Глава вторая «ОСЕНЕННЫЙ СИЛОЙ»

 

Бюлов, чье лицо принимало все более надменное выражение, собрался ответить, но тут вмешалась госпожа фон Карайон, сказав:

- Постараемся извлечь урок из политики наших дней: если невозможен мир, пусть будет хотя бы перемирие. У нас тоже. Ну а теперь угадайте, мой милый Альвенслебен, кто сегодня нанес нам визит? Знаменитость, рекомендованная Рахелью Левин. Знаменитость сегодняшнего дня.

- Значит, принц,- отозвался Альвенслебен.

- О нет, человек куда более знаменитый, по крайней мере - на сегодняшний день. Принц - признанная знаменитость, а такие знаменитости лет через десять перестают ими быть… Но я приду вам на помощь: это человек из литературного мира, посему я полагаю, что наш господин Зандер разгадает мою загадку.

- Во всяком случае, я попытаюсь это сделать, сударыня, и уповаю, что ваше доверие до известной степени осенит меня силой, или, говоря прямее, я предстану перед вами уже «осененный силой»!

- Превосходно. Да, здесь побывал Цахариас Бернер. На беду, нас не было дома, и мы разминулись с дорогим гостем. Я очень об этом сожалею.

- Напротив, вам следует поздравить себя с тем, что вы избегли разочарования,- вмешался Бюлов.- Поэты, увы, редко соответствуют нашему о них представлению. Мы надеемся увидеть олимпийца, вкушающего амброзию и нектар, а видим гурмана, уплетающего жареную индейку; ждем от него признаний о сокровенных беседах с небожителями, а слышим рассказ об ордене, ему пожалованном, или повторение милостивых слов августейшего покровителя касательно последнего дитяти его музы. А не то и заведомо вздорных слов августейшей супруги.

- Не более и не менее вздорных, чем суждения тех, кто имел преимущество родиться в хлеву или в конюшне,- язвительно парировал Шах.

- К сожалению, глубокоуважаемый господин фон Шах, я и в данном случае не могу с вами согласиться. Различие, в котором вы, видимо, сомневаетесь, насколько мне известно, действительно существует и вдобавок, разрешите мне повторно это заметить, оборачивается не в пользу владетельных особ. В мире маленьких людей суждение само по себе может быть ничем не лучше, однако застенчивая скромность, в которую оно рядится, запинающаяся речь, которая свидетельствует о сомнении в своей правоте, нас отчасти с ним примиряют. Но вот заговорил владетельный князь! В своей земле он законодатель для всех и вся, законодатель в большом и в малом, а значит, и в эстетике. Неужто же тот, кто волен в жизни и смерти, не волен судить о каком-то стишке? Еще бы! Что бы он ни говорил, скрижали стоят наготове у подножия Синая. Я уже не раз слышал, как возвещаются такие десять заповедей, и знаю, к чему это сводится: regarder dans le neant[3].

- И все-таки я согласна с мамa,- заметила Виктуар; ей хотелось вернуться к началу разговора,- вернее, к пьесе и ее автору.- Мне доставило бы истинную радость познакомиться со «знаменитостью сегодняшнего дня», как мамa ограничительно охарактеризовала нашего гостя! Вы забываете, господин фон Бюлов, что мы женщины и, следовательно, имеем право быть любопытными. Не испытать удовольствия от знакомства со знаменитым человеком в конце концов все же лучше, чем вовсе его не увидеть.

- А мы, без сомнения, больше не увидим его,- добавила госпожа фон Карайон.- Он на днях покидает Берлин, да и вообще приехал сюда лишь затем, чтобы присутствовать на первых репетициях своей пьесы.

- Из чего следует,- вставил Альвенслебен,- что премьера теперь уже безусловно состоится.

- Я в этом не уверена. Для того чтобы она состоялась, автору надо склонить на свою сторону двор и рассеять все предвзятые мнения.

- Вот чего я никак в толк не возьму,- продолжал Альвенслебен.- Пьесу эту я читал. Автор стремится возвеличить Лютера, а копыто иезуитства то и дело выглядывает из-под черной докторской мантии. Но самое странное, по-моему, то, что пьесой заинтересовался Иффланд. Иф-фланд, свободный каменщик.

- Здесь сам собою напрашивается вывод, что ему поручена главная роль,- проговорил Зандер.- Нашим принципам приходит конец, как только они вступают в конфликт с нашими страстями или тщеславием, тут уж им не устоять. Он хочет играть Лютера. Этим все сказано.

- Признаюсь, мне не по душе смотреть, как актер изображает Лютера.Или я захожу уж слишком далеко?

Вопрос был обращен к Альвенслебену.

- Слишком далеко? О нет, любезнейшая Виктуар, конечно, нет. Вы словно читаете мои мысли. Одно из самых ранних моих воспоминаний - как я сижу в деревенской церкви рядом со старым своим отцом, который подпевает всем псалмам. А слева возле алтаря висит наш Мартин Лютер в натуральную величину с Библией под мышкой, которую он придерживает правой рукой,- весьма схожий портрет,- и в упор глядит на меня. Смею сказать, что его серьезное и мужественное лицо в иное воскресенье воздействовало на меня сильнее, проникновеннее, чем проповедь нашего говоруна-пастора, у которого, правда, были такие же широкие скулы и такие же белые брыжжи, как у реформатора, но этим сходство и ограничивалось. И мне тоже не хочется, чтобы сей богом предпочтенный человек, по которому мы себя именуем, к которому подъемлем взор не иначе как с набожным благоговением, выходил из-за кулис или из двери в заднике. Даже если его будет играть Иффланд, хоть я и очень люблю Иффланда - и не только как актера, но и как человека твердых принципов и честных прусских убеждений.

- Pectus facit oratorem[4] ,- заметил Зандер, чем привел в восторг Виктуар. Бюлов же, не терпевший новых богов рядом с собою, откинулся на спинку стула и, поглаживая бородку, спросил:

- Вы не будете удивлены, если я останусь при особом мнении?

- Конечно, нет,- рассмеялся Зандер.

- Мне хотелось бы только уберечь себя от подозрений, будто этим особым мнением я набиваюсь в адвокаты поповствующему Цахариасу Вернеру, чьи мистическо-романтические тенденции мне глубоко противны… Я и вообще-то не адвокат.

- Даже не Лютеров? - иронически осведомился Шах.

- Даже не Лютеров!

- Его счастье, что он может обойтись без адвоката…

- Но надолго ли? -спросил Бюлов, вставая.- Верьте мне, господин фон Шах, он тоже не в чести, как и многое от него исходящее, и никакое заступничество мирских властей не поможет ему долго продержаться на поверхности.

- Я своими ушами слышал слова Наполеона об эпизоде «Пруссия»,- ответил Шах.- Может быть, наши новаторы, с господином фон Бюловом во главе, намерены осчастливить нас еще эпизодом «Лютер»?

- Да. Вы попали в точку. Только что не мы придумали эту серию эпизодов. Отдельному человеку не под силу создать таковые, их создает история. И при этом выясняется причудливая взаимосвязь между эпизодами «Пруссия» и «Лютер». Здесь уместно вспомнить о речении: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». Признаюсь, я считаю, что дни Пруссии сочтены, а «коли мантия упала, и герцогу не сносить головы». Распределение ролей в этом спектакле я предоставляю вам. Взаимосвязям между государством и церковью придается слишком мало значения, а ведь любое государство в известном смысле является государством церковным. Оно вступает в брак с церковью, и если этот союз оказывается счастливым, значит, они созданы друг для друга. В Пруссии это именно так. А почему? Потому что оба в равной мере худосочны и ограничены. Это малые величины, они должны взойти или зачахнуть в чем-то более значительном. И к тому же весьма скоро. Hannibal ante portas[5].

- Я было иначе понял вас,- отвечал Шах,- а именно, что граф Хаугвиц привез нам не гибель, а мир и спасенье.

- Так оно и есть. Но ему не под силу изменить нашу участь,- во всяком случае, на более долгий срок. Эта участь зовется - слияние с универсумом. Национальная позиция, так же как и религиозная, постепенно утрачивает свою жизнеспособность, и прежде всего это относится к прусской позиции и ее alter ego - лютеранству. Это величины выдуманные. Что они означают, спрашиваю я вас? Какие миссии выполняют? Взыскивают по векселям друг с друга, взаимно являют и цель и задание - вот и все. И это именуется всемирным назначением? Что дала Пруссия миру? Что я обнаруживаю, подводя итоги? Великанов-гвардейцев Фридриха-Вильгельма Первого, железный шомпол, косицу и ту странную мораль, что умудрилась изобрести сентенцию: «Я привязал его к яслям, почему же, спрашивается, он не жрал?»

- Ладно, ладно. Но Лютер…

- Существует легенда, что вместе с этим человеком из Виттенберга в мир явилась свобода; тупоумные историки внушали это северным немцам, покуда те не поверили. На самом же деле, что он принес с собой в мир? Нетерпимость, погоню за ведьмами, трезвость и скуку. Такой клей на века не клеит. Всемирной монархии теперь не хватает лишь последнего штриха: им, разумеется, станет всемирная церковь, ведь если с церковью взаимодействуют даже малые государства, то великие - тем паче. Я не стану смотреть театрального Лютера, потому что, искаженный господином Цахариасом Вернером, он меня раздражает, но отказываться его смотреть, потому что такое кощунство оскорбляет нравственные чувства, воля ваша - я этого понять не в силах.

- А мы, милый Бюлов,- перебила его хозяйка дома,- пойдем смотреть Иффланда, хотя кощунство и оскорбляет наши нравственные чувства. Виктуар права, и если у Иффланда тщеславие возобладало над принципами то у нас возобладает любопытство. Надеюсь, что вы, господин фон Шах, и вы, любезный Альвенслебен, будете нас сопровождать. Кстати, несколько песен, вставленных в пьесу, очень недурны. Мы вчера их получили. Виктуар, хорошо бы ты исполнила для нас одну из них.

- Я едва успела их проиграть.

- О, тогда я тем горячее прошу вас! - воскликнул Шах.- Салонная виртуозность для меня нестерпима. В искусстве мне всего милее такое вот поэтическое блуждание впотьмах.

Бюлов неприметно усмехнулся, казалось желая сказать: «Кому что дано». Но Шах уже подвел Виктуар к роялю, и под его аккомпанемент она запела:

 

 

Цветочная почка, ей спится теплей

Под снежным глубоким покровом.

Зима напевает: «Усни поскорей,

И крепни, и зрей!»

И, ласковым убаюкано словом,

Не плачет дитя, улыбаясь во сне.

А воздух уж запахом полон медовым,

И звонкие сестры парят в вышине.[6]

 

 

Наступила пауза, и госпожа фон Карайон спросила:

- Итак, господин Зандер, каковы будут ваши критические замечания?

- Кажется, очень мило,- отвечал тот.- Хотя я этого не понимаю. Но послушаем еще. Почка, спящая под снегом, со временем, конечно, пробудится.

 

 

Весна наступает - и стало теплей,

Не спится под снежным покровом.

И май напевает: «Проснись поскорей,

И крепни, и зрей!»

И, сразу разбужена ласковым словом,

Она забывает о неге и сне

И тянется к небу, к зефирам медовым,

Где звонкие братья парят в вышине.[7]

 

 

Раздавшиеся аплодисменты относились только к пению Виктуар и к композитору; когда же речь зашла о тексте, все решительно присоединились к еретическим воззрениям Зандера.

Только Бюлов молчал. У него, как у всех фрондеров, поглощенных мыслью об упадке государства, имелись свои слабые стороны, и одну из них задела эта песня. В небе, на которое наплывали облака, еще блестели две-три звезды, лунный серп стоял между ними, и Бюлов, глядя сквозь стекла высокой балконной двери, повторил:

 

Где звонкие братья парят в вышине.

 

Сам того не ведая, он был сыном своего времени, а следовательно, романтиком.

Виктуар пропела вторую и третью песни, но общее мнение осталось прежним. Засим гости разошлись, хотя час был еще не очень поздний.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: