Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
ОБ ОГРАНИЧЕННОМ, НО УПРЯМОМ СОЗНАНИИ
К шести часам она приняла душ, расчесала волосы перед зеркалом в ванной, освежилась лосьоном и почистила зубы. Все это время я сидел на диване и читал "Записки о Шерлоке Холмсе". "Мой дорогой коллега Ватсон, – начиналась очередная история, – обладает весьма ограниченными умственными способностями; однако иногда его ум проявляет поразительное упрямство в достижении поставленной цели". Надо сказать, неплохая фраза для начала рассказа. – Я сегодня поздно. Ложись без меня. – сказала она. – Работа? – Да. Вообще‑то, мне выходной полагался, но ничего не поделаешь. Завтра в отпуск – значит, сегодня придется выйти. Она ушла, но чуть погодя дверь опять распахнулась. – Слушай, а куда ты кошку денешь на время отъезда? – спросила она. – Хм! Честно говоря, про это я и забыл... Ладно, придумаю что‑нибудь. Дверь снова закрылась. Я достал из холодильника молоко и сырные палочки и попробовал накормить кошку. Та с явным трудом съела сыр. Жевать как следует у бедняги уже не хватало сил. В холодильнике не оставалось ничего, что я съел бы сам, поэтому – делать нечего – под новости по телевизору я опять принялся за пиво. Ничего нового воскресные новости не сообщали. Как и всегда в воскресенье к вечеру, на экране тянулся какой‑то сплошной зоопарк. Насмотревшись на жирафа, слона и панду, я выключил телевизор, снял телефонную трубку и набрал номер. – Я насчет кошки, – сказал я в трубку. – Кошки? – Я кошку держу, – пояснил я. – И что? – Если ее будет не с кем оставить – я никуда не поеду!... – Временных приютов для четвероногих – если ты об этом – в городе сколько угодно. – Моя кошка – старая и больная. Запри ее в клетку на какой‑нибудь на месяц – она просто лапы на пузе сложит! Из трубки донеслось отчетливое, мерное постукивание костяшек пальцев о деревянный стол. – Что ты предлагаешь? – Хочу, чтобы вы взяли ее к себе. Дом у вас вон какой огромный – уж для одной‑то кошки, я думаю, место найдется? – Это невозможно. Сэнсэй ненавидит кошек. Не говоря уже о том, что она всех птиц в саду распугает. Туда, где хоть раз побывала кошка, птицы не прилетают. – Сэнсэй – без сознания; а у моей кошки просто сил не хватит птиц гонять. Костяшки пальцев еще немного побарабанили по столу – и, наконец, остановились. – Хорошо. Кошку приедет забрать мой водитель – завтра в десять утра. – Я приготовлю консервы и песок для туалета, на первое время хватит. Но учтите – она ест только эти консервы; когда кончатся – покупайте точно такие же! – Все детали ты изложишь моему водителю при встрече. Я, по‑моему, уже говорил тебе, что лишним временем не располагаю! – Все‑таки лучше, когда все вопросы решает одна и та же инстанция... Чтобы знать потом, где искать виноватых. – "Виноватых"? – Я только хочу сказать, что если за то время, пока меня здесь не будет, с моей кошкой что‑то случится – неважно, найдется овца или нет, вы уже ни слова от меня не дождетесь! – Хм‑м!... – Он выдержал паузу. – Ну, хорошо. Хотя тебя и заносит куда не следует – в принципе, для дилетанта совсем неплохо. Итак, я записываю, так что болтай помедленнее. – Жирным мясом не кормите. Все назад сблюет. Челюсти слабые, поэтому – ничего твердого. С утра давайте молоко и одну банку консервов; вечером – горсть анчоусов, мясо или сырные палочки. Песок постарайтесь менять каждый день; загаженный песок она на дух не переносит. Понос, вообще, дело обычное; но если за два дня не проходит – купите лекарство у ветеринара и проследите, чтоб все было принято... Я сделал паузу; в трубке было слышно, как шелестит по бумаге его авторучка. – Дальше!... – Недавно ушной клещ подцепила; так вот, чтоб не гноилось, прочищайте уши раз в день тампонами, смоченными в оливковом масле. Он это дело терпеть не может, вырываться начнет, поэтому осторожнее – не повредите барабанные перепонки. Да, мебель будет царапать обязательно; не нравится – раз в неделю стригите когти. Можно обычными кусачками для ногтей. Вшей, в принципе, быть не должно, но на всякий случай в воду для купания иногда добавляйте шампунь от вшей. Шампунь в зоомагазине продается, спросите – там знают. После купания вытирайте полотенцем, расчесывайте щеткой и только потом сушите феном. Иначе точно простудится... – Еще что‑нибудь? – Да, пожалуй, все... Он медленно перечитал все записанное в телефонную трубку. Конспектировал он безупречно. – Все правильно? – Да, все верно. – Честь имею, – сказал он. И повесил трубку. За окном стемнело. Я распихал по карманам джинсов мелочь, сигареты и зажигалку, надел теннисные туфли и вышел на улицу. Зайдя в закусочную по соседству, я заказал куриную котлету с французской булочкой; пока ее готовили, я сидел и под последний альбом братьев Джонсон потягивал пиво. Братьев Джонсон сменил Билл Эванс, и я съел котлету под Билла Эванса. Затем под "Звездные Войны" Мейнарда Фергюсона выпил кофе. Ощущения, будто я что‑то съел, так и не появилось. Я поставил пустую чашку на стол, подошел к розовому пластмассовому телефону, опустил в щель десятиеновую монету и набрал номер напарника. Трубку взял сын‑старшеклассник. – Добрый день, – сказал я. – Добрый вечер, – поправили в трубке. Я скользнул взглядом по часам на руке – парень был явно точнее меня. Чуть погодя мой напарник сам подошел к телефону. – Ну, как все прошло? – Ничего, что звоню в это время? Небось, от ужина отрываю? – Отрываешь, но это ерунда. Ужин не бог весть какой, да и тебя послушать куда интереснее... В самых общих чертах я рассказал ему о встрече с человеком в черном. Об исполинском авто, гигантской усадьбе, умирающем старике – да на том и закончил. Насчет овец я не промолвил ни слова. Не думал, что он мне поверит, – да и не хотелось затягивать разговор. Собственно, только поэтому. В результате же, как и следовало ожидать, мой рассказ показался ему полнейшей белибердой. – Полнейшая белиберда! – сказал напарник. – Понимаешь, так получилось, что кое о чем мне нельзя рассказывать. Кому расскажу – у того будут проблемы. Ну, а в твоем случае, сам понимаешь – семья, дети... – говоря все это, я живо представлял его четырехкомнатную квартиру, кредит на которую не выплачен до конца, жену‑гипертоничку и двух сыновей с не по‑детски серьезными глазами. – Такие, брат, дела. – Понимаю... – Так или иначе, завтра я уезжаю. И, скорее всего, надолго. Месяц, два, три – ничего сказать не могу. – М‑да... – Как бы там ни было, дела фирмы полностью принимай на себя. Я выхожу из игры. Не хватало еще, чтобы из‑за меня у тебя начались неприятности. Все, что мог, я для фирмы сделал, а насчет "совместного ведения дел" ты сам знаешь: основную часть дела именно ты и двигал, а я – так, дурака больше валял... – Эй, но ведь без тебя в нашей текучке сам черт ногу сломит! – Отводи войска на старые позиции. Я хочу сказать – возвращайся к тому, что мы делали раньше. Отмени все заказы на рекламу и редактуру, займись исключительно переводами. Действуй, как сам недавно и говорил. В конторе оставь одну секретаршу, весь временный персонал разгони. Да и разгонять‑то никого не придется: выплати всем по двойной зарплате – думаю, никто и жаловаться не станет. Перебирайся в контору подешевле. Доходы, конечно, снизятся, но зато затрат будет меньше; к тому же, моя доля будет твоей, – так что лично у тебя в жизни особых изменений не произойдет. Я уже не говорю о том, что и головной боли с налогами, и душевных страданий по части "эксплуататоров" с "кровососами" значительно поубавится. Суди сам – все тебе только на руку! Мой напарник долго молчал. – Бесполезно, – наконец произнес он дрогнувшим голосом. – Ни черта у меня не получится... Я вставил в рот сигарету и захлопал рукой по карманам в поисках зажигалки. Расторопная официантка поднесла к моей сигарете зажженную спичку. – Все у тебя получится. Кому знать, как не мне – столько лет в одной упряжке... – Вдвоем были, оттого и получалось! – выпалил он. – Даже не помню, чтобы у меня вышло что‑то путнее без тебя... – Эй, погоди. Я что – говорю, чтобы ты расширял производство? Нет! Я говорю, чтобы ты сокращал производство. Речь идет о письменных переводах – работе, которую ты голыми руками выполнял еще до того, как шарахнула вся эта индустриальная революция. Всего‑то нужно – тебя самого, секретаршу в приемной, пять‑шесть переводчиков средней руки на контрактах да пару профессионалов "по вызову". Что тут сложного? – Ты не понимаешь... Автомат, проглотив мои десять иен, издал предупреждающий писк. Я зарядил в щель одну за другой еще три монеты. – Все‑таки я – не ты, – продолжал он. – Это ты всегда мог в одиночку. А я не могу. Если не с кем будет словом перекинуться, дела обсудить – у меня же все просто из рук повалится! Я прикрыл трубку рукой и вздохнул. Опять двадцать пять! Как про двух козликов: "Черный белого боднул, белый черного лягнул"... – Алло! – позвал меня мой напарник. – Я слушаю, – сказал я. В трубке было слышно, как ссорились его дети – никак не могли договориться, что по какому каналу смотреть. – О детях подумай, – сказал я тогда. Удар ниже пояса, что говорить, но никаких других доводов у меня уже не оставалось. – И прекрати ныть! Если сам начнешь сопли распускать, тогда уж точно пиши пропало. Любишь жаловаться на жизнь – не фиг детей заводить. А завел – так завязывай пить и работай как следует! Он очень долго молчал. Подошла официантка, поставила рядом пепельницу. Я жестом заказал себе пиво. – В общем, ты прав, конечно..., – промолвил он наконец. – Ладно, попробую. Хотя не уверен, что из этого что‑то получится... – Все получится! Шесть лет назад ни денег не было, ни связей – а вон сколько всего получилось! – сказал я, отхлебнув пива. – Ты даже не представляешь, как мне было спокойно вместе с тобой, – произнес мой напарник. – Я еще позвоню, – сказал я. – Ага... – Спасибо за все эти годы. Все было здорово, – сказал я. – Закончишь дела, будешь опять в Токио – может, еще поработаем вместе? Как думаешь?.. – Неплохая идея, – ответил я. И повесил трубку. Мы оба прекрасно знали, что на эту работу я уже не вернусь. После шести лет работы в паре что‑что, а уж такие вещи друг о друге понимают без слов. Я взял в руки початую бутылку и стакан, прошел к столику, сел и стал пить пиво дальше. Распрощавшись с работой, я почувствовал странное облегчение. Жизнь понемногу становилась проще и проще. Я потерял свой город, потерял юность, потерял друга, потерял жену, а через три месяца потеряю слово "двадцать" в собственном возрасте. Я попытался представить, что со мной будет к шестидесяти. Бесполезно: что можно представить? Тут не знаешь даже, что через месяц произойдет... Я вернулся домой, почистил зубы, переоделся в пижаму, залез в постель и стал читать дальше "Записки о Шерлоке Холмсе". Уже в одиннадцать погасил свет, заснул и до утра не просыпался ни разу.
8 РОЖДЕНИЕ СЕЛЕДКИ
Ровно в десять утра эта чертова субмарина на колесах остановилась прямо у моего подъезда. Правда, с третьего этажа она выглядела уже не субмариной, а гигантским металлическим пирожным. Триста детей, навалившись все вместе, уплели бы такое пирожное не раньше, чем за две недели. Мы с подругой присели на подоконник и долго разглядывали эту махину сверху, не говоря ни слова. Небо над нами было пронзительно‑чистым – настолько чистым, что делалось не по себе. Небо из экспрессионистских фильмов довоенного кинематографа. Далеко‑далеко в этом небе завис неестественно крошечный вертолет. Без единого облачка, Небо смотрело на нас в упор, точно исполинский глаз с ампутированными веками. Я запер окно, отключил холодильник и проверил газовый вентиль. Вещи в стирку собраны, постель застелена, пепельницы вымыты, бутыльки‑пузырьки в ванной выстроены строгими рядами. За квартиру уплачено на два месяца вперед, подписка на газеты отменена. Уже стоя в дверях, я лишний раз окинул взглядом квартиру – обезлюдевшую, залитую неестественной кладбищенской тишиной. Я смотрел на нее – и думал про четыре года, что мы провели здесь с женой, и про детей, которые могли бы у нас получиться. Распахнулась кабина лифта, подруга окликнула меня. И тогда я закрыл железную дверь и запер ее на ключ. Водитель, дожидась нас, самозабвенно тер влажной тряпкой лобовое стекло автомобиля. Как и прежде, на всем корпусе железного монстра не было ни пылинки, ни пятнышка, и лишь сумасшедшее солнце расплескивало по черной зеркальной поверхности ослепительные протуберанцы. Казалось, дотронься – и от руки только угли останутся. – Доброе утро! – сказал водитель. Тот же самый водитель‑католик, что вез меня в прошлый раз. – Доброе утро! – сказал я. – Доброе утро! – сказала подруга. Она держала кошку, я – пакеты с консервами и песком. – Чудесная погода, на правда ли? – произнес водитель, глянув вверх. – Небо прямо просвечивает! Я кивнул. – Через такое небо, наверное, послания Бога проходят легче всего? – поинтересовался я. – О нет, вовсе нет! – отвечал мне водитель с улыбкой. – Послания Бога и так уже есть во всем, что нас окружает. В цветах, в камнях, в облаках... – А в автомобилях? – спросила моя подруга. – И в автомобилях, – подтвердил водитель. – Но ведь автомобили делают на заводах! – не удержался я. – Во всем, что делают люди, обязательно скрывается воля Бога. – Как клещ в ухе? – спросила подруга. – Как воздух, – уточнил водитель. – Что же – выходит, в автомобилях, сделанных в Саудовской Аравии, должен сидеть Аллах? – В Саудовской Аравии не делают автомобилей. – Что, в самом деле? – В самом деле. – Тогда какой бог скрывается в автомобилях, которые делают в Америке для экспорта в Саудовскую Аравию? – спросила подруга. Вопрос был не из легких. – Да, надо же вам все про кошку объяснить!.. – пришел я на помощь водителю. – Милая киска! – отозвался тот с заметным облегчением. Киска могла показаться какой угодно, но только не милой. А точнее – всем своим видом она доказывала обратное. Шерсть на боках вытерлась, точно ворс истоптанного ковра, хвост выгнулся кочергой под углом в 60 градусов, зубы пожелтели, левый глаз гноился от раны трехлетней давности, зрение становилось все хуже. В последнее время я просто не знал, в состоянии ли бедняга отличить старый кед от картофелины. С лап ее горошинами свисали мозоли, уши разъело клещом, и уже просто от старости это сокровище портило воздух по всей квартире раз двадцать на дню. Когда жена только притащила ее домой, подобрав под скамейкой в парке, это был совершенно обычный котенок; но годы шли, и по склону семидесятых бедное животное уже катилось, как шар в кегельбане, к собственному концу. Даже клички у нее не было. Являлось ли отсутствие клички для кошки трагедией, или же ей так было лучше – этого я не знал. – Кис‑кис – сказал водитель, наклонился к кошке, однако трогать не стал. – Как зовут? – Никак не зовут, – ответил я. – Ну, каким‑то же словом вы ее подзываете? – Не подзываю, – сказал я. – Она просто так существует. – Но все‑таки... Это же не какой‑нибудь неподвижный предмет; раз перемещается туда‑сюда по собственной воле – значит, должно быть и имя. – Селедки в море тоже перемещаются по собственной воле, однако никто почему‑то не придумывает для них имена! – Между селедкой и человеком не может быть отношений, основанных на эмоциях. И к тому же, селедку зови, не зови – она своего имени все равно не услышит. Хотя, конечно, называть что‑нибудь или не называть – дело глубоко личное. – По‑вашему, человек называет отдельным именем только то, что двигается, переживает и имеет уши, так, что ли? – Именно так! – и водитель несколько раз кивнул, словно убеждая в своей мысли себя самого. – А ничего, если я сам ее как‑нибудь назову? – Да мне все равно, – пожал я плечами. – Но как? – Ну, например – Селедка. Ведь до сих пор с ней обращались как с селедкой... Как думаете? – По‑моему, совсем неплохо. – Ведь правда? – и он просиял от гордости. – А ты как думаешь? – спросил я у подруги. – Замечательно! – сказала она. – Прямо как в дни Сотворения Мира... – Да будет Селедка! – изрек я торжественным тоном. – Селедка, ко мне! – позвал водитель и взял кошку на руки. Та с перепугу укусила его за большой палец и тут же испортила воздух.
* * *
Водитель довез нас до самого аэропорта. Пока мы ехали, кошка смирно сидела рядом с водителем. И всю дорогу пускала газы. Это я понял, заметив, как водитель то и дело приоткрывает окно. Я подробно рассказал ему, что нужно и чего нельзя делать с кошкой. Как чистить ей уши, где покупать дезодорант для песка, сколько давать еды и так далее. – Можете не беспокоиться, – сказал водитель. – я позабочусь. Я же теперь ей крестный отец, как‑никак... Дорога была совершенно пуста, и машина неслась по ней к аэропорту, точно лосось по реке на нерест. – А почему, например, у кораблей есть имена, а у самолетов – нет? – спросил я водителя. – Почему все самолеты называют только номерами: Девятьсот Семьдесят Первый, Триста Двадцать Шестой, – и никто не придумывает и для них имена – что‑нибудь типа "Летучий Ландыш" или, скажем, "Роза Небес"? – Наверное, самолетов гораздо больше, чем кораблей... Массовая продукция. – Ну что вы! Корабли – та же массовая продукция, и уж их‑то на свете побольше, чем самолетов! – Да, но... – и он на несколько секунд замолчал. – Это же все равно, что давать имена городским автобусам! – А что? По‑моему, автобусы с именами вместо номеров – это так романтично! – вставила подруга. – Если всем автобусам в городе дать имена, то пассажиры начнут привередничать, выбирая, какой автобус им больше нравится. Скажем, на всем маршруте от Синдзюку до Сэндагая все будут ждать "Антилопу", а на "Ослика" садиться никто не захочет! – сказал водитель. – А ты как думаешь? – спросил я у подруги. – Это верно, – кивнула она. – Я бы тоже не села на "Ослика". – А вы представьте, каково водителю "Ослика"! – заговорила в водителе профессиональная солидарность. – Водитель "Ослика" ведь ни в чем не виноват! – Это точно, – согласился я. – Ну да, – вроде бы согласилась и она. – Но на "Антилопе" я бы все‑таки прокатилась!.. – Я все понял! – осенило вдруг водителя. – Для кораблей просто продолжают придумывать имена – по традиции, сложившейся еще до того, как возникло массовое производство. Если рассуждать логически, это – все равно что придумывать кличку для лошади. У тех самолетов, что использовались как чьи‑то персональные лошади, были свои имена. Помните – "Энола Гей" или "Дух Сент‑Луиса"... Предмет отождествлялся с существом, способным на ДУШЕВНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ. – Выходит, главное условие для получения имени – это наличие души? – Вот именно. – А что, цель, с которой имя дается – это уже второстепенный фактор? – Именно так. Для выполнения цели вполне достаточно чисел. Вспомните, что делали с евреями в Аушвице... – Да уж, – сказал я, – Ну, хорошо: допустим, что "способность к душевному взаимодействию" – главное условие для получения имени. Ну, а как же тогда появились имена у станций метро, парков, бейсбольных полей? Здесь ведь душа не при чем! – Так ведь если станции метро никак не назвать – это ж какая путаница начнется... – Но я же прошу, чтобы вы объяснили не цель – зачем имя дается, – а условия, необходимые для того, чтобы имя приобрести! Водитель крепко задумался – и не заметил, как на светофоре зажегся зеленый свет. Пижонский микроавтобус – "Тойота" последней модели с тентом для кемпинга – просигналил нам сзади, нещадно фальшивя, мотивчик из "Великолепной Семерки". – Пожалуй, именем называют только то, что нельзя ничем заменить. Станция Синдзюку – это станция Синдзюку, и на станцию Сибуя[19]ее не перетащишь... Да, именно эти два условия: незаменимость – и, следовательно, невозможность массового производства... Что вы на это скажете? – Вот было бы забавно, если бы Синдзюку вдруг оказалась где‑нибудь на Экода! – развеселилась подруга. – Если станция Синдзюку окажется на Экода, то это будет уже станция Экода! – возразил водитель. – Даже если она там окажется вместе с линией Ода‑кю? – не унималась она. – Подождите – вернемся к теме! – вмешался я. – Ну, а если бы станции можно было поменять местами? Предположим, создана система массового производства станций Государственного метро – этакие складные вокзалы. И станцию Синдзюку можно разобрать как конструктор и поменять со станцией Уэно. Как тогда? – Очень просто. Где район Синдзюку – там и станция Синдзюку, а уж в районе Уэно – станция Уэно. – Ага! – воскликнул я. – Так вы все‑таки не об имени для самого объекта говорите, а о названии роли, которую этот объект играет для человека! То есть – опять разговор про цель? Водитель снова погрузился в молчание. Впрочем, на этот раз оно длилось не слишком долго. – Мне кажется, – сказал он, – в таких разговорах не следует забывать о простой человеческой теплоте... – То есть? – Все парки, улицы, станции метро, стадионы, кинотеатры человек старался назвать какими‑нибудь красивыми именами, верно? То есть, имена им давались как бы в награду – в благодарность за то, что они застыли на месте, приняв свою неизменную форму на этой Земле. Новая теория... – Так что же, – спросил я, – если я откажусь от способности соображать, сяду на месте и застыну навеки в неизменной позе – мне тоже придумают какое‑нибудь расчудесное имя? Водитель скользнул взглядом по моему отражению в зеркальце заднего вида. В глазах его было сомнение – не подстраиваю ли я для него очередную ловушку. – В каком смысле – застынете? – Замерзну. Окаменею. Как принцесса в Сонном Царстве. – Но ведь у вас уже есть имя! – Ах, да, – осенило меня. – Я и забыл.
* * *
У стойки аэропорта нам выдали посадочные талоны, и мы раскланялись с водителем, пришедшим нас проводить. Тот поначалу собирался было остаться с нами до последнего, но, узнав, что до отлета еще полтора часа, передумал, простился и исчез. – Ох, и странный тип! – сказала подруга. – Я знаю место, где все такие... Там еще коровы охотятся за плоскогубцами. Мы отправились в ресторан и устроили себе ранний обед. Я заказал креветки в кляре, она – спагетти. За окном ресторана с какой‑то судьбоносно‑медлительной величавостью то взлетали, то шли на посадку "Боинги‑747" и "Трайстары". Моя спутница ела, подозрительным взглядом изучая каждую нитку спагетти перед тем, как отправить в рот. – А я всю жизнь думала, что в самолетах должны кормить! – произнесла она недовольно. – Не‑а!... – Я покатал на языке, пытаясь жевать, горячий кусок креветки, проглотил его – и тут же запил ледяной водой. Креветки были просто горячими; никакого вкуса я не чувствовал. – Кормят только на международных рейсах. А на внутренних, даже самых долгих, – в лучшем случае получишь бэнто[20]. Да такое, что о деликатесах лучше не вспоминать... – А кино показывают? – Тоже нет. Какое кино, если даже до Саппоро – час с небольшим? – Что, вообще ничего нету? – Ничего. Посидел в кресле, почитал книжку – и прибыл куда нужно... Как в автобусе! – Разве что светофоров нет. – Да, светофоров нет. – Тоска! – вздохнула она. Затем вернула вилку со спагетти обратно в тарелку и вытерла салфеткой губы. – Действительно, не стоит того, чтобы именем называть... – Ну да, скучища. Но зато экономится время. На поезде ты бы до Хоккайдо двенадцать часов добиралась! – И куда же оно потом девается, это время? Я отказался от всяких попыток прикончить креветки, отодвинул тарелку и заказал нам обоим по кофе. – Что значит – куда девается? – Ну, ты же сказал, что благодаря самолету экономится целых десять часов времени, так? Куда же такая куча сэкономленного времени потом уходит? – Время вообще никуда не идет. Оно – прибавляется. Эти десять часов нашей жизни мы можем провести или в Токио, или в Саппоро. За десять часов можно посмотреть четыре фильма и два раза поесть. Так, нет? – А если неохота ни есть, ни кино смотреть? – Это уже твоя проблема. Время тут не при чем. Она закусила губу и стала рассматривать тяжелые и приземистые "Боинги" за окном. Я занялся тем же. Своим видом 747‑й всегда напоминал мне жирную, безобразную старуху, обитавшую по соседству в городе моего детства. Огромные обвислые груди, отекшие ноги, короткая усохшая шея... И летное поле аэропорта теперь сильно смахивало на гигантский зал заседаний таких вот старух. Десятки, сотни жирных старух одна за другой то появлялись, то покидали собрание. Пилоты и стюардессы, снуя от них к зданию аэропорта и обратно, хоть и вытягивали шеи в попытках сохранить гордый вид – но на фоне этих гигантских уродин смотрелись просто ощипанными цыплятами. Когда люди летали на "DC‑7" и "Френдшипах", – такого чувства, возможно, не появилось бы. Хотя я не помню, как тогда было на самом деле. А может, так чудилось лично мне – оттого, что 747‑й был похож на жирную и безобразную старуху из моего детства. – Слушай, а время растет? – вдруг спросила она. – Нет. Время не растет... – сказал я. Собственный голос неожиданно показался мне странно чужим. Я откашлялся и хлебнул наконец‑то поданного кофе. – Время не растет. – Но на самом деле его ведь становится больше, верно? Как ты сам и сказал, оно "прибавляется"... – Сокращается тот его отрезок, который нужен для перемещения в пространстве. Общий же объем времени не меняется. Скажем так: больше кино можно посмотреть, вот и все. – Если, конечно, хочется смотреть кино... – сказала она.
* * *
Тем не менее, прибыв в Саппоро, мы посмотрели‑таки кино, причем целых два фильма сразу.
Часть седьмая ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН"
1 ПЕРЕМЕЩЕНИЯ В КИНОЗАЛЕ. ПРИБЫТИЕ В ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН"
В самолете она сразу села к окну и все время, пока мы летели, глядела на землю. Я сидел в кресле рядом и читал "Записки о Шерлоке Холмсе". В небе, докуда хватало глаз, не было ни единого облачка, а по земле неслась крошечная тень нашего самолета. Строго говоря, – подумал я, – раз уж мы сидим внутри самолета, то и две наших тени должны находиться внутри этой тени от самолета. А если так – значит, мы все еще оставляем свой след на этой Земле. – Мне он понравился, – сказала она, отпивая из стаканчика апельсиновый сок. – Кто? – Водитель. – Ага, – сказал я. – Мне тоже. – Отличное имя – Селедка! – добавила она. – Это точно. Имя что надо. Вообще, наверное, с ним кошка была бы счастливее, чем со мной. – Не кошка, а Селедка. – Да, конечно... Селедка. – А почему до сих пор ты свою кошку никак не называл? – И действительно – почему? – сказал я, щелкнул зажигалкой с овечьим гербом на боку и закурил. – Наверное, я вообще не люблю имена. Я – это я, ты – это ты, мы – это мы, а они – это они. Не понимаю, зачем нужны какие‑то дополнительные слова? – Хм‑м!... – протянула она. – А мне особенно нравится говорить слово "мы". Прямо как в Ледниковый период... – В Ледниковый период? – Ну да. Например: "Мы идем на юг!", или, скажем, "Мы забили мамонта!"... – Да уж, – сказал я.
* * *
В аэропорту Титосэ мы получили багаж и вышли на улицу. Снаружи было куда холоднее, чем мы ожидали. Я натянул поверх майки футболку потолще, она надела шерстяной жилет. Осень приходила в эти края на целый месяц раньше, чем в Токио. – Наверное, нам с тобой нужно было встретиться в Ледниковый период, – сказала она уже в автобусе по дороге на Саппоро. – Ты бы гонялся за мамонтом, а я – растила наших детенышей... – Звучит весьма заманчиво, – сказал я. Потом она заснула, а я все смотрел и смотрел на нескончаемый лес, бежавший за окнами по обеим сторонам дороги. Приехав в Саппоро, мы пошли в ближайшую закусочную выпить кофе. – Прежде всего выработаем план действий, – сказал я. – Нужно разделиться. Я буду искать пейзаж с фотографии, ты – разузнаешь все про овцу. Таким образом мы сэкономим кучу времени. – Что ж, вполне разумно, – согласилась она. – Лишь бы сработало, – кивнул я. – В общем, тебе поручается узнать расположение всех частных овечьих пастбищ на Хоккайдо, я также собрать описания всех пород местных овец. Сходи в библиотеку, в губернаторство... – Обожаю библиотеки! – сказала она. – Вот и прекрасно. – Что, прямо сейчас идти? Я посмотрел на часы. Времени было три тридцать. – Да нет, сейчас уже поздно; отложим до завтра. А сегодня погуляем по городу, определимся с жильем, поужинаем, потом в ванну – и спать. – Хочу в кино, – сказала она. – В кино?!... – Ну, мы же в самолете сберегли немного времени, разве нет? – Да, конечно, – согласился я. Мы вышли на улицу и заглянули в первый попавшийся кинотеатр. Двойной сеанс, на который мы попали, состоял из криминального боевика и "оккультного" фильма ужасов. Народу в зале было раз‑два и обчелся. Я поймал себя на мысли, что давно уже не сидел в настолько пустом кинотеатре. От нечего делать я пересчитал всех сидящих в зале. Восемь человек вместе с нами. Главных героев в фильме – и тех больше. Обе картины оказались квинтэссенцией всего плохого, что можно увидеть на киноэкране. Отревел традиционный лев "Голдвин Мэйер", и не успело появиться название фильма, как уже захотелось встать с кресла и куда‑нибудь уйти. Бывают на свете фильмы подобного рода. Подруга моя, однако, сразу впилась глазами в экран и с очень серьезным лицом стала вникать во все детали картины. Так, что даже словом не перекинуться. После нескольких попыток пообщаться я махнул рукой и принялся‑таки смотреть кино. Первым шел оккультно‑мистический фильм. История о том, как маленьким городом решил овладеть Сатана. Сатана поселился в облезлом подвале местной церквушки и для совершения злодеяний использовал золотушного пастора. Зачем Сатане понадобилось овладевать именно этим населенным пунктом, я так и не понял. Слишком уж грязным и неказистым выглядел этот затерянный в кукурузных полях городишко. Сатана, тем не менее, зверствовал очень усердно, и когда одна девчонка вдруг не захотела ему подчиниться, совершенно вышел из себя. Стоило Сатане выйти из себя, как все тело его начинало светиться изумрудно‑зеленым светом и колыхаться наподобие фруктового желе. Что ни говори, в такой манере выходить из себя было что‑то забавное. Сидевший впереди нас мужчина средних лет негромко храпел; его одинокий, печальный храп разносился по залу, точно гудки корабля, потерявшего курс в непроглядном тумане. Поцелуи с обжиманиями в углу справа становились все откровеннее. Кто‑то сзади вдруг громко испортил воздух. Мужчина впереди на секунду перестал храпеть, а две пигалицы в школьной форме прыснули в кулачки. Я же невольно вспомнил свою Селедку. Подумав про Селедку, я вдруг вспомнил о том, что уехал из Токио и в данный момент нахожусь на Хоккайдо... Та‑ак. Это что же получается? До тех пор, пока какой‑то осел не испортил воздух, я даже не осознавал, где я сейчас? Чудеса, да и только... С этими мыслями я заснул. Во сне я увидал Сатану зеленого цвета. В Сатане, который мне приснился, уже не было ничего забавного. Он ничего не говорил, а только смотрел и смотрел на меня из темноты. Фильм закончился, зажегся свет, и я открыл глаза. Зрители в зале, как сговорившись, зевали, распахивая рты один за другим. Я купил в киоске пару порций мороженого, и мы начали его грызть. Мороженое было таким твердым, будто его непроданным хранили в холодильнике с прошлого лета. – Ты что, так и проспал весь фильм? – спросила подруга. – Угу, – кивнул я. – Интересно было? – Ну, еще бы! Под конец весь город взрывается. – Ого!.. В зале было до неприятного тихо. Чем ближе к нам – тем тише и неприятнее. Очень странное чувство. – Знаешь, – сказала подруга. – По‑моему, мое тело все время перемещается куда‑то... Ты ничего не чувствуешь? Странное дело: как только она это произнесла, меня охватило именно такое ощущение. Она вцепилась в мою руку: – Ты сиди так, я буду за тебя держаться!.. Так спокойнее... – Угу. – По‑моему, если не держаться, то непременно куда‑нибудь унесет. Не знаю, куда... В какое‑то очень странное место. Свет в зале погас, и на экране замелькали кадры кинорекламы. В темноте я зарылся лицом в ее волосы, губами отыскал ухо и коснулся его языком. – Все будет в порядке... Не бойся. – Все‑таки ты был прав, – тихо сказала она. – Надо было нам ехать на чем‑нибудь с именем... Все полтора часа от начала и до конца фильма мы просидели в кромешной тьме с этим странным чувством плавно‑бесшумного ПЕРЕМЕЩЕНИЯ НЕИЗВЕСТНО КУДА. Она уткнулась щекой мне в плечо и ни разу не меняла позы за все это время. К концу фильма плечо мое стало горячим и влажным от ее дыхания. Выйдя из кино, мы в обнимку отправились шататься по вечернему городу. Казалось, будто именно теперь мы стали особенно близки. Благодушные жители не спеша бродили по улицам тихого города; в вечернем небе тускло мерцали звезды. – Слушай, а ты уверен, что это – тот город, в который мы ехали? – вдруг спросила она. Я посмотрел на небо. Полярная звезда висела в точности там, где ей висеть полагалось. Вот только выглядела как‑то не совсем натурально. Эдакая фальшивая Полярная звезда. Слишком яркая, слишком большая. – Ч‑черт его знает... – пробормотал я. – Мне постоянно кажется, будто вокруг что‑то не так... – Когда впервые в городе – поначалу всегда так кажется. К новому городу тело привыкает, как к новой одежде – не сразу. – И я тоже скоро привыкну? – И ты привыкнешь... Дня через два или три, – ответил я.
* * *
Устав шататься по городу, мы зашли в первый попавшийся ресторанчик, выпили по две кружки пива и съели по тарелке картошки с вареной горбушей. Кухня оказалась совсем неплохой, для первого попавшегося заведеньица – даже отличной. Пиво было свежайшее, белый соус к рыбе – очень тонкого вкуса, хотя и терпковат. – Ну что, – сказал я, допивая кофе, – пора подумать и о крыше над головой... – Насчет крыши – я примерно представляю, что это может быть, – ответила она. – Что именно? – А вот прочитай мне по порядку все названия отелей этого города... Я попросил у неприветливого официанта телефонный справочник, отыскал раздел "Гостиницы и отели"[21]и, ведя пальцем сверху вниз по краю страницы, принялся читать ей одно название за другим. Я читал и читал, и прошел уже, наверное, названий сорок, когда она вдруг остановила меня: – Вот это! Вроде неплохо. – Которое? – Последнее, что ты прочитал... – "DOLPHIN HOTEL", – повторил я написанное по‑английски название. – Это что значит? – Отель "Дельфин". – Вот в нем и поселимся. – Никогда о таком не слышал!.. – Тем не менее, – пожала она плечами, – кроме этого я больше не слышу ничего подходящего. Поблагодарив официанта, я вернул ему справочник, прошел к телефону и набрал номер отеля "Дельфин". Абсолютно бесцветный мужской голос в трубке сообщил, что в настоящее время свободны только одноместные или двухместные номера. На всякий случай я поинтересовался, а что еще, собственно, у них есть кроме двух – и одноместных. На это мне ответили, что никаких других номеров, кроме одноместных и двухместных, у них в принципе не бывает. Несколько сбитый с толку, я заказал‑таки один двухместный и спросил о расценках. Сумма оказалась чуть не вполовину меньше того, что я ожидал услышать. Мы прошли три квартала на запад, один на юг – и отель "Дельфин" возник перед нами. Скукоженно‑маленький – и совершенно безликий. Второго настолько безликого отеля, наверное, было не сыскать на всем белом свете. При виде такой безликости объекта материальной природы начинаешь верить в потусторонний мир и прочую метафизику. Ни неоновой надписи, ни вывески у крыльца, ни парадного хода. Одинокая стеклянная дверь в стене, точно служебный вход какого‑нибудь ресторана, и на ней – медная табличка с буквами: "Dolphin Hotel". Никакого – даже самого неказистого – изображения дельфина. Плоское и гладкое строение из пяти этажей больше всего напоминало гигантский спичечный коробок, поставленный на попа. И хотя при ближайшем рассмотрении выяснилось, что здание вовсе не старое – на первый, не слишком внимательный взгляд казалось, будто все оно изъедено Временем изнутри. Возможно, его таким и построили – сразу старым. Именно таким он предстал перед нами, отель "Дельфин". Подруге же он, видимо, понравился с первого взгляда: – Вполне приличный отель, правда? – "Приличный отель"?!.. – тупо переспросил я. – А что? Компактный такой. Никаких излишеств... – Никаких излишеств? – я уставился на нее. – Простыни без пятен, унитаз, в котором вода не шумит всю ночь, кондиционер, настроенный как тебе нужно, мягкая бумага в туалете, мыло, которым никто до тебя не мылся, невыгоревшие занавески на окнах – все это, по‑твоему, сплошные излишества?! – Вечно ты смотришь на жизнь только с мрачной стороны! – засмеялась она. – В конце концов, мы же не туристами сюда приехали! Фойе за стеклянной дверью оказалось просторнее, чем я ожидал. В центре – стандартный стол с парой диванов для посетителей, огромный цветной телевизор в углу. По телевизору шла какая‑то викторина. Людей я в фойе не обнаружил. Слева и справа от двери стояло по огромному цветочному горшку с неведомой мне растительностью. Половина листьев на обоих кустах давно потеряла цвет. Затворив дверь, я встал между двумя горшками и с минуту разглядывал помещение. Осмотревшись, я понял, что на самом деле фойе вовсе не было таким уж просторным. Иллюзия простора создавалась за счет малого количества мебели. Стол, диваны, часы на стене да трюмо с большим зеркалом – вот, собственно, и весь интерьер. Я поизучал глазами часы, перевел взгляд на трюмо. Несомненно, каждый из предметов появился здесь от щедрот того, кто и сам был не прочь поскорее от них избавиться. Часы нагло врали на семь минут, а в зеркале моя голова не очень удачно сходилась с телом. От стола с диванами веяло тем же духом внутренней изъеденности, что и от всего здания в целом. Матерчатая обивка диванов резала глаз самым безумным оттенком рыжего цвета, какой я только встречал. Можно было подумать, что их выставляли на неделю выгорать под палящим солнцем, еще на неделю – мокнуть под проливным дождем, после чего очень долго держали в затхлом чулане, и все – с единственной целью: добиться того, чтобы вся обивка расцвела роскошной оранжевой плесенью. Я подошел поближе – и за спинкой дивана увидел то, чего раньше не замечал: на диване лежал, перекрученный как сушеная корюшка, средних лет мужчина с абсолютно лысым черепом. В первую секунду я даже подумал, что вижу мертвеца; однако человек просто спал крепким сном. Нос его чуть заметно подергивался при дыхании. На переносице виднелись следы от очков, но самих очков я нигде не заметил. Следовательно, версия о том, что он смотрел телевизор и нечаянно заснул, отпадала. Никаких других версий мне в голову не приходило. Я перегнулся через конторку и заглянул в комнату служебного персонала. Ни души. Подруга нашла на стойке металлический колокольчик и позвонила. Колокольчик неожиданно громко зазвякал на все фойе. Мы выждали с полминуты – без толку. Лысый не просыпался. Она позвонила снова. Спящий захныкал. Таким странным хныканьем, словно его нестерпимо мучила совесть. Затем открыл глаза и ошалело‑отсутствующе уставился на нас. Для острастки подруга позвонила в колокольчик еще раза три. Лысый вскочил с дивана, в мгновение ока пересек приемную, прошмыгнул чуть ли не у меня под мышкой – и вытянулся по ту сторону стойки. Человек оказался консьержем. – Ради Бога, простите!.. – проговорил он. – Так неловко получилось: ждал вас, ждал – и заснул! – Извините, что разбудили вас, – сказал я. – Да что вы!.. – только что не замахал руками консьерж. И вручил мне анкету для проживающих и авторучку. На мизинце и среднем пальце его левой руки недоставало по верхней фаланге[22]. Я вписал в анкету свое имя, потом подумал немного, скомкал бумагу и сунул в карман. Затем, взяв новый бланк, вписал первое пришедшее в голову имя и ниже – не менее вздорный адрес. Самые заурядные имя и адрес. На случайный взгляд – очень даже неплохо. В качестве профессии я выбрал торговлю недвижимостью. Откуда‑то из‑за телефонного аппарата консьерж выудил очки в целлулоидной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и очень внимательно изучил все, что я написал. – Токио, Сугинами... 29 лет, агент по продаже недвижимости. Я достал из кармана салфетку и принялся стирать с пальцев пятна от авторучки. – По работе здесь? – спросил консьерж. – В каком‑то смысле, – ответил я. – Сколько суток пробудете? – Месяц. – Месяц?... – он посмотрел на меня с задумчивостью художника, разглядывающего девственно‑чистый лист бумаги. – Вы собираетесь пробыть здесь целый месяц? – А что, почему‑то нельзя? – Нет‑нет, почему же нельзя! Просто... у нас принято производить все расчеты на трое суток вперед. Я опустил на пол сумку, вынул из кармана бумажник, с хрустом отсчитал из пачки двенадцать десяток и положил перед ним на стойку. – Начнет не хватать – сообщайте, добавлю. Консьерж зажал банкноты в трех пальцах левой руки и пальцем правой пересчитал деньги заново. Затем выписал чек на всю сумму и вручил мне. – Насчет номера будут какие‑то пожелания? – Если можно – угловую комнату подальше от лифта. Повернувшись ко мне спиной, консьерж очень долго шарил взглядом по стенду с ключами, пока, наконец, не снял ключ от номера 406. Ключи почти от всех номеров висели на своих местах. Говорить о процветании отеля "Дельфин" можно было с большой натяжкой. Швейцар в отеле "Дельфин" отсутствовал как понятие, и чемоданы до лифта нам пришлось волочить самим. Подруга оказалась права – "излишества" в отеле отсутствовали напрочь. Лифт при движении мотало из стороны в сторону как огромную чахоточную собаку. – Когда останавливаешься надолго, самое лучшее – это маленький опрятный отель! – деловито заявила подруга. Выражение "маленький опрятный отель" и в самом деле звучало неплохо. Прямо готовое клише для рекламы в женском журнале: "Если вы к нам надолго – он станет вам домом, наш Маленький Опрятный Отель..." Однако первое, что мне пришлось сделать, войдя в номер "маленького опрятного отеля", так это пристукнуть шлепанцем тлю, разгуливавшую по оконной раме, а также выкинуть в урну два женских волоса, найденных на коврике у кровати. Тлю на Хоккайдо я встретил впервые в жизни. Подруга в это время уже вертела кранами в ванной, настраивая температуру воды. Как и следовало ожидать, краны при этом ревели, как полоумные. – Что, нельзя найти ничего поприличнее?! – заорал я ей, распахнув дверь в ванную. – У нас же денег хватит на что угодно! – При чем тут деньги?! Главное, что поиски овцы должны начинаться именно отсюда! Хочешь ты или нет – мы остаемся здесь... Я плюхнулся на кровать, закурил, включил телевизор, поперескакивал с канала на канал – и выключил. Слава Богу, хоть телевизор нормально показывал. Рев воды прекратился, с полураспахнутой двери в ванную свесилась ее одежда – и по всему номеру разнесся шум воды. Я раздвинул занавески: за окном тянулись ряды железобетонных строений, таких же бестолково‑безликих, как и отель "Дельфин". Здания были словно измазаны сажей, и при одном взгляде на них начинало казаться, что пахнет мочой. Хотя было уже около девяти, в отдельных окнах еще горел свет и виднелись фигурки по уши занятых работой людей. Уж не знаю, над чем они все так усердно работали, но зрелище было довольно унылым Впрочем, взгляни кто‑то из них на мое окно – в моей фигуре им тоже не увиделось бы ничего особенно жизнерадостного. Я задернул занавески, лег на кровать и, свернувшись на открахмаленных до асфальтовой жесткости простынях, начал думать о своей бывшей жене и о парне, с которым она жила. О парне я знал все довольно подробно. Как тут не знать, когда мы с ним были друзьями. В свои двадцать семь он был малоизвестным джаз‑гитаристом, и для малоизвестного джаз‑гитариста – сравнительно порядочным человеком. Характера неплохого. Вот разве что стиля своего никогда не имел. В такой‑то период блуждал между Би Би Кингом и Кенни Барреллом, к такому‑то возрасту застрял между Лэрри Кориеллом и Джимом Холлом[23]... Лично мне было не очень понятно, почему после меня она выбрала именно этого парня. Видно, правду говорят, что в каждом человеке с рождения заложен неизменный вектор душевных склонностей. Он был лучше меня лишь тем, что играл на гитаре. Я был лучше его лишь тем, что умел мыть посуду. Гитаристы, как правило, никогда не моют посуду. Повредишь себе палец – и больше незачем жить на свете. Затем я стал думать о нашем с нею сексе. От нечего делать я попытался подсчитать, сколько раз мы с ней занимались любовью за четыре года жизни вдвоем. Но тут же и плюнул на это занятие: точное число установить все равно невозможно, а в приблизительных числах я не видел особого смысла. Надо было вести какой‑то дневник. Или хотя бы пометки делать в блокноте. Тогда, конечно, я бы смог определить его – Количество Секса За Четыре Года Вдвоем. Теперь же меня интересуют только точные числа. Лишь при их помощи и можно восстановить, как все было на самом деле. Моя бывшая жена вела подробный дневник своей половой жизни. Однако то были вовсе не какие‑нибудь лирические заметки. Еще в девичестве, после первых же месячных, завела она толстую школьную тетрадь, где производила скрупулезный учет всех своих менструальных циклов, и где в качестве "побочного фактора" иногда упоминался секс. Таких тетрадей у нее было восемь, и хранила она их в ящике туалетного столика, который запирала на ключ, вместе с самыми личными письмами и фотографиями. Записок этих она никогда никому не показывала. Насколько подробно она касалась в них секса как такового, я не знал. И теперь, поскольку мы с ней расстались, не узнаю уже никогда. – Если я вдруг умру, – повторяла она не раз, – тетради эти сожги. Облей хорошенько керосином и сожги, а пепел в землю зарой. И учти: если хоть одна живая душа узнает оттуда хоть слово – я эту душу прокляну с того света! – Но я‑то уже столько лет с тобой сплю! Знаю каждый уголок, каждую клеточку твоего тела. Меня‑то чего стесняться? – Клетки тела полностью, на все сто процентов, обновляются каждый месяц. Мы все время меняемся. Вот, даже прямо сейчас! – и она поднесла близко‑близко к моим глазам кисть тонкой руки. – Все, что ты знаешь обо мне – не больше, чем твои же воспоминания!.. Даже за месяц до развода эта женщина оставалась в высшей степени рассудительной. И очень точно знала, как обращаться с реальностью своей жизни. По принципу: однажды захлопнувшиеся двери уже никогда не откроются снова, но это вовсе не значит, что нужно мешать дверям закрываться. Все, что я знаю о ней сейчас – не больше, чем мои же воспоминания. Воспоминания, отходящие все дальше и дальше в прошлое, отмирающие, точно старые клетки тела. Так, что уже никогда не вспомнить, сколько раз мы с ней все‑таки занимались любовью.
2 ПРОФЕССОР ОВЦА
Проснувшись на следующее утро в восемь, мы спустились на лифте вниз, вышли на улицу и отправились завтракать в ближайшую забегаловку. Ни ресторана, ни даже захудалого буфета в отеле "Дельфин" не оказалось. – Как я уже говорил вчера, нам нужно разделиться, – сказал я, передавая ей копию снимка с овцами. – Я попробую выяснить, где находится место с горами на фотографии. Ты соберешь информацию о всех пастбищах, где выращивают овец. Как действовать – думаю, объяснять не нужно. Самая, казалось бы, незначительная деталь может пригодиться. Любая мелочь – и уже не придется мотаться по всему Хоккайдо, тыкаясь наугад... – Не беспокойся, я сделаю все как нужно. – Тогда – встречаемся вечером в отеле! – Ты, главное, не переживай, – сказала она, надевая темные очки. – Вот увидишь, мы все в два счета найдем! – Хорошо бы, – вздохнул я.
* * *
Как и следовало ожидать, "в два счета" дело не разрешалось, хоть тресни. Я сходил в Отдел путешествий губернаторства Хоккайдо, обошел с дюжину туристических фирм и экскурсионных бюро, нанес визит в местное Общество альпинистов – побывал во всех местах, хоть как‑нибудь связанных с поездками в горы и экскурсиями на природу. Никто из опрошенных мною не мог сказать ничего определенного при взгляде на фотографию. – Обычный горный пейзаж, каких тысячи, – говорили мне, разводя руками. – Тем более, заснят такой небольшой фрагмент... Я пробегал по городу целый день, но все, что мне удалось разузнать, сводилось к одному и тому же: горы на фотографии выглядели слишком обычно, чтобы по столь маленькому фрагменту можно было их опознать. В книжном магазине я приобрел атлас острова и книгу "Горы Хоккайдо", потом зашел в кафетерий, сел за столик, заказал сразу два имбирных лимонада и погрузился в чтение. На Хоккайдо было невероятное множество гор, и подавляющее большинство из них походило друг на друга по цвету и форме. Запасшись терпением, я принялся сличать одну за другой иллюстрации в книге с пейзажем на фотографии Крысы. Уже через десять минут у меня заболела голова. Самое ужасное заключалось в том, что все горы в этом фолианте, даже взятые вместе, не составляли и тысячной доли всех гор на Хоккайдо. Мало того, стоило взглянуть на одни и те же горы под хоть немного другим углом – и их уже было ни за что не узнать. "Горы – живые, – говорилось в предисловии к книге. – От сезона, от времени суток, от угла зрения и от состояния нашей души зависит то, как они в очередной раз изменят перед нами свой облик. Неизменным остается лишь одно: сколько бы мы ни смотрели на горы – мы всегда сможем постичь лишь ничтожную частичку того, что они из себя представляют..." – Просто черт знает что!.. – подумал я вслух. Затем вздохнул – и продолжил занятие, в безнадежности которого меня только что убедили. Когда колокол на башне неподалеку пробил пять часов, я вышел из кафетерия, сел на скамейку в парке и принялся грызть жареную кукурузу, заодно подкармливая голубей. Подруга моя перекопала куда больше информации, чем успел сделать я, но по результатам затраченных усилий мы с ней оказались примерно равны. За скудным ужином в тесной забегаловке на задворках отеля "Дельфин" мы рассказывали друг другу, как прожили этот день. – В губернаторстве, в Отделе животноводства, я не узнала почти ничего, – сказала она. – Получается, что овцами никто не занимается – они просто никому не нужны. Разводить их крайне невыгодно. По крайней мере, крупными стадами и на больших пастбищах... – Ну, что ж. Легче будет найти то, что нужно! – Как бы не так! Будь овцеводство развито, как другие отрасли – люди бы объединяли интересы и действовали сообща, и тогда можно было бы обратиться в какую‑нибудь "Ассоциацию Овцеводов Хоккайдо" с конкретной конторой, адресом, телефоном. А тут – сплошь мелкие разрозненные предприниматели; как их всех вычислять – одному Богу известно. Люди в этих краях то и дело заводят себе "немножко овец" – примерно так же, как заводят собак или кошек... В общем, мне удалось раздобыть адреса тридцати довольно крупных овцеводов, но все – из материалов четырехлетней давности. За четыре года каждый из них мог запросто куда‑нибудь переехать. У нас же сельскохозяйственная политика через каждые три года меняется, как у кошки глаза... – В общем, черт‑те что! – сказал я, отхлебнув пива. – Ни малейшей зацепки. По всему Хоккайдо – сотни гор, похожих друг на друга. Как искать всех этих овцеводов – тоже не ясно... – Ну, пока всего один день прошел! Все еще только начинается! – А как там твои уши? Никакого послания не принимают? – Нет. Пока не принимают, – ответила она, съела кусочек жареной рыбы и запила бульоном из чашки. – И я даже знаю, почему. Видишь ли, послание приходит только в двух случаях: или когда я совсем уже сбилась с дороги, или же в минуты крайнего душевного истощения. Сейчас ни того, ни другого не происходит. – Значит, покуда совсем тонуть не начнешь – спасительной веревки не бросят, так, что ли? – Именно. Сейчас я с тобой – и уже этого достаточно; никакой нужды в послании нет. У нас с тобой есть все необходимое, чтобы найти овцу. – Что‑то я не совсем понимаю, – сказал я. – Нас же буквально загнали в угол! Если овца не найдется – со всей нашей жизнью ТАКОЕ начнется!.. Уж не знаю, что именно – но раз они обещали, значит, так оно и будет, можно не сомневаться. В этом деле они – профессионалы. Даже если умрет Сэнсэй – Организация его останется, и чуть не из каждого канализационного люка Японии нас будут преследовать до скончания века... Я понимаю, что по‑идиотски звучит – но все ведь действительно так! – Как в том фильме, "Агрессор" – по телевизору, помнишь? Идиотизм, но очень похоже... – Если чем и похоже, то именно идиотизмом... В общем, мы крепко влипли. "Мы" – то есть, и я, и ты. Сначала влип я один, но по дороге еще и ты ко мне в лодку запрыгнула. И по‑твоему, мы не идем ко дну? – Ха! Так ведь мне же это все нравится! Мне так – всяко лучше, чем спать с кем ни попадя, сжигать уши фотовспышкой да портить глаза над каким‑нибудь "Словарем японских имен"! То, что сейчас, гораздо больше похоже на жизнь... – Ты хочешь сказать, – подытожил я, – что лично ты ни к какому дну не идешь, а потому и веревки никакой не будет? – Ну конечно! Мы с тобой сами найдем овцу. Не такие уж мы безнадежные недоумки, чтобы этого не суметь! "В общем, конечно, так!.." – мелькнуло у меня в голове. Возвратившись в отель, мы предались "акту соития". Лично мне нравится слово "соитие". Оно всегда ассоциировалось у меня с некой возможностью самореализации – пусть даже и в таких вот ограниченных масштабах. Однако и третьи, и четвертые сутки нашего пребывания в Саппоро прошли безо всякого толку. Мы просыпались в восемь, съедали по утреннему комплексу в забегаловке по соседству, расставались на целый день, встречались за ужином, обменивались добытой информацией, возвращались в отель, занимались сексом и засыпали. Я выкинул свои старые теннисные туфли, купил взамен легкие кроссовки и успел показать фотографию с овцами сотням разных людей. Она перерыла в губернаторстве и библиотеке огромное количество документов и составила длиннющий список овцеводческих фирм, из которых обзвонила уже около половины. Но все было безрезультатно. Никто из опрошенных мною не опознал долины на фотографии; ни в одной овцеводческой фирме не знали об овце со звездой на спине. Один старикан уверял меня, будто видел именно этот пейзаж еще до войны на юге Сахалина, но я не мог поверить, что Крыса в своих скитаниях забрался на Сахалин. С Сахалина в Токио срочную почту не пересылают. Так прошел пятый день, за ним шестой – и неуютный промозглый октябрь начал наползать на город, как сырая холодная жаба. Солнце еще было ярким, но ветер, окрепнув, пронизывал до самого сердца, и вечерами я уже надевал поверх майки ветровку из тонкой шерсти. Саппоро – город настолько прямолинейный, что хоть с тоски помирай. Я никогда раньше не подозревал, до какой степени изношенности может человек довести свое тело, вышагивая по городу с таким количеством прямых линий. Мой же организм изнашивался прямо на глазах. Уже на четвертый день я напрочь утратил способность ориентироваться по сторонам света. Когда же я поймал себя на том, что, повернувшись спиной к востоку, пытаюсь идти на юг, я пошел в магазин канцтоваров и купил себе компас. Я начал разгуливать по улицам с компасом в руке – и город тут же приобрел какую‑то иную, совершенно ирреальную сущность. Дома казались теперь всего лишь декорациями для киносъемок; пешеходы выглядели плоскими, словно вырезанными из фанеры. Солнечный шар вылетал из‑за горизонта, проносился в небе по заданной траектории – и плюхался где‑то за противоположным краем земли, как огромный артиллерийский снаряд. Я стал выпивать в день по семь чашек кофе, каждый час забегал в туалет по малой нужде и крайне редко ощущал хоть какой‑нибудь аппетит. – А что, если дать объявление в газету? – наконец предложила подруга. – "Друг по имени такой‑то, отзовись"... – Неплохая мысль! – сказал я. Неважно, будет от этого толк или нет, – но все лучше, чем вообще ничего не делать. Я обошел издательства четырех газет и в утренних выпусках следующего дня поместил объявление из трех строк: КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!! СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН" 406. Следующие два дня я сидел в отеле безвылазно, ожидая звонка. В первый день позвонили трижды. Сначала какой‑то мужчина деловито осведомился, что за крысу я, собственно, имею ввиду. – Это мой друг, – ответил я. Удовлетворенный, он повесил трубку. Второй звонок был от телефонного хулигана. – Пи‑и, пи‑и! – пищал хулиган, – П‑и, пи‑и‑и!... Тут уж первым положил трубку я. Странная все‑таки штука – жизнь в больших городах. Последней позвонила женщина с пугающе тонким голосом. – Вообще‑то, меня все называют Крысой... – сказала она. Ее голос напомнил мне вибрирующие на ветру электрические провода. – Извините, что заставил вас позвонить понапрасну, – вежливо сказал я, – но я ищу Крысу – мужчину. – Я так и знала!.. – сказала она. – Просто, понимаете... Меня тоже все называют Крысой. Дай, думаю, позвоню, мало ли что... – Огромное вам спасибо. – Да что вы! Не за что... А вы как – нашли кого искали? – Еще нет, – ответил я. – К сожалению. – Жаль, конечно, что искали не меня, – вздохнула она. – Ну да все равно. Не меня, так уж чего там... – Да... Мне очень жаль. Она помолчала. Я почесал мизинцем за ухом. – А знаете, если честно – это я сама захотела вам позвонить! – Вы – мне? – Сама не знаю, почему... сегодня утром наткнулась на объявление в газете... А потом весь день ходила и думала, позвонить или не стоит... Как чувствовала, что буду не ко двору... – Значит, то, что вас называют Крысой – неправда? – Ну да, – вздохнула она. – Никто меня никак не называет. У меня вообще никого нет – ни друзей, ни знакомых. Вот и захотелось взять и кому‑нибудь позвонить. Я вздохнул: – Ну, что ж... все равно спасибо. – Извините меня... А вы сами – с Хоккайдо? – Из Токио. – И вы приехали сюда аж из Токио на поиски друга? – Совершенно верно. – А сколько лет вашему другу? – Только что тридцать исполнилось. – А вам сколько лет? – Тридцать через два месяца. – Холостой? – Да. – А мне – двадцать два... А что, это правда, будто с возрастом ко многому легче относишься? – Как сказать, – ответил я. – Не знаю. К чему‑то легче, к чему‑то наоборот... – А может, мы лучше поговорили бы спокойно как‑нибудь за ужином? – Вы извините меня, – сказал я, – но мне действительно нужно все время быть здесь, у телефона... – Да‑да, конечно, – пробормотала она. – Еще раз извините меня... – Спасибо, что позвонили! Она сама повесила трубку. С одной стороны, обычная охота шлюхи за клиентом по телефону. С другой стороны, может, и правда – просто одинокая женщина... Так или иначе, мне это ничего не давало. Результат все равно сводился к нулю. На следующий день позвонили один‑единственный раз. – Насчет крыс вам лучше меня никто не расскажет! – заявил мне в трубку какой‑то ненормальный. После этого добрых пятнадцать минут рассказывал мне, как геройски сражался с крысами в сибирском плену. Все это звучало забавно – но в моей ситуации не меняло, увы, ни черта. Я примостился на откидном стульчике, встроенном в стену у самого окна – и провел весь день, наблюдая за тем, что происходило в фирме на третьем этаже здания напротив. За целый день наблюдений я так и не смог понять, чем же занималась эта фирма. В конторе с десятком служащих появлялись и исчезали посетители, сменяя друг друга как спортсмены во время баскетбольного матча; один из клерков принимал какие‑то документы, другой ставил на них печать, третий рассовывал их по конвертам и бегом уносил куда‑то из комнаты – и так без конца. Утром одна из сотрудниц – женщина с огромной грудью – разнесла всем кофе; после обеда желавшие выпить кофе уже заказывали его доставку по телефону. Мне тоже захотелось кофе. Я спустился вниз, попросил консьержа принимать телефонные послания на мое имя, вышел на улицу, выпил кофе в ближайшей забегаловке и, купив по пути пару банок пива, вернулся в отель. К моему возвращению в конторе напротив осталось только четыре человека: грудастая сотрудница отчаянно флиртовала с клерками помоложе. Я открыл пиво и, избрав грудастую основным объектом внимания, продолжил наблюдения. Чем дольше я разглядывал ее огромный бюст, тем более огромным он мне казался. Лифчик для этого бюста, должно быть, напоминал конструкцию из стальных тросов моста Золотые Ворота в Сан‑Франциско. Похоже, сразу несколько молодых клерков были не прочь затащить хозяйку этого сокровища к себе в постель. Я ощутил это чуть не с первого взгляда даже через двойные стекла. Вообще, странное это чувство – наблюдать за проявлениями чьей‑то страсти со стороны. Запросто можно впасть в иллюзию, будто чужая страсть передалась и тебе самому. В пять часов вернулась подруга, переодевшаяся в красное платье; я к этому времени уже задернул шторы и смотрел по телевизору американскую мультяшку про хитроумного кролика Багса Банни. Заканчивался наш восьмой день в отеле "Дельфин". – Черт знает что! – сказал я в сердцах. Чертыхаться у меня уже становилось какой‑то вредной привычкой. – Треть месяца позади, а мы все топчемся на одном месте! – И не говори!.. – сказала она. – Что‑то сейчас, интересно, поделывает твоя Селедка? Мы сидели с ней, развалясь на диванах плесневело‑рыжей расцветки в фойе отеля. Трехпалый консьерж, перетаскивая с места на место стремянку, менял в люстрах лампочки, протирал окна и шуршал газетами, собирая мусор. И хотя в отеле обитало еще несколько человек – ни звука, ни вздоха не доносилось из‑за плотно закрытых дверей. Ощущение престранное; в затененном зеркале трюмо так и мерещились чьи‑то мистические силуэты. – Как ваша работа?.. Продвигается?.. – очень осторожно поинтересовался консьерж, поливая растения в горшках. – Да пока похвастаться нечем! – ответил я. – Я смотрю, вы и в газеты объявления даете... – Даю, – кивнул я. – Ищу одного... наследника. – Наследника? – У земельного участка был хозяин, да помер. Остался наследник, а координаты неизвестны. – Понятно! – с уважением протянул консьерж. – Интересная, должно быть, у вас работа... – Да нет! Ничего особенного, – ?сказал я. – Ну, все равно... Прямо как охота на Белого Кита. – На белого кита? – переспросил я. – Ну да. Всегда интересно куда‑то ехать, на что‑то охотиться... – На мамонта, например? – вставила подруга. – Можно и на мамонта, – согласился консьерж. – Тут уже все равно... Я ведь почему отель так назвал? Смотрел однажды кино – "Моби Дик", по Мэлвиллу; а там во время охоты на кита показывали дельфинов. Вот я и решил: назову свой отель "Дельфин". – Непонятно, – сказал я. – Так не лучше ли было назвать отель "Кит"? – У кита неудачный образ! – сокрушенно вздохнул консьерж. – А по‑моему, "Отель Дельфин" – замечательное название! – сказала моя подруга. – Благодарю вас! – просиял консьерж. – Вообще, должен признаться: в том, что вы остановились у нас надолго, мне видится перст Судьбы. Надеюсь, вы не откажетесь, если по этому случаю отель "Дельфин" угостит вас хорошим вином? – Ой, как славно! – обрадовалась подруга. – Большое спасибо, – сказал я. Он скрылся в подсобке и через полминуты появился с охлажденной бутылкой белого вина и тремя бокалами. – Сам я, конечно, на работе. Но за перст Судьбы уж пригублю с вами... Как считаете? – Конечно‑конечно! – воскликнули мы с подругой. Все подняли бокалы. Вино, пусть и не первоклассное, освежало и отлично поднимало настроение. Бокалы также были весьма необычными: изысканной формы, с тонким рисунком виноградной лозы на стекле. – Значит, вам нравится история про Моби Дика? – спросил я консьержа. – О, да. Я вообще с детства мечтал стать моряком. – А теперь сидите за конторкой в отеле? – спросила подруга. – Это уже после того, как пальцы потерял, – пояснил консьерж. – Я ведь и служил моряком на сухогрузе, пока однажды при разгрузке пальцы лебедкой не прищемило... – Ужас какой! – посочувствовала подруга. – Сперва я, конечно, белого света не взвидел... Ну, да жизнь – непонятная штука; худо ли бедно, хватило пороху, теперь вот отель свой держу. Не ахти какой отель, конечно – но делаю, что могу, концы с концами свожу понемногу. Вот уже лет десять... Ну и дела, подумал я. Консьерж отеля "Дельфин" был его же владельцем. – Совершенно первоклассный и симпатичный отель! – подбодрила консьержа подруга. – Вы очень любезны, – сказал владелец первоклассного отеля и подлил нам вина. – Хотя внешне он, как бы сказать... выглядит старше своих десяти! – сказал я словно бы между прочим. – Да, конечно! Ведь построили‑то его сразу после войны. Почему мне и повезло – целое здание удалось откупить по дешевке!... – И что же здесь было до того, как открылся отель? – Вывеска висела – "Музей Мериносоведения Хоккайдо". И располагалась здесь администрация музея, да архив с бумагами про мериносов. – Про мериносов?.. – не понял я. – Ну, про овец, – пояснил консьерж. – Музей этот был собственностью Союза Овцеводов Хоккайдо. Вплоть до 67‑го года. Когда же овцеводство пришло в окончательный упадок, музей решили закрыть, – сказал консьерж и отпил вина из бокала. – Директором музея в то время был мой отец. Он заявил губернаторству, что не может спокойно смотреть, как закрывают архивы, которые он годами собирал по крупицам. И вот тогда – с условием, что он самолично займется хранением архивов по овцеводству, – ему и позволили сравнительно дешево выкупить здание музея со всем содержимым. Поэтому даже сейчас второй этаж полностью используется для хранения архивов по овцеводству. Документы эти уже давно никому не нужны, старик дрожит над ними чисто из старческого каприза. А здание – все, кроме второго этажа, – я переделал в отель и сам заправляю его делами. – Ничего себе совпадение!... – только и выдавил я. – Какое совпадение? – не понял консьерж. – На самом деле человек, которого я ищу, как раз и связан с овцами! Единственный ключ к моим поискам – фотография с овцами, которую он прислал... – О‑о! – с любопытством протянул консьерж. – Если не возражаете, я бы, конечно, взглянул... Я достал из кармана блокнот, вынул заложенную между страниц фотографию и передал ему. Он сходил к конторке, принес очки, нацепил их на нос и принялся долго и внимательно разглядывать фотографию. – Где‑то я уже это видел... – пробормотал он наконец. – Видели?! – Точно, видел! Он вдруг подошел к стремянке, которую оставил под люстрой посреди фойе, поднял ее и перетащил к противоположной стене. Вскарабкавшись наверх, он снял висевшую чуть не под самым потолком черно‑белую фотографию в деревянной раме и, держа ее в руке, спустился обратно. Тщательно вытерев тряпкой пыль, он протянул фотографию нам. – По‑моему, тот же пейзаж, вам не кажется? Рама выглядела старой и обшарпанной, черно‑белая фотография в ней буквально порыжела от времени. И на ней тоже были овцы. Штук шестьдесят, не меньше. Какой‑то забор, березовая роща, горы. И хотя березы в роще располагались совершенно не так, как на фотографии Крысы – горный пейзаж на заднем плане был абсолютно таким же. Мало того – и тот, и другой снимок делали с одного и того же места. – Ч‑черт бы меня побрал... – сказал я подруге. – И мы каждый день ходили туда‑сюда под этой фотографией? – Я же говорила, что нужно селиться в отель "Дельфин"! – отвечала она как ни в чем не бывало. – Ну‑ну, и что? – спросил я консьержа, чуть только перевел дух. – Где же находится место с этим пейзажем? – Я не знаю, – развел руками консьерж. – Эта фотография висела здесь еще с музейных времен... – Уф‑ф‑ф!... – только и выдохнул я. – Но это можно узнать! – Каким образом? – Спросите у моего отца. Отец работает в кабинете на втором этаже, там же и спит. Он все время там – наружу почти не показывается; все читает свои бумажки про овец. Сам я с ним уже полмесяца не встречался, но когда еду перед дверью ставлю – забирает; значит, живой пока... – И что, ваш отец знает место, изображенное на фотографии? – Я думаю, знает... Я уже говорил вам – отец был директором Музея Мериносоведения Хоккайдо; что ни говори, а об овцах ему известно практически все. Не случайно все называли его "Профессор Овца". – Профессор Овца... – точно эхо, повторил я.
3 |
Последнее изменение этой страницы: 2019-04-19; Просмотров: 164; Нарушение авторского права страницы