу выступать посредником между матерью и дочерью. Четвертое, мне следует обращаться с матерью как со своей любовницей и постоянно восторгаться ею. Выполнение всех условий никогда бы не привело к достижению поставленной цели, поэтому я сознательно решил не усердствовать. Точнее, я ничего не делал. Потому что, даже если я не буду произносить ни слова, соперничество между матерью и дочерью начнется само собой.

Спустя неделю после того как я стал ходить к ним в дом, соперничество, как и следовало ожидать, стало заметным. Проявилось это следующим образом: сначала дочка прониклась ко мне любопытством, а мать стремилась ее любопытство ограничить. Однажды дочь сказала мне в присутствии матери:

– Ты ведь мамин любовник, да? Как-то непохоже.

Мать моментально отреагировала:

– О, начинается. Ты всегда так вот пытаешься соблазнить моих любовников.

– Ничего подобного.

– Да, да.

– Я просто хотела сказать ему: если ты мамин любовник, так и веди себя, как подобает любовнику.

Этот с виду невинный обмен шутками на самом деле являл собой противостояние двух женщин, снедаемых необоснованными опасениями. Я, подобно летучей мыши, сохранял нейтралитет, стараясь не втягиваться в это противостояние. Заказчица сказала мне раздраженно:

– У тебя нет активной позиции, вот дочка и цепляется к тебе. Она игрок до мозга костей.

Так ли? У меня были сомнения по этому поводу. Мать становилась всё более истеричной, и действительность начала представляться мне в несколько ином свете.

Однажды незаметно для матери мне удалось тихонько переговорить с дочерью. Я честно рассказал о причине моих визитов. О том, что мать, поведав мне о своих переживаниях, попросила помочь ей и показать дочери суровость любви. На это дочь ответила:

– Ну, мама! Я так поражена, что мне и сказать-то нечего. После того как мама рассталась с папой, она все время такая. Всё соперничает со мной, это в ее-то годы.

– А мама говорит, что ты уводишь у нее мужчин.

– Я? Как можно так ошибаться! Я охраняю маму, чтобы ее не обманул какой-нибудь проходимец. Она же, как увидит хорошенькую мордашку, тут же вся загорится, деньги на него начинает тратить. Моя задача – прогонять этих пиявок. Как я могу позволить, чтобы все деньги сожрал какой-нибудь придурок.

Так всё и прояснилось. В чем же заключалась моя роль? Впрочем, какая разница. Соблюдающая нейтралитет летучая мышь не должна ни у кого вызывать ненависти. Ей следует быть безвредной для людей и животных.

После этого и мать и дочь полюбили меня, и я много раз бывал у них, но не как любовник матери. Я соблюдал нейтралитет летучей мыши, избавив их от необоснованных опасений и подозрений. Иногда дочь просила у меня совета в своих любовных делах, а мать звала к себе в постель. Разумеется, я не отказывал ни той, ни другой. Уверенность профессионала.

 

Вздохи

 

– Мэтью, ну и жизнь у тебя: что ни день, то оргия.

– В смысле?

– Я не только про секс, ты же общаешься невесть с кем.

– А что я могу сделать? Это моя работа.

– Сильный ты.

– Да, в такой работе тело – капитал.

– Я тоже устал по Токио летать.

– Токио хорошо поимел нас.

 

Я бросил этот мир

 

Лекции начинаются каждое утро ровно в девять. Мой самый тоскливый клиент господин Ямага – экономист; совсем недавно он, профессор университета, бросил работу и теперь, как в коконе, сидит целыми днями, запершись дома.

Господин Ямага наливает кофе. Он исключительно пунктуален, каждое утро сверяет время моего прихода по секундной стрелке. Сегодня я пришел на двадцать секунд раньше.

– А! Доброе утро! – Это приветствие надоело мне до тошноты. Да и какое это приветствие, три пустых слова. Для него что секс, что науки, что здоровье, что рай, что день, что солнце – все погружено во мрак. Моя задача научить его: для человека, чье тело полно удовольствий, и секс, и науки, и преступления, и ад, и болезни, и безумие, и ночь, и смерть – все источает свет.

Я не врач, но мой диагноз – депрессия. Господин Ямага прекрасно знает об этом, и когда мы впервые встретились, он выстроил линию обороны, облив психиатрию потоками грязи.

– Чем подвергаться анализу этих врачей-идиотов, не лучше ли проводить время со здоровым молодым человеком. Скажи, Мэтью.

Он все прекрасно понимает. Но при этом абсолютно не прислушивается к тому, что я ему говорю. Он обеспокоен поиском ответов на все вопросы мирозданья, которые вертятся у него в голове.

За работу собеседником господина Ямага я получаю 10 тысяч иен за одно посещение. В мою «паутину» друзей и знакомых, которую я раскинул по всему Токио, без всяких усилий с моей стороны попадают люди, нуждающиеся в дружеских отношениях. Вот и этот клиент тоже попал в мои сети.

Заказчиком работы является младшая сестра господина Ямага. Она же платит гонорар. Как любящая сестра она беспокоится о психическом здоровье брата, вот и попросила меня последить за его состоянием. Она услышала о Мэтью, повелителе снов, от своего приятеля и подумала: это то, что нам нужно. Но я ни разу не встречался с тем человеком, который рассказал ей о Мэтью, повелителе снов, и даже не знаю его имени. Его нет в моем списке. Похоже, незаметно для себя я стал широко известен в узких кругах.

Господин Ямага обрушивает всю свою ненависть на врачей-психиатров, но к тем, кто пытается почтительно выслушать его теории, он относится как настоящий джентльмен. Так я стал разыгрывать роль студента, приходящего к нему на индивидуальные лекции. Болезнь господина Ямага обостряется всякий раз, когда затронуто его чувство гордости. Но, с другой стороны, грубая лесть разоблачается мгновенно, она, наоборот, злит и раздражает господина Ямага. В тот день с раннего утра для меня была запланирована индивидуальная лекция «Теория гибели Японии».

– Мэтью, я всем существом своим ощущаю процесс медленной гибели Японии. Кто уничтожит Японию? Ты знаешь?

Я сказал, что не знаю. Я же не пророк и не историк. Но на самом деле знают все. Просто не говорят этого вслух. А вот господин Ямага со злорадством говорит об этом.

– Япония разрушит себя сама. Не кто иной, как сами японцы уничтожат Японию. Япония разлагается. Сгниют все. Я ни за что не отвечаю, начальник плох, политика вырождается, это еврейский заговор – сваливают друг на друга грехи коллективного сознания. В колонии, что существует в моем теле, и сегодня поднимается антияпонский мятеж. Но я не снял с себя маску японца. Поэтому мне одному придется принять на себя сиротскую судьбу Японии.

Где-то я слышал подобные слова. Учитель, мне кажется, сирота обладает большей свободой. Сироте нужно быть играющим ребенком. Учитель, по-моему, вы совсем не знаете искусства игры. Учитель, а сколько раз вы занимались сексом? Наверное, раз в сто меньше, чем я.

– Учитель, а что, если в этот раз вам попробовать собственными руками уничтожить Японию?

– Мэтью, ты же знаешь, почему я ушел из университета.

– Наверное, потому, что студенты и другие профессора были идиотами?

– Именно. Я бросил мир. Чтобы в свой последний час увидеть будущее Японии. Я уже стар. Но мне было бы приятно, если бы эта страна успела погибнуть при моей жизни. Вечером я написал новое эссе. Возьми копию.

Я тут же начал читать его эссе и ощутил странное чувство ностальгии. Когда я учился в старшей школе, Катагири часто рассказывал мне свои сказки в продолжение занятий по японской разговорной речи. После войны Катагири не вернулся в Японию, превратившуюся в пепелище, а придумал Республику японских переселенцев и стал отцом-основателем государства. Так как я был единственным японцем среди всех детей напрокат, то из меня сделали гражданина одинокой Японии, которую основал Катагири. Он был занят бизнесом «дети напрокат» и поэтому подтверждал существование призрачной Республики японских переселенцев главным образом в разговорах со мной по-японски. Точно, Катагири наверняка должен был говорить то же самое, что писал в своем эссе господин Ямага.

 

Друзья, примкнувшие к белой расе с опозданием на один век! Не нужно подражать христианской морали. Те, кто вплоть до прошлого века (нет, и до сих пор) насаждал по всему Земному шару вместе со своим богом программу господства, в качестве источника своей энергии использовали ненависть и предрассудки по отношению к другим религиям и народам. Сейчас они научились скрывать эту ненависть и предрассудки и вершат политику, руководствуясь показной моралью, подлинные свои чувства они раскрывают только друг перед другом. Понятие показной морали и подлинных чувств не было изобретено в Японии, это коронный номер тех, кто считает Христа своим богом, будь то католики или протестанты.

Хамелеоны, без году неделя примкнувшие к единству белых! Отбросьте показную мораль христиан! Выведите их на чистую воду! Выполните волю неопытных хамелеонов, ввязавшихся в Великую восточноазиатскую войну. [31]  Не заботьтесь о будущем, делайте то, что вам вздумается. Отбросьте стыд. Не допускайте до себя жалких мыслей защитить послевоенную Японию, созданную руками Америки. Своими руками уничтожьте без остатка Японию и по форме, и по сути! Станьте племенем скитальцев. Пусть среди вас выживут только самые талантливые.

 

Я подумал, что если Япония погибнет, то таким людям, как господин Ямага, придется умереть первыми. Катагири постоянно размышлял о том, что будет с Японией после конца истории, он на самом деле выжил среди племени скитальцев. Господин Ямага и Катагири отличались друг от друга больше, чем рыдающий самоубийца отличается от человека, стремящегося стать богом. По силе, какой обладали эти двое, господина Ямага можно было сравнить с белкой, а Катагири – с пятнистой гиеной. В конце концов, слово за силой.

Я никогда не спрашивал господина Ямага, что ему снится. Мне совсем не хотелось читать его сны, а он ненавидел тех, кто, подобно психоаналитикам, заглядывает к нему в бессознательное.

Прежде всего господину Ямага нужна была игра. Но, вместо того чтобы играть, он наверняка предпочел бы размышления на тему «понятие игры в мировой культуре». Я, однако, понимал, что выманить его в ночной город – задача реально не осуществимая.

Однажды на меня снизошло озарение. Революционная идея. Для реализации ее на практике у меня был идеальный партнер. Распутная Марико. Она согласилась неохотно, но быстро (она всегда такая).

Итак, как всегда, в девять утра я пришел на индивидуальную лекцию господина Ямага. Было воскресенье, со мной вместе пришла Марико в очках, в синем пиджаке. Я заранее известил профессора Ямага, что приведу с собой еще одного слушателя.

Пять лекций по «Теории гибели Японии» завершились, и с сегодняшнего дня должна была начаться «Новая теория желтой опасности» – о пагубном влиянии Китая на весь мир в XXI веке.

– Как вы знаете, Китай сейчас находится на пути демократизации и либерализации, но я отношусь к этому с большим опасением. Почему? Да потому, что еще больше китайцев, чем сейчас, уедет за рубеж. Без сомнения, структура населения Японии изменится значительным образом, и, вероятно, усилится влияние китайцев в Америке. Частично китаизируются и развитые капиталистические страны. Естественно, повсеместно возникнет национальное и религиозное противостояние, а также противостояние интересов региональной экономики. При этом в каждом из регионов существует риск выхода на поверхность новой теории желтой опасности. Это несет угрозу для японцев. Ведь для белых что японцы, что китайцы – одно и то же.

– О чем он беспокоится? – спросила Марико, поглаживая мою ногу.

– Учитель не хочет, чтобы его приняли за китайца.

– Я этого не говорил.

Марико проигнорировала это замечание и принялась расстегивать пуговицы на моей рубашке. Я положил ей руку на грудь.

– Чем это вы занимаетесь?

– Решили показать вам шоу.

Марико сняла пиджак и расстегнула пуговицы на блузке. Я просунул руку ей под юбку и начал поглаживать ее между ног.

– Выйдите сейчас же!

Марико послала разъяренному профессору воздушный поцелуй и стала кокетничать с ним.

– Учитель, за просмотр денег не берем. У вас уже встал?

– Учитель, я хочу, чтобы у вас стояло. Я хочу, чтобы вы стали бодрым и здоровым. Если хотите, возьмите Марико.

– Учитель, побалуйтесь со мной.

Господин Ямага убежал в спальню и, сколько мы его ни звали, не выходил оттуда. Он закрылся на ключ. Немного жаль его, но если даже от такой ерунды его болезнь может прогрессировать, я – бессилен. В таком случае приму хладнокровное решение.

На следующий день господин Ямага сам позвонил мне. Он предложил провести следующую лекцию по «Новой теории желтой опасности» опять в воскресенье. Похоже, данный метод лечения принес неожиданный положительный эффект. Голос у профессора был бодрый.

 

Работа на неделю

 

Понедельник. Ужин с директором, развлечение посетителей, директор считает себя талантливым певцом.

Вторник. Репетитор школьника средних классов, отказывающегося ходить в школу. Благодаря мне он прекрасно знает английский. Вечером – анализ снов девушки А., любящей литературу. Посоветовать ей создать свое воплощение, подобное Микаинайту.

Среда. Выходной. Днем – чтение дома. Сон. Вечером – вечеринка у Рафаэля. Развлекаемся до утра.

Четверг. Выслушать жалобы мадам Миура. Говорят, она застала мужа с любовницей.

Пятница. Репетитор школьника средних классов, отказывающегося ходить в школу. Кажется, он не хочет ходить в школу из-за своей полноты. В классе у него кличка: Сумо. Предложить поехать на стажировку в Америку. Там множество ребят, которые в два раза толще его.

Суббота. Выходной. Никаких планов.

Воскресенье. Позвали в качестве гостя на встречу писателей и критиков. Похоже, информация обо мне распространяется. Писатель по имени Масахико Симада решил сделать меня героем своего следующего романа. Скоро он будет брать у меня интервью. Напугаю его, потребовав высокий гонорар. Когда я спросил у любящей литературу девушки А о романах Масахико Симада, она сказала:

– Сладенькие романы. Не хватает ему трудностей жизни, таких как у вас, учитель.

Понедельник. Выходной. Написать письмо Пенелопе.

 

 

Книга вторая

 

5. Урасима Таро [32]

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: