В великом и святом деле спасения от смут и порабощения

Недолго пришлось ожидать. Король Сигизмунд стал требовать, чтобы вместо Владислава русские присягнули ему самому, и уже начал издавать указы от своего имени касательно русских государственных дел. Это значило, что он считает Россию уже покоренною провинцией Польши...

Нет нужды говорить, что это грозило гибелью и вере православной и русской народности. Момент был страшный. Бояре стояли за польского королевича, в своей слепоте не подозревая опасности; Москва была в руках поляков; смута и измена увеличивались; люди, верные отечеству и православной Церкви, были загнаны и забиты...

В эту-то роковую пору "был един и уединен", как выражается современный ему летописец, святейший Патриарх Гермоген. Мог ли он, казалось, в своем полном одиночестве поднять Россию против поляков и самозванца на смертную борьбу?

Но благодарение Богу! Этот великий и несокрушимый столп не поколебался, светильник не угас. Патриарху Гермогену именно принадлежит первенство в великом и святом деле спасения от смут и порабощения. За ним пошло все русское православное духовенство. Доблестный старец следил за каждым, даже скрытым шагом врагов, готовый поднять против них всю силу Церкви и еще неугасший в народе дух русской государственности и русской народности.

"Чада паствы моя, послушайте словес моих! Что еще мятетеся и вверяете души свои поганым полякам? Которое вам, словесным овцам, общение с злохищными волками? Весте сами, яко издавна православная вера наша христианская греческого закона от иноплеменных стран ненавидима. Киими же нравы примирихомся с иноплеменниками сими?".

Как эти слова подходят и к нашему времени! И в наше время так же, как и тогда, наша вера православная "всеми иноплеменниками ненавидима есть"; и теперь, как и тогда, эти "иноплеменники", эти французы и англичане, немцы и итальянцы и все народы Запада, в сущности, с презрением относятся к нашей вере православной, а те из них, которые потеряли всякую веру, всячески стремятся и у нас вырвать из народного сердца веру православную, а среди нас, людей русских, немало изменников, которые готовы содействовать им в этом и чрез то загубить родную Русь...

В ноябре 1610 года в патриаршие палаты явился вождь полякующей партии, боярин Михайло Салтыков, и начал речь о Сигизмунде, "чтобы крест целовати самому королю". Но Патриарх властно прекратил хитрые речи Салтыкова. Тогда на другой день изменник явился уже с боярами правительствующей думы и стал прямо требовать разрешить народу целовать крест польскому королю, отдаваясь в его полную волю и чтобы первосвятитель Церкви отписал об этом к королю в грамотах.

"Стану писать к королю грамоты, – мужественно сказал Патриарх, – и духовным властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, если королевич крестится в Православную веру нашу, а литовские люди выйдут из Москвы...; а русским людям напишу, что если не будет так, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за православную веру".

Изменник Салтыков понял всю силу этого слова. С наглыми ругательствами наступал он на святейшего Патриарха и даже бросился на него с ножом. А Гермоген, подняв руку с крестным знамением, сказал: "Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа. Будь ты проклят в сем веке и в будущем!"

Несмотря на то, что поляки своими патрулями сторожили Кремль и весь город, святитель разослал своих дворовых людей собирать народ в Успенский собор. С церковного амвона он объяснил им всю грозную опасность настоящего положения для Церкви и отечества и прямо запретил целовать крест польскому королю Сигизмунду, убеждая народ стоять за веру православную, и слова его стали разноситься по всем концам России.

Поляки не успели помешать этому важному и решающему собранию, вскоре после него окружили Патриарха своим надзором и стражею, но начало народной борьбе было уже положено. В следующем году жители Ярославля писали в своей грамоте по городам:

"Если бы Патриарх Гермоген не учинил такого досточудного дела, то никто, из боязни польских и литовских людей, не смел бы молвить ни одного слова..."

"Бог и русские люди никогда не простят нам этого,

и земля нас не понесет".

Между тем Салтыков от имени бояр прислал нашим послам, посланным под Смоленск, грамоту с приказом сдать город Сигизмунду. Послы отвечали:

"Таким грамотам по совести повиноваться нельзя: писаны они без воли Патриарха, а нас отпускал сюда Патриарх. Бог и русские люди никогда не простят нам этого, и земля нас не понесет".

«…слышу в Кремле латынское пение и не могу терпеть"

В половине декабря самозванец был убит в Калуге. Царя на Руси не было, боярская дума изменила, Патриарх являлся "начальным человеком Земли Русской", и потому счел себя вправе призвать народ к оружию. На Рождестве он начал писать грамоты, которые были образцом всех последующих грамот смутного времени. Исходя от "первопрестольника Апостольской Церкви", грамоты придавали народному движению характер прежде всего борьбы за веру, войны священной. В грамотах Патриарх разрешил русский народ от присяги, данной королевичу Владиславу, что давало русским людям полнейшее право гнать клятвопреступных поляков из России.

И кликнул он клич по областям:

"Всем, не мешкая, по зимнему пути, собрався со всеми городы, идти вооруженными ополчениями к Москве на польских и литовских людей".

Святитель Божий не останавливался пред мыслию: дело ли Патриарха, служителя Церкви, говоря по-нынешнему – "мешаться в политику", призывать к оружию; пошел по стопам своих великих предшественников, принимавших самое деятельное участие в делах народно-государственных и действовал по заветам Церкви, которая, в лице Преподобного Сергия, вооружила мечами и копьями своих схимонахов и послала их на битву, на Куликово поле...

В начале 1611 года гонцы Патриарха скакали по всем областям. Грамоты Патриарха пересылались от города до города. Уже в том же 1611 году они вызвали сбор двух ополчений, во главе которых потом стал князь Пожарский вместе с Мининым. Грамоты пробудили народный дух, воскресили надежду на спасение отечества, зажгли ревность к этому святому делу. Движение народное росло с каждым днем.

Поляки не могли простить Патриарху такого дерзновения. Чтобы отнять у него возможность рассылать грамоты, "у него дьяки, подъячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен"; его стали держать "как птицу в заклепе". Но это насилие еще больше возбуждало в народе уважение и любовь к Патриарху, еще больше придавало силы его грамотам.

Его клич поддерживали его присные ученики и послушники: поставленный им и близкий к нему архимандрит Сергиевой Лавры преподобный Дионисий и ее келарь Авраамий Палицын, также повсюду рассылавшие свои грамоты с призывом ополчиться на спасение отечества.

И сами москвичи стали писать в другие города:

"Вслед за предателями христианства идут немногие. Святейший же Патриарх душу свою полагает за веру христианскую, а за ним следуют все православные христиане. Будьте с нами обще заодно против врагов наших и ваших".

И из-под Смоленска пришла в Москву от наших послов грамота, извещавшая, чтоб не надеялись на то, что королевич будет царем в Москве: поляки выведут из России лучших людей, опустошат ее и завладеют ею.

"Ради Бога, – писали эти русские люди, – положите крепкий совет между собою, разошлите списки с нашей грамоты и в Новгород, и в Вологду, и в Нежин, и в другие города, чтобы всею землею сообща встать за православную веру, пока мы свободны, а не в рабстве и не разведены в плен".

Наконец, по призыву Патриарха, образовалось стотысячное войско из 25 городов и большие отряды казаков. Сидевшие в Москве поляки и их русские приспешники заволновались, а Салтыков в марте 1611 года опять явился к Патриарху Гермогену и угрожающим тоном сказал ему: "Это ты по городам посылал грамоты; ты приказывал всем собираться да идти на Москву! Отпиши им, чтоб не ходили". Патриарх мужественно ответил:

"Если ты, все изменники и поляки выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись. Если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру. Вижу ее поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле латынское пение и не могу терпеть".

Поляк Гонсевский сам заговорил: "Ты, Гермоген, главный заводчик всего возмущения. Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан". Но запугать готового на мученичество первосвятителя было нельзя.

«Боюсь Единого Живущего на небесах»

Теперь поляки уже ничем не прикрывали своей ненависти к русскому народу. Они держали Патриарха под стражей, стали жестоко поступать с московским населением, и в то же время пытались обольстить народ, суля ему разные свободы, выхваляя свои порядки, свой сейм, ограничивающий власть государя. Но преданные самодержавию русские люди им отвечали: "Вам дорога ваша вольность, а нам – наша неволя".

Гроза разразилась на Страстной неделе. Во всех концах Москвы зазвучал набат. Поляки бросились на народ и стали рубить его. Москвичи, вооружившись чем попало; стали защищаться. Поляки, видя, что им не удается взять верх, отступили к Кремлю и подожгли город во всех концах. Летописцы рисуют нам страшную картину этих дней. Пожар длился всю неделю. Во вторник на Святой уже стали подходить главные силы русских ополчений. Они со всех сторон окружили Кремль и Китай-город, где засели поляки.

Изменники и поляки снова приступили к Патриарху: "Прикажи, чтобы они ушли назад: иначе ты умрешь злою смертью".

«Боюсь Единого Живущего на небесах», – отвечал непреклонный первосвятитель.

Тогда его объявили низвергнутым с патриаршества и передали кафедру уже давно низложенному приверженцу Лжедимитрия I, греку Игнатию, а самого Гермогена бросили в подземелье Чудова монастыря, куда спускали ему в окно хлеб и воду. "В храмине пусте, яко во гробе, затвориша", – говорит летопись. Есть древнее предание, что поляки, вместо хлеба, стали Патриарху давать нечеловеческую пищу: "меташа в неделю сноп овса и мало воды". Очевидно, это делалось с неслыханною жестокостью, несвойственною русским людям.

 

«…положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру»

Прошло три месяца. О Гермогене ничего не было слышно. Но вот 5 августа 1611 года в Кремль пробрался некто Родион Мосеев к Патриарху Гермогену. А тот воспользовался этим, чтобы отправить в Нижний свою, уже последнюю, предсмертную грамоту. Она гласила следующее:

«Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство, — я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям и к Рязанскому владыке о том, чтобы унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринкина, отнюдь, не надо на царство. Везде говорите моим именем».

Поразительно это величие духа в святейшем Патриархе: одинокий, беспомощный, в глубине подземелья, под грозой мученической смерти, этот "начальный человек Земли Русской" чувствует себя вождем народа и как бы великим государем и считает себя вправе передавать свои государственные полномочия лицам духовным и воеводам, даже городам.

Из глубины подземелья великий священномученик за отечество не мог телесными очами видеть движение собранных по его призыву народных ополчений и девяти месяцев не дожил до совершенного освобождения Москвы и России. Но он имел утешение узнать, хотя от врагов своих, что эти ополчения идут... Мы знаем, что в Нижнем во главе народного движения стали земский староста Козьма Минин, князь Димитрий Михайлович Пожарский и местное духовенство.

Удивительна была слепота врагов святителя Божия и России! Изменники все еще думали, что под влиянием тяжкого заточения можно сломить мужество Гермогена. Они опять спускаются в подземелье его, опять требуют, чтобы он остановил Пожарского, Минина и их сподвижников и заставил их возвратиться назад. Он же, – говорит летописец, – рече им:

"да будет над теми, кто идут на очищение Московского государства милость от Господа Бога, а от нашего смирения благословение; а на окаянных изменников да излиется гнев от Бога, а от нашего смирения да будут прокляты они в сем веке и в будущем".

Эти последние слова, которые дошли до нас от несокрушимого духом первосвятителя, должны отзываться в сердцах русских людей и чрез триста лет – в наше время: в сердцах верных сынов отечества – отрадою благословения, а в сердцах изменников родине – грозным проклятием...

Современники согласно между собою говорят, что он скончался мученически. Большинство из них утверждают, что его, "по многом страдании и тесноте, уморили голодною смертью", а поляки говорят, что он был удавлен... Он преставился к Богу 17 февраля 1612 года.

22 октября того же года Москва была очищена, а 13 февраля следующего 1613 года на царский престол был избран тот благословенный родоначальник Дома Романовых, на которого указывал святейший Гермоген.

Святейший Патриарх был первоначально погребен в Чудове. Царь Алексей Михайлович повелел перенести гроб его в Успенский собор (в 1653 году), причем тело его оказалось нетленным. Поэтому оно и не было положено в землю, а поверх земли, в особой гробнице, обитой бархатом. В 1812 году французы, отыскивая сокровища и в гробах, кощунственно выбросили его мощи из гроба, но по уходе их они были найдены целыми и опять положены в ту же гробницу. Чрез 270 лет по кончине, в 1883 году, когда пред коронованием Императора Александра III производились работы в Успенском соборе, упавший со стены камень пробил каменное надгробие и самый гроб Патриарха, и при этом его св. останки оказались нетленными.

В наши дни эта святая гробница привлекает к себе множество народа со всех концов России и здесь совершаются непрерывною чредою панихиды по святителю. Его молитвам многие недужные получают исцеления, и близок, верится, день, когда святая Церковь, причислив его к лику святых, откроет его св. мощи для всеобщего поклонения и лобзания...

⇐ Предыдущая123

Поделиться: