Прохлада в волшебном убежище

Именно с подмосковным селом Измайловом были связаны самые ранние и, вероятно, лучшие воспоминания безмятежного детства Анны. Измайлово конца XVII века – тихий, зеленый уголок, где как бы остановилось время. Австрийский дипломат Иоганн Корб, побывав там, назвал Измайлово «волшебным убежищем». На острове, окруженном кольцом прудов, стоял деревянный, причудливой формы дворец. Вокруг радовали глаз клумбы с роскошными заморскими цветами: лилиями, розами, «тулпанами». А дальше, за прудами, вдоль речки Серебровки цвели сады, яблоневые, вишневые, сливовые. В Измайлове были оранжереи, где для царского стола зрели мандарины, виноград и даже ананасы. Украшением усадьбы были зверинец и птичник. Тенистые рощи, благоухающие кусты терновника и барбариса вдоль уютных тропинок… Одним словом, простор, покой и прохлада.

В окружении сонма нянек и мамок царские дочери гуляли в садах, качались на качелях. Так и видишь, как три царевны, одетые в яркие платья, медленно плывут на увитой зеленью и цветными тканями лодке по глади тихих прудов и бросают корм выплывающим из глубины рыбам. Историк М. И. Семевский утверждал, что в измайловских прудах водились щуки и стерляди с золотыми кольцами в жабрах, надетыми еще при Иване Грозном, и что эти рыбы привыкли выплывать на кормежку по звуку серебряного колокольчика. В непогоду царевны сиживали в светелках, вышивали шелком и золотом, слушали сказки и песни. Во дворце был свой оркестр, и, как пишет Корб, нежные мелодии флейт и труб «соединялись с тихим шелестом ветра, который медленно стекал с вершин деревьев».

Став императрицей, Анна не забыла измайловские годы. В честь своего отчего дома она учредила Измайловский гвардейский полк, подобно тому как Петр Великий организовал Преображенский и Семеновский полки, запечатлев таким образом названия родных для него мест.

С малых лет царевен учили азбуке по «Букварю словено российских письмен с образованием вещей и со нравоучительными стихами» Кариона Истомина. Письмо постигали, списывая с прописей – двустиший. Надо сказать, что учили царских дочерей плохо: писала императрица всю жизнь ужасно – коряво и безграмотно. Новое в воспитании царевен пришло с иностранными учителями. Брат будущего вице-канцлера Остермана Иоганн Христофор Дитрих преподавал девочкам немецкий, а француз Рамбург – танцы и французский. Но Анна языка Вольтера и Мольера так и не выучила. Плохо было и с танцами: неуклюжей и немузыкальной царевне танцевальные фигуры и «поступи немецких учтивств» не давались, не то что полненькой, но верткой старшей сестре Катюшке.

Бывая в Москве, Петр Великий навещал и Измайлово. К невестке Прасковье он относился хорошо. У нее – женщины необразованной и не особенно умной – все же хватало разума и такта не лезть к Петру с советами, не путаться с врагами царя-реформатора, покорно принимать пусть и непонятные (а часто и неудобные) нововведения в быту и времяпрепровождении. И царь это по-своему ценил: после ссылки жены Евдокии в монастырь царица Прасковья, сестра Наталья да тетка Татьяна Михайловна оставались для него наиболее близкими родственниками. В 1708 году по царскому указу Прасковья Федоровна с дочерьми переселились в Петербург. Сюда, в свой любимый «парадиз», Петр переводил большинство Романовых. Огромным обозом перебрались в Петербург не только Прасковья и сестра Наталья, но и сестры Петра по отцу – Марья, Федосья, а также царица – вдова царя Федора Алексеевича Марфа Матвеевна.

Нелюбимое дитя

Семья вдовой царицы Прасковьи поселилась в приготовленном для нее доме на Городской (Петербургской) стороне. Дом был построен по «новоманирной архитектуре» и потому казался новоселам неуютным и неудобным. Просто он был из другого мира, бесконечно далекого от измайловского убежища. Но делать было нечего. Против воли царя не пойдешь, как и не признаешься ему, что побаиваешься воды. Ведь всем было памятно то, что сказал Петр, встречая в Шлиссельбурге прибывших из Москвы родственниц: «Я приучаю мою семью к воде, чтобы не боялись впредь моря и чтоб понравилось положение Петербурга, окруженного водой. Кто хочет жить со мной, тот должен быть часто на воде!» Должны царицы Прасковья и Марфа на старости лет плавать на шняве – и будут плавать! И никто в этом не сомневался, по крайней мере вслух не возражал.

В туманном, сыром Петербурге, которому от роду было пять лет, кончилось для царевны Анны детство. Наступила юность. Девиц стали вывозить в свет. Вчерашние теремные затворницы участвовали в придворных празднествах, посещали ассамблеи, плавали на шлюпках и яхтах по Неве, бывали с дядюшкой в Кронштадте. Новый, непривычный мир!

Царевне Анне жилось невесело. Здесь, в Петербурге, особенно отчетливо проявилась неприязнь к ней матери. Средняя дочь чем-то постоянно раздражала царицу Прасковью. Она росла молчаливой, даже угрюмой, не склонной к сердечным беседам с матушкой. Кажется, что само присутствие угловатой, некрасивой Анны выводило Прасковью из себя. Зачастую неприязнь к одному ребенку – верный признак чрезмерной любви к другому. Так оно и было: царица без ума любила старшую дочь Екатерину – «Катюшку-свет». Веселая хохотунья и болтушка, Катюшка всегда была с матерью.

В целом же атмосфера двора Прасковьи была тяжелой. Здесь царили сплетни и ссоры придворных, которые Прасковья с удовольствием самолично разбирала. Особенно неуживчивым и склочным был брат царицы Василий Федорович Салтыков. Он заправлял всеми делами при дворе, и его происков Анна боялась больше всего. «Истенна, матушка моя, доношу, – писала Анна уже из Митавы царице Екатерине, – неснозна, как нами ругаютца! Если бы я теперь была при матушке, чаю, чуть была бы жива от их смутак». Жалуясь на свою жизнь, герцогиня Курляндская просит добрую к ней царицу помочь, но при этом предупреждает: «Еще прошу, свет мой, штоп матушка не ведала ничего». Читателю, знающему только угрюмую, капризную и подозрительную Анну-императрицу, следовало бы подумать: а откуда могли прийти сердечность, теплота и обаяние к этой женщине, бывшей с малых лет нелюбимым ребенком в семье, обузой, от которой стремились как можно скорее избавиться?

«Не давай меня, дядюшка, в чужую землю, нехристианскую, басурманскую…»

Если бы Анна родилась не в конце, а в начале XVII века, то ее судьба была бы известна с первого часа и до последнего: царские палаты зимой, загородный дворец летом, церковь почти ежедневно, а к старости – монастырь, и наконец – фамильная усыпальница. Русских царевен не выдавали замуж. Православная вера не позволяла выйти за иностранного принца, а отеческий обычай – за русского вельможу. Как писал Григорий Котошихин, автор книги о России времен Алексея Михайловича, «князья и бояре их (царевен. – Е. А.) есть холопи. И то поставлено [бы] в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу».

Но с Петра Великого в династической политике начались новые, революционные времена. Петр решил накрепко связать Романовых кровными узами с иностранными династиями. В 1709 году при встрече с прусским королем Фридрихом I он договорился о женитьбе племянника короля на одной из своих племянниц. Выбор невесты Петр предоставил Прасковье, и она вопреки традиции решила первой выдать замуж не старшую, любимую Катюшку, а среднюю дочь – Анну. К тому же приехавший в 1710 году в Петербург жених, герцог Курляндский Фридрих Вильгельм, будущей теще не понравился: слишком молодой, худосочный, дебошир и выпивоха. Да и герцогство его – вассальное владение Речи Посполитой – было бедным, разоренным войной и по размерам – курам на смех, меньше нашего Тамбовского уезда. В общем, жених незавидный. Пусть идет за него Анна!

О ее чувствах к жениху никто не спрашивал – не было принято: дядюшка с матушкой порешили – вот и все. «Из любезнейшего письма Вашего Высочества, – отвечала Анна (точнее – Посольская канцелярия) на галантное послание герцога, – я с особенным удовольствием узнала об имеющемся по воле Всевышнего и их царских величеств, моих милостивейших родственников, браке нашем. Ничто не может быть для меня приятнее, как услышать Ваше объяснение в любви ко мне. Со своей стороны уверяю Ваше Высочество совершенно в тех же чувствах».

В конце царствования Анны Иоанновны в Тайной канцелярии разбиралось дело одной крестьянки, которая «спроста» спела песню времен своей юности о невесте герцога Курляндского, якобы просившей грозного дядюшку-царя:

Не давай меня, дядюшка,

В чужую землю, нехристианскую,

Нехристианскую, басурманскую.

Выдай меня, царь-государь,

За своего генерала, князя, боярина.

Высекши кнутом, крестьянку отослали домой – наказание по тем временам легкое. Быть может, императрица, мимо которой не проходило ни одно дело сыскного ведомства, дрогнула и помиловала певунью, чья песня напомнила ей бесконечно далеко ушедшие годы юности и те чувства, которые владели ею тогда. Свадьба была назначена на осень 1710 года.

«Отчего пальба и клики и эскадра на реке?»

31 октября 1710 года началась торжественная церемония, какой еще не видали берега Невы. По реке двигалась целая эскадра барж и шлюпок с женихом, невестой и их многочисленными гостями. Они плыли от Городской стороны к дворцу Меншикова, где состоялось венчание и была сыграна свадьба. Распоряжался всем действом сам царь, в необычном для него нарядном алом кафтане, при серебряной шпаге на красивой портупее. Гремела музыка, салютовали войска и корабли с Невы.

Никогда раньше наша героиня – гадкий утенок русского двора – не была в центре всеобщего внимания. Одета она была эффектно и по-царски великолепно. Смоляную черноту ее волос оттеняла бриллиантовая корона, а белая бархатная роба и длинная бархатная же, подбитая горностаями мантия очень шли к ее высокой и вдруг ставшей величественной фигуре. В белом с золотом кафтане был и юный жених. До трех часов утра гости пили-ели, плясали, курили трубки. Каждый тост отмечался залпом орудий, и по обычаю петровских времен к концу свадьбы залпы звучали все чаще и чаще, так что упившиеся гости едва могли держать в руках заздравные чаши. Ночное небо озарялось фейерверком, который поджег с риском для жизни сам царь. Наконец уставших новобрачных проводили в опочивальню.

На следующий день праздник был продолжен. Петр кортиком взрезал огромный пирог – и из него выскочила нарядная карлица. Вторая вылезла из другого пирога, и они прямо на столе станцевали менуэт. Это был своеобразный пролог к грандиозной (если можно применить здесь это слово) свадьбе царского карлика Екима Волкова. Специально на эту потешную свадьбу свезли со всей страны более семи десятков лилипутов. Думаю, что Анне, как и всем гостям, понравились и церемония венчания, и пиршество карликов. Ведь зрители были детьми своего века и от души потешались над разнообразием человеческого несчастья, видя в этом «кунст» (редкость), забавную карикатуру. «Трудно представить себе, – пишет современник, – какие тут были прыжки, кривлянья и гримасы! Все гости, в особенности царь, были в восторге, не могли навеселиться на коверканье и ужимки 72 уродцев, хохотали до упаду. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого – большое брюхо, у третьего – ноги кривые и вывернутые, как у барсуковой собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшееся от жира лицо».

Примечательно, что подобная потешная свадьба была впоследствии повторена Анной в знаменитом Ледяном доме, выстроенном на льду Невы зимой 1740 года. Может быть, Анна взяла за образец затею своего дядюшки, сделавшего племяннице такой памятный подарок. Мы ничего не знаем о том, как 17-летние молодожены начинали свою совместную жизнь. Возможно, они уже стали привыкать друг к другу и своему новому положению, может быть, они бы и слюбились, если бы…

«Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Петр не дал молодоженам прохлаждаться в «Парадизе». Спустя два месяца после свадьбы, 8 января 1711 года, герцогская пара отправилась домой, в Митаву. Но доехала она только до первой почтовой станции по Рижской дороге – до Дудергофа. Там Фридрих Вильгельм, утомленный непрерывными попойками в Петербурге, внезапно отдал Богу душу. Тело герцога повезли в Митаву, в родовую усыпальницу Кетлеров, а несчастная юная герцогиня, ставшая на третьем месяце своего супружества вдовой, в слезах вернулась обратно, во дворец своей суровой матушки, что, надо полагать, не доставило обеим радости. Правда, Анна могла облегченно вздохнуть, ведь ей теперь уже не нужно было ехать в «чужую землю, басурманскую». Но будущее наверняка казалось ей мрачным – печальной и унизительной была на Руси судьба бездетной вдовы. Если не находили для нее нового супруга, она должна была уйти в монастырь. Впрочем, Анна надеялась на дядюшку – он, мол, не оставит ее без внимания и что-нибудь придумает. А пока она жила то в Петербурге, то в Москве, то в Измайлове с матушкой и сестрами. И только через полтора года Петр окончательно решил участь племянницы – он приказал ей ехать в Митаву и жить там. Поначалу царь намеревался отправить с Анной в Митаву и ее мать, и обеих сестер, но потом передумал, и летом 1712 года Анна одна снова поехала в незнакомую ей Курляндию.

Наивно было бы думать, что герцогство стало ее вотчиной, где она могла бы чувствовать себя полновластной хозяйкой. Курляндия была государством, сопредельным Пруссии, Польше и России. И каждая из этих держав мечтала прибрать ее к рукам. Петр много сделал для усиления русского влияния в герцогстве. Брак Анны с Фридрихом Вильгельмом был одним из шагов на этом пути. Петр давно бы оккупировал Курляндию, но обострять отношения с Пруссией и Польшей не хотел и действовал осторожно и осмотрительно. Присутствие в Митаве Анны, вдовы герцога, устраивало царя – он теперь всегда мог прийти ей на помощь и не допустить ничьих посягательств на герцогство. Вместе с Анной в Митаву приехал русский резидент Петр Михайлович Бестужев-Рюмин. Он-то и стал настоящим хозяином Курляндии и, согласно указу Петра, мог в любой момент вызвать солдат из Риги для защиты интересов герцогини. Положение же самой Анны было незавидное.

Своевольное курляндское дворянство без восторга встретило свою новую повелительницу. На первых порах Анна была вынуждена остановиться в заброшенном мещанском доме – дворец к ее приезду готов не был. Доходы с домена были ничтожны, и их едва хватало на содержание двора. Взыскивать их удавалось с большим трудом: Курляндия была совершенно разорена в Северную войну, сильно пострадала от эпидемий. Для Анны это была чужая, холодная страна. Ей было там неуютно и тревожно, особенно поначалу.

Митавская узница

Жизнь Анны Иоанновны на чужбине можно охарактеризовать тремя словами: бедность, неопределенность и зависимость. Отправив племянницу в Курляндию, Петр мало думал о ее обеспечении там. Между тем она должна была как герцогиня содержать штат придворных, тратиться на приличные государыне нужды. Мать ее, входившая во все тонкости жизни дочери в Митаве, запрашивала царского секретаря Алексея Макарова о том, как «ей, царевне, будучи в том княжестве, по примеру прежних княжон вести себя и чиновно дворство содержать или просто? А чем ей там жить и по обыкновению княжескому порядочно себя содержать, о том имянно не означено».

Сама Анна писала жене Петра царице Екатерине: «Вам, матушка моя, известна, что у меня ничево нет, кроме што с воли вашей выписаны штофы, а ежели к чему случей позовет, и я не имею нарочитых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочитова, а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в год содержать».

Каждая поездка в Петербург или Москву была проблемой. Всякий раз Анна должна была выпрашивать на дорогу лошадей и несколько сот рублей. Прижимистый царь баловать племянницу не хотел, и лишней копейки у него было не выпросить. Вообще ее держали в большой строгости. Без ведения царя, его секретаря или Бестужева она не могла потратить ни гроша. Среди документов Кабинета Петра Великого сохранилась, например, «роспись» напитков, которые были при дворе герцогини, с указанием количества бутылок и цен. Не вольна она была и во внешнеполитических делах герцогства. Получив официальное письмо из-за рубежа, Анна всякий раз посылала его в Петербург, чтобы там подготовили ответ от ее имени. В 1724 году, отправляясь в Москву на коронацию Екатерины, она просила царицу указать ей цвет платья для торжественной церемонии. И так – до каждой мелочи.

Жизнь ее и складывалась из унизительных мелочей, больших и маленьких страхов. Особенно боялась Анна грозного «батюшку-дядюшку» царя, который был суров к племяннице и беспощадно отправлял ее обратно «по месту государевой службы» всякий раз, как она приезжала в Россию. По-прежнему тяжелы были отношения с матушкой. В последние годы жизни Прасковья была особенно сурова к дочери. Лишь незадолго перед смертью, осенью 1723 года, мать написала Анне: «Слышала я от… Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении якобы под запрещением (или тако рещи – проклятием) от меня пребываешь и в том ныне не сумневайся: все для Ея величества моей вселюбезнейшей государыни невестки отпущаю вам и прощаю вас во всем, хотя в чем вы предо мною и погрешили». Как видим, сквозь зубы «отпущает» царица грехи дочери только ради невестки-императрицы. Видеться с матерью для Анны стало подлинным мучением, и она старалась избегать свиданий. В 1720 году она жаловалась своей покровительнице Екатерине, что матушка изволит «со многим гневом ка мне приказывать, для чево я в Питербурх не прашусь или для чево я матушку к себе не заву». И Анна умоляет Екатерину подыграть ей: она будет притворно проситься в Петербург, а царица должна не давать ей разрешения на выезд из Митавы.

Перечитывая почти три сотни писем, посланных Анной из Курляндии, ясно видишь: это письма сирой вдовы, бедной родственницы, человека совершенно беззащитного, ущемленного, униженного и постоянно унижающегося перед сильными мира сего. Подобострастные письма к «батюшке-дядюшке» и «матушке-тетушке» сменяются уничижительными посланиями к Меншикову, Остерману. Анна не забывает всякий раз поздравить с праздниками домочадцев светлейшего князя, напомнить о себе и своих горестях бедной вдовицы.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: