Секуляризация церковных земель.

Петр III спровоцировал неотложность решения этого “перезревшего” вопроса и для Екатерины. Но объявить об этом открыто и сразу для новой императрицы было делом весьма щекотливым. Духовенство испугалось действий “немца” Петра III, как возврата к новой бироновщине, и приняло с радостью воцарение Екатерины, как избавительницы. Но соединенные с этим надежды духовенства были наивным недоразумением. Екатерина была убежденной секуляристкой. Ей нужно было только в первые моменты утверждения во власти не обидеть духовенства. Ведь и его благосклонности она обязана была гладкостью своего воцарения. Отсюда несколько двусмысленных заявлений ее в первые месяцы правления. Несколько позднее, оглядываясь назад, Екатерина писала: “Я водворена была на престол для обороны православного закона. Мне приходилось иметь дело с народом благочестивым, с духовенством, которому не возвращены были его имения и которое вследствие такой дурно приноровленной меры не знало, чем ему пробавляться.” В своем указе от 12.VIII. 1762 г. Екатерина писала о действиях Петра III: “кажется надобность состояла не только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и, как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном, управлении — о том и не думано.” Далее, писала Екатерина, “не имеем мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем данную Нам от Бога власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества.”

Понятно в этой атмосфере дипломатической недоговоренности, что многие из высшего духовенства, особенно южно-русского происхождения и духа, не видели реальности и снова строили себе иллюзии о восстановлении церковно-помещичьего быта. Московский митрополит Амвросий Зертис-Каменский пишет в эту минуту своему земляку Арсению Мациевичу, митрополиту Ростовскому, поздравление с восшествием на престол “благочестивой государыни, которая освободит духовенство от мысленного ига,” т. е. от новых секуляризаторских идей и планов. По получении манифеста Амвросий опять пишет Арсению: “теперь, как из манифеста изволите усмотреть, к сентябрю месяцу просим и Ваше Преосвященство к нам в Москву пожаловать и нам об известном деле помогать.”

Иерархи действительно подали Екатерине ходатайство о возвращении им вотчин. Императрица направила его в Сенат и поручила вообще “иметь рассуждение о духовенстве, как ему учинить удовольствие к его содержанию.” И на этот запрос императрицы началась разноголосица и в Сенате, и на Конференции Сената с Синодом, и среди членов Синода. Архиереи великороссы, под лидерством новгородского архиеп. Димитрия (Сеченова), сразу выявили тенденцию оказать доверие светской власти, сбросить с себя обузу хозяйственных землевладельческих забот и перейти на положение оплачиваемых из единого казенного источника слуг единого религиозно-государственного целого России. В атмосфере новой государственности общие понятия пересматривались и изменялись. Ни армия, ни чиновничество не оценивались как силы, порабощенные государством. Наоборот, в жалованье рисовалась их привилегия. Архиереи-великороссы усвоили эту “штатность” обеспечения церкви в отличие от малороссов, глубже впитавших в свою психологию дух польско-шляхетского гонора. Дворянско-землевладельческий быт у них отожествился с духом христианской свободы и церковной автономности. Но российская империя строилась вдохновением великороссов, включая сюда и епископат.

И вот настал исторический момент, когда великороссы почувствовали устарелость их допетровских состязаний с государством и решили молча покориться исторической судьбе — перестать гоняться за растаявшим снегом, за церковно-удельным самостийничеством. Димитрий Сеченов и другие великорусские “согласники” руководились не карьеризмом и корыстью, идя на казенный источник обеспечения архиерейского и монастырского быта, а правильным инстинктом оппортунизма, неизбежностью модернизации бытовой русской “симфонии” церкви и государства.

В первые месяцы своего правления Екатерина была очень нерешительна и осторожна; она писала: “меня принудят сделать тысячу странностей; если я уступлю, меня будут обожать, если нет, то не знаю, что случится.” Трудность положения Екатерины пред вопросом о секуляризации была еще в том, что даже светские сановники (сами помещики и землевладельцы) разделялись и колебались в этом вопросе. Бестужев и Ярославцев были сначала даже на стороне духовных консерваторов. Но Панин и другие были на стороне модных французских энциклопедистов и принципиально стояли за секуляризацию.

8 августа 1762 г. Екатерина уже подписала указ об учреждении Комиссии по этому делу. Но от того же 8.VIII. 1762 г. сохранилась ее записка: это вопль о помощи советом к гр. А. П. Бестужеву-Рюмину: “батюшка Алексей Петрович, прошу Вас приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, Комиссию ли учинить, ныне не отдавав деревень духовным, или отдавать ныне, а после сделать Комиссию? В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтоб они вступили во владение до Комиссии. Пожалуй, помогай советами!.” А Бестужев как раз в это время видоизменил свой взгляд и пошел на секуляризацию. Митр. Ростовский Арсений Мациевич по старой памяти еще 12 июля писал ему “дабы стараниями его возвращены были вотчины по-прежнему.” Но лед тронулся. Поздно было переть против рожна. По манию императорского указа Петра III, а не самочинно, началась почти земельно-имущественная революция. Крестьяне с радостью готовы были откупиться рублем и стать фактическими хозяевами земельной продукции. Волна самочинных расхищений уже началась. Манифесту Екатерины от 12.VIII.1762 г., только выдвигавшему земельный вопрос, как еще неразрешенный, взбаламученные крестьяне не хотели верить. Не убеждал и его печатный вид. Разгулявшиеся крестьяне кричали: “оный билет подрать и на него наплевать!” Дальнейший указ от 8.Х.1762 г. продолжали не принимать: “оный указ власти купили, и им де крестьянам до того указа дела нет.” Во многих местах появились даже подложные контр-манифесты. Крестьяне, даже трезво признававшие подлинность указов, работать все равно не хотели. Они были не в силах освободиться от вековой мечты “черного передела.” Все участки они между собой уже переделили. От работ по наказу уклонялись. Забирали монастырское “добро”: хлеб, сено, дрова, усадебный инвентарь. Военная Коллегия, состоявшая из мелкоземельных, заинтересованных в “прирезках” служак, не особенно вдохновлялась усмирением бунтов. А приходилось прибегать и к оружию. Напр., в вотчинах московского Донского монастыря (1762 г.) крестьяне встретили воинский отряд дубьем, рогатинами, камнями и вступили в драку с криками: “кожу снимем, жилы вытащим!” От стрельбы солдат разбежались в леса. По словам Екатерины, в это время до 100 тысяч крестьян были “под ружьем,” т. е. в состоянии бунта.

Личность Екатерины II.

Осторожно скрываясь, Екатерина приближалась к реформе секуляризации. Но про себя она уже твердо знала, чего она хочет, во что она верит. Чуждая мистицизма и даже тонкой эстетической чувствительности, Екатерина обладала большой интеллектуальностью рационалистического склада. Стиснув зубы, внешне вынося подчинение своему умственно дефективному “главе дома,” Екатерина проглатывала целые библиотеки. Сама она писала потом, что “ее учителями были: — несчастье и уединение.” И потому, естественно, пленилась современным ей и модным в Европе французским энциклопедизмом. А, освободившись от мужа и в ореоле царицы, Екатерина властно выявила свой “энциклопедизм.” Помимо своей переписки с корифеями энциклопедии — Вольтером, Дидро и Д-Аламбером, она приглашала их лично являться с поклоном в Петербург и Москву. Осыпала их милостями, а те ей “кадили,” умножая ее славу в Европе. В молодые годы Екатерина, естественно, слепо преклонялась пред энциклопедистами и льстила им не без наивности. Позднее она стала значительно трезвее. Преклоняясь пред Вольтером, она сначала писала ему: “Быть ходатаем за род человеческий, высказывая причины своего уважения к нему, и защитником угнетаемой невинности — это такие редкие деяния, которые заслуживают бессмертное имя и рождают к Вам неизъяснимое почтение.” Екатерина купила за 15.000 фр. личную библиотеку старого Вольтера (она и теперь находится в составе СПБ Имп. Публич. Библиотеки), положила ему жалованье в 1.000 руб. в год и выдала его за 50 лет вперед (!). Недаром Вольтер писал: “В какое время мы живем! Французы преследуют философию, а скифы ей покровительствуют!.” Д'Аламбера Екатерина приглашала воспитывать наследника престола Павла Петровича. Дидро явился в Петербург позднее (1787 г.), когда Екатерина была уже умудрена возрастом и опытом. Философ после бесед с государственными сановниками обиделся и жаловался Екатерине, что его общих идей никто не слушает. Императрица ему “прочищала мозг”: “М-сье Дидро! Я с большим удовольствием выслушала все, что Вам внушает Ваш блестящий ум. Но Вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо. Составляя планы разных преобразований, Вы забываете разность наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит. Она гладка, мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу Вашему. Между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы.”..

При свете этого трезвого понимания долга “просвещенного монарха” пред управляемым им народом, Екатерина умела сознавать и строить свои отношения к церкви и к делам религии вообще. Фридрих II Прусский с жестокостью утверждает: “Еllе n'а аuсunе rеligiоn, mаis еllе соntrеfаit lа dévоtе.” Русский “просвещенец,” историк и публицист, кн. Щербатов в своем трактате “О повреждении нравов” пишет об Екатерине: “Имеет ли она веру к Закону Божию? Но — несть! Упоена безрассмысленным чтением новых писателей. Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. Коль ни скрывает своих мыслей, но оное многажды в беседах ее открывается... И можно сказать, что в царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала.” Но сам кн. Щербатов, рационалист-просвещенец, чужд понимания духа православия. Он “западническими” глазами видит в русской иерархии опасность вычитанного из французской литературы “клерикализма.” И за такой антиклерикализм одобряет Екатерину: “ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает до каких мест власть духовная должна простираться и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин, нашед удобный случай, не распростер свою власть” (!!). Таково же в сущности было и воззрение Екатерины. Еще в 1761 г. она выражалась так: “уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела.” В письмах Вольтеру она называет себя “главой греческой (т. е. русско-православной) церкви в смысле власти, церковная власть должна подчиняться ей безусловно.” Сын ее Павел I внес эту жестокую формулу “глава Церкви” в наши Основные Законы.

Но свое уставное благочестие Екатерина практиковала с убеждением, что таков долг монарха пред верой народа. Она ходила из Москвы пешком на богомолье к Троице-Сергию, целовала руки духовенству. Ездила в Киев и поклонялась печерским угодникам. Говела и причащалась вместе со всем придворным штатом. Заслышав в 1763 г. о предпринятом митр. Арсением Мациевичем переложении в новую серебряную раку мощей святителя Димитрия, она остановила предположенную церемонию впредь до ее личного присутствия при этом. Бывая в Троице-Сергиевой Лавре в 1762-63 гг., Екатерина сама заметила и выделила ректора Троицкой Семинарии, иеромонаха Платона (Левшина). После ее второго же визита получается приказ Платону явиться ко Двору для переговоров об обучении Закону Божию наследника престола — Павла. Платон приглашается к царскому столу. А вольтерьянствующий министр Никита Панин, не доверяя увлечению императрицы, ставит тревожный вопрос: “а не суеверен ли?..” С этого началась придворная жизнь Платона. Екатерина ценила его ораторский талант и с гордостью показывала его иностранцам. Екатерина говорила: “Отец Платон делает из нас все, что хочет — хочет он, чтобы мы плакали — мы плачем.”.. С иностранными богословами и учеными Платон мог с удобством говорить по-латыни, но для светского большинства нужен был французский язык. И Платон вынужден был учиться языку. Современник поясняет: “почему он и успел в том языке, несколько мог разговаривать, а читать и разуметь французские книги удобно мог.”

Так, не без талантливой тактичности, начали развиваться отношения Екатерины с православной церковью. И уже делом взаимного чутья и такта было для иерархии суметь приноровиться к этому не традиционному старорусскому благочестию монархини, а к благочестию, так сказать, “по долгу службы,” но в этом смысле серьезному и надежному.

Вот такой-то именно “просвещенной абсолютной монархине” и суждено было осуществить зов судьбы, вдохновиться смело решить ставший для церковного быта “революционным,” вопрос об отобрании у иерархии, монастырей и церквей их земельных угодий.

Процедура секуляризации.

Открыто техническое выполнение задуманной реформы началось указом 29.ХI.1762 г. об учреждении Особой Комиссии и предписанием ей определенной инструкции. Указ Императрицы в стиле Петра Великого с резонирующими мотивами и с просвещенческими заушениями отсталого, чумазого и ленивого духовенства и монашества, и гордыми модными поучениями. Ссылаясь на свой манифест 12.VIII.1762 г., Екатерина повторно твердит, что “Божественное Писание предписывает ей, яко блюстительнице церкви святой, учреждать все порядки и законы, подкрепляющие православие... и чтобы совесть блюстительницы не была отягощена сокрушением при виде существующих в этом чину нестроений.”

“Простой народ невежественен и должен быть просвещаем в духе веры и христианского благочестия.... но к прискорбию оказывается, что многие священники не только не ведают истинного пути к просвещению народному, но и будучи часто малограмотны, нередко простому народу служат собственным примером к повреждению. Правда, сорок лет назад император Петр I в духовном регламенте указал правила, которые бы в простом народе учреждением благоразумно воспитанных и обученных священников прямой путь к исправлению нравов открывали. Но с соболезнованием усмотрено с высоты трона, что народ в том же еще пребывает заблуждении.”

В виду всего этого императрица хочет “делать такие распорядки, которые бы споспешествовали истинному просвещению народа,” и призывает Синод приступить к этому делу с безоговорочным “рачением.” Первейшей задачей Комиссии ставится выяснение “истинных доходов от церковных имений,” по мерке лучших хозяйств светских помещиков и соответственно этому учреждение “штатов,” т. е. жалованья из казны.

В состав Комиссии назначались: а) лица духовные: президент Синода Димитрий, митрополит Новгородский, Гавриил, архиеп. С. Петербургский, Сильвестр, еп. Переяславльский” б) — светские: граф Иван Илларионович Воронцов, гофмейстер князь Алексей Борисович Куракин, шталмейстер кн. Сергей Гагарин, обер-прокурор Синода кн. Алексей Козловский и статский советник Григорий Теплов.

Личный состав Комиссии обеспечивал правительству полное послушание иерархии — все были нового великорусского “набора.” Среда старого малороссийского набора усиленно их чернила, как угодовцев власти. Традиционную лояльность перетолковывала, как лакейскую беспринципность. О президенте Димитрии говорили, что он молчал, когда Петр III приказал убрать в церквах “лишние” иконы. Слушая Потемкина, начитанного в церковной литературе и сыпавшего цитатами, он поддакивал: “Сам Бог говорит Вашими устами.” Когда на Димитрия поступали жалобы из епархии и его имений, он добивался синодской резолюции, что он “похвалы весьма достоин.” За заслуги при екатерининском перевороте 29 июня 1761 г. митрополиту Димитрию лично пожалованы, как помещику, 1.000 крестьян. В это рискованное 29-е июня Димитрий первый из иерархов встретил прибывшую из Петергофа в Казанский собор Екатерину и провозгласил “самодержавнейшей” императрицей. Этим жестом была прогнана бродившая около тень конституционных ограничений. При коронации Екатерины именно Димитрий восхвалял это “Петербургское действо,” как “строение несказанных судеб Божиих.” Екатерина характеризовала Вольтеру Димитрия Сеченова в тонах угодного ей иерарха: “не есть ни гонитель, ни суевер...., он совершенно отвергает предложение (т. е. тезис) двух властей.” В это время никто другой, а именно митр. Димитрий приспособил к моменту текст чина православия, выкинув из него укоризны на посягающих на церковные имения. Сильвестр еп. Переяславльский просто был покорный молчальник, говоря о текущих делах без волнения: “поящут тя и ведут, аможе не хощеши.” Гавриил (Петров) архиеп. Тверской, с 1775 г. Новгородский и С. Петербургский, как великоросс солидарный с Димитрием в общих мнениях церковной политики, с убеждением принял на себя ответственность за проведение в жизнь отдачи государству церковно-монастырских поместий. И оправдал это дело в глазах истории русской церкви тем, что мощно и систематически возродил русское монашество путем создания в нем системы старчества. Екатерина испытала от личного знакомства с ним сильное впечатление. Случайно, в день Александра Невского (30.VШ.1766 г.) во время крестного хода, шагая рядом с ним от Казанского собора до Александро-Невской Лавры и начав какой-то разговор, Государыня поразилась его краткими и вескими репликами. Екатерина даже заставила тогдашнего обер-прокурора Мелиссино доложить в Синоде свою похвалу Гавриилу, назвав его “мужем острым и резонабельным.” И потом заграницу писала о нем, что он “не противник философии.” Особую “резонабельность” в Гаврииле отмечала и своя архиерейская братия. Будущий митрополит Платон выражается о Гаврииле: “он все располагает числом, мерою и весом.” Недаром Екатерина при докладах о разных церковных делах спрашивала докладчиков: “а Гавриил как думает?” В своих записках (1773) Екатерина сообщает, что она часто звала к себе Гавриила, чтобы совместно решать церковные дела.

Все указанные лица соответствовали, по замыслу Екатерины, ее смелому предприятию секуляризации. Она желала, чтобы каждый духовный член Комиссии стремился держаться “правил разума, не руководить себя предрассудками, уважать (!) веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела, изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом и извлекать по возможности пользу из всякого положения.” Таково наивное обнажение рационалистического утилитаризма. Его, к сожалению, придерживаются и все новейшие отделители церкви от политики.

Светскими членами Комиссии были назначены: предпочитавший всему на свете личный покой гр. Воронцов, гибкий при всех режимах кн. Куракин, безличный С. Гагарин и самый деятельный и честолюбивый Теплов. Отец его, по дворцовому преданию, получил эту фамилию от профессии истопника царских спален. Нелегальная мать дала сыну хорошее образование. Из него вышел способный, услужливый чиновник. При перевороте 28.VI.1762 г., когда Екатерина из Казанского собора прибыла в Новый Дворец, там Теплов составил манифест о ее воцарении. А в Старом Дворце он составил форму отречения от престола Петра III. Теплов смелее вмешивался закулисно в церковные дела, чем обер-прокуроры. Архиеп. Гавриил имея нужду в замещении вакансии придворной С.- Петербургской Сергиевой Пустыни, обращается к государыне. Та пишет: “господин Теплов, поговори с новгородским архиереем (т. е. Дм. Сеченовым), как лучше сделать.” Этому Теплову Екатерина и поручила составление записки по вопросу о церковных имуществах. Сама она исповедывала модный взгляд, что “громадные церковные имения появились благодаря фанатизму и суеверию.” Теплов в своей записке, меряя русских монахов базилианским уставом, сатирически бичует монахов за бездеятельность и отсылает их к идеалу, начертанному в Дух. Регламенте.

В сентябре 1762 г., по случаю коронации, Двор, Сенат и Синод собрались в Москве, и комиссия по ликвидации церковных поместий должна была открыть свои действия. Задуманная реформа, кружившая головы крестьянству, конечно не утаилась от него, и начались волнения — предтечи Пугачевщины. Пущен слух, что духовные власти теперь уже не господа. Крестьяне прекратили платеж оброков, не шли на работы, грабили склады “экономического” хлеба, снимали урожаи в свою пользу. Агитаторы тайком показывали какой-то “сенатский указ” с “печатью,” всегда производившей на мужиков магическое впечатление. Полиция потребовала от Военной Коллегии воинской силы для усмирения. Особый указ разослан был духовенству для прочтения с амвона в церквах.

Между тем, созданная для проведения секуляризации Комиссия потребовала создания исполнительного органа. И опять для этой практической миссии передачи земельных имуществ из одних рук в другие воскрешена 12.1.1769 г. была в последний раз печальной памяти “Коллегия Экономии,” но уже без всякого участия духовенства, из чиновников светских, государственных, с назначением доходов в государственную казну. Курьез истории заключался еще в том, что на юге, в границах Малороссии, особая судьба землевладения, устроенного по законам Польского Государства, требовала отсрочки секуляризации. Но в 1786 г. последняя проведена была и там. И тогда только могла быть окончательно похоронена старушка “Коллегия Экономии.”

Черное и белое духовенство генерально было переведено на грошовое по цифрам “жалованье” из Государственного Казначейства.

Дело Арсения Мациевича.

Трагическая судьба Арсения иллюстрирует глубокую разницу идеологии, подсознательно залегшей в психике русских южан, выросших в атмосфере латинства и польщизны. Церковники великороссы, как им ни тяжела была бытовая революция секуляризации, встретили ее и вынесли как тяжелый долг пред родным государством и народом. Южане, как и Арсений, в их внутренней драме не были поддержаны великорусским большинством.

Арсений, как мы видели, уже давно вступил на стезю протеста против неизбежных последствий церковной реформы Петра. И при Елизавете Петровне он уже открыто боролся с Коллегией Экономии. Пафос его питался его личным пристрастием к делам хозяйственным. Инстинкт высоко полезный и благородный. Но как у патр. Никона, так и у Арсения, интерес хозяйственный вносит уродливые черты в их архиерейскую мораль. Тот и другой в азарте борьбы соблазняются прибегать к духовному орудию — анафеме. Помещик Обрезков выиграл в суде тяжбу с Ростовским монастырем. Арсений налагает на него, на его семью и на всех его крепостных людей церковное отлучение: “Обрезковых люди наносят церкви Божией немалую обиду и разорение. Того ради учиненным за своим архиерейским подписанием повелел: показанного майора Обрезкова Матвея и сына его — отлучить. Женам и домашним их того Пазушинского приходу, дворовым их людям и крестьянам и домашним же их всем объявить Божие и его архипастырское неблагословение и от входа церковного их всех отлучить, и как в церкви Божии входить, так и до исповеди и причастия св. Таин не допускать и в домы их не входить никому ни с какими требами .”

Так же поступал четверть века спустя и земляк Арсения по Киевской Академии, архиеп. Тобольский, благочестивый Павел (Конюскевич), нетленные мощи которого покоились до революции в Киево-Печерской Лавре. Он отлучал и за малые проступки.

При самом начале своего архиерейства в 1742 г. Арсений критикует Коллегию Экономии в лицо в очень дерзновенном стиле: “Церковь Божия и так в крайнем озлоблении и разорении обретается от многих через мимошедшее время хищных волков, губящих и истребляющих имения церковные образцом преславного Церкви гонителя и мучителя, безбожного и законопреступного царя Юлиана.” Коллегия Экономии обжаловала Сенату такой стиль: пишет он “не по силе Генерального Регламента и Указов и с немалым нареканием... речи поразительные, резкие... почему-то включено об Юлиане Законоотступнике, тогда как Коллегия Экономии существует с 1701 г. и строго действует по Высочайшим указам” (!!).

В другой “промемории” в Коллегию Экономии по поводу присылки на кормление отставного солдата в Ростовский Авраамиев монастырь Арсений пишет, почему не спросили предварительно: “есть ли в епаршеских монастырях порожние порции, а посылают солдат в монастыри так, нахально... В этом неусыпное желание Коллегии Экономии все монашество истребить и искоренить и церкви разорить.” Чтобы решиться на такие “наглые и нахальные нападения на святые дома” надо презреть правду. “У кого удобнее из порций убавить и дать солдату: у бедного ли монаха или у коллежского члена, которому и сверх жалованья из монастырей везут немало?”

И новую партию инвалидов в 1742 г. Арсений опять не принял. Коллегия Экономии пожаловалась Сенату. Арсений и Сенату ответил резко. Сенат — Синоду, чтобы “впредь Ростовский митрополит не писал поносительных слов, обращенных к лицу Сената.” Синод не мог одобрить такой войны с Сенатом. И, едва ли не для прямого искушения Арсения, к нему направили для кормления в монастырь колодника и при том сумасшедшего. Арсений не принял и грозно укорял Синод ссылкой на указы Петра Великого и его дщери. От Синода летит новый выговор: — не сметь писать в Синод “с такою надменною злобою” и “бесстрашием,” под угрозой лишения сана и даже клобука. Для смирения выговор послан не прямо, а в Московскую Синод. Контору. Туда вызвали Арсения и вынудили у него расписку: “сей выговор Арсений митрополит слышал и, во исполнение предписания, оный выговор учинен ему.”

Арсений вдруг как бы прозрел и умозаключил, что из этого тупика выход ему один — на покой. Синод обрадовался и сделал доклад императрице Елизавете. Но Елизавета благоволила Арсению и доклада не утвердила. Ее семейная атмосфера располагала ее доверять ревности архиереев-южно-руссов. Но земельная аристократия продолжала вновь и вновь ставить на очередь вопрос о конфискации. В 1757 г. у Арсения гостил земляк, архиепископ соседнего Переяславля, Амвросий (Зертис-Каменский). Он завел речь с Арсением о приближении опасности “общему церковному добру.” И он, Амвросий, уже лично ходатайствовал пред императрицей — “избавить церковь от озлобления.” Арсений в доказательство своего единомыслия вручил гостю уже давно заготовленную им записку к верховной власти. Амвросий, вернувшись домой в Переяславль, прочел записку и пришел в ужас от ее стиля и тона. Он немедленно написал Арсению, что такой обличительный текст невозможно подавать государыне. Амвросий предпочитал высказать царице все острые мысли и формулы устно и для этого ехать в С.-Петербург. Приводил в пример личную поездку ко Двору Флавиана Антиохийского в начале V века и других подвижников, оставлявших затвор и являвшихся лично к императорам. А сейчас Арсений будет представителем новоявленного (1752 г.) чудотворца Димитрия. Но Арсений не поехал, ибо получил известие, что дворянство подало доклад о взятии церковных имений, за подписью и самого канцлера, гр. А. П. Бестужева, которого Арсений наивно считал своим полным единомышленником. Арсений шлет ему горячее письмо. Конечно, были ходатайства и пред Разумовским. Осведомленная о волнении Елизавета на этот раз остановила дело, сказав: “как хотят после моей смерти, а я не подпишу.” Что оппозиция Арсения тут сыграла свою роль, подтвердили придворные, через пять лет съехавшиеся в Ростов в мае 1763 года на переложение мощей св. Димитрия. В настоящий момент это вновь вдохновило и ослепило Арсения. В своем новогоднем (1763 г.) поздравлении Екатерины, Арсений просит Государыню, чтобы “Дом Божий Ростовский” не остался в забвении. Но Екатерина уже составила свое мрачное мнение о “фанатизме” Арсения. А последний продолжал отягчать свою криминальность новыми данными. Еще со времени ереси жидовствуюших (ХV в.) в чин православия введены анафемы в защиту церковных имуществ. Вот что Арсений изменил и добавил в тексте анафематизмов.

 

В чинопоследовании 1642 г. было написано: I  Иже кто встанет на церкви Божии, злии крамольницы и советницы их, да будут прокляти. II  Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них, данная тем села и винограды и аще не останут от сего дне такового начинания, но и еще помышляюще таковое злодейство, да будут прокляти.

У Арсения читалось так: I  Иже кто встанет на церкви Божии, на храмы и места святии да будут прокляти. II  Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем от древних богомольцев и монахов благочестивых имения и через то воплощения Христова дело и бескровную жертву истребляющии, аще не останутся от сего дне такового начинания, но и еще помышляти будут такое злодейство, яко Анания и Сапфира и яко крайнии врази Божии, да будут прокляти.

 

Вообще текст чина изменялся в связи с ходом истории. От времени Петра Великого в чине православия до конца 80-х годов ХIХ в. звучали поименно выкликаемые протодиаконом “анафемы,” с троекратным повторением их хором. “Гришке Отрепьеву,” “Стеньке Разину,” “Емельке Пугачеву.” При условии такой изменяемости текста, в действии Арсения не было ничего формально незаконного. Эту широту епископского права анафематствования, не отрицая ее в принципе, отмечает и официальная ростовская летопись под 1763 г.: “9 февраля митрополит учинил проклятие на раскольников и прочих еретиков. Начали между еретиками проклинать и тех, которые подписались к увольнению крестьян от монастырей в казну.” Очевидно, в тогдашнем общественном мнении усматривалось в этих “перегибах” митр. Арсения нечто безмерное. Но чужак — южно-русс Арсений был к этому нечуток. Как и сам святитель Димитрий, по-видимому, вел бы себя в духе Арсения. При восстановлении Петром В. в 1700 г. Монастырского Приказа св. Димитрий писал: “Хощеши ли грабити церковная? Спроси Илиодора, казначея Селевка, иже пришел бе в Иерусалим грабити церковная. И биен бысть ангельскими руками.” В том же 1765 г. предположено было, и действительно состоялось 25-го мая, переложение мощей св. Димитрия в новую раку, заготовленную еще при императрице Елизавете и хранившуюся в ризнице СПБ Петропавловского собора. Арсений наивно рассчитывал использовать предстоявший приезд на это торжество новой императрицы, чтобы вырвать у нее какую-то льготу для продолжения церковного землевладения. Между тем в глазах Екатерины Арсений был уже человеком обреченным. Она запретила до ее личного приезда в Ростов перелагать мощи святителя Димитрия, чтобы Арсению не дать повода сделать какое-либо выступление в пользу маниакально владевшей им церковно-имущественной идеи. В письме (28.II.1763 г.) к графу А. Вас. Олсуфьеву Екатерина пишет: “Понеже я знаю властолюбия и бешенства Ростовского владыки, я умираю, боюсь чтоб он не поставил раки Дмитрия Ростовского без меня.”

Арсений не имел чутья благовременности и приспособляемости. Он переоценивал и некоторое далеко не боевое и не активное сочувствие ему некоторых светских лиц (Ярославцев, Бестужев). Арсений был настолько ослеплен консервативностью своих понятий о церковном имуществе, что даже в инструкции “свыше,” данной реформирующей Комиссии, не видел прямого указания на отнятие церковных имуществ и еще надеялся на какое-то иное решение. Как неподвижный тотальный крепостник, Арсений просто не в силах был мыслить жизнь церкви без крепостного труда. Такова всегда и везде узость консервативных душ. Сам он в своем Ростове был едва ли не самым крупным помещиком среди архиереев. Владел 16.340 душами и платил за них в государственную “Экономическую Канцелярию” 4.395 р. в год. Другие архиереи “владели” меньшим количеством душ: Вятский 8.000 д., Нижегородский — 4.000 д., Рязанский — 3.000 д. Ему — Арсению, как крупнейшему “душевладельцу,” и приличествовало быть лидером в защите этой до неприличия устарелой формы обеспечения церкви. Конечно, всем иерархам, и самым “законопослушным” из великороссов, была страшна и нелегка эта имущественная реформа, и они невольно мыслили бурного Арсения выразителем их собственных тревог. Так, по признанию Арсения, и Амвросий Крутицкий, и Афанасий Тверской, и Гедеон Псковский, и даже сам Гавриил (Петров) “неоднократно говаривали” на эту болезненную тему. Московский епископ Тимофей (Щербацкий) в письме к Арсению по-латыни иносказательно пишет о несогласиях в Синоде по этому злободневному вопросу. Амвросий Крутицкий даже прямо пишет в Синод о возвращении крестьян Воскресенскому монастырю его епархии, по деловым мотивам продуктивности хозяйства. Епископская братия (Тимофей, Амвросий, Дамаскин Костромской) все в переписке с упованием смотрят на Арсения, именуют его “великодушным” (т. е. мужественным), “бодрым,” “искренним и крайним благодетелем.” Опираясь на это и на загробный голос св. Димитрия, Арсений 6.IIΙ.1763 г. (пока сведения об его церковных анафемах еще не дошли до Синода), наивно погруженный до слепоты в свою привычную идеологию, пишет свой 1-й доклад (“Доношение”) в Синод на жгучую тему о церковных имуществах, сковавшую уста остальной иерархии.

А) Арсений не в силах понять отнятия чужой “собственности” даже и государством. Грабеж есть грабеж. Как можно употребить церковный доход на предметы не церковные?

Вкладчики земельной собственности во владение церкви “по теплоте веры и любви” снимали с духовенства всякую тень рабства, делали духовенство “свободными властелинами.” Потому-то каноны и грозят отлучением всякому восхитителю церковного имущества, как поработителю иерархии.

Если покойный имп. Петр III и начал подобное дело, то в указе ныне царствующей императрицы эта мера осуждена. И это нормально, ибо даже ханы татарские утвердили церковное землевладение.

Правда, по крайней нужде в деньгах имп. Петр I велел брать доходы с “заопределенных” вотчин (т. е. сверхштатных), где они оказывались, но с условием, чтобы это было “безобидно” для епископов и монастырей. Но тогда Мусин-Пушкин (глава Монастырского Приказа) “так заопределил,” что архиереям стало нечем себя содержать. А теперь и в этом скудном содержании требуют придирчивого отчета. “Узникам и призреваемым жить легче, чем архиереям. Те никому не дают отчета в употреблении милостыни. И таковое мучительство претерпевают епископы, облеченные властью”!

Б) Арсений видит кричащее противоречие, при отнятии церковных земель у архиереев, в требовании, чтобы они создавали целую лестницу школ от низших до высших. И тут он договаривается до отбрасывания школьного просвещения целиком на плечи государства. “Наш архиерейский долг, как и у апостолов — шедше научите.”.. “А чтобы Академии заводить, того нигде не обретаем .”.. “Нужны суть воистину школы и академии, но надлежащим порядком, как издревле бывало в Греции, а теперь на Западе, сиречь по местам знатным, в царствующих градах, на коште государевом... как то и Дух. Регламент, ежели его внятно в тонкость прочесть, повелевает, академиям и семинариям быть при Синоде на государственном коште...

А при архиереях быть школам нужно для священнических детей к произведению в священство, дабы могли исправно читать и разуметь, что читают. И таковые школы при архиереях не иные нужны токмо русские, понеже в церквах у нас не по-латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется... но по-русски.”

Для постижения богословия достаточно изучить катехизис Петра Могилы, ибо, по Экклезиасту, “во множестве мудрости множество разума, а приложивый разум, приложит болезнь.”

А для исполнения долга проповеди и учительства достаточно читать готовые печатные поучения. И апостол говорит: “не мнози учители бывайте.”

В) Штатами якобы “излишества отступают,” а на деле “под видом излишеств и последнее отымают.”.. Такого недоверия к служителям религии нет и у язычников. Епископы “в подозрении остаются и веры и чести и совести неимущие быти вменяются. Над ними ставятся начальники (намек на секуляриз. Комиссию), а из них иной насилу и в Бога верует.”

Не щадит Арсений и свою архиерейскую братию, послушную правительству “как псы немые, не лая, смотрят”: “позаботились бы об исполнении указов Петра I, чтобы не остановилась из-за скудости бескровная жертва и чтобы монашество не переводилось.”

Опасность умаления и исчезновения монашества вызывает у Арсения крайние опасения разрушения всей иерархии. “Сохрани Бог такового случая, дабы нашему государству быть без архиереев. То уже не иначе что воспоследует, токмо от древней нашей апостольской церкви отступство, понеже возымеется нужда быть прежде поповщине, а после и беспоповщине. И тако нашему государству приходить будет не токмо со всеми академиями, но и с чинами или на раскольническое, или лютеранское или кальвинистское или на атеистское государство.”

“Горе нам, бедным архиереям, яко не от поган, но от своих, мнящихся быти овец правоверных, толикое мучительство претерпеваем! От тех, коим надлежит веровати, яко мы, аще и недостойнии, аще и узники на месте, однако обретается к нам же слово Христово евангельское: “елико аще свяжете на земли.”.. “Слушаяй вас, Мене слушает.” И паки: “повинуйтесь наставникам вашим и покоряйтеся.”...

Lе stуlе с'еst l'hоmmе. В этой записке отразился весь прямой, бесхитростный нрав митр. Арсения. Окружавшие его архиерейские чиновники трезвым будничным умом поняли, что такой откровенный стиль уместен в разговоре или переписке с друзьями, а никак не в высоко-официальном документе. Они прямо испугались за свою судьбу, как слуги такого “бунтующего владыки.” Они in соrроrе сделали ему отрезвляющее представление, что на “Именные Указы представлений чинить не следует, что с приказным порядком это не сходственно.” Арсений заявил: “не ваше это дело, надлежит оному быть непременно.” Произошел домашний бюрократический бунт. Секретарь Консистории Ив. Волков не скрепил своей подписью подлинник “Донесения.” Не занумеровал его и не занес в книгу “исходящих” бумаг. Донесение пошло в Синод прямо от имени митрополита.

Арсений тогда за единоличной ответственностью уговаривает иеросхимонаха Ростовского монастыря Луку ехать в СПБ и подать от себя (т. е. от Луки) упрощенное заявление, чтобы вотчины были оставлены за монастырями и чтобы обратили внимание на “Доношение” его владыки. А чтобы новая Государыня узнала всю аргументацию не из секретарского экстракта, а полностью, Арсений направил две копии своего “трактата”: одну духовнику императрицы — о. Ф. Дубянскому и другую — гр. Бестужеву-Рюмину и просил их: “если об оной материи от св. Синода не представлено будет Ее Императ. Величеству в подлинных доношениях, то тогда бы и оную копию Ее Им. Величеству представить” и “чтобы употребили они в защищение церкви святой свое старание.”

Слепое, почти детское непонимание переживаемого исторического перелома повело к тому, что это писание Арсения превратилось в жаровню углей, высыпанных им самим на свою голову.

Смело принявший секуляризацию Синод фатально должен был осудить и убрать с места непримиримого оппозиционера. Конечно, епископская братия понимала в духе мрачного ХVІII века, что и государственная власть принудит непокорного к молчанию. Недавняя судьба архиеп. Феофилакта Лопатанского не могла не омрачать совести судящих членов Синода. Тем не менее, осуждение диктовалось необходимостью. И сверх того, до членов Синода не могло не доходить из придворных сфер осведомление об исключительно пылком негодовании Екатерины II.

Синод постановил, “что все что ни есть” в этом деле, следует в оскорбление Ее Имп. Величества, за что он (Арсений) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Импер. Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на Высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императ. Величества бесприкладную милость.”

До страсти захваченная этим делом, Екатерина обратилась к Синоду с письмом, собственноручно ею написанным. Она хотела, чтобы мотивы осуждения звучали как можно убедительнее для всех; чтобы тут было выявлено не только политическое неповиновение, но представлены были доказательства богословского и церковного неправомыслия Арсения.

Екатерина писала:

“Св. Синод! В поданном Вашем вчерась мне докладе представлено, что архиеп. Ростовский Арсений прислал доношение от 6 дня марта в Синод, в котором все что ни есть написано, следует к оскорблению Величества императорского, за что его признаете подлежательна суждения. Но без ведома моего приступить к тому не смеете и предаете в мое благорассмотрение и снисхождение. А как я уповаю, и Св. Синод без сомнения признает, что власть всех благочестивых монархов, в числе коих и я включаюсь и делами моими, вами свидетельствуемыми, доказую, не для них единственно, но паче для общего всех истинных сынов отечества сохраняема и защищаема быть должна. Также в том его митр. Арсения присланном ко мне от вас для прочтения доношении, которое я при сем к вам обратно посылаю, усмотрела превратные и возмутительные истолкования многих слов святого Писания и книг святых. Того ради впредь для охранения моих верноподданных всегдашнего спокойства оного митр. Арсения, таким преступником от вас признанного, Св. Синоду на справедливый, законами утвержденный суд предаю. А какая по суду сентенция назначена будет, оную представить нам для конференции. При чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие.”

Получив это, Синод приказал арестовать Арсения и привезти в Москву.

В эти мартовские недели 1763 г. Арсений, еще не зная о занесенном над его головой мече, с возмущением реагируя на начавшуюся офицерскими руками опись всего церковного имущества, в том числе и храмового, иконного и алтарного, написал в Синод 2-ое “Доношение.” Тут Арсений между прочим писал:

“У нас не Англия — едиными деньгами жить и пробиваться. А наипаче монастырям и домам архиепископским, на которых работать мужику сходнее и способнее, нежели деньги давать.” “Придется тогда мужика просить и молить, чтобы за какие угодно деньги — двойную, тройную плату, послужил. При таких порядках быть архиереям от крестьян в зависимости; храмы, богослужение, утварь и все в церкви придет в оскудение, о благолепии церковном не может быть и речи. И так может благочестие “истребиться не от татар и ниже от иностранных неприятелей, но от своих домашних.” Тут в заключение митр. Арсений просит уволить его на покой. Несчастный опоздал с этой просьбой. Немилостивый суд уже свершился. Это 2-ое его “Доношение” еще не успело дойти по назначению, как, в порядке исполнения приговора Синода, в вербную субботу, после вечерни, во двор Ростовского архиерея въехало несколько саней с приказом Арсению: немедленно (не дали даже войти в собор и приложиться к святыням) садиться для увоза в Москву. Забрали заодно и секретаря консистории Ив. Волкова и его канцеляриста Жукова. 17 марта привезли всех в Москву и “сдали” в Симонов монастырь “под крепкий караул.” Шла страстная седмица. Казалось, всю судебную волокиту можно было бы отложить. Но Екатерина не стеснялась обнаружить свою “охотничью” страсть при захвате такой добычи. На другой же день 18.III, Екатерина писала записку генерал-прокурору Глебову: “нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедывать должно. Приезжайте ужо ко мне, он здесь во дворце будет.” Пристрастное отношение Екатерины уже в этот момент к Арсению, как к личному врагу, не может быть объяснено из текста Арсеньевых “доношений.” Тон их в отношении к лицу императрицы почтительный и как бы верующий в царское правосудие. Но она, конечно, задала секретное поручение — собрать сведения об искренней болтовне Арсения при разных случаях. И получился острый материал по статье неблагонадежности. Четыре года спустя Екатерина сама писала о собранных речах Арсения, что “де Величество наше неприродная и в законе нетверда, и не надлежало бы ей престола принимать, но следовало бы Ивану Антоновичу... У нас де в России — непостоянное, и не берегут настоящих наследников. Когда же Петр II скончался, такой души не было, кто бы не плакал, что после него не осталось наследника. Государыня Анна вступила на престол не по порядку. Государыня Елизавета Петровна настоящая наследница была, а бывший император Петр III не настоящий наследник, так как иностранного закону, что и по делам оказалось.”.. Так суммировала разговоры Арсения Екатерина уже позднее. А сей час она допрашивала его в присутствии трех лиц: Орлова, Глебова и Шешковского. По слухам, Арсений был прям и резок в ответах и даже будто бы “не пощадил уст своих,” сказал, что-то столь “крепкое,” что Екатерина “зажала уши” и крикнула: “закляпить ему рот!” Но на суде показания Арсения все были спокойными. Надо думать, что и тут если в его стиле и были слова бьющие, но не скверные.

Москва была настолько взволнована арестом Арсения, что власть сочла нужным официально объявить в “Московских Ведомостях,” что протесты Ростовского архиерея “от начала до конца наполнены ядом оскорбления Величества.”

Простодушно Арсений надеялся и на заступничество потерявших прежний вес друзей. Прот. Ф. Дубянский уже не пользовался прежним весом у Екатерины. Она не любила его. А за ней и синодские архиереи отвернулись от него, платя этим за прежнее его временщичество при Елизавете. По прежней дружбе с Арсением, гр. Бестужев-Рюмин попытался написать Екатерине очень сдержанное письмо, но получил от нее резкий выговор: “я чаю ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя Величества, как ныне за арестованного всем Синодом Митр. Ростовского. И не знаю, какую я бы причину подала сомневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали (!?). И не знаю, как бы я могла содержать и укрепить тишину и благоденствие народа (— умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны.”

Суд Синода.

Дурново и секретарь Остолопов разобрали переписку Арсения и не нашли ничего интересного. Вот тут то они и обнаружили тексты Чина Православия этого года. Нашли указ 1743 г., еще тогда воспретивший Арсению “предерзостные” доношения.

Существо дела для судей было неважно. Судили самый факт Арсеньевых возражений. Суд начался 1 апреля во вторник на Фоминой. Арсений дрожащей от волнения рукой письменно дал ответы на поставленные ему вопросы:

1) “В доношении своем 6 марта ничего к оскорблению Ее Императорского Величества быть не уповал, а все то писал по ревности и совести, чтоб не быть двоедушным. А ежели что к оскорблению Ее Императорского Величества имеется, в том прошу прощения и в волю и милость Ее Императорского Величества себя всеподданнейше предаю.”

2) “О всем в доношениях заключающемся разглашения никакого ни с кем, как письменного, так и словесного, не было.”

3) Что “сочинял не для возражения на Указы, но на представления других, т. е. на представления Комиссии, по которым представлениям и те Указы последовали... и оскорбления в этом Ее Императорского Величества не полагал.”

4) В дополнениях к Чину Православия, взятых из древних чиноположений, “ничего к оскорблению Ее Императ. Величества не имеется... и в оном грабители церковного имения потому внесены, что многие монастырские и церковные имения отымают, а суда на них сыскать не можно.”

Судьями были молодые епископы, частично Арсением же и выдвинутые, пред ним раньше и заискивавшие: Тимофей (Щербацкий) Московский, Амвросий (Зертис-Каменский) Крутицкий, Гедеон (Криновский) Псковский, Дмитрий (Сеченов) Новгородский, Гавриил (Петров) СПБ-ий, Афанасий Тверской.

Синод торопился и угодить власти и в то же время опасался нарушить приличествующую меру наказания. 7-го апреля он послал доклад императрице в такой формулировке:

“Митр. Арсений, в противность божеским и человеческим законам, учинил против состоявшихся в 1762 и 1763 годах постановлений о церковных имениях такие возражения, которые оскорбительны для Императорского Величества. В них он допустил превратные от себя толкования Св. Писания. Нельзя его простить, хотя бы он писал так и по ревности к закону Божию, ибо не только на указы, но и на распоряжения своего ведомства запрещено чинить язвительные представления и возражения. Он писал против Духовной Комиссии и добивался успеха коварными приемами, отправив к двум знатным персонам письма о сем. Поэтому, согласно указу о нем от 1743 года, “архиерейства и клобука его лишить и сослать в отдаленный монастырь под крепкое смотрение и ни бумаги ни чернил не давать там.”

Екатерина своему приговору придала вид смягчения, как бы отказываясь от дополнительной отдачи Арсения суду уголовно-политическому. Резолюция ее от 14 апреля звучала так: “По сентенции сей сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику, по старости его лет, монашества только чин оставить, от гражданского же суда и истязания мы, по человеколюбию, его освобождаем, повелевая нашему синоду послать его в отдаленный монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтобы там невозможно было ему развращать ни письменно ни словесно слабых и простых людей.”

Синод назначил местом ссылки Ферапонтов монастырь, где был заключен и патр. Никон. Для необходимых объяснений пред общественным мнением опубликовано специальное оповещение от Синода: “Бывший митр. Ростовский Арсений, превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения, безрассудную дерзость имел учинить о том Св. Пр. Синоду некоторые письменные в крайне укорительных и злословных выражениях представления, пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому Духовному Собранию (воскрешено покойное Феофановское имя Синода!), в котором Ее Император. Величество президентом быть изволит.

Св. Прав. Синод признал его за такое верховной власти и указам противящееся, да и самое Величество оскорбляющее, преступление не токмо ареста, но и суда достойным. Тем паче, что он еще при том в подкрепление упомянутых своих злостью и ядом оскорбления Величества (не токмо всевысочайшей Ее Величества особы, как президента Синода, но и как своей самодержавной Государыни) наполненных представлений, Св. Писание и Предание свв. отец превратно же и ухищренно толковать отважился.

Напротив того, Ее Императ. Величество по всеподданнейшему от Синода докладу, предать изволила токмо на собственный Св. Прав. Синода духовный суд. Он тамо в своем тяжком преступлении добровольно признался, причитая оное ослабевающим со старостью его душевным силам.”

День, назначенный для церемонии снятия сана, не утаился от толпы народной. И она нахлынула в Кремль к Синодскому Двору. Солдатам пришлось раздвигать толпу, чтобы пропустить в Синод Палату привезенного Арсения. По указанию императрицы, он был в полном внебогослужебном архиерейском облачении: в мантии, с панагией и жезлом. Синоду указано было присутствовать в полном составе вместе с обер-прокурором Козловским. Соприсутствовать при этом указано было еще, кроме четырех архимандритов московских монастырей, также и новозначенному епископу Воронежскому Тихону (Соколову) вскоре по смерти канонизованному.

Вошедшему Арсению не дали сидячего места, как в свое время и патр. Никону на суде. Арсений выслушал приговор стоя, после чего синодский ризничий начал снимать с Арсения архиерейские одежды и знаки сана. При этом, как и Никон громил восточных патриархов, так и Арсений откровенно укорял своих собратий, предрекая прозорливо их судьбу. Предание говорит: “был неустрашим и отдавал архиереям клобук и прочее с выговором, весьма им досадительным, и всякому пророчески, как Сеченову так и другому Амвросию: “вот увидите как умрете.” Еще накануне этого заседания Дмитрий (Сеченов) видел тяжелый сон. Ему явился иерарх, подобный Арсению, и на латинском языке произнес обвинительный приговор: “Как наши отцы, в числе которых есть и святые, жертвуя церкви разные земные стяжания, предавали проклятию похитителей этих стяжаний, так и я грешный и недостойный епископ церкви Христовой не моими устами, а устами моих отцов, тебе — похитителю церковных стяжаний возвещаю анафему и внезапную смерть.” И когда разоблачали Арсения, он Дмитрию Сеченову действительно предсказал “ты задохнешься от своего собственного языка.” Через четыре года (в 1767 г.) Дмитрий действительно скоропостижно скончался от апоплексического удара.

Гедеону (Криновскому) Псковскому Арсений сказал: “а ты не увидишь своей епархии.” И молодой Гедеон (всего 36 лет) скоропостижно скончался по дороге, не доехав до Пскова. Земляка своего Амвросия (Зертис-Каменского), нередко гостившего у Арсения в Ростове, последний горько упрекнул: “ты же ядый хлеб со мной, возвеличил на мя запинание. И яко вол ножом зарезан будешь.” Это и случилось в Москве при холерном бунте в 1771 г. Слабый и старый Тимофей (Щербацкий) Московский неудержимо плакал при этом.

Прямо из Крестовой палаты в монашеской одежде повезли Арсения в Ферапонтов монастырь — место заключения патр. Никона. Но вдогонку послан дополнительный указ везти еще севернее — в Карельский Никольский монастырь Архангельской округи, где скончался в ссылке и Феодосий Яновский.

Хозяйственному Арсению не запретили взять с собой келейника, повара и весь его московский скарб и посуду. Надзирателем над Арсением был назначен офицер Маврин. На пропитание Арсению назначено 50 коп. на день и дан приказ Екатериной — три дня в неделю водить его на черные работы. Маврин с удивлением рассказывал потом, как Арсений рубил дрова, таскал воду, подметал и мыл пол, “как святой,” прибавлял он. Арсению позволено было ходить в церковь и по монастырю, но под караулом четырех солдат. Книги читать свои и монастырские — разрешено, но не дозволено иметь ни чернил, ни бумаги, ни писать, ни тем более вести корреспонденцию.

Екатерина, удовлетворенная своей “победой” над идейным врагом, не без торжества писала Вольтеру, кокетничая своим “демократизмом и антиклерикализмом”: “люди, подвластные церкви, страдая от жестоких нередко притеснений, к которым еще более способствовали частые перемещения их духовных особ, возмутились в конце царствования Елизаветы Петровны и, при моем вступлении на престол, их было более ста тысяч под ружьем. Вот почему я в 1762 году выполнила план совершенно изменить управление имениями духовенства и определить доходы лиц этого сословия. Арсений, епископ Ростовский, воспротивился тому, подстрекаемый некоторыми из своих собратий, которые заблагорассудили скрыть свои имена. Он отправил две записки, в которых старался провести нелепое начало двоевластия (разумеется, православная и византийская и древнерусская “симфония,” сломанная Петром I). Он сделал уже эту попытку при императрице Елизавете. Тогда удовольствовались тем, что приказали ему молчать; но когда его дерзость еще усилилась, то он был судим митрополитом новгородским и всем синодом осужден, как фанатик, виновный в замысле противном, как православной вере, так и верховной власти, лишен сана и священства и предан в руки светского начальства. Я простила его и удовольствовалась тем, что перевела его в монашеское звание.”

Наивный Арсений и в ссылке продолжал думать, что Государыня не ожесточилась бы так, если бы ей дали самой и полностью прочитать текст его аргументации в “донесении.” Арсений не понимал исторического перелома в воззрениях иерархии. Ему казался единственным виновником “сдачи позиций” — Димитрий (Сеченов). Правда, и в письме к Вольтеру, Екатерина противопоставляла Арсению именно Димитрия Сеченова. Но кроме идейной моды своего времени Екатерина увлекалась секуляризацией потому еще, что она мечтала доходами от нее решить часть крестьянского аграрного вопроса, превратив вырванных из рук иерархии крестьян в свободных мелких собственников. В своем идеалистическом “Наказе” она писала: “не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственного.” Мысль глубокая и здравая, прозревающая ложь двух кажущихся полярностей: и рабовладения и социализма. Увы, правительственная машина смела с своего пути эти либеральные мечты молодой интеллигентки — Екатерины. Но нельзя отказать им ни в благородстве, ни в своевременности. Неутоленная жажда крепостничества в служилом классе еще рвалась к своему максимуму и сумела его вызвать в виде двух крупнейших достижений: а) в даровании так наз. “вольности дворянства,” и б) во введении в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права. Недобрая память об Екатерине закреплена известной народной песней: “Катэрына — вража маты, що ты наробыла. Стэп широкий, край веселый та и занапостыла!”

А пока молодая мечтательница — Екатерина, упорно читая целый год все бумаги “Духовной Комиссии,” установила даже премию за лучшее сочинение о крестьянской собственности.

В этот подготовительный к секуляризации момент Екатерина была идеологически взвинчена до экзальтации, воображая себя совершающей небывало великую и славную освободительную реформу и смиряющей гордыню и неправду русских иерархов, перекрашенных ее воображением в образ корыстолюбивых “жрецов-эксплуататоров” народа. Сохранилась отражающая эту фанатическую воинственность Екатерины — как искренней ученицы энциклопедистов — против российских иерархов заготовленная ею речь пред членами Синода. Речь напечатана в “Чтен. Общ. Ист. и Древ. Рос.” 1862 г. кн. II. Речь эта не понадобилась. Арсений был сослан. Иерархия молча склонилась пред волей власти. Но речь осталась драгоценным звуковым фильмом, точно записавшим всю “музыку сердца” Екатерины. Вот она, молодая, вольтерьянка, пред чуждыми ей внутренне вождями и спутниками 1.000-летней многострадальной истории своего народа:

“Если бы я спросила вас, господа, кто вы и какое занимаете положение, вы без сомнения ответили бы, что вы общественные деятели под властью государя и закона евангельского, чтобы научать истинам веры и законам, служащим правилом для (нашего поведения) наших нравов. Ваше значение есть значение собрания лиц, которые предполагаются просвещенными и ведающими глубину христианских истин и на которых надеются, что они соблюли при этом исследовании правдивость и беспристрастие, чтобы предохранить себя от заблуждения. Все ваши права и обязанности заключаются в ясном сообщении догматов, в кратком истолковании их, в защите их доводами разума, но никак не насилием. Ваши занятия должны заключаться приблизительно в том, чтобы научать и просвещать человеческий ум относительно его обязанностей и истинных его интересов, чтобы зажечь человеческое сердце прекрасным огнем добродетели и чрез это сделать волю благородною и нежною, чтобы, наконец, увещевать, угрожать грядущими наказаниями, возбуждать веру и любовь христианскую обещаниями вечного блаженства, воспламенять сердце горячими молитвами и своевременными спасительными советами утешать печальных и всех, находящихся в несчастиях... ”

“Я знаю, господа, что ваше звание, обязующее вас к изучению и размышлению, дает вам просвещенность, какой я не должна ожидать от остальных моих подданных, которые не имеют таких знаний, ни такого развития. Я не могу удержаться, чтобы не воздать должного по справедливости вашей просвещенности; вы, конечно, люди просвещенные. ”

“Но каким образом может происходить то, что вы не поражены огромностью тех богатств, которыми вы владеете и которые делают вас настолько могущественными, что вы должны бы почувствовать, что ваше такое положение совершенно противно духу вашего призвания. Разве вы не наследники апостолов, которым Бог заповедовал проповедовать презрение к богатствам и которые могли бы быть только бедняками; царство их было не от мира сего; вы соглашаетесь со мной? Разве не правда то, что я решилась возвестить вам? Как же можете вы (пользоваться богатствами), не противореча своему положению, которое должно быть неразлучно с христианской бедностью? Как смеете вы без угрызения совести пользоваться такими имуществами и поместьями, которые дают вам могущество, как царям? Ах! Разве вы не имеете под своею властью рабов больше, чем некоторые европейские государи имеют подданных? Вы слишком просвещенны, чтобы не понимать, что все эти имущества производят так много злоупотреблений во владениях государства, что вы не можете их сохранить за собою, не будучи несправедливыми по отношению к самому государству; а вы должны сознавать, что вам менее, чем кому-либо другому, позволено быть несправедливыми и если вы несправедливы, то вы тем более виновны в этом, что лучше других знаете свои обязанности. И если я должна рассчитывать на вашу верность, преданность, то я должна также льстить себя надеждой, что найду в вас особенно преданных моей короне верных подданных. Если это так — то не умедлите же возвратить моей короне то, что вы похитили у нее незаметно — постепенно.”

Проф. Бильбасов в своей “Истории Екатерины II” (т. II, с. 247) замечает: “Никогда, ни прежде, ни после, Синод не слышал ничего подобного. В этой речи, блистательной по смелости замысла и эффектной по резкости выражения, вылилась вся Екатерина с ее дерзкою уверенностью в безнаказанности и с редкой, выдающейся откровенностью. Архиереи — не служители алтаря, не духовные сановники, но государственные особы, вернейшие подданные: для них власть монархов должна быть выше всего. Помня свой поступок с Арсением, члены Синода должны были покорно выслушать императорскую речь, полную изысканной укоризны и нескрываемого презрения к ним. Они, как рабы, предали Арсения светской власти; теперь светская власть поработила их.”

Речь эта является не только фактом архивным. Она, конечно с дозволения ее автора, распространялась в Европе и даже по-французски напечатана в 1773 г. в Венеции.

Манифест 26.II.1764 г. возвестил об упразднении прежнего поместного землевладельчества церковных учреждений. Земли с населением на них временно суммарно взяты в управление (административное, судебное и податное — финансовое) “Коллегии Экономии.” Население — крестьяне их получили название “экономических крестьян.” Перешло в руки государства всего 910.866 душ. По богатству вотчинных латифундий на первом месте в государстве оказалась Троице-Сергиева Лавра: 106.000 душ. На втором месте встали владения гр. Шереметьевых — 64.000 д., на третьем — Разумовских — 35.000 д. С этого почти миллиона взятых государством крестьян в первые 1764 по 1768 г.г. получалось годового оброка — 1.366.299 рублей. Из этой суммы на содержание церкви и духовенства правительство ассигновало 462.868 руб. к концу царствования Екатерины эта сумма увеличена до полумиллиона с небольшим. С приростом населения к 1783 г. одного оброка государство получало до 3.000.000 руб., а вместе с другими хозяйственными доходами — до 4.000.000 руб. Уделенная из этого на церковь и духовенство сумма в полмиллиона составляет одну восьмую часть. Семь восьмых приобрело государство.

Принеся в жертву негибкого Арсения, великорусские иерархи не имели желания раздувать надоевшие всем со времени Петра I сыскные дела о “неблагонадежных” церковных сановниках. По переписке с Арсением можно было “пришить” к делу и его корреспондентов: Тимофея (Щербацкого) Московского и Дамаскина (Семенова-Руднева) Костромского. Но Синод скрыл от Екатерины их переписку с Арсением, признав “не относящейся к делу.” Однако Синод не мог из последовательности не покарать наиболее шумных протестантов.

В доносе к генерал-прокурору на архим. Феофилакта Новоторжского Борисоглебского монастыря сообщалось, как этот архимандрит рассказывал об явлении во сне одному диакону св. Димитрия, и новоявленный святой сказал ему: “Знаешь ли ты, что у нас есть угодник несравненно больший, чем я, и в живых, на земле — это преосв. митр. Арсений.”

Далее донос сообщал: “Оный архимандрит дерзал говорить и о персоне Ее Величества, что сделала большую несправедливость отнятием от них деревень и что они крайне обижены жалованьем, за что Ее Бог без наказания не оставит, и повторял, что оное наказание непременно последует так, как на Грецию, которая ни от чего иного пострадала и до ныне еще страдает, как от того только, что монашеский чин не почтен или (мало) почитаем был от начальников и властей, а нас же, говорил Феофилакт, сколько не изгоняют, только мы всех прежде останемся на свете с пахотными крестьяны, а не будет скорее власти и бояр и начальников.”

На допросе, отрицая букву “донесения,” Феофилакт признался, что может быть кое-что на эти темы и лишнее болтал в гостях “будучи в веселых мыслях.” Сенат постановил: “поручить митр. Дмитрию лишить Феофилакта сана, расстричь, бить шелепами и сослать в Иркутский монастырь. Екатерина II положила резолюцию: “быть по сему, но без наказания,” т. е. отменила битье плетями.

Казначей Угличского Покровского монастыря Иларион донес на своего архим. Геннадия (ученика Арсения), что в церкви у них читали молитвы об умирении церкви, а в навечерие Богоявления пропускали молитвы за царствующий дом. Геннадий с некоторыми монахами лишен сана, и они сосланы в Соловки.

Эти случаи — только редкие факты общей волны ропота, прокатившейся по низам церковной России.

Арсений в ссылке.

Простодушный Арсений не был достаточно догадливым человеком. Он не понимал опасностей высшего правительственного положения, до которого он был вознесен. И продолжал и в ссылке дозволять себе роскошь откровенной болтовни, как простолюдин в деревне. Это его и доконало. Люди низкие и трусы помогли создать против Арсения второе мнимо-политическое дело.

В низком и тесном каземате под алтарным сводом Успенской церкви Арсений устроил свое келейное хозяйство, и к нему туда хаживали и архимандрит монастыря Антоний, и другие монахи. Арсений разговаривал откровенно: “Митрополит Сеченов до тех пор поживет, пока живет об. секретарь Остолопов. Без Остолопова он ничего сделать не может. Кабы он пропал, супостат! То и я был бы освобожден. Архиеп. Гавриил (Петров) ничего против Сеченова говорить и делать не может.” Арсения с любопытством слушала толпа монахов, послушников и солдат. Это “тайны Мадридского Двора” для глубоких провинциалов.

Дошли сюда слухи и о совершившемся акте секуляризации. Подтвердил это и прибывший сюда из Архангельска канцелярист Духовной Консистории Манаков. Арсений говорил тужившим вместе с ним монахам: “Ныне и пива сварить не из чего. Петр I хотя и определил от монастырей вотчины отнять, но рассудил за благо оставить. Прежние цари награждали церковь деревнями и прочим; ныне же не только наградить (не желают), но все разграбили. В Ярославле даже церковные сосуды отобрали. Таких насилий нет и у турок. И турки свои мечети награждают, а у нас ныне как Содом и Гоморр, Если бы не то грабительство, то и ныне были бы монастыри и церкви в прежнем состоянии.”

“Дворянство, говорил Арсений караульному офицеру Алексеевскому, несмотря на предков своих, кои в монастыри деревни давали, давно уже добиралось, чтобы оныя от монастырей отобрать... Ныне, видя государыню, Екатерину Алексеевну не тверду в российском законе (и) российских поведений не знающу, удобное к отнятию тех деревень время изыскали; ибо ей, государыне, как доложили, что представили, то (она) и подписала.”

Велись детски доверчивые разговоры и на другие щекотливые темы.

Сообщили новость: государыня заявила Сенату, что она выходит замуж за Орлова. Арсений воздыхал: “лучше бы за Ивана Антоновича.” Когда в 1764 г. пришли вести о попытке Мировича освободить Ивана V Антоновича, при чем неразумные офицеры убили его, Арсений воскликнул: “Как же дерзнули караульные поднять руку на Ивана Антоновича и царскую кровь пролить?” И после “дипломатического” манифеста Екатерины о кончине Ив. Антоновича, Арсений не перестал повторять: “неповинно он смерть получил.” В Холмогорах, по близости были в ссылке еще два сына герцога Брауншвейгского — Петр и Павел. Арсений высказывал большую заинтересованность судьбой этих братьев, говоря, что они царского колена и, если наследник Павел Петрович (по слухам больной “золотухой”) умрет, то никому иному “не быть царем как им.” Алексеевский, возглавлявший караул, рассказывал: “читал нам житие Кирилла Новоезерского и в нем пророчество о воцарении в России юношей, через которых вся вселенная поклонится Господу Богу. Арсений высказывался, что вероятно пророчество это сбывается. Завязывалась война с Турцией, и Арсений гадал, что вот Екатерина II возьмет Константинополь. Арсений вспоминал рассказы своего деда, бывшего в плену у турок и слышавшего от самих турок, что их власть над КПлем продлится только 300 лет. И вот срок истек, и надо ждать воцарения юношей.” Архим. Антоний размечтался: “Арсений опять будет архиереем, деревни монастырям возвратят и Арсений не забудет Антония. И солдат Сила Ухов мечтал: “как де Арсения-батюшку освободят, то я проситься стану, и он возьмет меня с собой.” Арсения полюбили. Сами собой создались послабления в карауле. Архимандрит проделал для Арсения прямой ход из подвала в алтарь. Арсений в церкви читал по книге поучения и говорил проповеди. Пред ним иеромонахи стояли в облачениях, как пред архимандритом, целовали ему руку; в каземате Арсения, с попущения чтившего его Алексеевского, происходили своего рода литературные вечера. Арсений читал присланные ему книги: Арндта “Об истинном христианстве” (книга, любимая свят. Тихоном Задонским) и Барония “Летописи Церковные.” “Вот как прежде нашу братию — архиереев почитали цари,” — замечал Алексеевскому Арсений, — “во всем спрашивали, благословения требовали. И наша братия смело их в духовных делах изобличала. А я, как послал правильное доношение, то за мою правду и в ссылку меня сослали.” Читая житие Иоанна Златоуста, Арсений “повествовал о страданиях его от царицы.” “И ты страждешь, как Златоуст,” заметил Алексеевский.

Но не все русские люди — Авели, есть и породистые Каины. Идиллия кончилась. Нашелся у архим. Антония враг, авантюрист и пьяница, иеродиакон Иоасаф Лебедев. В пьяном виде он кричал: “ножом разрежу я архимандриту брюхо и сердце выну и суди меня в том Всемилостивейшая Государыня.” Пошли доносы в Губернскую Канцелярию, и приехали чины с допросами. Арсений прямо и довольно точно излагал простой смысл его простых речей. Но архим. Антоний струсил и начал “показывать” на Арсения. Напр., что он бранил св. Синод. Арсений отвечал: “нет, св. Синод я не бранил, а говорил, что я, будучи архиереем, писал в Синод так, как на страшный суд мне встать. И как Синод писанное мной растолковал, за то будет со мною судиться на страшном суде.” Тоже в свое время писал и патриарх Никон о своем состязании с царем Алексеем.

Возмущаясь неблагородством этих доносов, честный Арсений написал в своем ответе властям, что весь этот донос на него сделан монахами, чтобы “выжить его из монастыря, а им свободнее пить,” ибо “архим. Антоний и вся братия пьяницы.”

Особенно бездушно и придирчиво допрашивал Арсения прокурор В. В. Нарышкин. И Арсений в раздражении, как записывает протокол, “вместо ответов давал Нарышкину нравоучения. Наконец, подарил медный пятак, положа на стол, за что крайне взбесился Нарышкин.” Но Арсений сказал, что пятак ему пригодится, что и сбылось... Впоследствии Нарышкин был в Нерчинске заводским начальником, попал под следствие, был под судом. За растрату казенных денег имение его было конфисковано. Он посажен в крепость, где и умер, получая 5 коп. в день на содержание.

Екатерина передала дело ген.-прокурору кн. Вяземскому и сама опять со страстностью стала следить за всеми мелочами. Она решила удалить Арсения из русской среды, чтобы лишить его личность всякого пропагандного влияния. Велела справиться: “нет ли в Выборге, Нарве или Ревеле особого в крепости и ничем незанятого, крепкого, житию способного каземата.” И кн. Вяземский поддерживал в мнительной Екатерине, опасавшейся заговоров, эти страхи. Близость Карельского монастыря от Холмогор, где сидели принцы Брауншвейгские, могла казаться опасной. Один иностранный наблюдатель России писал: “при помощи нескольких гренадер, нескольких бочек вина и нескольких мешков золота в России можно было сделать все, что угодно.” Одно подметное письмо 1764 г. гласило: “Государыню Екатерину II надлежит выслать в свою землю и на царском престоле утвердить непорочного царя и неповинного Иоанна Антоновича.” Полицейская разведка установила народную репутацию Арсения, как мученика. 4-го июня 1763 г., через 2 месяца после осуждения Арсения, без видимой причины внезапно рухнула церковь Трех Святителей в Кремле, рядом с Крестовой палатой, где расстригали Арсения.

8.Х.1767 г. от князя Вяземского получен был Арханг. Губ. Канцелярией приказ о дополнительном расследовании, с допросом некоторых новых лиц. Опять все запирались и предавали Арсения, но он сохранял наибольшую искренность и снова просил следователей записать в дело и представить государыне его просьбу: “Прошу, чтоб Государыня сотворила милость, соизволила бы подлинное мое доношение св. Синоду, за которое осудили меня, сама прочитать, она увидит мою правоту.” Если бы Государыня прочитала полностью его записку, — повторял Арсений, — она весь вопрос решила бы иначе. Так было при Елизавете Петровне. Не мог вместить наивный Арсений, что Теmроrа mutаntum. Если я осужден, повторял Арсений, то только потому, что Синод сделал искаженный экстракт из моего “Донесения.” И все заключал словами: “Я и теперь утверждаю, что деревень от церкви отбирать не надлежало.” “Что и требовалось доказать,” — заключали пρо себя его обвинители.

Теперь суд уже не задевал Синода. Он был чисто политический. Просто Екатерина сама вместе с Вяземским написала мотивированный приговор в форме “указа.”

1) “Еще в доношениях своих 1762 г. он оказал Ее Величеству крайнюю ненависть и злобу, которая не миновалась, но по заматерелому я старостью лет також и ложною святостью укрепляемому суеверству и природной гордости такие слова он вероятно (!) говорил.” Екатерина собственноручно приписала: “тем более, что следующие за сим пункты о наследстве и толковании пророчества обличают, его, Арсения, в имении подобных мыслей.”

2) Лжепророчеством о двух юношах “старался поколебать должную верность к своей самодержице.” Слова Арсения о болезни наследника — “которого все и в Петербурге и в Москве видят в здравии, — не из других побуждений сказаны, как по единой ненависти и адской злобе, заключающейся всегда в его, Арсения, злодейском сердце, каковыми разглашениями старался возбудить в суеверных сердцах желание к новому правлению...” “Оный же Арсений имея на сердце собственное и ненасытное от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа (т. е. народа), учреждение ограблением, при чем пастырей своих называл предателями, також и что будет Содом и Гоморра..., каковые рассеивания открывают его злостное намерение, чтобы внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии.” к этим словам Екатерина приписала: “сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыне читать молитвы о гонении на Церковь для того (т. е. потому), что не монахи управляют деревнями монастырскими, но коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советовал из злобы читать молитвы о гонении Церкви.” “Равнял себя в претерпении Златоусту, стараясь возбудить ропот и неудовольствие на правительство, в коварных затеях не разбирал способов: ибо и лжи клеветы и пророчества и молитвы и слова Божии он не усовестился употреблять всуе.”

После таких мотивов в этом присланном в Архангел. Губ. Канцелярию для исполнения указе формулирован и приговор:

1) лишить и монашеского звания; обряд расстрижения совершить в самой Губернской Канцелярии;

2) одеть в мужицкую одежду и переименовать в Андрея Враля;

3) сослать на вечное и безысходное содержание в Ревель под неусыпный надзор;

4) бумаги, чернил и даже береста (на севере еще пописывали на бересте) ему не давать;

5) не допускать к нему ни под каким видом (не только для разговоров, но ниже для посмотрения) никого. И, одним словом, так его содержать, чтобы и караульные не только о состоянии его, но ниже и о сем его гнусном имени и не знали.”

Караульных солдат предписано брать только из местного гарнизона, в большинстве не знающих русского языка.

Масон начала ХIХ в. Ив. Вл. Лопухин, восхваляя Екатерину II за гуманность, однако оговаривается, что “из дела Арсения видно, до чего и Великая Екатерина могла быть на гнев подвигнута.”

Увоз Арсения поручен был майору Толузакову. 29.ХII. 1767 г. над Арсением в Губернской Канцелярии проделан предписанный обряд расстрижения. Ему обрили и голову и бороду и одели в мужицкий кафтан, который был ему и узок и короток. Все время молчавший Арсений поэтому попросил оставить ему подрясник. И губернатор соглашался было, однако трусливый угодливый Нарышкин настоял на жестокой букве: “воля Ваша, но по указу надлежит исполнить.”

Сверх этого, чтобы довести живого, дали баранью шубу, две пары теплых чулок и шапку. И немедленно повезли арестанта “инкогнито.” На пятые сутки привезли в Вологду. Толузаков сдал здесь “безымянного арестанта,” как вещь, под расписку капитану Нолькену, человеку немецкого языка, который в тот же день повез его, без остановок, минуя Петербург, прямо в Ревель. Этот потаенный провоз оставил свой след в рассказах среди духовенства о ряде видений. При проезде через Ростов — кафедральный город Арсения — слышали ночной звон колоколов, в церкви видели свет и Арсения, благословляющего народ. В Ревеле поместили арестанта на горке, окруженной стенами с башнями, в так наз. Вышгороде, в башенной камере 10 футов длины и 7 футов ширины, размер почти могилы. После 12-дневного безостановочного пробега 2.000 верст арестант был разбит, и его полуживого внесли в каземат и бросили одного до следующего дня. Полумертвым он оставался и на другой день. Обер-комендант фон Тизенгаузен позвал доктора, и тот подлечил замученного старика. Арсений не знал, где он теперь находится. Инструкция коменданту требовала, чтобы с арестантом не допускалось никаких сношений извне, “чтобы этот великий лицемер не привел и других к несчастью.” Если он станет что-нибудь разглашать — не верить, и если не замолчит, тут же в каземате вставить ему в рот пыточный кляп. Особенно опасалась Екатерина II сношений духовенства с Арсением. Поэтому она сама приписала к инструкции коменданту: “Попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому.”

Поначалу общее содержание арестанта предписано было сносное: чтобы он “был сыт и одет,” пища — “какую сам запросит,” а “для ночного времени покупать ему свечи.” Спустя неделю (15.1.1768 г.) Екатерина II просит коменданта уведомить ее, довольно ли на содержание арестанта 10-ти коп. в день, “дабы я могла прибавить, ибо мое намерение есть, чтоб он нужду не терпел.” Разрешается давать книги. “Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества (!?). А в болезнях его велите лечить и предпишите тем, кои около его, чтобы с ним без грубости обходились.” Этими показными милостями Екатерина II маскировала свою “накаленность” против Арсения. По еженедельным рапортам в Петербург, которые Екатерина II, конечно, читала, выходило, что арестант ведет себя безупречно тихо. Проходили год за годом. Насколько Екатерина II зорко следила за Арсением, видно из ее письма к кн. Вяземскому (в 1771 г.) при назначении нового коменданта: “Как генерал-поручик фон-Бенкендорф ныне об.-комендант в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралиом имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел, а то боюсь, чтоб не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои какие ни на есть штуки и чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам оттого не выливались лишние хлопоты.” Стоило только пристрастной Екатерине обнаружить свой болезненный интерес к арестанту, как угодливые и чужие сердцем к русскому монаху лютеране устроили сыск и новое третье по счету дело об Арсении. Оно поручено было начальнику Тайной Канцелярии при Екатерине II — Шешковскому. Позднее, уже в 1814 г. Булгаков в письме объясняет дело наговором старого врага Нарышкина, будто Арсений задумал новую “пакость” — убежать на купеческом судне в Англию. Другие тогда же объясняли раздувание “дела” усилением волны слухов в народе о святости и чудесах узника. Екатерина II дала веру выдумщикам и собственноручно написала коменданту: “У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтобы не улетела. Надеюсь не подведешь себя под большой ответ... Народ его очень почитает исстари и привык (!) его считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер.”

Лакеи верховной власти постарались бесчеловечно заморить мнимого государственного злоумышленника. Позднее, в 1852 г. митр. Евгению (Болховитинову) чиновник Ревельской Казенной Палаты рассказывал со слов своего отца. С этого времени (1771 г.) Арсений был фактически уже заживо погребен. Его безвыходно затворили. Арсений заложен был кирпичами, оставалось только окошечко, в которое ему подавалась пища. Даже и в пище начали отказывать ему, не только в одежде. Ив. Вл. Лопухину старые солдаты рассказывали, что Арсений сквозь разбитые стекла своих двух окон и сквозь железные решетки с криком умолял прохожих не дать ему умереть от голода и холода. Немецкое и эстонское население было к этому безучастно, но русские откликнулись. Устроили корзину на веревке. Туда клали хлеб, а иногда и одежду, белье, даже дрова и воду. В отличие от своего бесчеловечного начальства даже инородческая стража, после строгого осмотра этих подаяний, позволяла поднимать их к окошку. Чуя свой конец, Арсений просил священника с св. Дарами. Священника дали после подписи такого обязательства: “Обязуюсь, что я об имени и состоянии его спрашивать не буду и никому об нем отнюдь объявлять не имею — не только в разговорах, ниже догадками или минами какими и совсем учинить себя об нем незнающим повинен до конца жизни моей. А только едино имею исправить, что по духовности потребно, как от команды мне приказано.” Через два дня страдалец отдал Богу душу и в тот же (28.II.1772 г.) день вечером похоронен при маленькой деревянной Никольской церкви у ее северной стены. При перестройке церкви в 1821 г. могила вошла в границы храма и оказалась под солеей около царских врат. Официальное секретничанье не могло победить народной молвы. И власти это хорошо знали. Народ говорил, что когда открыли законопаченную дверь и впустили священника, то он выбежал оттуда, увидев пред собой архиерея в облачении и потом снова введен был туда рукой офицера. На стене каземата осталась надпись, выцарапанная гвоздем: “Благо яко смирил мя еси.” Другие читали: “Благословен смиривый мя.” В “Обзоре Духовной Литературы” архиеп. Филарета значится, что надпись сделана углем. Это неточно, ибо еще в конце ХIХ в. ревельцы ее читали в башне Diсkе Маrgеritа на стене каземата около вбитого железного кольца. Перед войной 1914 г. это помещение было переделано уже как часть казармы с заново заштукатуренными стенами.

В Николо-Корельском монастыре богомольцы, после увоза Арсения, стали посещать его подвальную келью и там молиться, как в святом месте. Создалось вскоре тут же и сказание, будто Арсений увезен отсюда в Сибирь “в Камчадалы.” А там около Верхнеудинска, на горе “у Троицы в Забайкалье” могила Арсения, над которой 8 мая народ сходится совершать панихиду. Местные историки установили, что почитаемый тут Арсений скончался годом позднее (в 1773 г.). Но и непрерывное местное почитание его и сказания о чудесах, соединенных с его памятью, не могли перевесить яркости памяти и почитания Арсения Мациевича. Имя последнего перенесено сюда в Забайкалье и покрыло имя Арсения местного, сибирского. А именно, на обратной стороне иконы, повешенной над могилой Арсения в Забайкалье, значится: “На месте сем погребен в 1771 году (!?) смиренный иеромонах Арсений, бывший митрополит Ростовский и Ярославский и сего достоинства лишен.” Такова сила всероссийской народной памяти о борце всероссийского значения.

“Дело” об Арсении зачислено в разряд “секретнейших.” Им интересовались люди не с государственной, а с чисто духовной точки зрения. Влеклись к лику незабытого еще в живой памяти старого поколения “духовному” (а никак не экономическому) исповеднику люди русского мистицизма начала ХIХ в. В 1827 г. дело об Арсении найдено в кабинете императора Александра I. Художникам заказывались портреты Арсения уже тюремного периода в мужицком треухе и полушубке. Мистик-масон И. В. Лопухин в своем имении устроил Арсению в мистическом стиле сложный памятник. На высоком берегу над озером построена маленькая келейка размеров Ревельского каземата Арсения, названная “пустынька”: “в памятник несчастиям некоторого Андрея, знаменитого твердостью духа и страданием своим.” На стене написан крест с архиерейскими митрами на его трех концах. В четырех углах креста: 1) кандалы, 2) надломленный архиер. жезл, 3) закрытая книга, и 4) горящий трикирий. В аллее у келейки камень с надписью: “Священной памяти Арсения-страдальца, 1813 года апреля 14 дня.” Это день осуждения Арсения. У одного из заливов озера, в беседке тоже написано: “уголок этой воды может горячему воображению напомнить о том морском заливе, на берегу коего, в заклепах мрачного затвора Арсений-страдалец провожал последние дни свои.” Вся местность слыла под именем: “Арсениева Орлиная Пустынь.”

⇐ Предыдущая48495051525354555657Следующая ⇒

Поделиться: