В окрестностях Александрии

 

 

      Карлу Профферу

 

Каменный шприц впрыскивает героин

в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.

Шпион, ворошащий в помойке мусор,

извлекает смятый чертеж руин.

 

Повсюду некто на скакуне;

все копыта -- на пьедестале.

Всадники, стало быть, просто дали

дуба на собственной простыне.

 

В сумерках люстра сродни костру,

пляшут сильфиды, мелькают гузки.

Пролежавший весь день на "пуске"

палец мусолит его сестру.

 

В окнах зыблется нежный тюль,

терзает голый садовый веник

шелест вечнозеленых денег,

непрекращающийся июль.

 

Помесь лезвия и сырой

гортани, не произнося ни звука,

речная поблескивает излука,

подернутая ледяной корой.

 

Жертва легких, но друг ресниц,

воздух прозрачен, зане исколот

клювами плохо сносящих холод,

видимых только в профиль птиц.

 

Се -- лежащий плашмя колосс,

прикрытый бурою оболочкой

с отделанной кружевом оторочкой

замерзших после шести колес.

 

Закат, выпуская из щели мышь,

вгрызается -- каждый резец оскален --

в электрический сыр окраин,

в то, как строить способен лишь

 

способный все пережить термит;

депо, кварталы больничных коек,

чувствуя близость пустыни в коих,

прячет с помощью пирамид

 

горизонтальность свою земля

цвета тертого кирпича, корицы.

И поезд подкрадывается, как змея,

к единственному соску столицы.

 

        1982, Вашингтон

 

--------

Келломяки

 

 

      М. Б.

 

   I

 

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,

городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни --

телеграмма летит из Швеции: "Будь здоров".

И никаким топором не наколешь дров

отопить помещенье. Наоборот, иной

дом согреть порывался своей спиной

самую зиму и разводил цветы

 в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,

как готовясь к побегу и азимут отыскав,

засыпала там в шерстяных носках.

 

   II

 

Мелкие, плоские волны моря на букву "б",

сильно схожие издали с мыслями о себе,

набегали извилинами на пустынный пляж

и смерзались в морщины. Сухой мандраж

голых прутьев боярышника вынуждал порой

сетчатку покрыться рябой корой.

А то возникали чайки из снежной мглы,

как замусоленные ничьей рукой углы

белого, как пустая бумага, дня;

и подолгу никто не зажигал огня.

 

   III

 

В маленьких городках узнаешь людей

не в лицо, но по спинам длинных очередей;

и населенье в субботу выстраивалось гуськом,

как караван в пустыне, за сах. песком

или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.

В маленьком городе обыкновенно ешь

то же, что остальные. И отличить себя

можно было от них лишь срисовывая с рубля

шпиль кремля, сужавшегося к звезде,

либо -- видя вещи твои везде.

 

   IV

 

Несмотря на все это, были они крепки,

эти брошенные спичечные коробки

с громыхавшими в них посудой двумя-тремя

сырыми головками. И, воробья кормя,

на него там смотрели всею семьей в окно,

где деревья тоже сливались потом в одно

черное дерево, стараясь перерасти

небо -- что и случалось часам к шести,

когда книга захлопывалась и когда

от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

 

   V

 

Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,

дар -- холодея внутри, источать тепло

вовне -- постояльцев сближал с жильем,

и зима простыню на веревке считала своим бельем.

Это сковывало разговоры; смех

громко скрипел, оставляя следы, как снег,

опушавший изморозью, точно хвою, края

местоимений и превращавший "я"

в кристалл, отливавший твердою бирюзой,

но таявший после твоей слезой.

 

   VI

 

Было ли вправду все это? и если да, на кой

будоражить теперь этих бывших вещей покой,

вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,

имитируя -- часто удачно -- тот свет во сне?

Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);

а что Келломяки ведали, кроме рельс

и расписанья железных вещей, свистя

возникавших из небытия, пять минут спустя

и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,

мысль о любви и успевших сесть?

 

   VII

 

Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм

подбирая с пустынных пригородных платформ,

оставляла на них под тяжестью хвойных лап

настоящее в черном пальто, чей драп,

более прочный, нежели шевиот,

предохранял там от будущего и от

прошлого лучше, чем дымным стеклом -- буфет.

Нет ничего постоянней, чем черный цвет;

так возникают буквы, либо -- мотив "Кармен",

так засыпают одетыми противники перемен.

 

   VIII

 

Больше уже ту дверь не отпирать ключом

с замысловатой бородкой, и не включить плечом

электричество в кухне к радости огурца.

Эта скворешня пережила скворца,

кучевые и перистые стада.

С точки зрения времени, нет "тогда":

есть только "там". И "там", напрягая взор,

память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,

шаря в шкафах, роняя на пол роман,

запуская руку к себе в карман.

 

   IX¹

 

В середине жизни, в густом лесу,

человеку свойственно оглядываться -- как беглецу

   или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.

Но прошедшее время вовсе не пума и

не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив

жертву на землю, вас задушить в своих

нежных объятьях: ибо -- не те бока,

и Нарциссом брезгающая река

покрывается льдом (рыба, подумав про

свое консервное серебро,

 

   X¹

 

уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепя

сердце, что просто пыталась предохранить себя

от больших превращений, как та плотва;

что всякая точка в пространстве есть точка "a"

и нормальный экспресс, игнорируя "b" и "c",

выпускает, затормозив, в конце

алфавита пар из запятых ноздрей;

что вода из бассейна вытекает куда быстрей,

чем вливается в оный через одну

или несколько труб: подчиняясь дну.

 

   XI

 

Можно кивнуть и признать, что простой урок

лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,

что Финляндия спит, затаив в груди

нелюбовь к лыжным палкам -- теперь, поди,

из алюминия: лучше, видать, для рук.

Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,

не представить пальму, муху це-це, фокстрот,

монолог попугая -- вернее, тот

вид параллелей, где голым -- поскольку край

света -- гулял, как дикарь, Маклай.

 

   XII

 

В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,

как чужих фотографий, не держат карт --

даже игральных -- как бы кладя предел

покушеньям судьбы на беззащитность тел.

Существуют обои; и населенный пункт

освобождаем ими обычно от внешних пут

столь успешно, что дым норовит назад

воротиться в трубу, не подводить фасад;

что оставляют, слившиеся в одно,

белое после себя пятно.

 

   XIII

 

Необязательно помнить, как звали тебя, меня;

тебе достаточно блузки и мне -- ремня,

чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),

что безымянность нам в самый раз, к лицу,

как в итоге всему живому, с лица земли

стираемому беззвучным всех клеток "пли".

У вещей есть пределы. Особенно -- их длина,

неспособность сдвинуться с места. И наше право на

"здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день

клином падавшая в сугробы тень

 

   XIV

 

дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,

будем считать, что клин этот острый -- наш

общий локоть, выдвинутый вовне,

которого ни тебе, ни мне

не укусить, ни, подавно, поцеловать.

В этом смысле, мы слились, хотя кровать

даже не скрипнула. Ибо она теперь

целый мир, где тоже есть сбоку дверь.

Но и она -- точно слышала где-то звон --

годится только, чтоб выйти вон.

 

        1982

 

¹ Эти две строфы были опущены в ЧР. -- С. В.

 

--------

К Урании

 

 

      И. К.

 

У всего есть предел: в том числе у печали.

Взгляд застревает в окне, точно лист -- в ограде.

Можно налить воды. Позвенеть ключами.

Одиночество есть человек в квадрате.

Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.

Пустота раздвигается, как портьера.

Да и что вообще есть пространство, если

не отсутствие в каждой точке тела?

Оттого-то Урания старше Клио.

Днем, и при свете слепых коптилок,

видишь: она ничего не скрыла,

и, глядя на глобус, глядишь в затылок.

Вон они, те леса, где полно черники,

реки, где ловят рукой белугу,

либо -- город, в чьей телефонной книге

ты уже не числишься. Дальше, к югу,

то есть к юго-востоку, коричневеют горы,

бродят в осоке лошади-пржевали;

лица желтеют. А дальше -- плывут линкоры,

и простор голубеет, как белье с кружевами.

 

        1981

 

* Датировано по переводу в TU. -- С. В.

 

--------

Полонез: вариация

 

 

   I

 

Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".

С обнищавшей державы сползает границ подпруга.

И, хотя окно не закрыто, уже углы

привыкают к сорочке, как к центру круга.

А как лампу зажжешь, хоть строчи донос

на себя в никуда, и перо -- улика.

Плюс могилы нет, чтоб исправить нос

в пианино ушедшего Фредерика.

В полнолунье жнивье из чужой казны

серебром одаривает мочажина.

Повернешься на бок к стене, и сны

двинут оттуда, как та дружина,

через двор на зады, прорывать кольцо

конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.

И затем что все на одно лицо,

согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

 

   II

 

Черепица фольварков да желтый цвет

штукатурки подворья, карнизы -- бровью.

Балагола одним колесом в кювет,

либо -- мерин копытом в луну коровью.

И мелькают стога, завалившись в Буг,

вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;

и в распаханных тучах свинцовый плуг

не сулит добра площадям озимых.

Твой холщовый подол, шерстяной чулок,

как ничей ребенок, когтит репейник.

На суровую нитку пространство впрок

зашивает дождем -- и прощай Коперник.

Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет

   тела с россыпью родинок застит платье.

Для самой себя уже силуэт,

ты упасть не способна ни в чьи объятья.

 

   III

 

Понимаю, что можно любить сильней,

безупречней. Что можно, как сын Кибелы,

оценить темноту и, смешавшись с ней,

выпасть незримо в твои пределы.

Можно, по'ру за по'рой, твои черты

воссоздать из молекул пером сугубым.

Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты

это -- я; потому что кого ж мы любим,

как не себя? Но запишем судьбе очко:

в нашем будущем, как бы брегет не медлил,

уже взорвалась та бомба, что

оставляет нетронутой только мебель.

Безразлично, кто от кого в бегах:

ни пространство, ни время для нас не сводня,

и к тому, как мы будем всегда, в веках,

лучше привыкнуть уже сегодня.

 

        1981

 

* Датировано по переводу в TU. -- С. В.

 

--------

X x x

 

 

Точка всегда обозримей в конце прямой.

Веко хватает пространство, как воздух -- жабра.

Изо рта, сказавшего все, кроме "Боже мой",

вырывается с шумом абракадабра.

Вычитанье, начавшееся с юлы

и т. п., подбирается к внешним данным;

паутиной окованные углы

придают сходство комнате с чемоданом.

Дальше ехать некуда. Дальше не

отличить златоуста от златоротца.

И будильник так тикает в тишине,

точно дом через десять минут взорвется.

 

        <1982>

 

--------

Элегия

 

 

      М. Б.

 

До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу

в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки

не чета голой мышце, волосу, багажу

под холодными буркалами, и не бздюме утряски

вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук

не изнашивается в результате тренья

о разряженный воздух, но, близорук, из двух

зол выбирает бо'льшее: повторенье

некогда сказанного. Трезвая голова

сильно с этого кружится по вечерам подолгу,

точно пластинка, стачивая слова,

и пальцы мешают друг другу извлечь иголку

из заросшей извилины -- как отдавая честь

наважденью в форме нехватки текста

при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть

вещи, предметы, между собой столь тесно

связанные, что, норовя прослыть

подлинно матерью и т. д. и т. п., природа

могла бы сделать еще один шаг и слить

их воедино: тум-тум фокстрота

с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас

в крайнем случае. То есть повысить в ранге

достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас

чешуя цвета консервной банки,

цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей

разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,

чем увеличивает; вспомни размер зверей

в плейстоценовой чаще. Мы -- только части

крупного целого, из коего вьется нить

к нам, как шнур телефона, от динозавра

оставляя простой позвоночник. Но позвонить

по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,

где откликнется лишь инвалид -- зане

потерявший конечность, подругу, душу

есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне

как выползти из воды на сушу.

 

        1982

 

--------

Сидя в тени

 

 

   I

 

Ветреный летний день.

Прижавшееся к стене

дерево и его тень.

И тень интересней мне.

Тропа, получив плетей,

убегает к пруду.

Я смотрю на детей,

бегающих в саду.

 

   II

 

Свирепость их резвых игр,

их безутешный плач

смутили б грядущий мир,

если бы он был зряч.

Но порок слепоты

время приобрело

в результате лапты,

в которую нам везло.

 

   III

 

Остекленелый кирпич

царапает голубой

купол как паралич

нашей мечты собой

пространство одушевить;

внешность этих громад

может вас пришибить,

мозгу поставить мат.

 

   IV

 

Новый пчелиный рой

эти улья займет,

производя живой,

электрический мед.

Дети вытеснят нас

в пригородные сады

памяти -- тешить глаз

формами пустоты.

 

      V

 

Природа научит их

тому, что сама в нужде

зазубрила, как стих:

времени и т. д.

Они снабдят цифру "100"

завитками плюща,

если не вечность, то

постоянство ища.

 

   VI

 

Ежедневная ложь

и жужжание мух

будут им невтерпеж,

но разовьют их слух.

Зуб отличит им медь

от серебра. Листва

их научит шуметь

голосом большинства.

 

   VII

 

После нас -- не потоп,

где довольно весла,

но наважденье толп,

множественного числа.

Пусть торжество икры

над рыбой еще не грех,

но ангелы -- не комары,

и их не хватит на всех.

 

   VIII

 

Ветреный летний день.

Запахи нечистот

затмевают сирень.

Брюзжа, я брюзжу как тот,

кому застать повезло

уходящий во тьму

мир, где, делая зло,

мы знали еще -- кому.

 

   IX

 

Ветреный летний день.

Сад. Отдаленный рев

полицейских сирен,

как грядущее слов.

Птицы клюют из урн

мусор взамен пшена.

Голова, как Сатурн,

болью окружена.

 

   X

 

Чем искреннее певец,

тем все реже, увы,

давешний бубенец

вибрирует от любви.

Пробовавшая огонь,

трогавшая топор,

сильно вспотев, ладонь

не потреплет вихор.

 

   XI

 

Это -- не страх ножа

или новых тенет,

но того рубежа,

за каковым нас нет.

Так способен Луны

снимок насторожить:

жизнь как меру длины

не к чему приложить.

 

   XII

 

Тысячелетье и век

сами идут к концу,

чтоб никто не прибег

к бомбе или к свинцу.

Дело столь многих рук

гибнет не от меча,

но от дешевых брюк,

скинутых сгоряча.

 

   XIII

 

Будущее черно,

но от людей, а не

оттого, что оно

черным кажется мне.

Как бы беря взаймы,

дети уже сейчас

видят не то, что мы;

безусловно не нас.

 

   XIV

 

Взор их неуловим.

Жилистый сорванец,

уличный херувим,

впившийся в леденец,

из рогатки в саду

целясь по воробью,

не думает -- "попаду",

но убежден -- "убью".

 

   XV

 

Всякая зоркость суть

знак сиротства вещей,

не получивших грудь.

Апофеоз прыщей

вооружен зрачком,

вписываясь в чей круг,

видимый мир -- ничком

и стоймя -- близорук.

 

   XVI

 

Данный эффект -- порок

только пространства, впрок

не запасшего клок.

Так глядит в потолок

падающий в кровать;

   либо -- лишенный сна --

он же, чего скрывать,

забирается на.

 

   XVII

 

Эта песнь без конца

есть результат родства,

серенада отца,

ария меньшинства,

петая сумме тел,

в просторечьи -- толпе,

наводнившей партер

под занавес и т. п.

 

   XVIII

 

Ветреный летний день.

Детская беготня.

Дерево и его тень,

упавшая на меня.

Рваные хлопья туч.

Звонкий от оплеух

пруд. И отвесный луч

-- как липучка для мух.

 

   XIX

 

Впитывая свой сок,

пачкая куст, тетрадь,

множась, точно песок,

в который легко играть,

дети смотрят в ту даль,

куда, точно грош в горсти,

зеркало, что Стендаль

брал с собой, не внести.

 

   XX

 

Наши развив черты,

ухватки и голоса

(знак большой нищеты

природы на чудеса),

выпятив челюсть, зоб,

дети их исказят

собственной злостью -- чтоб

не отступить назад.

 

   XXI

 

Так двигаются вперед,

за горизонт, за грань.

Так, продолжая род,

предает себя ткань.

Так, подмешавши дробь

в ноль, в лейкоциты -- грязь,

предает себя кровь,

свертыванья страшась.

 

   XXII

 

В этом и есть, видать,

роль материи во

времени -- передать

вс? во власть ничего,

чтоб заселить верто-

град голубой мечты,

разменявши ничто

на собственные черты.

 

   XXIII

 

Так в пустыне шатру

слышится тамбурин.

Так впопыхах икру

мечут в ультрамарин.

Так марают листы

запятая, словцо.

Так говорят "лишь ты",

заглядывая в лицо.

 

        июнь 1983

 

--------

X x x

 

 

1983

 

 

Первый день нечетного года. Колокола

выпускают в воздух воздушный шар за воздушным шаром,

составляя компанию там наверху шершавым,

триста лет как раздевшимся догола

местным статуям. Я валяюсь в пустой, сырой,

желтой комнате, заливая в себя Бертани.

Эта вещь, согреваясь в моей гортани,

произносит в конце концов: "Закрой

окно". Вот и еще одна

комбинация цифр не отворила дверцу;

плюс нечетные числа тем и приятны сердцу,

что они заурядны; мало кто ставит на

них свое состоянье, свое неименье, свой

кошелек; а поставив -- встают с чем сели...

Чайка в тумане кружится супротив часовой

стрелки, в отличие от карусели.

 

        1983

 

--------

X x x

 

 

Повернись ко мне в профиль. В профиль черты лица

обыкновенно отчетливее, устойчивее овала

с его блядовитыми свойствами колеса:

склонностью к перемене мест и т. д. и т. п. Бывало,

оно на исходе дня напоминало мне,

мертвому от погони, о пульмановском вагоне,

о безумном локомотиве, ночью на полотне

останавливавшемся у меня в ладони,

и сова кричала в лесу. Нынче я со стыдом

понимаю -- вряд ли сова; но в потемках любо-

дорого было путать сову с дроздом:

птицу широкой скулы с птицей профиля, птицей клюва.

И хоть меньше сбоку видать, все равно не жаль

было правой части лица, если смотришь слева.

Да и голос тот за ночь мог расклевать печаль,

накрошившую голой рукой за порогом хлеба.

 

        <1983>

 

--------

X x x

 

 

Раньше здесь щебетал щегол

в клетке. Скрипела дверь.

Четко вплетался мужской глагол

в шелест платья. Теперь

пыльная капля на злом гвозде --

лампочка Ильича

льется на шашки паркета, где

произошла ничья.

Знающий цену себе квадрат,

видя вещей разброд,

не оплакивает утрат;

ровно наоборот:

празднует прямоту угла,

желтую рвань газет,

мусор, будучи догола,

до обоев раздет.

Печка, в которой погас огонь;

трещина по изразцу.

Если быть точным, пространству вонь

небытия к лицу.

Сука здесь не возьмет следа.

Только дверной проем

знает: двое, войдя сюда,

вышли назад втроем.

 

        <1983>

 

--------

X x x

 

 

Ты -- ветер, дружок. Я -- твой

лес. Я трясу листвой,

изъеденною весьма

гусеницею письма.

Чем яростнее Борей,

тем листья эти белей.

И божество зимы

просит у них взаймы.

 

        <1983>

 

--------

В горах

 

 

   1

 

Голубой саксонский лес

Снега битого фарфор.

Мир бесцветен, мир белес,

точно извести раствор.

 

Ты, в коричневом пальто,

я, исчадье распродаж.

Ты -- никто, и я -- никто.

Вместе мы -- почти пейзаж.

 

   2

 

Белых склонов тишь да гладь.

Стук в долине молотка.

Склонность гор к подножью дать

может кровли городка.

 

Горный пик, доступный снам,

фотопленке, свалке туч.

Склонность гор к подножью, к нам,

суть изнанка ихних круч.

 

   3

 

На ночь снятое плато.

Трепыханье фитиля.

Ты -- никто, и я -- никто:

дыма мертвая петля.

 

В туче прячась, бродит Бог,

ноготь месяца грызя.

Как пейзажу с места вбок,

нам с ума сойти нельзя.

 

   4

 

Голубой саксонский лес.

К взгляду в зеркало и вдаль

 потерявший интерес

глаза серого хрусталь.

 

Горный воздух, чье стекло

вздох неведомо о чем

разбивает, как ракло,

углекислым кирпичом.

 

   5

 

Мы с тобой -- никто, ничто.

Эти горы -- наших фраз

эхо, выросшее в сто,

двести, триста тысяч раз.

 

Снизит речь до хрипоты,

уподобить не впервой

наши ребра и хребты

ихней ломаной кривой.

 

   6

 

Чем объятие плотней,

тем пространства сзади -- гор,

склонов, складок, простыней --

больше, времени в укор.

 

Но и маятника шаг

вне пространства завести

тоже в силах, как большак,

дальше мяса на кости.

 

   7

 

Голубой саксонский лес.

Мир зазубрен, ощутив,

что материи в обрез.

Это -- местный лейтмотив.

 

Дальше -- только кислород:

в тело вхожая кутья

через ноздри, через рот.

Вкус и цвет -- небытия.

 

   8

 

Чем мы дышим -- то мы есть,

что мы топчем -- в том нам гнить.

Данный вид суть, в нашу честь,

их отказ соединить.

 

Это -- край земли. Конец

геологии; предел.

Место точно под венец

в воздух вытолкнутых тел.

 

   9

 

В этом смысле мы -- чета,

в вышних слаженный союз.

Ниже -- явно ни черта.

Я взглянуть туда боюсь.

 

Крепче в локоть мне вцепись,

побеждая страстью власть

тяготенья -- шанса, ввысь

заглядевшись, вниз упасть.

 

   10

 

Голубой саксонский лес.

Мир, следящий зорче птиц

-- Гулливер и Геркулес --

за ужимками частиц.

 

Сумма двух распадов, мы

можем дать взамен числа

абажур без бахромы,

стук по комнате мосла.

 

   11

 

"Тук-тук-тук" стучит нога

на ходу в сосновый пол.

Горы прячут, как снега,

в цвете собственный глагол.

 

Чем хорош отвесный склон,

что, раздевшись догола,

все же -- неодушевлен;

то же самое -- скала.

 

   12

 

В этом мире страшных форм

наше дело -- сторона.

Мы для них -- подножный корм,

многоточье, два зерна.

 

Чья невзрачность, в свой черед,

лучше мышцы и костей

нас удерживает от

двух взаимных пропастей.

 

   13

 

Голубой саксонский лес.

Близость зрения к лицу.

Гладь щеки -- противовес

клеток ихнему концу.

 

Взгляд, прикованный к чертам,

освещенным и в тени, --

продолженье клеток там,

где кончаются они.

 

   14

 

Не любви, но смысла скул,

дуг надбровных, звука "ах"

добиваются -- сквозь гул

крови собственной -- в горах.

 

Против них, что я, что ты,

оба будучи черны,

ихним снегом на черты

наших лиц обречены.

 

   15

 

Нас других не будет! Ни

здесь, ни там, где все равны.

Оттого-то наши дни

в этом месте сочтены.

 

Чем отчетливей в упор

профиль, пористость, анфас,

тем естественней отбор

напрочь времени у нас.

 

   16

 

Голубой саксонский лес.

Грез базальтовых родня.

Мир без будущего, без

-- проще -- завтрашнего дня.

 

Мы с тобой никто, ничто.

Сумма лиц, мое с твоим,

очерк чей и через сто

тысяч лет неповторим.

 

   17

 

Нас других не будет! Ночь,

струйка дыма над трубой.

Утром нам отсюда прочь,

 вниз, с закушенной губой.

 

Сумма двух распадов, с двух

жизней сдача -- я и ты.

Миллиарды снежных мух

не спасут от нищеты.

 

   18

 

Нам цена -- базарный грош!

Козырная двойка треф!

Я умру, и ты умрешь.

В нас течет одна пся крев.

 

Кто на этот грош, как тать,

точит зуб из-за угла?

Сон, разжав нас, может дать

только решку и орла.

 

   19

 

Голубой саксонский лес.

Наста лунного наждак.

Неподвижности прогресс,

то есть -- ходиков тик-так.

 

Снятой комнаты квадрат.

Покрывало из холста.

Геометрия утрат,

как безумие, проста.

 

   20

 

То не ангел пролетел,

прошептавши: "виноват".

То не бдение двух тел.

То две лампы в тыщу ватт

 

ночью, мира на краю,

раскаляясь добела --

жизнь моя на жизнь твою

насмотреться не могла.

 

   21

 

Сохрани на черный день,

каждой свойственный судьбе,

этих мыслей дребедень

обо мне и о себе.

 

Вычесть временное из

постоянного нельзя,

как обвалом верх и низ

перепутать не грозя.

 

        1984

 

--------

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться: