О. Лежава. «Не дам злорадствовать врагу»

 

 

В апреле 1894 года в семье Александровых случилась беда: одновременно были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость Михаил Степанович Александров (известный большевистский публицист и историк, соратник В. И. Ленина — М. С. Ольминский), его сестра Людмила Степановна и жена Екатерина Михайловна.

 

До этого каждый из членов семьи Александровых жил своей жизнью. Мать Михаила Степановича — Ольга Николаевна — поселилась в Омске у старшего сына Николая — офицера, преподавателя кадетского корпуса. Другой ее сын — Владимир, тоже офицер, служил в Одессе. Михаил Степанович и его жена, как организаторы подпольной «Группы народовольцев», вели большую революционную работу в Петербурге. Людмила Степановна находилась на нелегальном положении, сотрудничая в Смоленской подпольной типографии партии «Народного права».

 

Когда на семью обрушилось несчастье, переписка стала главным средством общения. Особенно большое значение она имела для Михаила Степановича, вынужденного провести в одиночном заключении без малого пять лет. Письма, полученные в тюрьме, он бережно хранил. Много писем сохранилось и у его родных. Ниже приводятся выдержки из этих писем, которые дают представление не столько о политических взглядах авторов писем (почти каждое письмо проходило через цензуру прокурора), сколько об их нравственном облике. В Восточной Сибири, в городе Верхоленске, где отбывала ссылку Людмила Степановна, она познакомилась с одним из первых русских марксистов — Н. Е. Федосеевым. В письмах можно найти некоторые дополнительные штрихи, помогающие полнее воссоздать образ этого замечательного человека. Рассказывают письма и о других ссыльных-верхоленцах: Я. М. Ляховском — члене ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», А. М. Лежаве, ставшем впоследствии видным деятелем Советского государства, И. С. Антокольском — будущем большевике, сотруднике Истпарта.

 

Все выдержки из писем, не оговоренные в примечаниях, публикуются впервые.

 

 

 

I. ОБРАЗ МАТЕРИ

 

 

 

Ольга Николаевна Александрова в свете этой переписки предстает как женщина волевая и деятельная. Общественное положение и мировоззрение ее старших детей (офицеров Николая и Владимира) и младших (революционеров Михаила и Людмилы) было резко различным. Жить ей приходилось у старших, от них она в известной мере зависела материально, а по духу ей значительно ближе были младшие. В этой сложной обстановке Ольга Николаевна занимала твердую принципиальную позицию, свои суждения о людях и событиях высказывала прямо, иногда резко и делала то, что считала своим долгом.

 

Ольга Николаевна не располагала деньгами для того, чтобы сразу после получения известия об аресте дочери, сына и его жены выехать из Омска в Петербург. О своих переживаниях в эти дни она рассказывает в письмах к невестке.

 

О. Н. Александрова —

 

Е. М. Александровой

 

19 июля 1894 г.

 

«Дорогая моя Екатерина Михайловна <...> Вы задали мне задачу не писать ничего ни про Мишу, ни про Людмилу, тогда как все мои помыслы сосредоточены на вас троих и думать больше я ни о ком и ни о чем не способна. Писать больше о себе! Да ведь это выйдет то же самое. Обо мне можно сказать только то, что я сама себе удивляюсь, как это я ворочаюсь, двигаюсь, ем, сплю и даже катаюсь и купаюсь и никогда ни одной слезинки, хотя ни на минуту, ни днем, ни даже во сне не забываю всех вас, а Людмилу в особенности <...>. Я вижусь с знакомыми каждый день, и ни одна душа не подозревает, что у меня есть какое-нибудь торе. Никому ни намека! И не потому, чтобы это мне легко давалось, а просто потому, что некому даже намекнуть про какое бы то ни было горе; везде кругом сытое барство. Все мысли у женщин сосредоточены на костюмах и гуляньях, у мужчин, кроме службы, на картах и вкусно покушать! Ну кому же тут скажешь что-нибудь. Приходят гости мужчины —: скорей, скорей затопляй плиту, готовь бифштекс, соус; беги туда, беги сюда. Приходят дамы или девицы — ну, узоры, вышивки, а если одна, то — «запрягай лошадь!». Едем кататься. Я люблю с ними кататься, ничего не нужно, ветерок подувает, сидишь молчишь, все мысли в Петербурге, а она, т. е. та, с кем еду, заливается, хохочет, рассказывая какую-нибудь самую обыденную историю — если дама, то с ее детьми, если девица, то еще того пустее. Впрочем, все они и оне очень милые, вообще люди хорошие — сливки общества, только слушать или говорить сними нечего. Это уж я приписываю себе, своему настроению. Правда, никто ничего не читает, дальше себя и своей семьи ничего не знает, но и с ними можно бы найти как время убить — если бы хотелось именно убить время! А вот этого-то и жаль! Жизнь подходит к концу, и жаль каждого убитого часа, а тут целые годы так идут! Вот Вам сколько о себе написала!..

 

В общем Омск прехорошенький город, и можно бы многое найти здесь интересное, если бы я была лет на 20 помоложе и не была бы всегда одна. Даже купаться хожу одна, потому что все долго спят, часов до 11, я только утро и люблю, летом и встаю не позднее 6 часов. Вот к 11-ти то уже и не хочется заходить за кем-нибудь, ждать, пока оденутся, причешутся, шляпу, вуаль, перчатки наденут, — скучно. Вот, кажется, зачеркнуть нечего ', но развлекла ли Вас хоть самую чуточку?

 

Целую крепко. Любящая О. А.».

 

О. Н. Александрова —

 

Е. М. Александровой

 

26 августа 1894 г.

 

«Дорогая моя Екатерина Михайловна!.. Вы просите описать Вам город Омск. Это для меня тема на сочинение, которого мне в мою жизнь ни разу не приходилось писать. Вы, конечно, не знаете, что образование женщины 45 лет назад ограничивалось курсом приготовительного класса настоящего времени. Ну а потом 23 года болезни мужа и при том уход за детьми и пр. и пр. и последние 8 лет ски-танья от одного сына к другому из конца в конец через всю Евр. Россию, и вышел такой сумбур в голове, что не разбери господи. Потому посылаю Вам план г. Омска. Это для меня легче чем описание2

 

Ольга Александрова».

 

Сообщение о том, что мать собирается в Петербург, взволновало Михаила Степановича. Он хорошо знал повадки жандармов: они попробуют запугать старую женщину и через нее постараются воздействовать на сына и дочь. В письме, проходящем через цензуру, нелегко предупредить мать, но Михаил Степанович все же пытается это сделать.

 

М. С. Александров —

 

О. Н. Александровой 3

 

26 сентября 1894 г.

 

«Дорогая мамаша... Первое время тебе здесь будет чувствоваться, может быть, и тяжело. Особенно я боюсь, что люди, не заинтересованные в твоем спокойствии, вздумают огорошивать тебя представлением перспективы, ожидающей нас, в более печальном свете, чем это есть на самом деле <...> Поэтому я по совести и настоятельно прошу тебя не верить никаким мрачным предсказаниям, от сколь бы авторитетных лиц они ни исходили. Второе, что должно будет на тебя производить тяжелое впечатление, это самые свидания, как ввиду их краткости и редкости, так и по самой своей обстановке: видеть близкого человека и не иметь возможности даже пожать ему руку... Так как первое свидание, по новости обстановки, должно будет особенно взволновать тебя, то я, пожалуй, предложил бы тебе повидаться сначала со мной, а потом уж с Людмилой. Впрочем, это будет зависеть от твоего мужества, потому и решай этот вопрос сама <...>

 

Михаил Александров».

 

Опасения Михаила Степановича оправдались: как только Ольга Николаевна приехала в столицу и подала прошение о свиданиях, ее сразу же вызвали в Жандармское управление на допрос. Через три дня — новый допрос4. Первую встречу с сыном жандармы устроили ей здесь же, в Жандармском управлении. Спустя четыре дня Михаил Степанович писал брату.

 

М. С. Александров — Н. С. Александрову 24 октября 1894 г.

 

«Дорогой Коля!.. В четверг на прошлой неделе я видел мамашу. Она, вероятно, уже давно написала тебе и об этом свидании, и о всем другом, что ей здесь говорили. Бероятно, письмо ее тебя очень сильно расстроило <...>

 

М. Александров».

 

Следующее свидание состоялось в крепости.

 

М. С. Александров —

 

Н. С. Александрову

 

14 ноября 1894 г.

 

«<...> В субботу, 12-го числа, у меня было первое свидание здесь с мамашей, которая на этот раз порадовала меня своим бодрым видом <...> Она себя так держала на свидании, что я вынес впечатление, точно побывал у нее в гостях. Это, конечно, объясняется тем, что я в первый раз попал в комнату для свиданий, она же была уж там раньше 5 и чувствовала себя как дома <...>

 

Мих. Александров».

 

О том, что творилось на самом деле в душе матери, можно судить по ее письму к невестке.

 

 О. Н. Александрова —

 

Е. М. Александровой

 

8 января 1895 г.

 

«<...> Каждый раз, как я ухожу от моих несчастных, я ничего не помню! Чувство обнять, расцеловать Мишу, Людмилу так ужасно! Говорят, «кто на море не бывал, тот не молился». Неправда! Есть сила беспощадней всякой бури морской. Да, я начинаю роптать, в первый раз в жизни. Я ли не молилась! Я ли не делала всего направо и налево, чтобы облегчить хотя временно жизнь всех меня окружающих. Не делала я столько зла на свете, чтобы было за что меня так терзать. Не Бог знает, чего прошу! Только обнять дочь и сына не два, а четыре раза в месяц!.. И только из-за одного этого я бросила все в Омске, живу здесь, проживаю деньги, необходимые им же впоследствии! Простите, что бью на нервы — не выдержала. Не удивляйтесь, что я, входя в вашу тюрьму6, чувствую себя дома, раздеваюсь, сажусь с наслаждением на кровать в пустой камере и забываю не только то, что переживалось кем-то на этой самой кровати и еще будет переживаться до конца века, но забываю, что я в тюрьме, у меня дороже, милее этой кровати нет ничего на свете. Завтра, т. е. 9-го, буду у вас, но сказать что-нибудь все равно не скажется при свидетелях.

 

Ольга Александрова».

 

Намекая на продолжающиеся массовые аресты в Петербурге, Ольга Николаевна писала в Омск жене Николая.

 

О. Н. Александрова —

 

М. Б. Александровой

 

19 января 1896 г.

 

«Дорогая Мария Егоровна!.. Событий здесь, в том же роде, очень много за декабрь и генварь, так что нам, старым посетителям с узлами, не только сидеть, но и стоять негде, все новые и новые прибывают каждый понедельник, четверг и субботу, и все с подушками, одеялами и пр., и все по тем же делам. Кажется, камня на камне не останется! Вот как принялись! Боюсь, чтобы новых не припутали к старым, тогда черт знает как затянется <...>

 

Ольга Александрова».

 

В январе 1896 года был вынесен приговор М. С. Александрову, ошеломивший и его, и родных. Ожидали, что по окончании следствия, тянувшегося почти два года, Михаил Степанович, как и все остальные, будет выслан. Однако он получил еще три года одиночки и 5 лет ссылки в Восточную Сибирь.

 

О. Н. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

24 января 1896 г.

 

«Дорогой Коля! Может быть, теперь, когда я узнала наверное, что ожидает Мишу и Ек. Мих., я могу еще хоть сколько-нибудь думать и писать. Узнала я то, что пощады ему нет, и только одному ему из всех сотен набранных за эти два года, а именно: три года на Выборгской и пять лет Вост. Сибири. Ну и черт с ними! Пусть подавятся! Кровопийцы!

 

Ек. Мих. пять лет Северо-Вост. части Вологодской губернии. Но ты очень не унывай, еще есть возможность выйти и из этого положения, т. е. просить заменить три года тюрьмы девятью годами Вост. Сибири. Ек. Мих., конечно, поедет за ним. Если это не удастся тотчас, то спустя некоторое время <...>

 

О. А.».

 

В этих условиях, когда самодержавие обрушило столь жестокие кары на революционеров, Ольгу Николаевну, естественно, возмутила паника, поднятая в Омске сыном Николаем и его женой по поводу стычек с корпусным начальством. Старая женщина, образование которой, по ее собственным словам, «ограничивалось курсом приготовительного класса», дает сыну-офицеру урок принципиальности. Ее письма в Омск в январе—феврале 1896 года полны гнева и одновременно горячего желания помочь сыну с честью выйти из временных житейских неприятностей.

 

О. Н. Александрова —

 

М. Е. Александровой

 

26 января 1896 г.

 

«Ну и удивили Вы меня, дорогая Мария Егоровна, своей фразой: «Если Вы хоть сколько-нибудь любите вашего сына, то приезжайте как можно скорей. Нервы его не выдержат»!.. В эти дни, когда решается вопрос жизни Миши и Ек. Мих., когда, кроме меня, одной никого нет, я брось все и спеши к вам за тысячи верст накануне выпуска хотя бы на два дня Ек. Мих. И два дня иногда дороже двух лет. Это называется «успокоили»! Что же у вас там случилось? Ведь не тюрьма же, не ссылка! Ведь мне бросить все и ехать мимо Людмилы 7 не так легко как бы, например, купить десяток апельсин. 24-го был доклад 8, Мише назначили высидку на Выборгской, а Ек. Мих. выезд в Вологодскую губ., чего я больше всего боялась. В четверг я ему об этом сообщила, нелегко было мне это! Наст. Евг.9 сообщила об этом Ек. Мих., тоже не было и ей легко, и затем от четверга до понедельника никто никого не может ни успокоить, ни поддержать. И я в эту-то минуту уеду? Вы пишете, что я не хочу к вам приехать! Да имею ли я право хотеть? Разве при таких условиях кто-нибудь имеет право думать о своем хотении? И, несмотря на это, Миша сказал: «Ну что же делать, буду сидеть!» Ек. Мих. хотя и заплакала, но сказала: «Миша у меня молодец, потерпит!» <...>

 

Да, пришло такое время, что лучше уж прекратить всякую переписку, если нельзя нравственно поддерживать друг друга, а то такие письма, как ваши, полные личного эгоизма, или как Коля пишет то Людмиле, то Мише, при их настоящем положении могут довести их нервы до чертиков. Знаю, что и ему нелегко, и Вам также с ним, но ведь не одни радости, но и все жена должна делить с мужем, если уж вышла замуж. При первой стычке с директором, которую нельзя иначе выносить, как выйти в отставку, вы уже спрашиваете, что же дальше будет, а чем же я-то помогу, не могу же я заставить директора дать дрова. Я бы сказала: ну и черт с ним, лучше сухая корка, только бы не видеть больше его рожи, не унижаться! Поймите же, что это оскорбление, которое нельзя выносить.

 

О. А.».

 

О, Н. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

24 января 1896 г.

 

«Дорогой Коля! <...> Что же вы так испугались остаться несколько месяцев без жалованья, где же ваши отрешенья от всего? Ты в лес хотел, Марии Егоровне, кроме тебя, никто и ничто не нужно. Так неужели же вы вдвоем не прокормите себя несколько месяцев, пока ты найдешь дело? А я так думаю, что это было бы величайшее счастье для тебя <...> Когда успокоюсь немного, пойду опять к генерал-губернатору Иркутска Горемыки-ну, он еще здесь, и спрошу, не назначил ли он теперь места жительства для Людмилы. Если уже определил, тогда дам тебе телеграмму, и если хочешь, то, перекрестясь, подавай в запас, и переедем туда, я чувствую, что именно там-то и начнется наша новая, покойная жизнь; без вытягивания перед начальством из-за куска, который от усталости и волнений в горло не лезет. Ведь не идиоты же мы все, что сами себя не прокормим, наконец. Что касается до меня лично, то мне теперь больше моей пенсии ничего не нужно, Людмила тоже найдет заработок на столько же, ну а ты хоть немножко побольше. А тогда, отдохнувши год, другой, ты и опять можешь потянуть лямку. Ведь ты еще не так стар, чтобы уж совсем-таки никуда не годился. Так чего же это вы испугались? <...>

 

г О. А.».

 

О. Н. Александрова — Н. С. Александрову 10 февраля 1896 г.

 

«Дорогой мой Коля! Да успокойся же, возьми рассудок в зубы! Да и держи крепче. Предложи своему тетенут10 вопрос: что бы она сказала, если бы я одна, имея право сделать для нее что возможно, оставила бы ее в ту минуту когда бы ее и тебя, продержавши два года в одиночном заключении, объявили бы решение тебе еще три года одиночного заключения, а ей по этапу, с уголовными идти чуть не к Ледовитому океану зимой, при хроническом воспалении гортани. Она бы сказала: «Я бы умерла». А мне чуть не жизни стоило отбить и хоть эти 84 дня этапного пути от Вологды до Усть-Сысольска 700 верст по болотам, сугробам и пр. Из-за одного этого я забыла все на свете, забыла Людмилу. Я просто остервенела, когда мне это объявили. И отбила. По этапу она пойдет только до Вологды. Дальше поедет одна на свой счет <...>

 

Ольга Александрова».

 

 

 

2. В БОРЬБЕ ЗА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО

 

 

 

Узнав о приговоре, М. С. Александров принял твердое решение — не дать злорадствовать врагу. В стихотворении Михаила Степановича «После приговора», написанном в тюрьме, есть такие строки:

 

Я был раздавлен, но сдержу рыданья, Не дам злорадствовать врагу, И для тебя в последнее свиданье Принять спокойный вид могу!..

 

Борьбу за человеческое достоинство он начал с первой же минуты, едва тюремная карета остановилась у ворот Выборгской одиночной тюрьмы.

 

—   Обожди! — приказал конвойный Михаилу Степановичу.

 

—   Не обожди, а обождите!

 

—   Все равно.

 

—   Вовсе не все равно. Вы унтер-офицер, а не знаете своих обязанностей. Я буду жаловаться.

 

Конвоир поспешил переменить тон:

 

—   Потрудитесь обождать!..

 

Во время прогулки на тюремном дворе надзиратель закричал на одного из арестантов:

 

—   Чего разговариваешь! Намордники на вас нужно.

 

Михаил Степанович вмешался:

 

—   Арестанты не собаки.

 

—   Да ведь я не вам сказал.

 

—   А я вам говорю.

 

Надзиратель, не привыкший получать отпор, трусливо умолк.

 

Почувствовав по письмам старшего брата Николая, что он теряет голову, Михаил Степанович решительно вступает с ним в борьбу за его же человеческое достоинство. Не сговариваясь с Михаилом Степановичем, так же поступает его сестра- Людмила.

 

М. С. Александров —

 

Н. С. Александрову

 

15 мая 1895 г.

 

«Как это мне ни неприятно, Коля, но я не могу не отвечать на твое последнее письмо. Постараюсь внести в этот ответ как можно больше спокойствия. Ты в претензии, что я пишу к тебе, «лицу, состоящему на службе», письма с неодобрительными отзывами о лицах, также «состоящих на службе». Прошу, если угодно, перечитать все мои письма и найти там хоть намек на отрицательное отношение к существующему порядку, закону и т. д. Я утверждаю, что таких даже намеков там не было. Было же отрицательное отношение к отдельным, не общим, а лично ко мне относящимся распоряжениям отдельных лиц. Скажи пожалуйста, с какого времени в России запрещено критически относиться к частным распоряжениям отдельных лиц администрации в частной переписке? Я утверждаю, что такого запрещения не только не существует в настоящее время, но даже не сразу вспомнишь, существовало ли оно когда-нибудь! Аракчеевщина? Но я не слыхал, чтобы даже Аракчеев издавал подобные запрещения. «Слово и дело» XVIII в.? Но вспомни, что ведь «слово и дело» объявлялось в случае произнесения дерзких слов только против особ кмп. фамилии. Бироновщина? Сомневаюсь, чтобы и при Бироне запрещалось отрицательно относиться, в частных сношениях, к действиям воевод, подьячих и проч. Господи, да укажи же мне, Коля, страну и эпоху, когда бы никакое действие начальства третьестепенного ранга не допускало критики?

 

М. Александров».

 

М. С. Александров —

 

Н. С. Александрову

 

6 июня 1895 г.

 

«И смех с тобой, Коля, и горе!

 

<...> Знаю я, что ты все пишешь с добрыми намерениями, но ведь таковыми вымощена и дорога в ад <...> В феврале твои просьбы «не унывать» каждый раз наводили на меня тоску, попытка твоя примирить меня с известными должностными лицами довела меня до белого каления против них (теперь это прошло), остаются советы «терпи». Я, как ты знаешь, русский человек и потому чем другим, а недостатком этой ослиной добродетели не страдаю. Но твои советы «терпеть» каждый раз поднимают во мне желчь и раздражение против всего и всех, кто и что ставит меня в положение, вызывающее необходимость «терпеть» <...> Мих. Александров».

 

Л. С. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

5 февраля 1896 г.

 

«Дорогой Коля! <...> Неожиданный исход Мишиного дела разрушил все наши планы и надежды на будущее. Следовательно, приходится создавать новые, хотя и далеко не такие радужные. По моему мнению, все они в настоящую минуту сводятся к следующему: устроить, так, чтобы дать возможность. Мише и маме (а отчасти и Ек. Мих.) пережить по "возможности легче тяжелое для них время, отбросив совершенно мысли о своих личностях (моей, твоей и т. д.) <...> Для Миши мы пока можем очень мало сделать, только ничем не расстраивать, не волновать его и поддерживать бодрость духа <...> Вопрос относительно мамы более сложный, решать его нам с тобой абсолютно невозможно. Мне кажется, что для того, чтобы она могла пережить это время, ее надо вполне предоставить самой себе. Просить или советовать ей ехать к тебе или к Володе, оставаться в Москве или в Питере — нельзя: она должна сама, по инстинкту выбрать наименее тяжелое положение для себя. В настоящее время, пока она переживает острый период беспокойства о Мише, вызывать ее из Питера было бы безумием. Затем, когда она несколько привыкнет к мысли, что он должен оставаться в тюрьме, повидается с ним (первое время свиданий не будет), убедится, что он спокоен и бодр, и сама немного успокоится за него, тогда, быть может, на первый план выступит беспокойство обо мне (теперь она пишет Комаровскому 12, что «совсем забыла, что Людмила существует на свете»), и она приедет сюда. Здесь я, конечно, употреблю все силы для ее успокоения <...> Может также случиться, что маме придется проводить Ек. Мих. до места ссылки или хоть только до Вологды, если ее здоровье плохо, ибо в таком случае сильнейшее беспокойство у мамы и у Миши будет о ней <...> Наша же роль по отношению к маме сводится к тому же, к чему и по отношению к -Мише: ничем не расстраивать, не волновать, стараться успокоить и ни в чем не препятствовать ей, т. е. предоставить полную свободу действий, будут ли или не будут они согласны с нашими желаниями и взглядами <...> Свои «нервы», тревоги и волнения спрячь, на время подальше. Если же тебе необходимо перед кем-нибудь «изливаться», то можешь избрать для этого мою особу, ибо у меня все последствия одиночки давно исчезли и нервы в полном порядке <...>

 

Людмила».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

16 февраля 1896 г.

 

«Дорогой Миша, вчера приехала мама и была у меня <...> Она довольно спокойна и бодра, очевидно, ей удалось до некоторой степени примириться с положением наших дел, хотя заметно, что далось это ей нелегко <...> Вообще о ней можешь не беспокоиться <...> Я совершенно здорова, за эти два месяца заметно поправилась, настроение хорошее. Время идет очень быстро <...>

 

Людмила Александрова».

 

Л. С. Александрова — Н. С. Александрову 28 февраля 1896 г.

 

' <...> зачем ты беспокоишься и волнуешься о том, о чем нечего волноваться, зачем ты мечтаешь и надеешься на то, на что нельзя надеяться? Оставь события идти своим чередом, и ты увидишь, что все придет к хорошему концу; временные неприятности в той или другой форме всегда бывают у всякого человека, без них нельзя прожить жизнь; случились они и у меня с Мишей, так ведь мы же не можем, для твоего удовольствия, составить исключения из общего правила. Случались они и у тебя, и ничего — жив остался и даже жирком оброс. Теперь, вероятно, приехала уже к тебе мама, и ее приезд успокоит тебя больше, чем все мои разглагольствования; только ты не очень расстраивай ее и дай ей успокоиться и отдохнуть после полуторагодового мыканья по тюрьмам да присутственным местам.

 

Бери с нее пример: ведь она, несмотря на свои 60 лет, гораздо бодрее, чем ты, переносит все наши невзгоды; нравственной силы у нее еще много, а вот физически ей следует отдохнуть <...>

 

Людмила».

 

Откровенная, иногда нарочито резкая критика помогла Николаю Степановичу. Пренебрегая неприятностями по службе, он несколько раз приезжал в Петербург для свиданий с Михаилом Степановичем. Николай Степанович провожал в ссылку по этапу сестру Людмилу, а во время пребывания Михаила Степановича в тюрьме и ссылке (около 10 лет) оказывал ему материальную помощь.

 

 

 

III. «КНИГИ ЗДЕСЬ ЕДИНСТВЕННОЕ СПАСЕНИЕ»

 

 

 

Так писал М. С. Александров через полгода после ареста. И добавлял: «За книгой нередко целые дни пролетают незаметно».

 

Письма Михаила Степановича дают некоторое (далеко не полное) представление о том, что читал в одиночном заключении будущий публицист, историк и литературный критик.

 

М. С. Александров —

 

О. Н. Александровой

 

9 июня 1894 г.

 

«Дорогая мамаша! <...> За это время перечитал массу книг, между прочим всего Костомарова 13 <...> Подавал я прошение о разрешении купить Пушкина и Шекспира, чтобы иметь постоянно что-нибудь на вечер, и получил отказ <...>»

 

М. С. Александров —

 

Н. С. Александрову

 

3 октября 1894 г.

 

«Дорогой Коля! <...> Чтение здесь — все содержание жизни, и оно тем успешнее служит суррогатом последней, чем более книга отражает жизнь во всем ее разнообразии. Этим объясняется <...>, что с наибольшей жадностью я поглощаю журналы <...> В чтении журналов я держусь системы: прочитывать все имеющиеся издания последовательно за каждый год. Целью моей является — проследить развитие журналистики в ее целом. Пока я дошел только до 1873 года. Однако же от времени до времени отрывочность журнальных статей приедается, является потребность более целостного впечатления, и тогда я обращаюсь частью к книгам по истории, частью к английским романам. В августе я прочел, таким образом, 8 томов Шлоссера «История XVIII века» 14. <...> Все 8 томов я прочел с неослабевающим удовольствием, несмотря на то, что многое из описываемого им мне уже раньше было известно по монографиям более подробно. Скажу более: я решил через несколько времени прочесть его еще раз. Брал я Стасюлевича «История средних веков» 15, но одолел только два тома, да и то не сплошь <...>»

 

М. С. Александров —

 

О. Н. Александровой

 

10 октября 1894 г.

 

«Дорогая мамаша! <...> Сообщи Тушинскому 16, что мне бы очень желательно хоть сколько-нибудь следить за земско-статистической литературой и что я прошу его посодействовать мне чем можно <...> Мне хотелось бы на досуге позаняться французским языком, но не знаю, что купить. Нужно грамматику, словарь и книгу для чтения (но не самоучитель). Для последней цели мне хотелось бы иметь кого-нибудь из французских классиков <...> Не может ли Коля посоветоваться об этом со своими педагогами <...> Спроси у Людмилы, какие книги или учебники она желала бы иметь, а если Людмила скажет «никаких», то не слушай ее, а предоставь выбор книг хоть Коле или тому, кто их будет доставлять. Хорошо бы было присылать ежемесячно хоть по книге. Не знаю, читала ли она Шахова «Гёте и его время» 17, и его же второй том. Книги хорошие».

 

19 декабря 1894 г.

 

«<...> Статистический выпуск я получил, прочел с интересом; хотелось бы и впредь своевременно получать их».

 

М. С. Александров —

 

Н. С. Александрову

 

9 марта 1895 г.

 

«Дорогой Коля! <...> Вчера и сегодня я проглотил два романа Майн-Рида: «Охотники за черепами» и «Квартеронка». Что это за прелестная вещь! Какая масса опасностей, приключений, всякого рода неожиданностей <...> Роман же «Охотники за черепами» представлял для меня двойной интерес, так как, после Робинзона, это была первая книга подобного рода, прочитанная мною в раннем детстве <...> Я вновь переживал в памяти все подробности первого чтения <...>»

 

5 мая 1895 г.

 

«<...> С большим удовольствием прочел Альфонса Доде «Порт Тараскон» 18. Знаком ли ты с похождениями Тартарена? Если нет, то очень много потерял. Их три книги: 1) «Тартарен из Тараско-на», 2) «Тартарен на Альпах» и 3) «Порт Тараскон». Особенно рекомендую прочесть их в тяжелую минуту, и лучше всего вслух, например, вдвоем с М[арией] Егоровной]. Эти книги разгонят всякий сплин <...>»

 

2 августа 1895 г.

 

«<...> На днях прочел не отрываясь роман Сибиряка «Орлиное гнездо».

 

13 августа 1895 г.

 

<...> Я теперь изрядно читаю, а кроме того довольно времени отнимает и под-зубривание грамматики твоего сослуживца Мозера 19. Можешь сказать ему спасибо — грамматика составлена толковей и интересней, чем другие, известные мне, так что подчас я даже увлекаюсь ею (?!) <...>»

 

26 октября 1897 г.

 

«<...> Последние дни я увлекался романом Диккенса «Домби и сын». Кстати, давно я тебя, Коля, хочу спросить: когда ты в последний раз читал Гоголя? Читал ли его по выходе из кадетского корпуса хоть раз? Если нет, то ты много потерял <...>»

 

10 мая 1898 г.

 

«...прочел ли Гоголя? Неужели он не увлек тебя? Брось это ложное мнение, будто не стоит перечитывать книг, которые читал в юности. Нет, очень стоит, особливо сочинения первоклассных писателей».

 

 

 

IV. ПО ЭТАПУ В ВОСТОЧНУЮ СИБИРЬ

 

 

 

Весной 1896 года Ольга Николаевна вернулась в Омск. В Петербурге ей больше нечего было делать. Сын Михаил прочно засел на три года в «Крестах», его жена благополучно добралась до места ссылки — Сольвычегодска. В конце апреля 1896 года началось путешествие Людмилы в Восточную Сибирь. За ее продвижением по этапу с волнением следили все члены семьи Александровых.

 

Л. С. Александрова —

 

О. Н. Александровой

 

26 апреля 1896 г.

 

«Дорогая мама, сегодня утром получила твое письмо, а завтра мы, наконец, выезжаем из Москвы <...> Сегодня выдали «желающим» из политических казенные арестантские вещи; из Пугачевки208 все оказались желающими, и каждой из нас дали: мешок, две рубахи, юбку, портянки, коты и халат <...> (новый суконный), который может вполне заменить драповое пальто2l; остальные вещи годятся только на тряпки или на кухонные полотенца (слишком грубый холст), а коты можно употреблять вместо калош; они такого же цвета и величины, как были туфли в крепости, только подошвы сделаны не из березовой коры, а толстые кожаные и подбиты гвоздями <...>

 

Людмила».

 

Л. С. Александрова —

 

О. Н. Александровой

 

Баржа на Каме.

 

5 мая 1896 г.

 

«Дорогая мама, завтра мы, наконец, надеемся доползти до Перми <...> Выехали мы из Москвы в количестве 26 человек политических, были посажены в отдельный вагон (без уголовных). В Нижнем с вокзала отправили прямо на баржу, где и пребываем уже целую неделю <...> Наше помещение состоит из большой камеры, где свободно может поместиться человек тридцать <...> Так как от Казани нас всего 19 человек, то все помещаемся на верхних нарах (светлых) <...>, вдоль прохода стоят два стола, на которых мы обедаем и чай пьем. Помещение на нарах, занимаемое нами, т. е. пятью женщинами, отделено нами от остальной камеры со всех сторон занавесками, и мы располагаемся в нем, как у себя дома22 <...> В пище недостатка не терпим — на каждой пристани запасаемся всем необходимым <...> обед готовит какой-то повар, кажется, из уголовных (всеми хозяйственными делами заведует наш староста — Лежава, и я о них имею смутное представление) <...>

 

Людмила».

 

Л. С. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

Тюмень.

 

9 мая 1896 г.

 

«Дорогой Коля <...> Сюда мы прибыли вчера (8 мая) рано утром, поместились в местной тюрьме <...> в Томске будем около 20 мая <...>

 

Людмила».

 

Н. С. Александров —

 

М, С. Александрову

 

28 мая 1896 г.

 

«Дорогой Миша! <...> мамаша 17 мая уехала в Томск на свидание с Людмилой, которая по-прежнему здорова и весела, говорит, что в дороге несравненно лучше, чем в одиночном заключении и в московской тюрьме <...>

 

Н. Александров».

 

О. Н. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

20 мая 1896 г.

 

«Дорогой Коля! Сегодня в 4 часа утра прибыла я в Томск <...> В 9 ч. поехала в Губернское правление <...> поговорила с помощником инспектора тюрем, он мне советовал на пристань завтра не выходить, а по приходе парохода завтра из Тюмени прямо ехать к начальнику тюрьмы и встретить их там с паспортом, там он в первую минуту и даст мне повидаться с Людмилой <...>

 

О. Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

22 мая 1896 г.

 

«Дорогой Коля! Вчера утром я отправилась на пристань, узнала там, что пароход из Тюмени пришел в 4 ч. утра с баржей. Поехала к Короленко23 <...> С ним мы поехали вместе туда, нам сейчас же вызвали Людмилу, Вар. Ив. и ее мужа. Посидели полчаса, поговорили, я успокоилась <...> К ним, 14-ти человекам, в Перми присоединили 12 чел. крестьян, не пожелавших принять присяги, взяли их прямо с поля на баржу и отправили с политическими. Народ смирный, только ничего с начальством не говорят, ни имен и фамилий. В Перми с них сняли карточки и по ним проверяют. Вероятно, какие-нибудь сектанты'. Сегодня вечером Короленко возьмет к себе Варвару Ивановну и убеждает меня переехать к нему; здесь одной ужасно тоскливо <...> Думаю переехать к нему, квартира большая, сам на днях уезжает по службе. С Вар. Ив. мне будет лучше <...>

 

О. Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

Н. С. Александрову

 

26 мая 1896 г.

 

«Дорогой Коля! <...> Итак 20-го приехала, 21-го повидалась с Людмилой, 22-го перешла на другую квартиру: Миллионная ул., д. Киприянова, кв. Короленко. Время провожу так: встаю в 7 ч., еду на базар, покупаю провизии, т. е. зелень, редиску, салат, сегодня стерлядь и караси на 25 человек. В 10 ч. еду туда, отпускаю извозчика и остаюсь до конца дня в общем женском отделении. Большая светлая комната, посередине два ряда вроде стола ши- : риной в 3 арш., длиной аршин 15, это и столы и кровати, и все для 5 женщин. Чистота и свежий воздух безукоризненные. На мужской половине так же, но там восемь мужчин, из них один староста, заведует всем продовольствием, потому обед, завтрак и чай, кофе, все на мужской половине. На женской швейная машина, кройка, шитье, чтение и писание писем, набивка папирос. Вечерний чай во дворе, на траве, разостланы плащи, пледы; все дружны, бодры, о будущем не упоминается, о прошедшем тоже <...> завтра ухо-. дят 11 крестьян-молчальников <...> Сегодня женщины кроят, шьют для молчальников, чтобы все покончить к вечеру <...>»

 

Н. С. Александров — М. С. Александрову Омск. 8 июля 1896 г.

 

«Дорогой Миша! <...> Догнал я Людмилу на 3-м ночлеге от Томска. Очень она похудела за время своего сиденья.

 

Созналась, что в Москве ей было очень скверно, особенно при известии о твоем приговоре и еще от каких-то причин, которых не сказала, как я ни добивался. Сначала мне не разрешили взять ее к себе на телегу, но потом пустили ее, с тем чтобы я ехал в цепи <...> Первый день палило солнце, на этапе пошел дождь, мы виделись с Людмилой в квартире офицера, который был к нам очень любезен. Далее я иногда ехал один, иногда с Людмилой, которая обыкновенно в моей телеге спала, т. к. их поднимают в 2 часа ночи, чтобы выступить в 4. Когда Людмила спала, я был особенно счастлив, это были лучшие минуты моей жизни за последние многие годы стольких волнений <..:> Хотя я по настоянию Людмилы и телеграфировал тебе, что этапное путешествие довольно удовлетворительно, но, в сущности, далеко не согласен с этим и уже с пути, простившись с Людмилой, написал ей два раздирательных письма и одну телеграмму, чтобы не упорствовала, иначе я навсегда уйду в свои леса и сделаюсь отшельником; это подействовало, и по телеграмме Людмилиной о согласии мамаша немедленно вылетела из Омска, благополучно проследовала вторично через Томск, Ма-риинск, Ачинск и вчера, судя по телеграмме, догнала Людмилу в Красноярске, откуда и повезет ее в своем тарантасе под конвоем. Людмила, когда выспится, очень интересна, шаловлива и даже, не замечая этого, немного кокетлива, но совершенно по-детски; я и не подозревал, что в ней сохранилось так много детского, точно у десятилетней девочки, хотя она и говорит, что из тюрьмы все они вышли стариками; но она удивительная идеалистка, совсем и не подозревает, как много в жизни грязи; очень любит конфекты, духи и цветы; все читала мне нотации, чтобы не пил и не барышничал, на все готова смотреть через призму и не видеть самой соли житейской. Вообще из этих свиданий я узнал столько, сколько не узнал бы в

 

5     лет при нормальной шизни в одной квартире <...>

 

Крепко целую тебя и остаюсь любящий брат твой

 

Николай Александров».

 

 

 

V. В ВЕРХОЛЕНСКЕ

 

 

 

Ольга Николаевна не только проводила дочь до места назначения — Верхолен-ска, но и прожила с ней там, с небольшим перерывом, весь срок ссылки. Решившись в 60 лет на столь тяжелое путешествие почти с отчаяния, она потом не только не жалела об этом, но, напротив, считала, что именно так должны поступать все матери.

 

Об этом свидетельствуют ее верхоленские письма.

 

О. Н. Александрова — М. С. Александрову 10 сентября 1896 г. «<...> Потом моя предполагаемая поездка за Людмилой, не зная расстояния; но я была уверена, что как бы близко или далеко ее ни загнали, я все равно не доеду. Но не все ли равно, куда ни ехать, оставаться же в Омске, Одессе или Петербурге, зная, что она там где-то, для меня было совсем невозможно. Теперь, как видишь, я доехала, и даже преблагополучно, хотя волнений была масса».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

8 февраля 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> не так страшен черт, как его малюют. Солнце одинаково светит всем, а здесь оно постоянней, чем где-нибудь; никогда мне еще не жилось так хорошо в отношении погоды и здоровья, как здесь <...>».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

6 августа 1897 г.

 

«Дорогой мой Миша! <...> Я очень довольна, что не осталась в Омске. Вот бы я мучилась, предполагая всякие ужасы, и холод, и голод, и пр. и пр. Не понимаю, зачем эти страдалицы матери остаются дома, отправляя дочерей и даже сыновей в ссылку. Если я когда-нибудь возвращусь в Европу, то ни одной матери не посоветую оставаться там. Пусть все следуют за своими детьми, и тем и другим будет лучше <...>».

 

К месту назначения, в Верхоленск, О. Н. и Л. С. Александровы прибыли 22 августа 1896 года. В письмах к Михаилу Степановичу его мать и сестра дают представление о Верхоленске того времени, о быте местных жителей, о жизни колонии ссыльных.

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

9 сентября 1896 г.

 

«Дорогой Миша <...> Сюда приехали 22 августа <...> Остановились мы у живущего здесь политического ссыльного Ге-деоновского 25 с добровольной женой 26, а на другой день сняли единственную имевшуюся здесь квартиру. Сам Верхоленск хотя и называется городом, но ничем не отличается от среднего российского села; население, немного более 1000 душ, состоит главным образом из крестьян, значительную часть составляют поселенцы из уголовных. Никаких городских учрежде-"ний, кроме полиции с исправником во главе, не имеется, а имеется волостное сельское управление, затем почтово-телеграф-ная контора, 2 училища, мужское и женское, больница на 8 кроватей с одним врачом и фельдшером, одна церковь и два жандарма...

 

Мы занимаем половину крестьянской избы (в другой половине живут хозяева) <...>».

 

О. Н. Александрова — М. С. Александрову 10 сентября 1896 г.

 

«Дорогой мой Миша! <...> Ну уж город Верхоленск, ни базара, ни мясной лавки, ни булочной, хлебной, овощной ни одной. Все обыватели имеют все свое для себя и продавать не желают. Вот и ходит Ал. Вас. 27 со двора во двор, почти просит, чтобы продали картошку, морковку. Один раз принес мне две репы, которые мы нафаршировали и его же вечером угостили. Гуляем каждый день по улицам и собираем шампиньоны, здесь их не едят; только свиньи нас обижают; пока мы утром возимся со стряпней, они все изроют, и нам мало остается. Больше прелестей в Верхоленске, кажется, нет никаких <...>.

 

Ольга Александрова».

 

Л.. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

5 января 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> Я, кажется, уже писала тебе, что на весь Верхоленский округ нет ни одной акушерки, да не только Верхоленский, но и Балаганский и Нижнеудинский испытывают то же. Таким образом мне совершенно неожиданно для себя и помимо собственного желания пришлось принять эту обязанность на себя, — конечно, в качестве вольнопрактикующей, ну и недостатка в этой практике не чувствую, напротив, очень желала бы, чтобы ее было меньше, чтобы оставалось время и на отдых, и на умственные занятия. Вообще теперешняя моя жизнь сильно напоминает Сокурскую28, те же бессонные ночи, та же возня с бабами и ребятишками, раз даже ездила в деревню за 12 верст на волостных лошадях и под конвоем помощника волостного старшины (иначе исправник не решился меня отпустить), который дожидался меня в деревне и затем в целости доставил домой <...>

 

Людмила».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

8 февраля 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> У Людмилы практика все увеличивается, на днях приезжала больная за 30 верст и еще приедет за 40 верст <...>

 

Ольга Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

26 августа 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> Коля как-то зимой прислал виноград в бочонках, пересыпанный просом. Вот это просо хозяева посеяли, и оно отлично уродилось; нужно собирать; они спрашивают, как собирать: жать или косить? Я сама не знаю; кажется, лучше жать, а то все высыплется. Да еще беда, как его обрушить? Никаких крупорушек, ни конных, ни водяных, ни ветряных, здесь нет. Ветряных мельниц совсем нигде я не встречала. Ячмень, пшеницу трут дома руками каждый для себя, сколько нужно на две-три каши. Это очень трудно. Иногда баба сидит с утра до вечера, буквально не покладая рук, и натрет его фунтов 5—10, т. е. на две-три каши <...>

 

Ольга Александрова».

 

Как организовать свою жизнь в ссылке, «чтобы не одичать», не оторваться от политических интересов? Обсуждая в письмах этот вопрос, Михаил Степанович и Людмила Степановна отвечали на него примерно одинаково:

 

«...переписка есть один из главных и наиболее важных интересов ссылочной жизни, без которой является полная оторванность от всего внешнего мира», — пишет Людмила Степановна 9 ноября 1896 года.

 

«Главнейшее — забота, чтобы не одичать, т. е. чтение и переписка, в которую обязательно должен входить обмен мыслями...» (из письма Михаила Степановича от 5 января 1897 года).

 

Всеми силами старалась Людмила Степановна осуществлять все это на практике, а Михаил Степанович помогал ей, чем мог: и критикой, и добрым советом, и просьбами прислать то подробный конспект какой-либо статьи, то рецензию на новую книгу.

 

В письме от 7 июля 1897 года Людмила Степановна излагает на 71/2 страницах статью Добролюбова о «Губернских очерках» Щедрина. М. С. Александров отвечает ей 17 августа 1897 года: «Твоей передачей статьи Добролюбова я очень доволен; это именно то, что мне было нужно».

 

Часто Михаил Степанович обсуждает с сестрой различные социальные проблемы: о роли сельской общины, о сибирском крестьянстве и т. п.

 

Получает Людмила Степановна и такое задание от брата: «Мне бы хотелось, Людмила, чтобы ты высказала Коле свое мнение о сельском хозяйстве. Только прочти предварительно первую главу «Убежища Монрепо» и в «Мелочах жизни»: «Помещик и хозяйственный мужичок».

 

Все просьбы брата Людмила добросовестно выполняла, и все же ее систематические занятия и переписка то и дело нарушались разными жизненными обстоятельствами, и между братом и сестрой вспыхивали споры.

 

М. С. Александров —

 

Л. С. Александровой

 

5 января 1897 г.

 

«<...> Я думаю, что человек в твоем положении должен располагать свою жизнь гак. Главнейшее — забота, чтобы не одичать, т. е. чтение и переписка, в которую обязательно должен входить обмен мыслями по поводу прочитанного. На втором плане — ослабить тяжесть ссылки, т. е. не упускать ничего, что может повеселить, развлечь и т. п. (и тут не последняя вещь — получение писем). На третьем месте — все прочее. По-моему, ты поставила свою жизнь как раз вверх ногами. На первом плане у тебя всякая дребедень вроде кухни, практики и т. п., а на самое важное — чтение и переписку — тебе некогда <...> Обиднее всего, что ты упускаешь самое дорогое время, пока память о тебе свежа. Потерянного не вернешь, и через 1—2 года ты окажешься заживо погребенной, все о тебе забудут или будут говорить: «Ей не до нас, у нее есть кухня и роженицы». И будут правы <...> Или тут, как и с кухней, дело в погоне за грошом. Зачем? Капиталов не наживешь и всех дыр не заткнешь. Нужды кругом много? Пусть, и все-таки никто не вправе предъявлять к тебе требования, как к ломовой лошади, а многие имеют право кое-что требовать от тебя, как от цивилизованного человека <...> Мих. Александров».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

27 июня 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> В своем первом письме ты высказывал свою несимпатию к сибирскому обывателю-крестьянину. Я с тобой несогласна. Правда, он очень алчный, своего не упустит и где возможно сдерет с проезжего или приезжего человека, но надо принять во внимание, с одной стороны, ту упорную борьбу, которую им приходится вести с природой, чтобы отстоять свое существование, с другой стороны — какую громадную дань им приходится платить всякого рода начальству и всей шпане — первые явно обирают их (одно, например, власть имущее лицо откровенно признавалось мне, что в прежние годы, когда оно получало 700 руб. жалованья [в год] жили на 10 000 руб. ибо каждое волостное и сельское правление, каждый торговец были обложены данью, а теперь, мол, нам прибавили жалованья до 2-х тысяч, но жить стало труднее; последнее, положим, он врет, ибо и теперь они совместно с купцами и кулаками обдирают народ); шпана же> т. е. уголовные и поселенцы, просто грабят все, что плохо лежит. При таких условиях крестьянину, чтобы существовать, самому приходится поступать круто с другими. Все-таки из всех живущих, например, в Верхоленске только среди крестьян можно встретить честных людей. Все же прочее, вместе взятое, все чиновники, купцы, попы и уголовные (особенно из дворян) давно бы должны быть на каторге даже по русским законам, если бы хоть сотая часть их дел была проверена мало-мальски добросовестно 2Э <...>

 

Людмила Александрова».

 

М. С. Александров —

 

Л. С. Александровой

 

17 августа 1897 г.

 

«Дорогая Людмила! <...> Относительно сибирских крестьян ты, конечно, права, защищая их, но и я прав, утверждая, что они не нуждаются в благотворительной работе со стороны человека, не отличающегося сильным здоровьем и только что вынесшего тяжелую передрягу; уж если на то пошло, то, вероятно, более нуждаются в твоей даровой помощи уголовные ссыльные: они тоже люди <...>

 

Мих. Александров».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

19 августа 18У7 г.

 

«Дорогой Миша! <...> целую неделю я ухлопала на одну больную, у которой приходилось бывать по четыре раза в день. Собственно, лечил ее товарищ Ляховский, я же по его просьбе взялась помогать ему; в результате наших трудов получилось следующее: во-первых, встал человек, который в противном случае должен был неминуемо погибнуть, а во-вторых, я заработала за неделю 25 р., которые окажутся далеко не лишними, если принять во внимание трудность заработка в ссылке вообще и недостаточность казенного пособия 30 для прожития <...>

 

Л. Александрова».

 

М. С. Александров — Л. С. Александровой 28 сентября 1897 г.

 

«<...> Одобряю, что ты берешь деньги за свою работу — одобряю не ради денег, а ради принципа. У меня в последнее время сильно развилось воображение и прочтя в письме мамаши сообщение такого рода: «Придет расфранченная барыня (к твоему товарищу врачу Л.), возьмет лекарство и пойдет, даже не скажет: «Благодарю вас». Жена хохочет, а он ругается»... Так вот, прочтя это, я тотчас создаю себе картину. Барыня приходит с лекарством домой. Муж ее спрашивает: «Сколько же ты, Маша, заплатила врачу?» — «Да ничего». — «Как? Разве не требовал?» — «Ну вот, посмеет он! Ведь знает, что я знакома с исправником». — «Молодец, Маша! С паршивой овцы хоть шерсти клок». Да, это мое убеждение, что тут дело не в деликатности, а в трусости («не посмеет: с исправником знакома»), и я очень рад, что ты, Людмила, по-видимому, вывела себя из положения паршивой овцы. Особенно возмутительно, что у Ляховского, как вы пишете, есть дети, которых он обирает в пользу барынь. Прочти ему это место моего письма <...> авось одумается <...>».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

24 ноября 1897 г.

 

«Дорогой Миша, совершенно неожиданно я снова была выбита из колеи и притом почти на целых два месяца <...> Ты обижаешься на меня, что мне, будто бы, «всякая баба дороже» тебя. Дело не в бабе, а в том, что окружающая жизнь, как от нее ни стараешься сторониться, нет-нет да и ударит по нервам, которые не замедлят отозваться и привлечь мое внимание, а следовательно, и заставить вмешаться. Это делается совершенно невольно, и справиться с собой в этом отношении мне <...> никак не 5гдается; временами я очень завидую тем товарищам, которые сидят у себя, как в берлоге, и занимаются науками, ничего не замечая и не видя, что происходит вокруг них; но зато в другое время сама же злюсь на таких господ за такое их отношение; я понимаю, что это зависит от темперамента, и потому думаю, что, несмотря на все старания, мне никогда не удастся надолго засесть в «колею» <...>

 

Обстоятельства же, временно выбившие меня из колен, были следующие. В конце августа и начале сентября у хозяев заболели тифом сперва один человек, а затем сразу в один день свалились еще трое; <...> так как помещение их таких размеров, что на ночь все 11 человек, укладываясь спать, занимают весь пол от двери до противоположной стены, и больные лежат вперемежку со здоровыми, то Я <..-> нашла необходимым освободить свою половину избы, чтобы таким образом дать им возможность отделить больных от здоровых <...> Но так как в городе <...> свободных квартир не оказалось, то мы с мамой перебрались в квартиру товарища Лежавы, он же временно перебрался к другому товарищу. Для нас его квартира немного мала, но это еще не беда бы, главное <...> в избе было так же тепло, как на улице, — почти все время дома я из-под дохи не вылезала, а мама и день и ночь была одета в меховой шубе и калошах. Конечно, никакие занятия в голову не лезли, да, кроме того, по нескольку раз в день я бегала к больным. К концу месяца больные начали поправляться (двое остались живы просто каким-то чудом) <...> [Вскоре] после этого вздумал появиться на свет новый социал-демократ; конечно, появление его не могло произойти без моей помощи, да и следующие, за тем 9 дней пришлось ухаживать за этой персоной. Теперь около недели я совершенно свободна <...> Как только покончу с письмами, примусь за занятия <...>

 

С сегодняшнего дня возобновляю свои занятия немецким языком <...> Из газет продолжаю услаждать себя «Русскими ведомостями», которые надоели мне до тошноты, думала на будущий год заменить их какой-нибудь другой газетой, да ничего подходящего не могу найти <...>».

 

 

 

VI. ЖИЗНЬ КОЛОНИИ

 

 

 

Постепенно верхоленская колония политических ссыльных пополнялась новыми людьми. В октябре 1896 года прибыл А. М. Лежава, в декабре — варшавский студент И. С. Антокольский, несколько позже — доктор Я. М. Ляховский. Первое известие о предстоящем приезде в Верхо-ленск Н. Е. Федосеева было здесь получено в конце января 1897 года. Об этом Людмила Степановна упоминает в письме к Екатерине Михайловне от 20 февраля 1897 года. А в своих воспоминаниях о Федосееве она пишет: «О его назначении в г. Верхоленск мы уже знали ранее как от местной полиции, так и из писем сольвычегодских товарищей, в которых они давали о Н. Е. самые лучше отзывы»31. В числе сольвычегодских товарищей, дававших самые лучшие отзывы о Федосееве, была, несомненно, Е. М. Александрова. Сообщая брату 27 июня 1897 года о приезде в Верхоленск Н. Е. Федосеева, Людмила Степановна добавляет: «Федосеев (на 5 лет) ранее был в Сольвычегод-ске 3 года и прямо оттуда попавший к нам. Он хорошо знаком с Ек. Мих. и много рассказывает мне про нее».

 

А в более позднем ее же письме к Е. М. Александровой (18 августа 1897 года) есть такая фраза: «Весеннее Ваше письмо и два письма для Н. Е. мною тоже получены».

 

В том же письме от 18 августа Л. С. Александрова дает перечень всех членов значительно выросшей за лето верхоленской колонии ссыльных:

 

Гедеоновский

 

Лежава

 

Александрова

 

Зобнин

 

Антокольский

 

Гольдберг

 

Ляховский

 

Федосеев

 

Плихтовский

 

Юхоцкий

 

Юхоцкий и его сподвижник Плихтовский отравляли атмосферу колонии, и общение с ними ограничивалось вынужденным разбором их кляузных заявлений. Остальные члены колонии жили дружно, обсуждали политические новости, доходившие из России, прочитанные книги и газеты, совершали походы в лес и по реке на лодке, готовились к встрече проходивших через Верхоленск партий ссыльных.

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

9 ноября 1896 г.

 

«Дорогой Миша <...> В конце октября в нашу однообразную жизнь было внесено некоторое разнообразие приездом нового товарища — Лежавы. Он шел в одной партии со мной до Красноярска, затем я уехала вперед, а они продолжали подвигаться черепашьим шагом и только 2 октября прибыли в Иркутск. По его рассказам, дальнейшее их путешествие мало чем отличалось от путешествия до Красноярска, только солдаты (конвойные) были грубее, хотя не могу сказать, чтобы и ранее они были вежливы <...> Первую неделю по приезде Лежавы мы провели самым безалаберным образом: целые дни проходили в том, что мы всей толпой (4 человека) шатались из одной квартиры в другую, вследствие чего у каждого произошло запущение в житейских делах, а потому и было постановлено: собираться только по вечерам три раза в неделю, по очереди в каждой квартире для совместного чтения и бесед о прочитанном; впрочем, не возбраняется заходить друг к другу и в другое время. Читаем обыкновенно что-нибудь из журнальных или газетных статей, слушатели при этом занимаются ручной работой <...>

 

Людмила Александрова».

 

Верхоленская колония была еще совсем крошечной, и тем не менее она являлась уже крепкой организацией, на помощь которой могли рассчитывать проезжавшие через город партии ссыльных.

 

О. Н. Александрова —

 

Ш. С. Александрову

 

28 ноября 1896 г.

 

«Дорогой Миша <...> Вчера весь вечер посвятили на делание пельменей, впятером 34 сделали 500 штук, заморозили. Сегодня пойдем к Гедеоновским, сделаем еще столько же. Дело в том, что на днях проедут в Якутск 16 человек, в том числе и Надя35. Повидаться, конечно, не придется, но передать дорожное продовольствие хотелось бы, зная, как трудно по станциям достать даже черного хлеба <...>

 

Ольга Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

5 января 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> В прошлом письме я писала тебе, что жду якутскую партию; дождалась ее только 17 декабря; мне было разрешено свидание с Надей, но так как все они останавливались в одной избе и набились туда, как сельди в бочонок (16 человек, да жандармов столько же), то видела я всех, кое с кем разговаривала, между прочим познакомились с неким Брусневым 36, который также сидел в «Крестах» до мая этого года и рассказал мне кое-что о ваших порядках <...>

 

Людмила».

 

Л. С. Александрова —

 

Е. М. Александровой

 

20 февраля 1897 г.

 

«Дорогая Екатерина Михайловна <...> 2 февраля мимо нас проехала новая партия на Якутск, состоящая из 5 человек: 4 шлиссельбуржца: Янович 37, Мартынов 38, Суровцев 39 и Шебалин 40, а пятый местный Кузьмин, переведенный из Тунки в Олёк-минск. Мы заранее знали о ппоезде какой-то партии и караулили ее ТРИ ДНЯ И три ночи, пока, наконец, ночью она приехала, и, таким образом, нам удалось хотя издали повидать «воскресших из мертвых». Они едут в Якутку по манифесту <...> Вид у них у всех истощенный и старооб-разый. Двое едут без шуб, только в арестантских тулупчиках, а один даже без валенок. Мы успели снабдить их только провизией и деньгами, за одеждой же не было времени сбегать домой, но мы успели предупредить киренцев, и те вывезли им на встречу две шубы, так что на самую тяжелую часть пути они были обеспечены всем необходимым, а в Якутске их встретят товарищи <...>

 

Людмила».

 

Л. С. Александрова — М. С. Александрову 24 февраля 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> Недавно мы с мамой тоже присоединились к общей столовой для пробы, поэтому у нас в квартире теперь никакой стряпни и кухонной вони нет. Мне это очень нравится, но я думаю, что маме СКОРО надоест ходьба на обед, хотя столовая в этом месяце помещается почти напротив нас, в квартире Зобнина, обед в ней обходится около 6 руб. на человека, это очень дешево по здешним местам; стряпают сами участники по очереди, причем «бабы» избавлены от этой повинности — слишком большие для их сил чугуны варятся <...>

 

Людмила Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

Ш. С. Александрову

 

28 мая 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> В конце марта эта столовая по очереди перешла в нашу квартиру, и мне пришлось принять на себя обязанности ее эконома <...> На страстной <...> всецело погрузилась в хозяйственные заботы и приготовления к пасхе <...> в течение трех дней трое товарищей почти беспрерывно толклись у меня (для помощи), и заботы о куличах, пасхах, печениях и вареньях, распределение между ними работы и слежение за тем, чтобы не испортили чего-либо, не оставляли ни одной свободной минуты <...> Куличи мои и пасхи, несмотря на то, что я взялась за них первый раз в жизни, удались на славу <...>

 

Людмила Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

24 ноября 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> С наездом к нам семейных (которые, к слову сказать, прибавили нам мелочных забот, особенно столичные жители вследствие своей беспомощности и трудной приспособляемости к новым условиям жизни — то сидят без хлеба или без мяса, то ребята без молока, — и как-то невольно приходится вникать в мелочи их хозяйственной жизни и по мере сил и возможности сглаживать их шероховатости). Так вот, с наездом семейных наша столовая распалась, и мы теперь обедаем дома, у нас же обедает Лежава, стряпаем я, мама и он по очереди <...>

 

Людмила».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

8 февраля 1897 г.

 

«Дорогой мой Миша! <...> Ты отчасти знаешь мой характер, я не могу не входить в интересы окружающей меня жизни где бы я ни была <...> На моей заботе лежит доставлять им [политикам] ржаной хлеб к обеду и пшеничные калачи к чаю; приготовляет хозяйка, а я только развешиваю на безменчике <...> Если кто из них заходит за какой-нибудь книгой или газетой, тороплюсь с самоваром во всякое время дня и непременно навязываю стакан чаю или кофе <...>

 

Ольга Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С: Александрову

 

1 июля 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> Квартира наша как раз посреди улицы <...> Каждый из них [политиков] куда бы ни пошел, непременно мимо наших окон, а окна так низко, что никак нельзя их не видеть, не остановить, не расспросить, кто куда, зачем идет, но расспрашивать редко приходится, потому что каждый сам заходит и рассказывает, кто, куда, зачем <...> Редко, редко приходится пробыть полдня в одиночестве. Но и тогда то одна Никитиш-на — молодая хозяйка придет, то другая Никитишна — старая <...> Вообще здесь хозяева ужасно любят заходить к приезжим квартирантам, постоять у притолоки и поговорить о своих делах. Молодежь их скоро отучила, уткнется носом в книгу и молчит, читает <...> Я так не могу, потому ко мне не только Никитишны, но их ребятишки и даже их собаки приходят. К нашей кошке ходят все собаки политиков в гости <...>

 

Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

26 августа 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> Людмила часто на меня сердится за то, что все мои помыслы заняты едой; но что же мне здесь делать, о чем заботиться, как не о том, чтобы все у всех было что поесть, когда сами они ни о чем этом не умеют думать <...>

 

Ольга Александрова».

 

До глубины души огорчал Ольгу Николаевну только Н. Е. Федосеев. И без того крайне строгий к себе и скромный в своих потребностях, Николай Евграфович под влиянием чудовищных обвинений Юхоцкого в буржуазности дошел до полного аскетизма, отказывался принимать какую-либо помощь от товарищеской кассы верхоленцев. Он жил на казенное пособие, которого не хватало даже на квартиру и хлеб. Товарищей приводила в отчаяние непомерная щепетильность Федосеева.

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

26 августа 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> На Федосеева, который приехал из Сольвычегодска, я скоро буду жаловаться Ек. Мих. Он, один он, меня совсем не слушается. Квартиру все ищет на отшибе, без хозяев, без дров, без воды. Морозы начинаются, а он все еще ходит в лес рубить дрова и таскает по одному бревну, сапог и платья порвет больше, и сам сидит без угольев в нетоп-ленной хате. Потом он не хочет нисколько входить в мое положение. У меня только и есть одно развлечение: это русская печь и все прочее, а он ничего не ест ни у нас и ни у кого, это нас с женой доктора ужасно злит; придет, сидит и ничего не хочет, а сам с охоты приносит и мне и ей то уток, куликов, то дупелей. На днях притащил мешок шишек кедровых пуда два <...>

 

Ольга Александрова».

 

Летом за ягодами и орехами ходили за 10—15 верст, а Н. Е. Федосеев уходил охотиться и за 50 верст.

 

Л. С. Александрова — М. С. Александрову 24 февраля 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> В последнюю неделю я, несмотря на массу работы (медицинской), соблазнялась солнышком и урывала время для прогулки. Один раз с товарищами забрались на горы в лес верст за 5 от города и развели там костер из сосновых веток; сидели там часа два, любуясь пламенем костра, пока не озябли. Два раза ездили кататься и брали с собой маму, чтобы «проветрить» ее. В первый раз ездили за Лену в деревни разыскивать овощей для столовой, но добыли только немного моркови и свеклы (в городе ничего подобного достать нельзя ни за какие деньги). В другой раз, в воскресенье, ездили на двух санях кататься по так наз. ручью — это ущелье между двумя хребтами гор тянется на 10 с лишним верст; весной в нем действительно бежит ручей, но скоро пересыхает <...>».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

28 мая 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...>. На пасху к нам приезжал товарищ из села Бирюлек (60 верст от Верхоленска) Шумов — прекрасный тенор; прожил целую неделю; при нем все время проходило в прогулках по лесу (погода стояла хорошая) и в наслаждении пением (кроме него, у нас хорошие голоса еще у Лежавы и у Гедеоновско-го). Слава о музыкальных талантах Шу-мова дошла, очевидно, уже давно до слуха обывателей, ибо с его приездом к нам связан такой курьез. На пришедшем в Бирюльки официальном разрешении исправника на его поездку в Верхоленск для совета с врачом оказалась следующая надпись, сделанная другой рукой: «Захватите скрипку». Он пришел в недоумение от этой надписи; местные власти ничего не могли ему объяснить, обратился по приезде в Качуг к заседателю, тот тоже не дал объяснений; из нас никто не имел по этому поводу разговора с полицией и официальные бумаги нам недоступны. Остается предположить одно, что кто-то из лиц, через руки которых проходила бумага, желал насладиться его пением и музыкой, ну и остался с носом, ибо распевать серенады для полицейских чинов и их семейств ни у кого нет желанья. Впрочем, это уже не первая попытка с их стороны завлечь наших певцов в свою компанию. Нечто подобное было вскоре по приезде сюда Лежавы <...>

 

Людмила Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

29 июля 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> на утро мы были разбужены известием, что подходят арестантские паузки, с которых в Верхоленске ссадили двоих политиков <...> Когда паузки отошли, нам пришла фантазия проводить их на лодке; ехали мы рядом с паузком часа полтора вниз по Лене, и когда опомнились, то оказалось, что отъехали от города почти на 15 верст, считая по тракту, а по реке значительно более, ибо она делает изгибы. Течение Лены страшно быстрое, ехать на веслах против течения нет никакой возможности, и вот нам пришлось, выйдя из лодки, тащить ее бечевой; намучились мои товарищи с этим страшно <...> Уже поздно вечером, часов в 11, выбившись из сил, решили бросить лодку и идти домой. Если бы наша верхоленская полиция видела нашу радость, когда показался город, она бы оставила все свои страхи: дело в том, что стоит компании уйти за несколько верст от города, как полиция начинает волноваться — не побег ли; раз даже послали провожатых — городовика и крестьянина, которые шли следом за компанией, прячась от нее в кусты, а между тем во всех этих прогулках люди увлекаются, не соразмеряя сил, и обратный путь совершают с большими усилиями. В этот раз, с лодкой, мы все время мечтали о том, чтобы за нами послали погоню на лошадях, тогда бы мы сели на лошадей, а лодку заставили тащить тех самых господ, которые поехали бы нас ловить, — по крайней мере не устали бы так и раньше были дома. Теперь здесь сезон ягод, которых масса в тайге, запасаются ими обыкновенно на всю зиму, ставят сперва в ледник, а затем на мороз; таким образом они сохраняются свежими до самой весны, не теряя своего вкуса. К сожалению, только ходить за ягодами, также и за кедровыми орехами надо далеко — верст за 10—15. Мы уже одну такую прогулку совершили — принесли массу голубицы и кедровых шишек. Все собираемся идти теперь за смородиной и малиной <...> Хорошо в тайге, хотя подчас и очень трудно пробираться сквозь чащу — в этой прогулке за ягодами моя юбка превратилась буквально в клочки лохмотьев <...>

 

Люди. Александрова».

 

О. Н. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

6 августа 1897 г.

 

«Дорогой Миша! <...> Весь июль месяц прошел для нас вполне благоприятно. Чтобы поправить здоровье и нервы, Людмила два-три раза в неделю с 4-х или 5-ти часов утра уходит в лес и горы за ягодами, возвращается к ночи <...> Сегодня Людмила ушла с хозяйскими бабами за ягодами верст за 15 по горам и лесам. Бабы не хотели ее брать, уверяя, что она не сможет продраться в чащу, где растет черная смородина, малина, красная смородина. Но она на всякий случай, чтобы не заставлять их возвращаться из-за ее усталости, пригласила с собой Антокольского и Федосеева <...> Раньше вечера, конечно, не возвратятся, но теперь я их отправила покойно, начинаю привыкать, да и медведь всякий забежит куда глаза глядят, когда закричат 15 девчонок, которые отправились с котомками вслед за ними <...>

 

Ольга Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

19 августа 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> Помимо всяких дел это время я по-прежнему продолжаю пользоваться всяким свободным и ясным деньком, чтобы пойти в лес за ягодами; обыкновенно на такую прогулку уходит целый день с 5 час. утра до позднего вечера. В настоящее время запас черной смородины у меня достиг значительных размеров, хватит ее если не на всю зиму, то на половину наверное. Теперь настала очередь брусники и грибов <...>

 

Л. Александрова».

 

Л. С. Александрова —

 

М. С. Александрову

 

24 ноября 1897 г.

 

«Дорогой Миша <...> [У нас] случилось новое обстоятельство, здорово встревожившее всю колонию: один из товарищей 41 отправился на охоту к тунгусам (за 50 верст); недели две мы получали от него частые известия, дичь и пр., как вдруг прибегает оттуда крестьянин (буквально «прибегает», ибо, выйдя от тунгусов на рассвете, он пришел пешком в 4 ч. дня, отмахав без отдыха 50 верст) и сообщает, что товарищ заблудился в тайге и двое суток его не могут найти. Ушел утром на охоту, не взяв с собой даже хлеба и одетый в легенькой суконной курточке. Конечно, немедленно мы бросились к исправнику, чтобы устроить поиски в тайге, немедленно был отправлен туда отряд в 7 человек для этого, и еще в течение двух суток мы были в полной неизвестности о судьбе товарища, строились самые ужасные предположения, пока наконец получилось известие, что он нашелся живым и невредимым. Оказалось, что вскоре после того, как он вошел в тайгу, повалил снег, который и «задавил» его следы, по которым он мог бы найти дорогу назад. Он сбился и начал плутать; к счастью, к ночи набрел на шалаш, в котором нашел котелок, чай, хлеб и шубу (такие шалаши устраиваются крестьянами-охотниками в тайге на всякий случай, если кто-либо заблудится, что случается нередко и с самыми опытными охотниками в погоне за зверем). Подкрепив силы, согревшись и отдохнув, он снова отправился искать выхода из тайги и к концу вторых суток наткнулся на охотников, которые и проводили его к тунгусам. Оказалось, что он зашел в сторону по тайге более чем на 30 верст, но, на счастье, отделался только страхом да усталостью. Встречен он нами, конечно, был с большой радостью, почти как вернувшийся с того света <...>».

 

Н. Е. Федосеев оказал большое влияние на своих товарищей по ссылке. Через три месяца после его приезда в Верхоленск Л. С. Александрова сообщала в письме к невестке: «На этой же неделе я, наконец, засела за чтение (произведений русских марксистов); пока читаю довольно усердно <...>» (из письма от 18 августа 1897 года).

 

А спустя еще три месяца (21 ноября) она же писала: «<...> в настоящее время вижусь часто только с двумя товарищами — Лежавой и Федосеевым, наиболее симпатичными и интересными для меня».

 

Н. Е. Федосеев не мог бы быть «наиболее симпатичным и интересным» для бывшей народоправки Людмилы Александровой, если бы его марксистское мировоззрение не становилось постепенно и ее мировоззрением. А А. М. Лежава писал в автобиографии о своем пребывании в Верхоленске: «Здесь я стал марксистом, близко сошелся с такими марксистами, как Н. Е. Федосеев, К. К. Бауэр, Ляховский и другие» 42.

 

А вот и еще одно свидетельство дружеских, теплых отношений Л. С. Александровой и Н. Е. Федосеева. В метрической книге верхоленского Воскресенского собора имеется запись от 6 февраля 1898 года о бракосочетании Андрея Матвеева Лежавы и Людмилы Степановой Александровой. В графе: «Кто были поручители?» значится: «По женихе: челябинский купеческий сын Иван Михайлов Зобнин; по невесте: дворянин Николай Евграфов Федосеев».

 

Л. С. Александрова не могла писать подробно о том, что члены верхоленской колонии ссыльных вынуждены были неоднократно разбирать и опровергать клевету Юхоцкого, но намеки на тяжелые переживания, связанные с этими разборами, имеются во многих ее письмах.

 

Л. С. Александрова —

 

Е. М. Александровой

 

18 августа 1897 г.

 

«Дорогая Екатерина Михайловна <...> к июлю я чувствовала себя почти совсем хорошо <...> Но вскоре начались кое-какие неурядицы в колонии <...> Подробностей, пока не пищу, ибо не имею права — впоследствии Вам будет все сообщено. Конечно, все это сильно раздражает и держит нервы в напряженном состоянии, не говоря уже о массе времени, которое сюда ухлопывается <...>».

 

Л. С. Александрова — Е. М. Александровой

 

21 ноября 1897 г.

 

«<...> Ваше письмо пришло во время окончания большого «дела», история которого длилась несколько месяцев и всю колонию довела до черт знает какого состояния».

 

Товарищеский суд признал обвинения Юхоцкого, выдвинутые против Н. Е. Федосеева, гнуснейшей клеветой, а самого Юхоцкого «сознательно вредящим революционному делу». Но вопреки решению суда клеветник продолжал травлю Федосеева — человека необыкновенной нравственной чистоты.

 

Нервы Николая Евграфовича, измотанные многими годами тюрьмы и ссылки, не выдержали, и 21 июня 1898 года он покончил с собой.

 

24 августа Людмила Степановна писала брату:

 

«...Федосеев лишил себя жизни выстрелом из револьвера. Подробности писать не буду: мне стоило больших усилий заставить себя написать более или менее подробно Ек. Мих. и вторично писать слишком тяжело, ибо каждый раз приходится переживать все пережитое, да и тебе лучше узнать эти подробности на воле, а не в одиночке.

 

Людмила».

 

М. С. Ольминский не был лично знаком с Н. Е. Федосеевым. Он глубоко уважал его как одного из первых русских марксистов, а кроме того, от жены и сестры ему передалась любовь к этому обаятельному человеку. Только необычайно теплым отношением к Н. Е. Федосееву можно объяснить то, что до конца жизни Михаил Степанович хранил несколько засушенных цветков, присланных Николаем Евграфовичем из Верхоленска в Сольвыче-годск Е. М. Александровой. И по сей день хранится конверт с этими цветами в фонде М. С. Ольминского (ЦПА НМЛ). На конверте рукою М. С. Ольминского написано: «Цветы, посланные Н. Е. Федосеевым из Вост. Сибири товарищам в Сольвычегодск».

 

 

В. Ляшенко. Руку, небо!

 

 

Ну, орлы, вот так. Начнем, орлы, с азов. Эта штуковина называется самолет. У нее два крыла и хвост. Вот эти колесики называются шасси. Чтоб не скрипели, их каждый день смазывают вазелином.

 

Он издевался над ними, новый инструктор. Он щурил глаза, опушенные выгоревшими ресницами, поигрывал тоненьким ивовым прутом и в такт словам стучал прутом по аспидно-черным наваксенным сапогам.

 

—   А вы почему, курсант, хмуритесь? Авиация не любит хмурых людей... Впрочем, она и жориков не любит. В Москве, наверно, богато жориков.

 

Он не скрывал своей досады. Ему, летчику-инструктору первого класса, придали группу зеленых московских спецшкольников. Спецшкольников! Да еще московских! Сасово, Борисоглебск — и ни одного вылета. Спихнули, стало быть, на него. Кто же они еще, если не «жорики»? А под «жориками» лейтенант подразумевал что-то одному лишь ему понятное — сказывалось, что лейтенант был уроженцем Ростова.

 

—   «Мы жили в этом городе, дружили в этом городе», — запел вдруг лейтенант и, неожиданно рассердившись, оборвал: — Чтоб завтра эту песню знать наизусть. Кто не выучит — в полет не пущу.

 

Песенное получалось у них начало в Батайске. И медицинское. С тревогой переступил Комаров порог санчасти, где снова, в который уже раз, заседала комиссия. «Повернитесь, присядьте, нуте-ка не дышите...» Он только что отправил письмо, в котором сегодня мы читаем такие строки: «А насчет комиссии я решил следующее: проходить буду так, как есть на самом деле. Обманывать не буду». Врач-ушник велел зажать нос и как следует надуться. Володя надулся так, что покраснело лицо, а в глазах запрыгали зайчики. Вот сейчас он услышит окончательный приговор...

 

—   Отменно, молодой человек, отменно, — неожиданно сказал врач.

 

Потом был старичок невропатолог, который стучал молоточком по коленной чашечке.

 

— Мне уже сто раз стучали, — сказал старичку Володя. — А пока стучали — год пропал. Второгодник я, папаша.

 

«Невропатолог — умный и толковый старикашка. Я поговорил с ним, как с отцом. На душе спокойнее; он убеждал меня, что год не пропал, что вообще время не может пропасть, что этот год обогатил мой жизненный опыт. Советовал больше читать... Надо бы с ним подружиться. У него, я думаю, много книг...

 

В. Комаров.

 

 

 

 

 

Прошел также главной и ушной кабинеты. Все в порядке. Зрение отличное. Даже уши в порядке, хотя я так боялся за них после борисоглебской барокамеры. Остался хирургический кабинет и терапевт. Сомневаюсь насчет селезенки, ведь я болел малярией...»

 

Успешно пройдя через врачебные кордоны, Володя тем более недоумевает, почему опять-таки не допускают к полетам. Что это за злой рок, в конце концов!

 

«Я, как есть, второгодник... В средней школе этого не было, а в авиации случилось, и довольно легко. Ребята повесили носы. Многие, среди них Николаев, особенно кричат, поговаривают о техническом училище и демобилизации.

 

Из десяти человек, проходивших комиссию, двое засыпались у ушника и троим дали перекомиссию. Это только на десять человек, прошедших трех врачей... Так что человек пятнадцать примерно уедут отсюда...»

 

А тем временем курсанты разучивали песню. Не очень-то разучивалась песня, потому что никто из ребят не предполагал, что до неба на этот раз и в самом деле уже подать рукой...

 

12 июля их инструктор тихонечко подошел к дверям казармы. Постоял, послушал, заулыбался — разгладился. Из дверей под аккордеонный перелив доносилось:

 

Мы жили в этом городе, Любили в этом городе...

 

И вдруг плюнул с досады, услышав припев:

 

Ростов-город, Ростовнград, И сам черт ему не рад...

 

Рванул на себя ручку двери. — Смини-ирна-а! — рявкнул дневальный.

 

Страшен был в гневе инструктор.

 

—   Кто из жориков сочинил эту гнусь?

 

Кто из жориков тронул песню?

 

Не очень-то смутил курсантов гнев инструктора, изучили уже порядком все его взбрыки-выбрыки. Пересмеиваясь, вытолкнули вперед курсанта Комарова. Глаза у инструктора сделались круглыми. Торопливо заговорил, застегивая и без того застегнутую пуговицу гимнастерки:

 

—   Курсант Комаров! Потрудитесь исправить песню обратно! Я жду, курсант Комаров! Начинайте, пойте...

 

Дружный смех был ему ответом.

 

—   Он не умеет, товарищ лейтенант.

 

Ему... это... медведь... на ухо... Лучше не надо, товарищ лейтенант.

 

Инструктор мгновенно овладел собой. Он все-таки понимал толк в розыгрышах и по молодости лет не умел долго сердиться.

 

— Без слуха скучно жить, курсант Комаров. Назначаю вас завтра в провозной полет. В небе опоем без свидетелей. Дуэтом!

 

Вот так получилось, что уже следующее свое письмо Комаров начинает своеобразным эпиграфом: «13.07.46 г. Счастливое авиационное число». Цифра 13 останется и потом счастливой в жизни Комарова. На самолете под № 13 он уйдет в первый самостоятельный полет. 13 марта 1954 года ему придет долгожданный вызов в академию. 13 октября 1964 года он проведет в космосе, среди звезд. 13 июля следующего года он узнает, что его кандидатура одобрена для проведения первого испытательного полета на «Союзе-1».

 

В одном из последних писем Комарова читаем: «Настроение хорошее, бодрое. Вообще чертова дюжина ко мне благосклонна. А сегодня на календаре тринадцатое». Среди читателей вряд ли найдется человек, ни разу в жизни не летавший на самолете. А Комаров, даже надев летную форму, ждал этого дня четыре года. Мы можем сделать вывод, что уже четырехлетнее ожидание было школой выдержки и упорства.

 

Мы не знаем, правда, как прошел тот первый полет. Уже после гибели Комарова в его квартире на книжной полке я увидел томик Сент-Зкзюпери. Четким карандашом в нем были отмечены весьма характерные строки. Не давнее ли воспоминание, первое и потому самое острое, заставило Комарова вчитаться в них, вновь пережить радость открытия неба и отчеркнуть, чтобы не потерялись?

 

«Мощные колеса придавили тормозные колодки. Трава, прибитая ветром от винта, как будто течет метров на двадцать позади... Рев мотора попеременно то затихает, то усиливается, наполняя воздух плотной, почти твердой средой, которая смыкается вокруг тела...

 

Земля натягивается под колесами и мчится, словно приводной ремень. Ангары на краю аэродрома, деревья, затем холмы возвращают горизонт, а сами ускользают». Еще мы знаем из писем Комарова, что у него и в этом первом полете заложило уши. Не так, как в барокамере, не до острой боли, но все-таки заложило. Он скоро привык к этому ощущению и на первых порах старался не обращать на него внимания, терпел боль даже при резкой смене давлений: например, при пикировании, когда она, боль, давала себя знать основа-i тельно. Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, расскажем, чем окончился в конце концов поединок Комарова с его летным недугом. В 1948 году, когда программа полетов усложнилась и в нее были включены элементы высшего пилотажа, Владимир вынужден был из-за нестерпимой боли обратиться к врачу. Опять же заметим, что он летал, превозмогая недуг, больше года. И наконец решился.

 

«В зоне уши у меня закладывало всегда. Беспокоился, конечно, и предполагал, что это последствия моего полипа (в носу). Теперь решил, пока есть время, сделать операцию. Оказалось, что у меня так называемый аденоид носоглотки, то есть тот самый детский полип, огрубевший и выросший. Только и всего. Операция пустяковая, длилась всего лишь несколько минут. Операция была 23-го, а сегодня я уже здоров, как бык».

 

И добавим, до конца своей жизни Комаров больше не жаловался на вестибулярный аппарат. В дальнейшем ему приходилось «пикировать» в барокамере с высоты и десять и двадцать километров, выдерживать учебную «разгерметизацию» космического скафандра, задыхаться в липкой духоте термокамеры. Он выносил все выпавшие на долю его тела «космические» испытания с той же выдержкой, твердостью, терпением, с какой двадцатилетним курсантом, превозмогая пронзительную, сверлящую головную боль, бросал самолет в отвесное безжалостное пике.

 

Но полеты для курсанта — те же праздники. А еще были будни, армейские, строгие. Был инструктор, не спускавший «жорикам» ни малейшей провинности. Были самоволки и нагоняи от начальства, подъемы по тревоге — словом, была та армейская выучка, без которой, как ни крути, Володя Комаров не был бы тем «окончательным», «готовым», нашим Владимиром Комаровым, знакомым нам по газетным очеркам, по фотографиям, по устным рассказам, по улыбке, по движениям, по манере разговаривать и умению слушать.

 

 Батайские письма Владимира Комарова позволяют его устами поведать о жизни и быте курсанта первого года обучения, любимца третьего курсантского батальона Володи «Комарика», то есть позволяют составить своеобразную биохронику будней курсанта.

 

«В нашем авиагородке сколько угодно следов войны. Общежития, мастерские, ангары — все разбито. Остался каким-то чудом один четырехэтажный дом. Штаб помещается в бараке, мы живем в подремонтированном здании техсклада. А еще раньше жили в предбаннике, выдерживали . карантин. Да, баня здесь хороша. Чистенькая, светлая, вода в неограниченном количестве. Пока мы жили в бане, то купались по три-четыре раза Б день — это обязательно. Наверстали упущенное в Борисоглебске».

 

«Городок наш чудесный, весь в зелени. Особенно нравится мне главная аллея, которая тянется примерно с километр. Ветки деревьев ее полностью закрывают. Пустая машина кабиной задевает за них. Хорошо в свободное время погулять по ней».

 

«Столовая здесь меньше, чем в Борисоглебске, но чистая, белая. За столиком сидят по шесть человек. На стол накрывают белую клеенчатую скатерть, ставят соль, перец. Хотя норма и одна, а кормят здесь лучше. Во-первых, вкуснее приготовлена пища и больше. Только вот масло выдают все сразу в завтрак. А с белым мягким хлебом (напоминает московский) это недурно...

 

Мисок, кружек хватает на всех, так что обслуживают быстро. Одно плохо •— это то, что ложки курсанты носят в карманах, по-солдатски. И вот ходить еще приходится много курсантам, потому что здания разбросаны (это и понятно, много разбитых). Из батальона до столовой метров четыреста, до учебно-летного отдела километр, а может, и больше, до штаба тоже метров четыреста. А с развода идти до караулки километр с лишним. Оапоги здесь быстро разобьешь».

 

«Такого самолетного класса, как в Борисоглебске, конечно, нет, машины стоят под открытым небом. Мы здесь стали прямо-таки заводными. С самого утра приходится заводить себя. Все переходы, все построения совершаем бегом: здесь нет различий — идем ли на обед, с завтрака или с занятий. Быстрее, быстрее, быстрее! Везде бегаем, личного времени почти что нет. На самоподготовку отводится только два часа. А еще ежедневная чистка оружия...»

 

«Самое тяжелое время для меня — это вечерний час в постели перед оном. Ложимся около девяти, хотя и чувствуешь усталость, но не спится. В голову лезут мысли о доме, о родителях. Представляю, как трудно им сейчас там, а маме вдвойне. Я писал ей, что перевели в эскадрилью.

 

Этого достаточно, чтобы она ежедневно беспокоилась обо мне. О полетах не пишу, думаю, что так лучше».

 

А тем временем инструктор все внимательнее приглядывался к неторопливому в движениях, лобастому курсанту. Находил в нем инструктор какую-то особенную ясность и бесхитростность, импонировали аккуратность и подтянутость. Не лез курсант Комаров вперед товарищей и ничем вроде бы среди них не выделялся. Однако, странное дело, никогда не терялся в группе курсантов, был своего рода центром, так что и комэску, и инструктору, разговаривая с курсантами, приходилось поневоле обращаться вроде бы как к Комарову. Он не ходил в заводилах, но и не числился в пай-мальчиках. Разве что учебные записи Комарова по неискоренимой аккуратистской привычке были — хоть Еыставляй их на стенд лучших работ...

 

Однажды в полете инструктору на миг показалось, что заклинило ручку управления. Дернул сильнее — ручка поддалась. На учебных самолетах управление спаренное. Это в другой кабине курсант Комаров в забывчивости положил на ручку ладонь.

 

Позже инструктор наблюдал, как легко курсант Комаров выбрасывает вверх штангу, равную его весу. Это было тем более удивительно, что с виду в нем не очень-то угадывалась физическая сила. Разве что на спортплощадке, в майке и трусиках, он. выделялся среди курсантов рельефом мышц, налитыми силой плечами, коротким, мощным столбом шеи. Но он неизменно уступал другим курсантам в упражнениях на ловкость, был откровенно неуклюж на волейбольной площадке, на турнике и брусьях, ненавидел кольца и, честно говоря, не питал в то время большой любви к физическим упражнениям, особенно таким, где требовалась точность движений, точная дозировка мышечного усилия.

 

Это не могло не сказаться на особенностях овладения им летным мастерством. Поначалу все складывалось удивительно удачно. Вслед за 13 июля, «счастливым авиационным числом», наступило 9 июня следующего года — день первого самостоятельного вылета на самолете. Как мы знаем, опять же под номером тринадцать.

 

«Счастье мне улыбается. Я первым из нашей группы вылетел самостоятельно, мне стали планировать больше полетов. Так сложилось у меня, а вот судьба троих из нашей группы неопределенна. Самостоятельно их не выпускают (не получается посадка), а через день минут по 10—15 дают провозных».

 

Но вот инструктор стал усложнять полетное задание курсанта Комарова, и Володя со всей самокритичностью признается: «Мои полеты теперь средние. В зоне все получается, кроме переворотов. Хоть я уже и закончил зоны, а перевороты как следует не отработал. Вместо переворота на 180 градусов у меня получается на 270 градусов или «бочка» на планировании. Никак не усвою момента дачи рулей на вывод и постановки их нейтрально. На следующей неделе придется сдавать зачет по технике пилотирования. Я не уверен, что все получится хорошо».

 

И инструктор был не уверен. Курсанту никак не удавалось «почувствовать» самолет, слиться с ним в едином дыхании. Не хватало чистоты в работе с рулями. Курсант работал с «пере1бором». Если делал «горку», то круче «горки» не придумать, и один раз едва не сорвался в «штопор». На боевом развороте в исполнении курсанта Комарова у инструктора Молодцова темнело в глазах от перегрузки.

 

—   В бою тебя, конечно, сбить будет

 

трудно, — рассуждал инструктор. — Но и

 

ты, извиняй, напасть точно не сможешь.

 

Чувствуй машину, Володя, чувствуй...

 

Они незаметно и крепко подружились.. Не раз и не два будет вспоминать потом Комаров своего первого инструктора, будет неизменно щедр на хорошие, от души слова по адресу инструктора. , За внешней грубоватостью лейтенанта легко проглядывалась истовая влюбленность в небо, в скорость, в самолеты. Он не был собственно педагогом, не очень-то искал тропинок к сердцам курсантов, начисто отрицал какие-то там педагогические приемы, но и то, и другое, и третье ему заменяла непосредственность участия во всех курсантских делах. Успех — на двоих, неудачу — на двоих, и как не простить лейтенанту даже грубый педагогический промах, если видишь, чувствуешь, осязаешь, что он переживает твою неудачу куда сильнее, нежели ты ее переживаешь сам?

 

Часами занимался Володя на тренировке, а инструктор стоял рядом и от досады постанывал:

 

—   Не так, не так...

 

Вновь и вновь они уходили в совместный полет. Володя завел особую записную книжечку (в этом весь Комаров), куда аккуратно, неизменным каллиграфическим почерком заносил после полета малейшие свои огрехи («Очэнь помогла мне записная книжечка. Все ошибки записываю в нее, а после полета обязательно просматриваю»).

 

Нет, он меньше всего полагается на интуицию, на автоматическую оттрениро-ванность движений, которой добивается инструктор. Вернее, ему только этого мало, он (и в этом опять же весь Комаров) должен осознать все свои действия в воздухе, разложить их по полочкам и самым тщательным образом проанализировать. Кто еще, кроме Комарова, мог послать вот такое подробное аналитическое письмо?

 

«Вначале у меня были действительно эти ошибки: я поздно давал рули на вывод и слишком плавно. Но эти ошибки я быстро исправил, когда мне указал на них инструктор. Но... перевороты все не получались. И только в последнюю зону, когда опять я полетел с инструктором, удалось «охватить» этот переворот. И ошибка моя заключалась в том, что рано ставил рули нейтрально.

 

Переворот выполняется на скорости 140 км/ч в режиме горполета. Как только установил эту скорость, небольшим движением ручки «на себя» создаешь задир самолету градусов 15—20 — это для того, чтобы Еращение самолета вокруг продольной оси было не со снижением. Затем одновременно «даем» ногу до отказа и ручку по диагонали «на себя» в сторону переворота, самолет начинает переворачиваться. В тот момент, когда он перевернется на 80 градусов, то есть плоскость будет перпендикулярна земле, убираем газ. Когда самолету до положения вверх колесами остается довернуться градусов 30, нужно дать рули «на вывод», то есть противоположную ногу до отказа и ручку по диагонали «от себя» за ногой. Этим мы прекращаем вращение самолета вокруг продольной оси.

 

Машина стреловидная, тяжелая и замедленно реагирует на отклонение рулей, поэтому она по инерции поворачивается эти оставшиеся 30 градусов и в положении вверх колесами прекращает вращение. Самолет опускает нос, и только тогда нужно поставить рули нейтрально. Самолет начинает пикировать. Бару ручку «на себя», выводим самолет из пикирования и в угле планирования (смотрим по капоту) даем газ.

 

Моя ошибка была в том, закоренелая ошибка, что я рано ставил рули в нейтральное положение. После дачи рулей на вывод самолет еще не прекращал вращения, а я ставил рули нейтрально, и самолет медленно, снижаясь, продолжал вращение дальше. Вот тебе и «бочка» на планировании. И как только я заметил эту ошибку и стал следить, чтобы не повторять ее, все стало получаться хорошо».

 

Не забудем, однако, что это была только первая ступень овладения мастерством. Сколько еще записных книжек исчеркает Комаров, сколько еще напишет таких «аналитических» писем! Завидовал ли он, курсантам, которые с моцартовским вдохнове-' нием схватывали и тут же, вслед за инструктором, виртуозно выполняли сложнейшие фигуры? Такие курсанты были, и, наверное, Комаров им завидовал. Но это была творческая зависть, и он преодолевал ее по-своему, по-комаровски. Он схватывал не на лету, не сразу, но зато прочно и навсегда. Он систематически и целеустремленно вкладывал в себя знания, содержал их в себе в образцовом порядке.

 

Курсанту-вундеркинду стоило из-за погоды не полетать неделю, как перед инструктором вставала задача «втянуть» курсанта, напомнить. Комаров и после месячного перерыва взлетал с прежней уверенностью, выдерживал скорость до километра, а углы разворотов — до долей градусов. Он был «надежным» курсантом, и не случайно, наверное, полеты по новой программе инструкторы начинали с полета Комарова. Он первым вылетел на Ту-2, потом первым вылетел на Яке.

 

Вспомни, читатель, ты наблюдал эту машину (верткую, стремительную) на воздушных парадах. На ней установлено немало мировых рекордов. В то время ее верткость и стремительность были в новинку. Курсанты восторгались ею, а инструкторы предупреждали: «Осторожно, ребята, она еще сабе на уме». Где бы затем ни был Комаров, на каких бы марках ни летал, его неизменно тянуло к досаафовским аэродромам, на которых единственно и надолго закрепились эти машины, столь полюбившиеся воздушным акробатам. На Як-11 он провел свой первый учебный воздушный бой, освоил полеты в группе, на Як-11 впервые завис вниз головой в «мертвой петле»...

 

Беспокоило, однако, больше другое. Академия, высшее образование...

 

Откуда было знать Комарову, что в будоражащей его голову мысли об академии проявлялась, давала себя знать новая тенденция развития советской авиации? Летчик-инженер! Такого понятия еще не существовало в авиационном лексиконе, но оно уже рождалось с самой логикой стремительного движения авиационной мысли. Уже чертили небо первые реактивные самолеты, один за другим сокрушались рекорды скорости, высоты и дальности. Через год-два советские академии уже выпустят первых экстраспециалистов, на груди которых рядом с академическим значком не-, привычным сочетанием будет сиять значок авиационного аса. Они почти все уйдут в испытатели — эти первые люди, соединившие в себе вершину инженерных знаний и высочайшее летное мастерство. А по их дороге пойдут другие...

 

Владимир Комаров уже прощупывает эту дорогу: «Мечта об академии разгорается во мне все ярче».

 

В его размеренной курсантской жизни вроде бы ничего особенного не происходит: занятия, полеты, занятия, полеты. Разве что Володя начинает относиться к1 себе вдумчивей и строже, он на глазах взрослеет.

 

В курсантской среде Володя слывет пуританином. Что-то давненько он не уходил в самоволку, не ходит и на вечера в курсантский клуб.

 

«Меня уже не привлекают веселые компании, танцы и все прочее. Не вижу в этом пользы, а потому сижу «дома».

 

«Был раза два в кино, и больше нет никакого желания. В свободное время читаю, что доставляет мне больше удовольствия, чем кино или фланирование до мозолей на ногах по улицам».

 

Он с удовольствием бы съездил в Ростов, но таких длительных увольнительных курсантам не дают.

 

«Ездил в Ростов. Возили с Кузнецовым уголь начальнику санслужбы. Осмотреть город не пришлось, потому что мы были баз увольнительных и всего только часа полтора. Даже искупаться не пришлось, хотя пляж здесь замечательный. Ребята с девчонками примерно моего возраста спокойно идут, о чем-то разговаривают, смеются, а ты сидишь в машине и рад хоть этому».

 

«Еще раз съездил в Ростов с командиром. Покупали кое-что для офицерского вечера. С утра разъезжали по магазинам, но все же выбрали время сходить в театр. Смотрел «Губернатор провинции». Артисты играли вяло. Зал был пуст».

 

Пришло новое увлечение — боксом, Достойно внимания, что любому делу, которому отдавался Комаров, он не отдавался слепо и безрассудно. Затратить на что-то драгоценное время? Он должен знать, что это действительно необходимо.

 

«Боксеры наши готовятся к соревнованиям. Я тоже хочу подзаняться, а то поправляюсь не по дням, а по часам. Мой вес округлился до цифры 70... Каково? Я все удивляюсь, откуда это берется? Прямо хоть сейчас становись генералом, солидность достаточная... При таком положении дел я и решил заняться боксом. Нужно поддерживать себя физически, чтобы окончательно не раскиснуть за зиму. «Деремся», конечно, любя, по-дружески. Достается больше мне, как новичку».

 

Больше всего Владимира беспокоят письма из дому. Мать тяжело больна, отец тоже похварывает. Что и говорить, им живется несладко. В последний приезд от Владимира не ускользнуло, что относительный достаток на столе в честь приезда, сына дался матери с огромным трудом. Сыновнее сердце сжималось от жалости к ее худеньким плечам, к изможденному болезнью и военной нуждой лицу. Чем он -может помочь семье? Несколькими рублями курсантского довольствия?

 

"Уже шестой год он учился «на летчика». Не многовато ли? Не слишком ли до-, рого для материнских седин обходится его честолюбивое желание во что бы то ни стало стать летчиком? Он мог бы три года назад легко попасть в техническое училище. Был бы уже лейтенантом, помогал бы семье деньгами... В одном из писем у Комарова вырывается:

 

«К нам в эскадрилью назначен техником звена лейтенант, выпускник Харьковского училища, тоже бывший спецшкольник. И вот представьте, мне еще два года тянуть солдатскую лямку, а он уже более-менее самостоятельный человек. Я помню; как они старались обмануть комиссию, чтобы попасть в летное училище. Как им хотелось быть асами!»

 

Чем ближе срок окончания училища, тем сильнее Комаров горит нетерпением. В его письмах появляются подробнейшие перечисления всех задержек (настоящих и мнимых). Появляются потоки раздражения от нелетной погоды, от чьей-то нераспорядительности.

 

«С весны будем продолжать полеты на «Яках» и сразу же начнем на «Лавочкиных». Все будет зависеть, как и всегда у нас, от бензина, исправной материальной части, погоды, а больше всего от организации полетов».

 

«Погода стоит — весь месяц летать можно. Но машин на всех еще нет. Как перегонят,, так и начнем летать на всю катушку».

 

«Летать, как можно больше летать», — говорят нам. Что-что, а к полетам всегда готовы. За уши не оттянешь...»

 

Цель близка. Один-е'динстенный бро-оак — и он достигнет ее. Надо, во-первых, коль скоро следующей целью стоит академия, окончить училище на «отлично», по первому классу. Во-вторых, не терять времени, находить минуты для занятий по программе вступительных экзаменов. И читать, как можно больше читать. Он не обманулся насчет старичка невропатолога— у врача оказалась богатейшая домашняя библиотека. Да и в клубной курсантской библиотеке кое-что имеется. Так что полный вперед, курсант Комаров!

 

У него мягкий, ровный, располагающий к себе характер. Курсантское окружение Комарова тех лет и нынче не может припомнить случая, чтобы Володя вспылил;, нагрубил, нахамил, соврал. Он пользуется непререкаемым авторитетом, его честность общепризнана, так что в жарких курсантских дебатах можно было услышать: «Не веришь? Спроси у Комарова». Он не под? лаживается к начальникам, а из*за врожденного неприятия любой несправедливости у многих из них ходит далеко не в любимчиках. Нашумел, например, в училище случай, когда тихий, скромный курсант Комаров вдруг подал На имя генерала весьма энергично написанный рапорт, который разоблачал махинации с продуктами в курсантской столовой. Сколько курсантов дежурили по кухне до него, сколько курсантов «не заметили» недовешенной пайки хлеба и подозрительно тонких ломтиков масла! Шел сорок восьмой год, только-только отменили карточки, питание в училище оставляло желать много лучшего... А тут еще злоупотребления. Не сразу была признана его правота, началось хождение по инстанциям. В одном из писем Комарова находим отголоски этой давней истории: «Получилось, что раз я подал рапорт на имя генерала, значит, не доверяю своим командирам, которые ходят дежурными по столовой, что не знаю устава и т. д.».

 

В другой раз он имел неосторожность возразить командиру на разборе полетов. Курсант Комаров со свойственной ему педантичностью напомнил, что неделю навад этот же элемент полета другой командир объяснял совсем иначе. «Я лишь хотел уяснить, как же правильно. Я не придал этому случаю никакого значения и забыл о нем. Но командир, оказывается, помнил». И в самом деле, оказывается, что командир расценил это как подрыв авторитета. «Полетели мы с ним на стрельбу по наземным целям... По программе полёта он должен был выполнить стрельбу, а я повторять. После, взлета думаю, что он, как обычно, будет управлять самолетом, я почти что отпустил ручку управления и жду: вот сейчас он возьмет управление на себя. Самолет летит по прямой все дальше. Вдруг слышу в наушниках: «Куда летите?..» Сразу же самолет был буквально перевернут — значит, командир не в себе». Возвратились на аэродром. «Ни за что я получил нагоняй... Здесь же был командир эскадрильи. Начал ругать меня, говорить, что я считаю себя самым умным, а всех остальных дураками... Результат — был отстранен на день от полетов и стал Hepaj дивым курсантом...» И еще из этого же письма: «Обидно, когда тебя не понимают, не понимают твоей честности, откровенности. Не могу я быть хитрым».

 

Этот случай изрядно обеспокоил Комарова: ведь он поставил себе целью окончить училище с отличной аттестацией. Иначе нечего и мечтать об академии — середнячком-то он училище всегда окончит. Но коль скоро надо применить хитрость, подладиться — нет, на это Комаров не согласен. Но как все-таки медленно тянется время!

 

«Усиленно работаем в две смены с утра и до позднего вечера... Работаем на самых лучших, современных машинах... Если бы не две неприятности, в результате которых мы лишились двух машин на некоторое время (с ребятами все хорошо, отделались без всяких, царапин), то было бы еще лучше».

 

Он готовится к отъезду на полевой аэродром, где начнутся последние контрольные полеты. А пока шлифует взлеты и посадки: говорят, комиссия не очень придирается к фигурному пилотажу, считает, что в частях курсанты это наверстают, зато не дает спуску малейшим ошибкам в обычном пилотировании. «Вот я пишу, что закончил «круг», «зоны», и, читая это, все кажется так просто. Но это не так. Сколько переволноваться, пережить пришлось за это время вместе с нашим инструктором...»

 

Инструктор неизменно отмечает, что курсант Комаров летает уверенно, грамотно. Его ошибки уже скорее исключение из правил, в них появляется элемент случайности.

 

«Летаю ничего, подходяще. Но вот в полете с командиром эвена я выполнил четвертый разворот. Говоря нашим языком, получил оттяжку. Весь полет выполнил хорошо, а вот на четвертом развороте потерял скорость на 20 км/ч. Увлекся заходом, отлично зашел, даже самому понравилось, а скорость просмотрел. И на выводе вместо 270 допустил 250. При перетягивании ручки на этом развороте можно сделать виток «штопора», из-за которого теряешь в высоте 400—450 м. Принимая во внимание, что 4-й разворот выполняется на высоте 300—350 м, то... вывод ясен, я думаю. Вот за это мне и досталось. Теперь у меня, конечно, внимание на этом развороте распределяется иначе».

 

«Я вполне уверен в себе. Нужно только немного доработать посадку — иногда допускаю резкие движения ручкой в момент приземления, а нужно плавно «добирать» ручку по мере погашения скорости на пробеге. Ничего. В нескольких полетах отработаем».

 

Полевой аэродром встретил курсанта Комарова низкими свинцовыми облаками и раскисшей взлетной дорожкой. Шел апрель сорок девятого года. В окаймляющих аэродром лесополосах цвели жерделы (дикий абрикос), над мокрыми пашнями кружились грачи. Шили по-военному, в палатках, ждали улучшения погоды. Руки тосковали по штурвалу. Эта тоска, неясная, томительная, есть первый признак становления летчика. Ее появления ждут у курсанта инструкторы. Наверное, если бы не существовало понятия «нелетная погода», его стоило бы выдумать. Ибо как иначе, кроме как по нетерпению, по тоскливому взгляду на облака, по особому зуду в ладонях узнаешь летчика, почувствуешь летчика?

 

«Живем в лагере — городе полотняном... Леса здесь нет, дерна тоже, уют и удобство в палатке создать трудно. Живем, можно сказать, в ямах, накрытых брезентом. Пока что сыровато, потому что всю неделю моросил дождь. Он поливал и сверху, и подбирался под кровати. Дождь этот приковал нас к земле — не летали. Но в последние два дня погода улучшилась, солнышко быстро подсушило землю, и сегодня наши ребята уже «подлетывали». А я в наряде, дневальным по лагерю... Зато познакомился с будущим своим инструктором. Суровый дядька, старый школяр, говорить много не любит... Но механики говорят — хороший человек...»

 

«Хороший человек» после первого же полета нашел, что у курсанта Комарова нет своего «почерка».

 

—   По-учебному летаете, курсант, —

 

сказал инструктор. — И развороты у вас

 

до того правильные, что противно смот

 

реть...

 

Это было что-то новое в преподавании. Уж у кого, как. не у курсанта Комарова, отработана техника пилотирования, кто, как не курсант Комаров, до километра выдерживает заданную скорость и пилотирует чисто, любо-дорого посмотреть.

 

—   Не вижу я по вашему полету, кур

 

сант, — продолжал инструктор, — какой

 

у вас, например, характер. Летать без ха

 

рактера — все равно что кушать без аппе

 

тита...

 

Известно, однако, что аппетит приходит во время еды, а то, что летчики называют своим почеркам, находится в прямой пропорции к количеству налетанных часов. Комаров в последний гад обучения летает много, жадно. Бывали дни, когда он делал подряд семывосемь вылетов. Пропыленный, загорелый, невыразимо счастливый близким окончанием училища — таким мы видим Комарова на последней финишной прямой его пути к профессии летчика. Счастливое, незабываемое время. Через несколько секунд после взлета его скоростная машина выскакивала на Аиовское море. До конца своих дней сохранит Комаров это незабываемое юношеское воспоминание: синяя лазурь моря, синяя лазурь неба, и между ними, в прозрачном хрустальном атмосферном столбе купается его самолет. Он летчик, он уже почти летчик! Слышишь, море? Слышишь, голубая лазурь? Ему уже позволено выполнить пару лишних «бочек» — инструктор понимает нетерпение новорожденной души летчика. Он и машина уже близнецы-братья. Ее элероны — продолжение его нервов. Ее мотор — это его собственное сердце. Крепкие нервы и крепкое сердце!

 

Но почему так долго нет писем из дому? Да, да, конечно, — новый адрес полевой почты... Знакомый лейтенант едет на два дня в Батайск. Не сочтет ли он за труд привезти письма курсанту Комарову? И вот оно в руках, отцовское письмо. Что-то адрес написан неаккуратно. Непохоже такое на отца...

 

 —  Курсант Комаров! Получите полетное задание на сегодня. Что с вами, курсант Комаров?

 

...Не дождалась мать сына-летчика...

 

—   Я сегодня... не могу летать...

 

Ночь. Степь. Палатка с распахнутыми в ночную прохладу крыльями. Приглушенное тьмой урчание самолетных моторов. С кем облегчить душу? Кому излить горе?..

 

«Мне очень тяжело сейчас и трудно писать. Умерла мама... Это она мне говорила, чтобы я учился, учился всю жизнь свою, где бы я ни работал. Как трудно было ей дать мне воспитание и образование. В тяжелые гады войны, когда мы с ней остались одни (это до моей поездки в спецшколу), она была готова отдать мне последний кусок хлеба, лишь бы я хорошо занимался, она готова была отказать себе • во всем. Как она ждала и хотела увидеть своего летчика!.. Я хотел и мечтал после окончания училища взять маму с собой, сделать так, чтобы жизнь ее на старости лет была спокойной, счастливой, как только это возможно. И это было бы лишь маленькой благодарностью за все. Как мне мучительно больно за все свои проделки и шалости. Сколько светлых воспоминаний связано с дорогим словом «мама», и какой острой болью в сердце отзываются они, когда ее нет. Я на всю жизнь запомню ее, такую маленькую, с ее мягкими движениями в отъезд из Москвы, когда она в последний раз провожала меня, поцеловала и, сама в слезах, осталась у дверей».

 

В эту ночь, мучительно лунную и мучительно долгую, мы в последний раз видим Комарова с папиросой. Утром ему выправили отпускные документы. С попутным грузовиком Володя добрался до станции. Взял билет — и вдруг вернул его обратно. Какой смысл ехать, если мать уже похоронили?..

 

— Курсант Комаров! Ваше полетное задание на сегодня — воздушный бой...

 

«Противником» летал командир эскадрильи. Они набрали высоту и красиво разошлись параллельными курсами, будто боксеры, приветствующие друг друга, прикосновением перчаток, или фехтовальщики, засвидетельствовавшие уважение друг друга изящным предбоевым пируэтом. На границе зоны, отведенной для боя, Володя выполнил боевой раз'ворот и увидел, что «противник» стремительно уходит в облака. Редкие, пухлые, они не скрывали самолета комэска, но смысл маневра был понятен: получить преимущество высоты. Сейчас комэок переводит бой на вертикаль. Вот его «Лавочкин-7», красиво завалившись на крыло, начал атаку сверху. Володя уходил, наращивая скорость, закладывал глубокие виражи направо и налево, чтобы «противник» не мог догадаться, в какую сторону последует самый главный маневр. Однако в последнюю минуту он почувствовал, что уйти виражом не удастся. Комэск уже навязал бой на вертикалях, и надо его принимать. Бросить самолет в пике? Уйти боевым разворотом? Решение зависит от скорости «противника». Надо ее почувствовать, соотнести с возможностями «JIaB04J кина», а на размышление отпущены буквально доли секунды. Пальцы на ручке управления побелели от напряжения, по щекам катится едкий пот. Пора! Ручку на себя, правую педаль до отказа. На плечи наваливается тяжесть. Рев мотора переходит в басовый ключ, пропеллер вдребезги разносит встретившиеся на пути облака. В верхней точке разворота он переворачивает самолет и, вновь наращивая на снижении потерянную скорость, ищет «противника». Роли переменились. Теперь он преследует, он диктует волю «противнику». Комэск пожинает плоды собственной выучки. Высота, скорость, маневр, огонь — не комэок ли втолковывал курсантам эту основную формулу боя?

 

«Летаю по последнему разделу обучения — боевое применение. Это самые интересные и практически самые важные полеты для летчика-истребителя. Подробно писать об этом нельзя... Могу лишь сказать, что получается подходяще, хорошо...»

 

Получалось настолько «подходяще» и «хорошо», что начало внушать серьезное беспокойство. Особенно с той поры, когда Володе однажды предложили вылететь в зону на Ту-2 с новичком курсантом. Уж не присматриваются ли к нему, чтобы оставить затем инструктором?

 

«По отношению ко мне командиров, даже очень больших командиров, я чувствую, что эта участь может меня постигнуть».

 

Такой вариант его совершенно не устраивает. Почему?

 

«Поступить в академию с инструкторской работы мне, кажется, гораздо труднее, чем из строевой части».

 

До чего же упорен, до чего же верен поставленной цели этот лобастый, широкий в кости курсант! И вообще он немного странный. Ребята таскают в нагрудном кармане фотографии своих девчонок. Курсант Комаров носит фотографию матери. Он редко подступается к командиру с просьбой об увольнительной, охотно меняется с товарищами днавальсгоом. У него нет в городе знакомой девушки, однако ремень и пуговицы у него всегда начищены до бле-, ска, подворотничок неизменно чист, как будто он только-только собрался в увольнение, кровать застелена безукоризненно, в тумбочке образцовый порядок. Вот только к самодеятельности его так и не удалось приохотить. Зато библиотечный формуляр курсанта Комарова давно разбух от вкладышей.

 

...Он сдает экзамены один за другим легко, против фамилии Комарова появляется все больше и больше отличных отметок. Контрольные полеты, материальная часть, строевая подготовка...

 

«Ну, основное закончил. Как будто глыба свалилась с плеч. Так мы ждали этого дня! Не верится, что я уже настоящий летчик! Не представляю, каким я буду офицером, как буду жить и работать».

 

То, что произошло в последний день экзаменов, совершенно не вяжется с характерам Комарова. Не вяжется настолько, что мы могли бы вообще опустить этот эпизод из описания его жизни, счесть этот эпизод досадным недоразумением, нелепой случайностью. Тем более что командир, когда ему доложили об этом случае, не поверил вначале и переспросил: «Комаров? Что-то непохоже. Вы не спутали?»

 

Однако в любой случайности есть своя закономерность. В данном случае нам важен не сам по себе этот преходящий эпизод, а отношение к нему Комарова. Детство и взрослость — вот что в нем переплетено тем диалектическим узлом, который ни один человек не минует в пору мужания. Обратите внимание на ту безжалостность, с которой юный Комаров подвергает себя самобичеванию:

 

«Вчера сдавали последние экзамены: строевую и физподготовку. До этого дня у меня было все хорошо, «тянул» на 1-й разряд. По строевой подготовке тоже получил пятерку. И чтобы быть полностью уверенным в отличном окончании, боясь получить четверку или тройку по физподготовке (ты же знаешь, какой я гимнаст), я попросил одного курсанта сдать за меня... Были уже такие случаи и проходили успешно, гладко. И на этот раз, кроме меня, было еще двое таких же «умных». Ну и... нас разоблачили. Шум поднялся! Такой случай на государственном экзамене!.. Как глуп я, самый глупый мальчишка. Большей глупости и придумать нельзя. Как зелены мы еще, как молоды! Не умеем мы сначала подумать, а потом делать, не умеем еще...»

 

Мечта об отличном окончании училища рухнула в один день. Не верится, что спортивный конфуз произошел с тем самым Комаровым, который через десять лет получит три спортивных разряда, который не сможет жить без утренней зарядки, без спортгородка, без ежедневной, и немалой притом, гимнастической нагрузки. Одно за другим шлет он письма, где клеймит себя, винит себя. Себя, и никого больше.

 

«Да, в порядочного поросенка я вырос. И теперь этого поросенка нужно будет превратить в порядочного человека. Это то, с чего мне нужно заново начинать...»

 

Что было дальше?

 

«Вся моя история закончилась благополучно. 15-то числа все классное отделение пересдавало фиэподготовку и строевую. Я физо сдал на «четыре», а по строевой получил пятерку... Когда же приехал из округа председатель госкомиссии, то он не разрешил исправлять оценки. Приказал все оставить прежние (а там порядочно троек), а нам троим исправили двойку на тройку. Итак, у меня одна тройка и четверка по дисциплине...»

 

Если уж четверку по дисциплине мнительный Комаров называет благополучным исходом, то можно представить, каких кар за содеянное он ожидал. Тем более, видно, удивило его написанное командиром «Представление к присвоению звания лейтенанта», в котором комаддир, невзирая на происшествие, дает ему отличную рекомендацию:

 

«Летную программу усваивает успешно, а приобретенные знания закрепляет прочно. Летать любит, летает смело и уверенно. Государственные экзамены по технике пилотирования и боевому применению сдал с оценкой «отлично». Материальную часть самолета эксплуатирует грамотно...»

 

Происшествие забыто, как будто его и не было. В самом деле, не омрачать же радость окончания училища о.дним-единствент ным преходящим эпизодам? Он ждал этого дня почти восемь лет. Пятнадцатилетним мальчишкой, надев форму спецшкольника, он начал видеть себя в мечтах летчиком, лейтенантом. Теперь ему двадцать третий год, его выправке тетерь навсегда противопоказано штатское платье, а в характере через добродушие и застенчивость, почти не видные за добродушием и застенчивостью, пробиваются воля, упорство и редкостное самообладание...

 

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: