Из книги «Золотые Звезды Прикамья». МЫ ИЗ ОТРЯДА КОМИНТЕРНА

 

 

В школе собирались встречать новый, тысяча девятьсот тридцать девятый год...

По традиции новогодний вечер проводили один для всех классов — с первого по десятый, и готовились к нему долго и тщательно: маска­радные костюмы, самодеятельность, поздравления ударникам учебы. Все как всегда, но на этот раз в глубо­кой тайне, ведомой лишь избран­ным, шла особая работа. Шестеро лучших художников школы, рисова­ли дружеские шаржи на своих од­нокашников. На всех без исключе­ния. Сотни маленьких портретов! Затем их вырезали, наклеивали на кружочки из картона, в которые продевались петельки из ниток.

К началу зимних каникул этот титанический труд был завершен.

Старшеклассники сами привезли из леса елку, и когда в назначенный срок распахнулись двери рекреации второго этажа, где обычно проходи­ ли школьные вечера, столпившиеся на лестнице ребята,  на мгновение замерли, пораженные невиданным зрелищем.

Празднично пахло смолой и хво­ ей, но на огромной раскидистой ел­ке, чью макушку венчала темно- красная, как на кремлевских баш­ нях, пятиконечная стеклянная звез­ да, на великолепной, до потолка, ел­ ке не висело ни одной игрушки. Вся она сверху донизу покрыта была чуть шелестящими на сквозняке, оплетенными серебряной канителью портретами самих же ребят.

Что тут началось!

С криками и хохотом все столпи­лись вокруг елки. Привставая на цыпочки, выискивали себя и своих друзей, и каждая такая находка вызывала взрыв восторга.

На верхних лапах елки можно было разглядеть портреты учителей и директора, Николая Петровича Мингалева, сжимающего в руке молнию — грозный бог-громовержец, но одновременно и преподаватель физики, который накоротке с таин­ственной силой электричества. Вот военрук Петр Александрович Вето-шее, облаченный в кольчугу и шлем древнерусского витязя... Все тут! Десятиклассники, потом девяти­классники, и так до самых нижних веток, украшенных веселыми изоб­ражениями малышей.

Никто не был забыт. Ни один че­ ловек.

Триста портретов на новогодней елке, столько же мальчишек и дев чонок было в школе № 47. Год рождения — с двадцать первого по трид­цать первый. Скоро старшие из них встанут к заводским станкам, уйдут на поля сражений Великой Отечест­венной. Какие дороги им суждено пройти?

Кто сгорит в прокатившем­ся над страной огненном смерче? Кто уцелеет?

Один из древнерусских былин­ных князей перед походом застав­лял своих воинов бросать в реку щепочки-жребии: чьи на дно утянет, тем убитыми быть, чьи быстрина унесет, тем раненными быть, а чьи к бережку прибьет, тем живыми быть. Только последних и взял в по­ход.

Если бы так можно было в сорок первом...

 

 

В МОТОВИЛИХЕ, НА ХОЛМЕ.

 

Летом 1945 года Герой Совет­ского Союза сержант Михаил Алек­сандрович Косяков, химик 1-го эс­кадрона 56-го гвардейского кавполка 14-й Мозырьской Краснознаменной кавалерийской дивизии, на своем коне Смелом из Германии возвращался домой. Обгоняя кон­ников, проносились на восток эше­лоны с бойцами, но им, кавалери­стам, с высоты седла вдруг видно стало, как много оставили за собой по пути до Берлина воинских клад­бищ. Когда шли на запад, не заме­чали — не до того было. А теперь... Тянутся, тянутся вдоль дороги сол­датские могилы. Сняв кубанки, проезжают мимо них всадники.

Из всего эскадрона, в котором

 

 

начинал воевать Михаил Косяков, до Берли­на дошли только четверо. Он — пятый.

Зачислен был в эскадрон химиком, но пришлось и в атаки ходить, и взводом коман­довать. Зимой сорок пятого он первым из полка под огнем переправился на вражеский берег по льду реки — без коня, лежа на дос­ке, скользя между полыньями от снарядов, каждую минуту рискуя очутиться в черной ледяной воде. Но все-таки добрался, с трудом отодрал от шинели обледенелую доску, занял позицию и пулеметным огнем поддержал пе­реправу товарищей. За этот бой Михаилу Косякову присвоено было звание Героя Совет­ского Союза.

Он освобождал узников концлагеря Майданек в Польше, а уже в самом конце войны несколько раз ходил парламентером к гитле­ровцам: в новой форме, в начищенных до блеска сапогах, надев все ордена и Золотую Звезду, шел, не зная, вернется ли живым — часто случалось, что фашисты стреляли по нашим парламентерам.

Первой мирной осенью Михаил Косяков приехал в Пермь, в Мотовилиху, где не бы­вал много лет. Здесь во время войны жили его жена и дети.

Он поднялся в гору. С наслаждением ощущая на лице влажный камский ветер, сверху поглядел на площадь, откуда четверть века назад с бойцами продотряда уходил до­бывать хлеб для мотовилихинских рабочих, нашел глазами крышу цеха, в котором три­надцатилетним пацаном рядом со взрослыми встал за слесарные тисы.

Затем прошелся по висимским улочкам, вдохнул с детства знакомый, странно волную­щий запах дыма от сжигаемой на огородах картофельной ботвы. Постоял возле родной школы. Прежнее двухэтажное здание стало трехэтажным, вокруг шумели деревья.

Смотрел на школьный подъезд, на истер­тые тысячами ребячьих ног, вросшие в зем­лю каменные ступени крыльца и видел себя мальчиком, Мишей Косяковым. Ему десять лет; сжимая в руке связанные ремешком кни­ги, осторожно входит он в белый дом под же­лезной крышей, казавшийся тогда огромным, как дворец.

Это было в 1913 году...

Михаил Косяков знал, что за три года до того, как он впервые взошел на это крыльцо, рабочие Мотовилихинского казенного пушеч­ного завода ходатайствовали о строительстве новой школы на Висимском холме. Старое деревянное здание было переполнено, зем­ским учителям все труднее становилось учить ребятишек.

Подали прошение губернатору и получили решительный отказ.

Однако рабочие не успокоились. Была со­ставлена другая петиция, и на этот раз не в губернию, а в Петербург, на высочайшее имя — царю. Подписи под ней начал собирать энтузиаст народного просвещения мотовилихинский учитель Василий Иванович Билев. Помогали ему коллеги и ученики.

Михаил Косяков помнил, как отец, вернув­шись с завода, рассказывал: «Днем станок вы­ключил, перекусить присел, что мать с со­бой дала, гляжу — чей-то пацаненок ко мне подскакивает. Карандаш в руке и бумага.

Подпишись, говорит, дяденька, чтоб нам школу новую построили. Каменную...»

В короткий срок удалось собрать около пяти тысяч подписей: уверенные росчерки, не­умело нацарапанные печатные буквы, крести­ки неграмотных. Пять тысяч человек просили об открытии новой школы — почти половина всего населения тогдашней Мотовилихи. С этой петицией Билев сам отправился в Пе­тербург, и после унизительной двухлетней во­локиты милостивая резолюция была, наконец, наложена. Проект школьного здания безвоз­мездно выполнил сын учителя-энтузиаста, мо­лодой архитектор Александр Билев.

Денег на строительство отпустили немного, не расщедрились — едва хватило на материа­лы. По воскресеньям, а то и в будние вечера, отстояв смену у станков и печей, школу для своих детей бесплатно строили сами мотовилихинские рабочие, среди них — Александр Иванович Косяков. Второй этаж еще не был достроен, а на первом уже начались занятия. В одном крыле учились мальчики, в другом — девочки.

...Михаил Косяков стоял возле школы, где теперь, как и во многих других школьных зда­ниях, разместился госпиталь, и от воспомина­ний кружило голову: память детства и юности словно бы оттаивала после всех тех лет, ко­гда война заставляла думать только о сегод­няшнем дне. Он вновь слышал запах краски и свежей стружки, веющий в школьном кори­доре, а над потолком класса, перебивая голос учителя, раздавались шаги, стук мастерков — отец с товарищами достраивали второй этаж.

Теперь Михаилу Косякову было сорок два года — время, когда человек ищет свои корни в этом мире. Может быть, кто-то начинает искать их и раньше, но ему раньше было не­когда: воевал, строил, опять воевал.

Он вспомнил, что прадед его, крепостной графов Строгановых, работая еще на Мотовилихинском медеплавильном заводе, что дед был первым машинистом знаменитого 50-тон­ного парового молота и, по семейной легенде, колол этим молотом орехи, мог разбить на часах стекло, не повредив механизм. Отец, токарь снарядного цеха, в 1905 году стал большевиком, сидел в верхнетуринской ка­торжной тюрьме, сражался с колчаковцами.

И он, Михаил Александрович Косяков, по­томственный пролетарий, ставший продотрядовцем, чекистом, строителем и солдатом, ощутил себя частицей Мотовилихи, плотью от плоти этой удивительной земли…

 

В 1863 году остыли старинные, со времен Петра I стоявшие здесь, медеплавильные гор­ны, загудело пламя в доменных, а затем и в мартеновских печах — первых в России. В Мотовилихе построен был казенный пушечный завод, и через шестнадцать лет губерния уже потрясена мощной забастовкой уральских пушкарей. А в первый год нового, двадцатого века они уже читали, до дыр зачитывали, пе­редавая из рук в руки, номера ленинской «Искры». Стачки следовали одна за другой, одна грознее другой.

В цехах огласили обращение губернатора Цехановского к мотовилихинским рабочим: «Я, пермский губернатор, объявляю и разъясняю, что стачки, и забастовки строго запре­щены и преследуются законом и виновные в подстрекательстве и неявке на работу будут наказаны по всей строгости закона...»

В ответной листовке Пермского комитета РСДРП говорилось: «Да, мы не царские хо­лопы, мы — революционеры, мы не можем ми­риться с тем правительством, которое своими законами и беззаконием загородило нам путь к новой, лучшей жизни, где мы, рабочие, бу­дем — всё, а бездельники и тунеядцы — нич­то!»

В 1903 году мотовилихинцы провели пер­вую маевку. На окраине Висима, в лесу, по­дальше от шпиков и полиции, звучали призы­вы к борьбе, развевалось красное знамя, а невдалеке, у дороги, сидели, будто собрав­шись на пикник, веселые парни и девушки с гитарами — верные пикетчики революционе­ров.

И не случайно двумя годами позднее перм­ских жандармов предупреждали из Петер­бурга, что В. И. Ленин при возвращении в Россию в числе прочих конспиративных адре­сов может воспользоваться и следующим: «Мотовилихинский, Пермской губ., пушечный завод...»

Пушкарская слобода всегда была надежнейшим оплотом большевиков.

Восьмого декабря 1905 года остановились поезда на всех двадцати девяти железных до­рогах Российской империи — началась всеоб­щая забастовка. Листовки забелели на мотовилихинских заборах, на телеграфных стол­бах вдоль Большой улицы: «Свобода или смерть! К оружию, граждане! В ряды Российской социал-демократической рабочей пар­тии! Да здравствует вооруженное восста­ние!»

Узнав о том, что московский пролетариат взялся за оружие, вышли на баррикады и ра­бочие Мотовилихи. Двухдневной неравной борьбой руководили большевики Яков Кузне­цов, Андрей Юрш и Александр Борчанинов, чье имя носит теперь школа № 47. Со своими дружинниками он оборонял баррикаду на Большой улице, потом уехал в Ижевск за но­вой партией оружия, привез винтовки, но ос­таться в городе не смог — восстание было по­давлено, шли аресты. Через полгода в Киеве его выдал провокатор.

А в ноябре 1917 года, проведя десять лет в тюрьмах и якутской ссылке, Александр Лу­кич Борчанинов был избран первым предсе­дателем объединенного Совета рабочих и сол­датских депутатов Перми и Мотовилихи.

С мотовилихинскими красногвардейцами он участвовал в подавлении белоказачьего мятежа атамана Дутова в Оренбурге, был комиссаром легендарной 30-й стрелковой ди­визии В. К. Блюхера, командовал особым лыжным отрядом, сражавшимся в Сибири против Колчака.

На всех фронтах гражданской войны мо­жно было встретить бойцов и командиров из Мотовилихи. После победы они возвраща­лись на берега Камы, разводили пламя в хо­лодных печах, запускали станки и уезжали снова — туда, где нужны были их золотые ру­ки, их знания, опыт, преданность революции. Они восстанавливали разрушенные предприя­тия Урала и Сибири, а в годы первой пятилетки с их помощью построен был в Сверд­ловске знаменитый гигант — Уралмашзавод.

И сам обновленный Мотовилихинский за­вод набирал силу, выпускал станки и сель­скохозяйственные машины, локомотивы и дра­ги — все то, в чем нуждалась молодая рес­публика, вставшая на путь индустриализации. Грохот кузнечных молотов долетал до Висимского холма, врывался в окна школы, и ре­бята, сидевшие за партами, знали: это шумит время.

 

 

 

МЫ ИЗ ОТРЯДА КОМИНТЕРНА

Лето, жара, пыльные улицы, усеянные подсолнуховой лузгой. Два с половиной десятка ребят ко­лонной идут по 1-й Висимской: сту­чат башмаки с веревочками вместо шнурков. Одеты кто во что, но у каждого повязан красный гал­стук — материнская кумачовая ко­сынка. За плечами мешки, у поясов побрякивают видавшие виды сол­датские манерки.

Пионерский отряд имени III Коммунистического Интернациона­ла, созданный при школе № 1 (свой нынешний номер 47 она получит еще не скоро, лишь в 1938 году), направляется в летний лагерь.

Впереди развевается отрядное знамя, рядом шагает комсомолец

Петр Дерендяев — вожатый. На груди у него, на шнурке, болтается пузатый, так называе­мый морской свисток, заменяющий сигналь­ный горн. По бокам колонны несут посохи со значками звеньев.

Свернув на людную Большую (теперь — улица 1905 года) улицу, подтянулись, выров­няли ряды. Свисток! Извозчичья лошадь вздрагивает от звонких ребячьих голосов:

 

Ребята, в ногу!

Ребята, верно!

Мы из отряда

Коминтерна!

 

Идут первые пионеры: Валя Ворожко, Ва­ля Гневашева, Леня и Вася Шиндейкины, Са­ша и Оля Мишарины, Тася Ивкина. Всего двадцать пять человек. Сила!

На станции сели в поезд, идущий до Ласьвы. Там заводские шефы арендовали у кре­стьян два дома — первый в Мотовилихе летний пионерский лагерь.

По деревне тоже прошли строем, с удо­вольствием примечая восхищенные лица мест­ных ребятишек. Но уже два-три косых взгля­да брошены из окон. Уже встреченный по до­роге старик перекрестился вслед и зло сплю­нул себе под ноги, а какая-то женщина выплеснула помои на улицу, прямо перед марширующей колонной. Вот и гнилая кар­тофелина вылетела из-за ограды, просвистела над головами. Ого! Здесь нужно держать ухо востро.

И первым делом, едва разместились по до­мам, учредили пост у отрядного знамени — днем и ночью, сменяясь, его будут охранять часовые.

Вечером на берегу Ласьвы загорелся ко­стер. Картошка печется в золе. Булькает в манерках ароматный чай, заваренный сморо­диновым листом.

— Споем? — спрашивает вожатый.

И Зина Григорьева запевает озорную пе­сню, которую пели еще в районном клубе «Юный пролетарий»:

 

Раньше то и дело делал,

Что по улице я бегал,

 Кошек мучил, бил собак,

 Настоящий был босяк.

 

Все подхватывают:

 

Жура-жура-журавель,

Журавелька молодой!

 

Зина продолжает:

 

А теперь-то мне забота,

 Зубы чистить — вот работа,

Руки мыть, ноги мыть

И сырой воды не пить.

 

И снова:

 

Жура-жура-журавель,

 Журавелька молодой!

 

Но на самом-то деле у веселого мотовилихинского журавельки есть иные заботы, куда как более серьезные. В годы разрухи он рас­чищал заметенные снегом железнодорожные пути, заготовлял дрова для детских учрежде­ний. Да и вопрос о том, сырую пить воду или кипяченую, это вопрос вовсе не шуточный в те годы, когда кругом свирепствует тиф, а в столовой потребобщества до сих пор висит плакат, сохранившийся с гражданской войны: «Грязь — пособник Врангеля!»

В 1923 году мотовилихинская пионерская дружина имени Красного Флота разделилась на школьные отряды. В школе № 1 отряд по­могли организовать заводские комсомольцы Павел Гордеев, Василий Мишарин, Антонина Кайгородова, завуч Клавдия Николаевна Собакинских, учитель биологии Мария Игна­тьевна Луканина.

Каждый член отряда должен был овла­деть азбукой Морзе, научиться подавать сиг­налы флажками, читать топографическую карту, знать приметы погоды, уметь оказать первую медицинскую помощь...

Так ли уж необходима в обыденной жизни азбука Морзе? Да, это была игра, но и не только, вернее — не просто игра. Казалось, «пожар мировой» уже не за горами, и мир­ная жизнь воспринималась как передышка, которую нужно использовать для подготовки к грядущим битвам. Мальчишка над топогра­фической картой, доставшейся ему от старше­го брата, бойца Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией (так во время гражданской войны назывался колчаковский фронт), и девчонка, продающая на улице бу­кетики полевых цветов, чтобы вырученные деньги отдать на нужды «узников капита­ла»,— оба они готовились к одному буду­щему.

А пока... Пока разгружали вагоны с уг­лем, разбивали клумбы. Сами, без помощи взрослых, оформили фасад школы к празд­нованию 8-й годовщины Октября. Занимались на дому с теми сверстниками, которые рабо­тали на заводе и не могли учиться. Много времени проводили в клубе для беспризорных и безнадзорных (было в те годы такое разделение) детей, где по вечерам собирались ре­бята, истосковавшиеся по теплу, по человече­скому участию.

Одного такого беспризорника, приблатненного нахального Котю, ночевавшего на стан­ции, привели в школу. Недели две он жил в пионерской комнате. Хлопот с ним оказалось порядочно — воровал, дрался. Но однажды кто-то из ребят вечером заглянул в пионе, русскую комнату: грозный Котя сидел на полу и, что-то бормоча, сам с собой вдохновенно иг­рал в настольную игру для малышей: «Волк и семеро козлят».

Потом его устроили в детский дом, куда проводили торжественно, всем отрядом. Он по-блатному шел: вразвалочку, руки в карма­нах, поплевывал сквозь зубы, но, когда на прощание ему подарили ту самую игру, по­трясшую его воображение, которую он пытал­ся украсть, да был пойман, когда протянули ему коробку с картонным волком ,и бумаж­ными козлятами, гордый Котя не выдержал и заревел, громко хлюпая веснушчатым но­сом.

Позднее он часто приходил в гости, участ­вовал в отрядных сборах.

А игра «Волк и семеро козлят» предна­значалась для малышей. При отряде сущест­вовали стаи «волчат» и «птенчиков» — так именовали октябрятские группы мальчиков и девочек. Первой октябрятской вожатой стала Зоя Байшева.

...Догорел костер, выпит чай, съедены окуньки, которых завернутыми в листья ло­пуха испекли на угольях. Лазутчики провери­ли, хорошо ли охраняют часовые отрядное знамя. Охраняют хорошо, бдительно. Значит, можно спать. Завтра — новый день.

Через полвека, выступая на сборе дружи­ны в школе № 47, Надежда Макаровна Слудянина рассказывала:

— Я была в лагере санитаром. В сумке у меня лежали бинты и два лекарства на все случаи жизни: йод и вазелин. Кто-нибудь пе­регреется на солнце, идет ко мне: «Голова бо­лит...» Подумав, я принимала глубокомыслен­ное решение: «Помажь лоб вазелином и доло­жи через час!» В отряде полагалось доклады­вать о выполнении каждого поручения. Вообще дисциплина у нас была отличная, по­тому что никаких тебе лишних запретов. На отрядном сборе сами установили, что можно и чего нельзя. Это была именно дисциплина, а не послушание. Может быть, поэтому жили весело, дружно. Хотя и бедно. Спали в избе на полатях. Кроватей не было. Мальчики ско­лотили из досок стол и скамейки, девочки выскоблили их осколками стекла, и получи­лась прекрасная столовая под открытым не­бом. Готовили сами. Сервировка, разумеется, самая незамысловатая: железная тарелка, жестяная кружка. Главное блюдо — вареная картошка. Ее ставили на стол прямо в чугун­ке. Зеленый лук считался у нас большим ла­комством...

В лагере прожили три недели. Играли в футбол и в «таинственный свисток», учились бросать гранаты, строить шалаши и землянки.

Под балалайку запевал хор:

 

Вечером кума Матрена

В божий храм пришла.

Пятачок кума Матрена

Дьякону дала.

 

Тем временем разворачивалось само дей­ствие. Петр Дерендяев с приклеенной мочаль­ной бородой принимал монетку у Сони Архи­повой; по-старушечьи повязав платок, она просила:

 

Упокой мне оптом души

Катерины, Марфы, Груши,

Парамона, Спиридона,

Да за здравие Семена '

Помолись, дьячок!

Вот те пятачок.

И опять вступал хор:

 

Дьяк тех денег брать не хочет,

Покраснел, как рак.

На несчастную Матрену

Рассердился дьяк.

 

Петр Дерендяев стукал палкой об пол:

 

Упокоить оптом души

 Катерины, Марфы, Груши,

Парамона, Спиридона,

Да за здравие Семена

Ты даешь пятак?

Как же это так?

 Вражья дочь,

Как же это так?

 

Дело кончалось тем, что «разобиделась Матрена, спрятала пятак...»

На эти концерты приходили не только ре­бята, но и взрослые. Бывали зрители даже из соседних деревень. Особым успехом пользо­вался мундир японского генерала из компози­ции «Советская республика в кольце врагов».

 

Для этих ребят мир взрослых не был чем-то данным раз и навсегда, изменению не под­лежащим. В него можно, а иногда и нужно было вмешиваться.

Однажды рабочие Мотовилихинского завода, выйдя после смены из проходной, стали неожиданно для себя участниками похоронного шествия.

Да, именно так!

Впереди пионеры медленно несли на пле­чах настоящий гроб, обитый черной матери­ей. Оркестр детского клуба имени Я. М. Сверд­лова играл траурный марш, звучавший, правда, несколько странновато, поскольку трубам аккомпанировали десятки расчесок, оберну­тых папиросной бумагой.

А в гробу покоилась огромная бутылка, сделанная из картона и папье-маше.

Так началась знаменитая операция «Похо­роны водки».

Все рассчитано было, точно: рабочие выхо­дили из проходной и шли за гробом, ибо доро­га была одна. Похоронная процессия росла, в нее вливались все новые участники. Останав­ливались прохожие и проезжие.

Вот над ребячьей толпой у гроба взмет­нулся плакат: «Мы требуем, чтобы лишний рубль не пропивался, а шел на пользу нам!» Еще один: «Отец, не пей, а я буду хорошо учиться!»

Ребята скандируют:

—  О-тец, не пей! О-тец, не пей!

На улице 1905 года затащили гроб на бал­кон детской библиотеки. Сотни людей собра­лись внизу. В большинстве настроены хоро­шо. Смеются, кричат:

Правильно!

Молодцы!

Некоторые удивляются: ну и отмочили штуку!

Но есть и недовольные:

—  Ишь! Яйца курицу учат...

А с балкона уже раздается надгробное слово, ребята сдергивают с голов картузы. Прощай, водка!

Вычеркнем водку из бюджета!

Да здравствуют книга, журнал, газета!

Под эти слова гроб с бутылкой перевали­вают через перила, с высоты второго этажа он летит вниз и раскалывается о булыжную мо­стовую.

В 1927 году, когда власти Германии запре­тили въезд в страну советской детской деле­гации, в школе состоялся митинг протеста, соз­ванный коминтерновцами. Принятую резолю­цию послали в Берлин.

В июне 1930 года, во время коллективизации, участвовали в месячнике по сбору меш­ков для хлебозаготовок.

Собирали деньги в фонд борьбы с беспри­зорностью. На выступлениях агитбригады, на выпусках школьной «световой газеты» декла­мировали:

 

Брошу я привычку эту —

Есть конфеты, виноград...

 

Уж, какой там виноград! С вечера занима­ли очередь за буханкой твердого закалистого хлеба. Многие летом подрабатывали — помо­гали родителям.

Но на первомайских демонстрациях пели:

 

Товарищи в тюрьмах,

 В застенках холодных,

Вы с нами, вы с на-ами,

Хоть нет вас в колоннах...

 

Жили судьбами страны, судьбами угнетен­ных и обездоленных всего мира. Босоногие мальчишки бегали по улицам с болтавшейся на шее кружкой-копилкой (сверху она запая­на и пропилена узкая щелочка — такая, что только копейка и пролезет), собирали «интер­национальную копейку» для зарубежных ра­бочих-коммунистов.

Пройдут годы, и верность идеалам интер­национализма эти ребята докажут собствен­ной кровью.

А пока стучит барабан, поет горн, заменивший морской свисток, и звенят в школь­ных коридорах колокольчики — не скоро еще появятся электрические звонки.

 

 

 

ВЕРХОЛАЗ

 

В числе первых пионеров Мотовилихи был Толя Крохалев — будущий прославленный балтийский летчик, Герой Советского Союза.

Отец его одно время служил в пожарниках, а какой же пожарник, считали ребята, обойдется без ве­ревки. Видимо исходя из этого, То­ле поручили добыть прочную и длинную веревку, которую в отряд­ных походах он всегда обязан был носить при себе — на всякий по­жарный случай, если придется, на­пример, перебираться через овраг или ручей или залезать на дерево, чтобы сверху осмотреть окрестно­сти. Верхолазом Толя был отлич­ным. Голова никогда не кружилась. Закинув веревку на сук, выделывал на высоте такие головоломные трюки, что де­вочки от страха взвизгивали и закрывали глаза.

Отец умер, когда Толе исполнилось восемь лет. Через год умерла и мать. Младшие бра­тья и сестры воспитывались в детском доме, старшим помогли родные и соседи. Зимой Толя учился в школе, а на все лето нанимал­ся в пастухи — пас коров и коз за висимской окраиной.

Но уже после седьмого класса пришлось пойти на постоянную работу — вначале в ти­пографию, переплетчиком, затем поступил на завод, слесарем. Здесь его закадычным дру­гом стал Саша Калганов, сын легендарного героя гражданской войны Александра Петро­вича Калганова, замученного в белогвардей­ской тюрьме.

Вместе с Сашей решили ехать в Севасто­поль, в училище морской авиации. В этом ре­шении как бы слились воедино две давнишние мечты: море и небо.

Было тогда друзьям по шестнадцать лет.

До Севастополя добирались, как придется зайцами, на товарняках (денег на биле­ты не хватило), а когда прибыли, наконец, на волшебный берег Черного моря и, первым де­лом окунувшись в его зеленоватую волну, на­правились в училище, оказалось, что ранова­то им еще в летчики, возрастом друзья не вы­шли.

В курсанты не приняли, но на работу взя­ли. Саша Калганов стал слесарем в авиаре­монтных мастерских, Толя — заправщиком. Он заливал в баки бензин, самолеты уходили в небо, а Толя оставался на земле.

Однажды набрался храбрости и попросил знакомого инструктора полетов:

 

- Прокатите, пожалуйста... А?

 

Тот с хитрой усмешкой оглядел черногла­зого крепыша-заправщика:

 

-Летать хочешь?
  - Хочу.

-Ну что ж! Полезай...

 

Сделав круг над летным полем, пилот вне­запно положил машину в крен на одно кры­ло, потом на другое, потом закрутил бочку, из виража нырнул в мертвую петлю, начал пикировать, вошел в штопор, у самой земли снова взмыл вверх и через плечо покосил­ся на пассажира:  каково, мол? Толя молча показал большой палец: во!

На аэродроме инструктор ехидно поинте­ресовался:

 

-Еще хочешь?

-А возьмете? — был ответ.

 

С тех пор летчики стали брать его с со­бой в качестве балласта — мешка с песком на заднем сиденье биплана. Выполняли полный набор фигур высшего пилотажа, наивно по­лагая, что тем самым навсегда отобьют у это­го настырного паренька охоту летать. Но ре­зультат был прямо противоположный — Толю все сильнее тянуло в небо. Всякий раз, вы­прыгивая из кабины на землю, он улыбался до ушей, вежливо благодарил и просил удив­ленных летчиков прокатить его еще разок.

Об отменной выносливости и необычайном упорстве юного заправщика доложили на­чальнику училища, и вскоре тот сам предло­жил Толе подать заявление о приеме. В во­семнадцать лет Толя надел курсантскую форму, а через три года, с отличием окончив учи­лище, получил назначение на Балтику, в мор­скую авиацию.

К началу войны с белофиннами Анатолий Крохалев уже командовал эскадрильей мор­ских бомбардировщиков.

За все время военных действий самолеты его эскадрильи не совершили ни одной выну­жденной посадки, хотя летать приходилось в тяжелейших метеоусловиях — мороз, туман, перепад температур, когда над морем обледе­невают плоскости самолета и машина с тру­дом поддается управлению. Но не было слу­чая, чтобы эскадрилья ушла на боевое зада­ние без своего командира.

Однажды воздушная разведка донесла, что в районе Аландских островов обнаруже­ны военные транспорты противника с оружи­ем и боеприпасами. Нужно было уничтожить вражеские корабли...

Две точки на водной глади. Они растут, удлиняются, уже видны мачты, палубные над­стройки, зенитные пулеметы на носу передне­го транспорта — эскадрилья пикирует на цель.

Внезапной болью обожгло плечо.

Но нет, пули прошли мимо. Просто в азар­те боя Анатолий не сразу почувствовал, что на нем загорелся меховой комбинезон. В ка­бине все слышнее становился запах гари.

Страшен пожар в воздухе, когда встреч­ный ветер раздувает даже малую искру — вот-вот пламя потечет к бензобакам. И тогда... Но Анатолий не свернул с курса. Превозмо­гая боль, он провел бомбометание, точно вы­держал время, необходимое для аэрофото­съемки, и лишь после этого, продолжая управлять самолетом, начал по кускам срывать с себя горящую одежду и выбрасывать за борт.

На аэродроме, посадив машину, он вышел из кабины, бросил руку к летному шле­му и отрапортовал командиру полка о выполнении боевого задания. А потом пошатнулся и без сознания упал на снег.

Несколько недель Анатолий провел в гос­питале. Но вышел и снова сел за штурвал са­молета — уже Героем Советского Союза.

На Балтике о нем сложили песню:

 

Кто у нас не знает Крохалёва?

В свисте ветра, под моторный рев

Бьет врага умело и сурово

Летчик Анатолий Крохалев.

 

Над морским простором пролетая,

Видит он победу впереди,

И звезда сияет золотая

У него недаром на груди.

 

Пусть над морем низко виснут тучи,

Задевают крылья пенный вал,

Боевой отряд его летучий

Цели никогда не миновал...

 

 

 

НАШ ДИРЕКТОР

 

В июне 1940 года секретарь ко­митета комсомола школы Сережа Работкин сидел в кабинете дирек­тора Николая Петровича Мингалева.

На директорском столе громоз­дились детали разобранного на ча­сти киноаппарата. Рядом дымился паяльник, лежали инструменты. Приобрести новый киноаппарат — это расход, непосильный для скром­ных школьных финансов. Поэтому закупили по дешевке старый, за ветхостью списанный из какого-то клуба, а Николай Петрович, мастер на все руки, сам взялся его нала­дить.

Но сейчас речь шла не об этом.

— Значит, Сергей, ситуация такова,— не выпуская из пальцев отвертки, на­чал Николай Петрович со своей любимой фра­зы, которая служила непременным прологом ко всем разговорам в директорском кабинете. Она, эта фраза, как бы подчеркивала сле­дующее: я вам излагаю суть проблемы, а уж думать и решать будем все вместе.

-Дела такие, — продолжал Николай Петрович. — В этом году на ремонт школы нам выделили двадцать шесть тысяч рублей.
- Как, по-твоему, хватит?

- В прошлом году хватило.

-А про паровое отопление забыл?

Действительно, зимой не раз приходилось сиживать на уроках в пальто. Даже чернила замерзали в чернильницах — ткнешь перыш­ком, а там лед...

-Вот тебе, Сергей, листочек, бери каран­даш, станем считать.

Посчитали, прикинули, и оказалось, что на котельную и трубы понадобится, по меньшей мере, двадцать три тысячи. Остается три. А на них школу не отремонтируешь.

-Итак, комсорг, твое решение? — спро­сил Николай Петрович.

-Я думаю, главное, чтоб тепло было, — сказал Сережа.

-И я так же думаю. А школу отремон­тируем сами... Согласен?

Сережа кивнул.

-А коли, согласен, созывай комитет, и ставьте вопрос на голосование.

Комитет комсомола решал все важнейшие вопросы школьной жизни. За год на его засе­даниях заслушивали до полутора сотен ре­бят — практически каждого второго ученика.

Обсуждалось все: работа стрелковой секции и проведенный на заводе субботник, выездное выступление агитбригады и драка во дворе, пропущенный урок и двойка по предмету. Не­успевающие и нарушители дисциплины, стоя перед своими же одноклассниками, дрожали, робели, краснели, пускали слезу и боялись та­ких разговоров куда больше, чем отцовского ремня. О том, чтобы вызывать в школу роди­телей, и речи не заходило. Что это еще за ме­ра! Зачем? Сами справимся.

По вопросу о ремонте школы собственны­ми силами других мнений не было, и вскоре Николай Петрович получил список рабочей бригады с Сережей Работкиным во главе.

Впереди два летних месяца.

Николай Петрович, офицер-артиллерист запаса, ежегодно призывался на военные сбо­ры, длившиеся по нескольку недель, и остав­лять школу еще и на лето считал невозмож­ным. Самое понятие «отпуск» для него по­просту не существовало. Какой отпуск, когда дел невпроворот?

Да и ребят летом продолжало тянуть в школу. Так уж получилось, что она стала центром всех интересов, сердцевиной жизни, при которой, нет и не может, быть резкой гра­ницы между учебным годом и летними кани­кулами.

Каждый год ученические бригады работа­ли на ремонте школы, но под руководством опытных маляров, каменщиков, штукатуров. А теперь все предстояло сделать самим.

И сделали.

В августе, перед началом занятий, Сережа еще раз прошелся по пахнущим свежей краской коридорам. Здесь его встретил Николай Петрович:

- Сергей, у тебя белая рубашка есть?

В те годы это был не праздный вопрос.

- Есть...

— Пожалуйста, выбери из бригады еще двух-трех человек и завтра, без четверти пять ждите меня возле клуба Свердлова. Все в бе­лых рубашках. Если у кого нет, пускай одол­жат.

—А зачем?

— Там узнаете...

Спрашивать не имело смысла, Николай Петрович умел устраивать сюрпризы — не­приятные и приятные.

Года три назад, когда собрались на первомайскую демонстрацию, он торжественно объ­явил:

—  После демонстрации прошу не расходиться, всем прибыть в школу для участия в ответственном мероприятии!

И всю дорогу с загадочным видом по­малкивал, хотя к нему то и дело пристава­ли, умоляли объяснить, какое такое меро­приятие.

Вернулись, вошли в школьный двор и уви­дели накрытые столы. В мисках дымилась горячая картошка, лежали аппетитные лом­тики жареной свинины — лакомство по тем временам фантастическое.

...На следующий день явились к клубу чуть не за час до назначенного срока. Ровно без четверти пять подошел Николай Петрович, провел ребят в зал и усадил в первом ряду. Вокруг сидели взрослые солидные люди. В президиуме ударили стеклянной пробкой по графину с водой, началось совещание по ито­гам подготовки школ к новому учебному году.

 Оживились ребята, когда с трибуны про­звучала фамилия директора. Прислушались и ужаснулись: Мингалева ругали, обвиняя в том, что школа плохо подготовлена к началу занятий. Причем, как понял Сережа, дело ка­салось не каких-то капитальных недорабо­ток, а общего глянца.

—  Позор! — взывал очередной оратор.— Комиссия приняла школу с оценкой не «от­лично», а всего лишь «хорошо». За это мы должны спросить с директора... Как же так, дорогой товарищ Мингалев? Или вам не до­рога честь района?

Затем слово дали Николаю Петровичу.

Невысокий, ладный, со светлыми, зачесанными назад волосами, он легко взбежал на сцену. Прищурившись, оглядел зал:

—  Товарищи, разве четверка — плохая оценка?         

И кивнул Сереже:

—  Встаньте, ребята...

Они встали, смущаясь под взглядами взрослых.

—  Эту четверку комиссия поставила не только мне. Им тоже. И они ее честно заслужили, потому что весь ремонт сделали собственными руками. — Голос Николая Петрови­ча звучал спокойно, лишь пальцы правой руки нервно потирали висок — привычка эта поя­вилась у него недавно, после контузии, полу­ченной в боях на Халхин-Голе. — А ну, ребята, выше головы! Стыдиться вам нечего. Хорошо поработали...

Во втором ряду кто-то громко прошептал:

— Мингалев-то за детей прячется...
Сережа услышал, обернулся:

— Эх вы! Ведь мы же вместе работали…  Понимаете? Вместе!

Никогда еще директор не казался таким близким и родным, как сейчас. Он не прятал за их спины, как вообще никогда и ни за что не прятался. Он привел их сюда, чтобы казать доверие, чтобы подчеркнуть: вы, ребята, и я, директор, делаем одно дело. Он хотел дать им сознание причастности, ответственности за это общее дело, но тогда, конечно, ребятам и в голову не приходило разбирать в подобных тонкостях. Понимание придет ее, уже во взрослой жизни. А в тот момент было чувство. Они просто любили своего оратора. Но если бы кому-то вздумалось спросить их о причинах этой любви, то они, наверное, лишь плечами бы пожали: это же  и Николай Петрович! И все сказано...

 -Безобразие! — возмутились в президиуме. - Стыдно, товарищ, Мингалев,  заниматься эксплуатацией детского труда. В наше-то время!

-А что, — взвился Николай Петрович, — не время бездельниками нужно расти? Вы, может быть, не знаете, что их сверстники, кто нее, уже у станков стоят, хлеб зарабатывают? Не знаете? А семьям этих ребят лишний рубль тоже не помешает. Я им, между прочим, деньги заплатил за работу.

Это сообщение вызвало общий шок:

—  Деньги? Как деньги?

Но Николай Петрович обращался уже только к Сереже и его товарищам:

—  Вы за это лето многому научились. Узнали цену трудовой копейке. Крепко будете в жизни на ногах стоять. — Он подмигнул им.— Молодцы! Ведь такая авторитетная ко­миссия вам четверку поставила!

 

Потомственный мотовилихинец, Николай Петрович Мингалев окончил физико-матема­тический факультет Пермского университета, учительствовал, а в 1936 году стал директо­ром школы. Было ему в то время тридцать три года, но во многом он оставался юношей, даже мальчиком, — бегал по этажам, играл с ребятами в футбол, катался с ними на конь­ках, и старые заслуженные учителя поначалу выговаривали ему за не солидность, за слиш­ком вольный, как им казалось, тон в обраще­нии со старшеклассниками.

Говорят, что чем талантливее человек, тем дольше живет в нем ребенок.

Мы иногда путаем мальчишество и инфан­тильность, а это разные вещи. Николай Пе­трович никогда не чувствовал себя беспомощ­ным в сложных жизненных ситуациях. Реши­тельный и горячий, ершистый, не идущий на компромиссы ни с ребятами, ни с начальст­вом, он умел найти выход из любого положе­ния, умел настоять на своем.

Инфантильный человек избегает ответст­венности, а Николай Петрович привык брать ее на себя. Он и женился не раньше, чем трое младших братьев, которым помогал деньгами из своей не слишком-то большой зарплаты, окончили школу и получили аттестат зрелости.

Николай Петрович был директором стро­гим, его побаивались. Но во все, что бы ни делал, он вносил элемент игры, был не начальником, а капитаном, и ту неповторимую атмосферу веселого деятельного равенства, царившую в школе, мог создать именно такой человек, мальчик в душе.

Уже, будучи директором образцовой школы (при нем, кстати, впервые в Мотовилихе была введена кабинетная система), обременен  множеством забот, Николай Петрович продолжал посещать кружок при драмтеатре, играл на сцене вместе с бывшими и нынешними учениками. Кроме того, шил для актеров костюмы. И отлично шил, поскольку умел делать все. По вечерам из директорского кабинета раздавалось стрекотание швейной машинки.

Николай Петрович как бы и не заботился  своем авторитете, не поддерживал его искусственными приемами, показной суровостью и, может быть, именно потому вызывал уважение куда большее, чем иные педагоги, которые держатся с детьми важно и отчужденно.

Физик, математик, электрик, отличный хозяйственник и администратор, спортсмен, актер,  артиллерийский офицер — и все это он,

 Николайлай Петрович Мингалев, благодарную  память, о котором до сих пор сохраняют ребята предвоенных выпусков.

Он сражался на Халхин-Голе, был ранен,  контужен, после госпиталя вернулся в школу, чтобы через полтора года, в июне сорок  пятого, уйти снова.

Острее других он чувствовал время. Починил старый киноаппарат, мальчишки  девчонки прямо в школе смотрели фильмы.

Фильм «Мы из Кронштадта» пользовался в то время у ребят особенным успехом.

Если придет военная гроза, они с такой: же гордостью смогут сказать о себе: «Мы из Мотовилихи».

А Николай Петрович знал, что гроза при­дет.

И еще он знал: чтобы так сказать, эти ре­бята должны унести с собой воспоминания о доме, о школе, о новогодней елке — обо всем том родном, любимом, единственном, без чего высокие слова не трогают сердце.

 

 

 

ВТОРОЙ ДОМ

 

Есть старая истина: для того чтобы стать хорошим учителем, требуется немногое — любить то, чему учишь, и тех, кого учишь.

Все мы помним своих учителей.

Мы вспоминаем наши успехи и неудачи по предмету, пятерки и двойки (четверки и тройки — реже), сделанное на уроке замечание, ка­кие-то смешные случаи, какие-то мимолетные разговоры, которые тогда представлялись необычайно важными и существенными.

Но мы, прежде всего, помним отношение учителей к нам самим, ибо их глазами пристально, серьез­но, оценивающе впервые взглянул на нас большой мир, в котором предстоит жить.

Разумеется, те, кто учился в школе № 47, помнят своих учителей точно так же, как вы­пускники любой другой школы помнят своих.

Кто-то теплее говорит об одних, кто-то — о других, но зато все без исключения с востор­гом вспоминают особую школьную атмосферу 30-х годов, то неуловимое, трудно поддаю­щееся слову возбужденно-радостное состоя­ние, которое они испытывали всякий раз, пе­реступая порог школы.

А такая атмосфера не возникает сама со­бой.

И усилиями одного человека, пусть даже человек этот — директор, ее не создашь.

Она создается ежедневным, часто незамет­ным трудом всех учителей, самим их постоян­ным присутствием рядом с ребятами, когда и для тех, и для других школа становится вто­рым домом.

Владимир Николаевич Фокин (история) и Петр Александрович Ветошев (военное дело), Сергей Дмитриевич Чернышев (физика и аст­рономия) и Лидия Константиновна Фалер (немецкий язык), Юрий Давидович Михайленко (рисование и черчение) и Евдокия Пав­ловна Сумбайкина (химия), словесники Алек­сандра Ивановна Лунина и Нина Ивановна Перебатова — все они и многие другие были не только предметниками, но руководителями кружков и секций, организаторами, а часто и участниками соревнований, художественной самодеятельности, субботников, агитпробегов, литературно-музыкальных вечеров, спектак­лей.

Это они «виноваты» в том, что ребята це­лыми днями пропадали в школе.

—  И где ты, Людмила, вечно бегаешь? — сердится мама Люды Ганичевой.

А неугомонная Люда, хрустя только что выдернутой в огороде морковкой, уже опять умчалась в школу. Там выпускается очеред­ной номер стенгазеты, а она отвечает за уго­лок успеваемости, решает, кого следует поса­дить на самолет, кого — на поезд, а кого — на черепаху. Эти транспортные средства на­рисованы в ее уголке, и в распределении мест все должно быть по справедливости — прове­ряющих найдется великое множество.

А в столярной мастерской в это время ле­тит из-под рубанков стружка, стучат молот­ки, шелестит парусина: мальчики, возглавляе­мые Юрием Давидовичем Михайленко, строят стоящие буера. Наступит зима, и помчатся по льду Мотовилихинского пруда эти  странные легкие сооружения — сани под па-I сом, провожаемые толпами болельщиков...

—  Ты куда, дочка? — стоя у калитки, кричит мама Риты Поповой.

-В школу.

-Как? Опять в школу?

Рита спешит на репетицию школьной оперной студии: под руководством преподавателя тории Анемподиста Анемподистовича Денисова  ребята ставят оперу Цезаря Кюи «Красная Шапочка».

Звучит старенькое пианино, вокруг толпят­ся малыши. На головенках у них бумажные ромашки, розовые бутоны из крашеной марли.

 Это цветы. Хор цветов. А в стороне стоят «муравьи» с проволочными усиками и «гри­бы» в своих уморительно-солидных картон­ных шляпах. Ждут очереди.

Рита поет партию Дровосека. На генераль­ной репетиции она щеголяет в широченных штанах, перепоясанных красным кушаком, за который заткнут самодельный топорик с окле­енным фольгой лезвием. Волк — Коля Стародумов. В глубине души каждый считает себя главным действующим лицом. После, конеч­но, Красной Шапочки: ее роль исполняет Ни­на Кузнецова, худенькая темноволосая де­вочка. Ее удивительно чистый и нежный го­лосок вне конкуренции. Настоящая прима­донна!

Первое представление в школе, затем — в районном Доме учителя, в детском клубе, призы, грамоты, триумфальная поездка в Свердловск, на Всеуральский смотр школьной самодеятельности...

Гремит старенькое пианино. Но это уже не репетиция «Красной Ша­почки», а выступление гимнастов и акроба­тов — питомцев Елены Николаевны Щенниковой, преподавателя физкультуры.

В конце программы все выстраиваются в пирамиду, встав на плечи, друг другу, и верх­ние начинают жонглировать булавами. Вне­запно гаснет свет, в темноте, вращаясь, була­вы описывают огненные круги. Все ахают. "А секрет прост: к кончикам их приклеивают­ся, а после незаметно поджигаются комочки проспиртованной ваты.

Девочки перебрасываются кольцами, сде­ланными из распиленного на  узкие полоски деревянного решета.

Голь на выдумки хитра: их изящные гимнастические костюмы сшиты из обыкновенных маек, так называемых маек-соколок — снизу их подрезали, а из обрезков получились рукава. Белоснежные шапочки с красными звездами смастерили из бумаги и накрахма­ленного бинта, и казалось, что все выходит само собой, вдруг, по счастливому наитию и вдохновению, хотя за всем этим незаметно стояла Елена Николаевна. ...За двадцать лет перед тем, в рабочем клубе, она распевала куплеты, которые в скором будущем обещали разные чудеса науки. Например, такое чудо:

 

Сунешь ты в урну окурку,

А вынешь каракуля шкурку...

 

А пока на волшебную урну надеяться не следует, все надо делать самим...

Поет пианино!

Другое время, другие лица отражаются в его лаковой крышке, но по-прежнему мель­кают клавиши.

Девочки поют «Баркаролу» — празднует­ся юбилей Франца Шуберта.

А через три года, зимой сорокового, под звуки арии Индийского гостя из оперы «Сад­ко» на сцене появляется неукротимый Нана Сагиб, борец за свободу, он же — капитан Немо: в школе, организованный Александрой Ивановной Луниной, проходит литературный вечер, посвященный 35-летию со дня смерти Жуля Верна. Совсем недавно, оказывается, он еще был жив. Странно!

На всю школу раздаются звуки пианино...

Это уже костюмированный бал, новогод­ний маскарад.

Как всегда, первой парой идут «история» и «физкультура»: Владимир Николаевич Фокин и Елена Николаевна Щенникова — строй­ная, элегантная, с вплетенными в прическу стеклянными бусами, в длинном, собственноручно, конечно же, сшитом платье, напоми­нающем наряды итальянок эпохи Возрожде­ния. Девочки с немым восхищением взирают на Елену Николаевну. Как она красиво тан­цует!

Некоторое время вальсирует только одна эта пара. Но вот ребята посмелее начинают «отклеиваться» от стен, приглашают одно­классниц.

Вальс, вальс!

Нет ни магнитофонов, ни эстрадных оркестров — лишь пианино, верный старый Друг.

Танцы под пианино.

Сережа Работкин танцует с Людой Ганичевой, Юра Беляев — с Ниной Кузнецо­вой. Эти пары останутся вместе до конца жизни. Школьные пары, первая любовь, го­речь скорой разлуки, о которой еще не знает девочка — «елка» с нашитыми на платьице пихтовыми веточками...

Почти все ребята и учителя пришли на бал в маскарадных костюмах, хотя обычных об­новок стеснялись — стыдно считалось в те го­ды богато одеваться. Однажды той же Люде Ганичевой родители на день рождения пода­рили шелковые чулки, так она, уже десяти­классница, ни за что не хотела их надевать. А когда, по требованию мамы, пришлось, в конце концов, надеть, то в школе все переме­ны не вставала из-за парты — не дай бог, ре­бята заметят.

Но костюмы — это хорошо! Это славно!

 

Мешковина, марля, картон, фольга, нитка с иголкой, ножницы, немного воображения — и все времена и народы в полной твоей власти.

Причем занятию этому с увлечением отда­вались не только младшие ребята, но и стар­шеклассники, и даже учителя — им тоже ин­тересно предстать чуть иными, новыми, незна­комыми.

Танцуют цыгане — Алеко и три Земфиры, многочисленные «ночки» и «снежинки», ру­салка кружится в паре с пограничником, уда­лой гусар — с китаянкой, и лихо отплясыва­ет «урожай года» — золотой сноп, перевитый красной лентой, на которой выведена цифра сжатых колхозниками пудов пшеницы.

Костюмированные балы в школе № 47 славились по всей Мотовилихе. Охотно при­глашали на них гостей и из соседних школ.

Давно минули те времена, когда на за­мерзшем пруду «стенка» на «стенку» сходи­лись ребята разных мотовилихинских концов: Костарево — на Висим, вышкинские — на запрудских. Теперь в начале каждой зимы вме­сте оборудовали каток в саду имени Я. М. Свердлова, вместе ходили в аэроклуб, в драмкружок, в спортивные секции, участво­вали в лыжном агитпробеге в честь первых выборов в Верховный Совет СССР.

И сегодня ночью все вместе будут катать­ся с ледяной горки.

Гремит старенькое пианино, качаются на новогодней елке ребячьи портреты. Вот они, десятиклассники, организаторы праздника, выпускники тридцать девятого года... Вася Могильников — он со своей батареей встретит врага на границе, в Белоруссии, и останется там навеки; Юра Иванов — в сорок третьем, под Сталинградом, врежется в землю его го­рящий истребитель; Коля Стародумов, Волк из «Красной Шапочки», — последнее письмо от него придет в Мотовилиху осенью сорок второго; Вася Пищулев, Юра Беляев, Ми­ша Мингалев — они израненными вернутся домой.

Где-то тут и братья Домнины — восьми­классник Виктор и пятиклассник Алеша.

 

Через много лет, на вечере, посвященном памяти погибших выпускников школы, проза­ик и поэт Алексей Михайлович Домнин проч­тет стихи о брате:

 

Нельзя забыть, но и представить страшно

Все на пути сметающий порыв,

 

 Когда, пьянея в схватках рукопашных,

Матросы шли на штурм и на прорыв.

Терзали берег огненные всплески,

Вставала дыбом черная вода.

Мой старший брат

на той Дубровке Невской,

 Мой Витька

Там остался навсегда...

 

Алексей Михайлович мечтал написать кни­гу о родной школе, но не успел, ушел из жизни.

— Удивительная школа, — говорил он.— Я понимаю, конечно, что для каждого своя — лучше всех. Но наша... Нет, она и вправду особенная. — И характерным жестом поднимал худые плечи, как делал всегда, когда речь шла о чем-то очевидном, если и требующем каких-то слов, то тоже совершенно особенных, не всуе произнесенных.

Такие слова сказал он сам. Написал, вспо­миная, может быть, ту новогоднюю елку трид­цать девятого:

 

...Но грянет звездный час для поколенья,

Для них, которым море по колена,

 Настанет срок свою судьбу писать.

Так пусть растут, упрямы и красивы,

Ты приласкай сынов своих, Россия,

 Им завтра в путь,

Им завтра — мир спасать.

 

 

 

НАКАНУНЕ

 

Зимние каникулы. Утро. Моро­зец. Еще не протопились печи, и над висимскими крышами подни­маются в голубое небо серые дымы.

Девятый класс в полном составе выстроился перед школой: мальчи­ки на правом фланге, девочки — на левом. Все с лыжами. Крепления самодельные — веревочные или, в лучшем случае, ременные, на ва­ленки. Деревянные палки. За спи­нами вещмешки.

Поход. Хождение по азимуту.

Преподаватель физкультуры Елена Николаевна Щенникова да­ет направление, вручает командиру компас. Тот командует:

— Нале-во! В колонну по одно­му, вперед марш!

Выбрасывая палками, фонтанчики снега, лыжники исчезают вдали, а лыжницы во гла­ве с Еленой Николаевной направляются на железнодорожную станцию. Часть маршрута они проедут на поезде, а затем все встретят­ся в условленном месте. В каком? Этого ни­кто не знает, кроме самой Елены Николаев­ны и ее доверенных помощниц. Если мальчики, верно, выдержат направление, то и выйдут ту­да, куда надо. Не в первый раз! Хотя сегодня им идти далеко, километров тридцать.

Гудит паровоз, проносятся мимо заснежен­ные деревья. Девочки поют, Елена Николаев­на смотрит в окно...

Еще гимназисткой в своей родной Вятке она увлеклась гимнастикой, а когда в 1920 го­ду, семнадцатилетней девушкой, приехала в Пермь, стала работать инструктором при ра­бочем спортивном клубе. Не только учила работниц гимнастике и акробатике, но и сама участвовала в соревнованиях. Несколько лет выступала за сборную команду Мотовилихи по легкой атлетике. Прыгала в длину, метала диск, бегала на все дистанции, исключая ма­рафонскую, толкала ядро.

В 1932 году райком комсомола направил ее преподавать физкультуру в школу № 47, где директором тогда был Александр Степа­нович Носков.

Школьное здание спортивного зала не име­ло— для трехклассного земского училища, которое здесь размещалось до революции, это была чересчур большая роскошь. Вместо за­ла Елене Николаевне отвели обычную клас­сную комнату. Раньше физкультура в школе не преподавалась, пришлось самой собирать весь инвентарь. Помог спортклуб, а кое-что смастерили ребята.

Вскоре в физкультурной комнате (так стали называть этот класс) появились парал­лельные брусья, козел, конь, особый снаряд равновесия (доска на стойках, которую мож­но укреплять на разной высоте и под "разным углом к полу), шведская стенка, шведская скамейка (в перевернутом положении она ис­пользовалась для ходьбы и бега по тонкой соединительной планке), канат, турник. Еще несколько турников поставили в школьном дворе. Даже зимой во время перемен маль­чишки висели на них гроздьями. «Выход си­лой», «подъем переворотом», «склепка». Иные асы умели крутить «солнышко», среди них— сама Елена Николаевна.

Она занималась со своими питомцами практически всеми видами спорта. Не стес­нялась даже в хоккей играть с ребятами. Уже замужней женщиной, матерью семейства, бе­гала по льду с клюшкой.

И не случайно в 1938 году команда шко­лы № 47 стала чемпионом первой городской детской спартакиады.

Но зимой, конечно, больше всего ходили на лыжах. Уж они-то имелись в каждой мотовилихинской семье. Все ребята знали, как правильно замотать портянки, и как сделать обмотки на башмаки, если нет валенок, и что предпринять, когда в походе замерзли руки или ноги, а остановиться нельзя.

Многим из них пригодится впоследствии эта нехитрая наука.

...Сойдя с поезда, встали на лыжи и — по азимуту! — вперед. Часа через полтора вышли к деревне — конечному пункту обоих маршру­тов. Накануне Елена Николаевна приезжала сюда, договорилась с директором сельской школы, что ребятам разрешат там переноче­вать.

Затопили печь, поставили самовар. Де­журные остались варить обед, а остальные двинулись к околице — встречать мальчишек. Развернули заранее приготовленный плакат: «Кто летел, как из пращи, получи в награду щи!»

Наконец появляются участники пробега. Их приветствуют хлебом-солью, кричат «ура!». После торжественной встречи — обед, а затем опять на улицу: играть в снежки, до­темна кататься на связанных попарно лы­жах — пять-шесть человек разом. Визг, хо­хот...

Ночевали в школе.

Вечером, напившись, чаю, гасили свет, и Елена Николаевна говорила:

— Ну, давайте ко мне поближе. Девоч­ки — одесную, мальчики — ошую.

И допоздна рассказывали «страшные» истории — про привидения, про красное пятно и черную руку.

А утром снова на лыжи и — в обратный путь.

16 января 1941 года пермская комсомоль­ская газета «Большевистская смена» писала:

«В зимние каникулы по школам области проведена военно-тактическая игра «На штурм». Решением областного комитета 3-х Всесоюзных соревнований пионеров и школьников юнармейские формирования сохранят­ся до конца учебного года. Юнармейцы дол­жны отработать все виды боя. В игре «На штурм» основными видами были оборона и наступление. Сейчас надо ознакомиться с раз­ведкой. Новая военно-тактическая игра «Раз­ведчики» проводится 23 февраля — в день Красной Армии...»

Идут Третьи Всесоюзные соревнования пионеров и школьников.

Четвертые будут уже не скоро.

Со школьного двора звучит сигнал учеб­ной химической тревоги. Скрипит резина про­тивогазных масок. Идет колонна. Запотевают стекла у тех, кто предварительно не натер их изнутри кусочком мыла. Кровь гулко тукает в ушах.

А вечером в рекреации второго этажа тес­но составлены стулья. Школьные киномеха­ники крутят фильм «Мы из Кронштадта». В который раз? В десятый? В двадцатый?

Белый луч, призрачно высвечивая стри­женые ребячьи головы, тянется к простыне, по которой красные балтийские матросы идут в свой последний и решительный бой. Стре­кочет пулемет...

И здесь же, в этой самой рекреации, часто гремят другие выстрелы. Настоящие.

Тира при школе не было, и для стрелковых занятий решили использовать рекреацию. Бы­ли, правда, сомнения: как взглянет на это ди­ректор? Но Николай Петрович тут же схва­тил рулетку и пошел измерять дистанцию для стрельбы. Дистанция — в самый раз.

В классе, где сейчас размещается школь­ный музей, окно и часть стены загораживали железным щитом, к нему придвигали дере­вянный, под руководством военрука Петра Александровича Ветошева сколоченный из досок, а затем вешали мишени. Стреляли с лестничной площадки, через открытую дверь класса. Лежа, с колена, в противогазе. На дверных косяках оставались щербинки от пуль.

В школе имелось несколько малокалибер­ных винтовок и старое ружье системы «Мон-те-Кристо».

Стреляли не только ученики, но и учителя. Иногда приходил Николай Петрович — ему в знак особого уважения вешали новую мишень, и, если результат его оказывался хуже, чем у ребят, он отшучивался:

— Я же, как-никак, артиллерист...

В то время по правилам соревнований в состав команды школьников разрешалось входить одному учителю, и от этого тоже возникало чувство локтя, чувство единого школь­ного коллектива.

В предвоенные годы на всех районных и городских соревнованиях по стрельбе коман­да школы регулярно занимала только призо­вые места.

 

Теплый приклад «мелкашки», чмокающий звук, с которым пуля влипает в мишень, и звяканье пустой гильзы по каменному полу, и холодок в душе, когда Петр Александрович с карандашом в руке отмечает пробоины, подсчитывает сумму выбитых очков.

Вспомнит ли все это старший лейтенант Василий Полыгалов в Великую Отечественную, командир 3-й стрелковой роты 419-го стрелко­вого полка 18-й Мгинской Краснознаменной стрелковой дивизии?

С детства он мечтал о небе, окончил аэроклуб, пытался поступить в Качинское летное училище, но не повезло — медики не пропу­стили. 

Тогда Василий решил стать артиллерий­ским командиром. Уехал учиться в Ленин­град, стал курсантом военного училища, а доучиться не пришлось. Уже через неделю по­сле начала войны, когда под Лугой прорва­лись фашистские танки, курсантов-артилле­ристов ночью подняли по тревоге и с марша бросили в бой. Многие из его товарищей оста­лись лежать на том рубеже, но танки не прошли.

Потом, уже с кубарями в петлицах, Васи­лий воевал в составе 36-й отдельной курсант­ской бригады, позднее попал в пехоту.

В июне 1944 года рота старшего лейте­нанта Полыгалова под яростным пулеметно-ружейным огнем белофиннов на подручных средствах переправилась через реку Свирь, за­цепилась за правый берег, обеспечив перепра­ву всего полка.

В руках уже не ружье «Монте-Кристо», не «мелкашка», а грозный автомат ППШ.

Свирь форсирована, и 419-му полку по­ставлена новая боевая задача: выйти к шоссе, соединяющему Олонец с Петрозаводском, пе­ререзать и накрепко оседлать эту жизненно важную для противника транспортную ма­гистраль.

Высланная в разведку рота Полыгалова днем 26 июня вышла на шоссе, по которому как раз в это время двигалась колонна вра­жеской артиллерийской батареи. Раздумы­вать было некогда, командир первым открыл огонь. После короткого боя артиллеристы бы­ли уничтожены, орудия достались нашим бой­цам. Полыгалов приказал откатить их с до­роги и укрыть за деревьями. Он понимал, что противник не оставит роту в покое, попытает­ся восстановить положение. Нужно занимать оборону. К счастью, рядом оказалась выруб­ка. Здесь маннергеймовские солдаты валили лес, штабелями лежат бревна и приготовлен­ные для вывозки дрова. Настоящие баррика­ды. А уже с двух сторон свистят пули — рота попала в клещи.

Укрывшись за штабелями дров, поставив на флангах пулеметы и захваченные пушки, одну за другой отбили восемь атак. Шоссе и обочины покрылись телами вражеских солдат.

Наконец, измотав и обескровив атакую­щих, Полыгалов поднял бойцов в контратаку. В рукопашной схватке он из автомата в упор сразил офицера, завладел его сумкой, в кото­рой позднее обнаружились ценнейшие доку­менты.

Рота продержалась на шоссе до подхода основных сил полка.

За умелое командование ротой и за лич­ную храбрость, проявленную в этом бою, быв­ший ученик школы № 47, бывший слесарь-разметчик Мотовилихинского завода Василий Афанасьевич Полыгалов 21 июля 1944 года был удостоен звания Героя Советского Союза.

Но пока все это еще впереди — и гиблые Синявинские болота, и карельские леса, и бои в Прибалтике.

Незаметно оглаживая пальцами привин­ченный к пиджаку новенький значок «Воро­шиловского стрелка», Вася Полыгалов сидит в классе. Идет урок истории. Владимир Ни­колаевич Фокин с указкой в руке стоит у карты России.

Внезапно под горой гулко и раскатисто бухает орудийный выстрел; идут испытания.

Не с этой ли пушкой он, Василий Полы­галов, курсант 1-го Ленинградского артилле­рийского училища, в июне сорок первого ос­тановит прорвавшиеся под Лугой фашистские танки? Может быть, и с этой.

— Продолжаем, ребята, — прервавшись на мгновение, говорит Владимир Николаевич.

Испытывались мотовилихинские пушки.

Звенели стекла в классах.

Шли уроки.

 

В музее пермской школы № 9 хранится пожелтевший листочек со стихами из стенга­зеты предвоенных лет.

Стихи эти — сатирические, в них неизвест­ный школьный поэт произносит монолог от лица некоего лодыря (видимо, имелся реаль­ный прототип!), не желающего на уроке гео­графии чертить карту Германии:

 

 

Надоели мне занятья

 И Людмил Степанны речь.

Уж желаю погулять я!

 Так — хоть повеситься,

хоть в печь.

Не хочу чертить я карту!

 Мне Германия — куда?..

 

Далее этот лодырь высказывал свою за­ветную мечту: пусть вообще исчезнут с кар­ты все реки, моря, горы и прочие ненужные подробности. Вот тогда очень просто будет ему учить географию. Пусть лишь одни полю­са останутся, так уж и быть, — Северный и Южный. А больше ничего не надо.

Газета, наверное, висела в школьном ко­ридоре, перед ней толпились мальчишки и девчонки со значками «Ворошиловский стре­лок», ГТО и ГСО («Готов к санитарной обо­роне!»), читали стихи, разглядывали карика­туру, а из дверей учительской смотрела на них та самая Людмила Степановна. Она уже знала, что географию этим ребятам придется учить на практике, что многие из ее учеников с боями пройдут через города Германии, карту которой не хотел чертить неизвестный лентяй. А многие и не дойдут до этих горо­дов.

И странно, как тревожно звучат теперь те давние, неумелые и неуклюжие ребячьи стихи из школьной стенгазеты...

 

 

 

 

ИСТОРИЯ С ПЕДАЛЯМИ

Однажды Елена Николаевна Щенникова увидела, как лихо вы­жимает в гору на своем велосипеде восьмиклассник Володя Сафонов, и помогла ему записаться в велоси­педную секцию при заводском спортклубе.

А осенью, на общешкольной ли­нейке, попросив у директора слово, объявила:

— Ребята! Мы должны поздра­вить Володю Сафонова. Этим летом он стал чемпионом Перми среди школьников по велосипедному спорту.

Машиной о двух колесах, со звонком, владели тогда немногие счастливчики. У Володи велосипед появился следующим образом.

Отец его, рабочий электрического цеха, за отличную работу был премирован гармонью. С тех пор гармонь эта, сияя кнопками, лежа­ла в доме на почетном месте.

Лежала себе и лежала. Никто в семье иг­рать на ней не умел.

Как-то вечером, придя с завода, отец вдруг посмотрел на нее пристально, словно впервые заметил, и удивился:

—  Ведь попусту пылится! Надо бы ее на что-нибудь сменять. Ты, Вовка, чего хочешь?

Володя ответил, не задумываясь:

—  Велосипед.

И гармонь выменяли у соседа на старень­кий, разболтанный велосипед «ЗиФ» — завод имени Фрунзе.

На этом велосипеде, основательно его, под­ремонтировав, Володя гонял по ухабистым улицам родной Язовой, с ним пришел в сек­цию, стал чемпионом Мотовилихи и Перми, ездил в Свердловск, на первенство Уральской области. Там, в гонке на двадцать километ­ров, ему не повезло. Всю дистанцию он лиди­ровал, далеко оторвавшись от соперников, но уже в нескольких сотнях метров от финиша проколол шину и в результате занял всего лишь третье место.

Велосипед был его первой любовью.

Второй стала авиация, самолеты.

Он запускал с Вышки легкие, склеенные из дранки и папиросной бумаги, модели с ре­зиновым моторчиком. Белый самолетик мед­ленно планировал вниз, и казалось, что сам летишь вместе с ним, чувствуешь, как от рас­каленных зноем железных крыш струями поднимается горячий воздух; под крыльями мелькают улицы, деревья, огороды с пыльной картофельной ботвой, купающиеся в пруду ребятишки, и сердце сжимается от страха: вдруг зацепишься за провода?

В ходу был лозунг: «От авиамодели — к планеру, от планера — к самолету!»

Окончив девять классов и уже работая на заводе, в том же электрическом цехе, где и отец, Володя прошел годичный курс учебно-летной подготовки (КУЛП) при городском аэроклубе, а затем поступил в пермскую шко­лу пилотов. Летал мастерски, и после оконча­ния школы его оставили при ней инструкто­ром. Он учил курсантов водить самолеты Р-5, Ил-2, ДБФ-4, на котором Чкалов мечтал об­лететь вокруг света.

Едва началась война, сразу подал рапорт об отправке на фронт. Ему отказали. Он по­дал другой рапорт. Третий. Наконец, уже ле­том 1942 года, добился своего — был отправ­лен командиром эскадрильи ночных бомбар­дировщиков в 224-й полк авиации дальнего действия. Позднее этот полк станет Красно­знаменным, ему будет присвоено почетное на­именование Ржевско-Будапештского.

В один из майских дней 1943 года по взлетной полосе аэродрома, расположенного под Москвой, один за другим разбегались, отрывались от земли и брали курс на запад самолеты эскадрильи капитана Сафонова — эскадрилья получила задание бомбить Бер­лин.

В бомбоотсеки загружено по одной бомбе весом в тонну и по десять стокилограммовых.

Берлин бомбили еще не часто, и на тон-новых бомбах механики вывели разные над­писи. Надписи разные, но смысл у всех один: получай, фюрер, гостинцы.

Перед вылетом с особой тщательностью проверили все системы. Задание ответствен­нейшее, и лететь далеко: из-под Москвы, над охваченной пожаром Россией, над истер­занной Белоруссией и многострадальной Польшей, прорваться к столице третьего рей­ха. Но это еще полдела. Знали, как фашисты охраняют Берлин. День и ночь дежурят на .аэродромах десятки истребителей, готовых взлететь по первому сигналу тревоги. Кругом сплошные аэростатные заграждения, прожек­торные установки. Кольцами опоясывают под­ступы к городу зенитные батареи. Ниже ше­сти тысяч метров нечего и соваться — собьют.

Вся надежда была на опыт, уже немалый, и на верный Ил-4.

Практически невозможно вести за собой эскадрилью на расстояние в тысячи километ­ров, ночью, порой в густой облачности, когда летчик не.видит даже плоскостей собственно­го самолета и ведет машину, ориентируясь только по приборам.

Поэтому обычно назначался отрезок вре­мени, в течение которого самолеты эскадрильи должны выйти на цель над заданным квадра­том для нанесения массированного удара. Л шли поодиночке.

Хорошо, ночь выдалась темная, безлунная. Л то при луне, бывает, летишь, словно сам се­бя несешь в подарок фашистским зенитчикам.

Точно в срок эскадрилья вышла к задан­ному квадрату.

Грохота разрывов не слышно, да и не видать, что там творится внизу, но штурманы засекают время, щелкают фотокамерами — хронометраж и пленка покажут, чьи бомбы накрыли цель.

Но это потом, дома. А туда нужно еще до­браться.

Через час полета попали под зенитный об­стрел. Внезапно самолет качнуло, от осколка загорелся правый мотор. Пламя удалось по­гасить, однако теперь надо было тянуть к аэродрому на одном моторе.

Сафонов выровнял машину, снова взял курс. Но он уже чувствовал, видел по прибо­рам, что самолет начинает заворачивать впра­во. Трудно, неимоверно трудно вести тяжелый Ил-4 на одном моторе. Чтобы самолет не от­клонился с курса, приходится все время да­вить ногой на педаль.

Через полчаса нога стала затекать.

Может быть, той ночью выручила сноров­ка велосипедиста, накопленная в детстве и ранней юности выносливость, которая помога­ла со всей силы нажимать на педали даже у самого финиша в гонке на двадцать и пятьде­сят километров.

Может быть...

Но сейчас это напряжение требовало еще большей отдачи.

Деревенеющая нога давила на педаль уп­равления, потерявший маневренность Ил-4 медленно шел на одном моторе.

Над Польшей начало светать, над Белорус­сией встало солнце. Дважды, надеясь на лег­кую поживу, налетали вражеские истребители и отставали, отогнанные пулеметным огнем.

 

Сафонов держал курс, хотя болела уже не только нога, но все тело — мышцы спины, шея.

Его самолет вернулся на аэродром послед­ним из всей эскадрильи.

А на следующий день командир полка со­общил:

— Задание выполнено успешно.

Летчики знают, что скрывается за этой ла­коничной формулировкой. Если задание не просто «выполнено», а «выполнено успешно», значит, полный порядок: аэросъемка показа­ла, что «наделали делов», или сугубо по-во­енному: объекты уничтожены. А сколько их еще впереди, заданий?

Сколько заданий, столько и полетов — бое­вых, учебных, рабочих. Вплоть до того, по­следнего, когда уже после войны, на мирном заполярном аэродроме рухнет на льдину трофейный «юнкере» и кавалер шести орде­нов, Герой Советского Союза Владимир Ильич Сафонов, три года проведя в госпита­лях, никогда уже не сможет сесть за штур­вал самолета.

Он бомбил города Восточной Пруссии — Кенигсберг, Тильзит, Инстербург. Под Ленин­градом поднимался в воздух в тридцатигра­дусный мороз, когда на высоте температура в кабине падает до минус пятидесяти, пальцы прикипают к штурвалу. Громил технику вра­га под Сталинградом и Орлом, у Брянска и Харькова, Киева и Пскова. Под Фастовом был подбит, последним из экипажа покинул горящий самолет, уже на высоте четырехсот метров — едва успел дернуть кольцо парашю­та, как тут же ощутил под ногами землю. Се­кундой позже и разбился бы.

Владимир Сафонов подготовил двадцать экипажей, совершил 270 боевых вылетов в дальний тыл противника, а летчики его эска­дрильи — 750 вылетов.

...Припав к рулю велосипеда, худенький мальчик мчится вниз по Висимской горе. Па­русом вздулась рубашка, дребезжит звонок, в сияющий диск сливаются спицы.

 

 

МОТОРЫ И ГОЛУБИ

 

Если по школьной лестнице спу­ститься вниз, на первый этаж, к выходу, сразу бросается в глаза плакат на двери:

 

 

Стой, школьник!

Ты знаешь прекрасно —

Выбегать на дорогу

Опасно!

 

А когда-то было неопасно, и многие выпускники помнят, как в конце 20-х годов несметная ребячья толпа валила за первым, появив­шимся в Мотовилихе легковым ав­томобилем: по-утиному перевали­ваясь на выбоинах мостовой, вол­шебно гудя клаксоном, окутанный таинственным облачком выхлопных газов, он проехал по Большой улице с трепещущим на радиаторе красным флажком — символ будущего.

Но вскоре это чудо стало привычным. В 1934 году Пермь посетил нарком тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе, и по его приказу четырнадцать передовиков производ­ства Мотовилихинского завода были награж­дены легковыми автомобилями.

А затем за крайними домами недавно по­строенного Соцгородка в Рабочем поселке ве­село загудел паровоз-малютка — здесь откры­лась станция пионерской железной дороги.

Маленькие, в полроста, семафоры, но­венькие рельсы и шпалы, остро пахнущие креозотом, стрелки, миниатюрное здание вок­зала, до блеска начищенный колокол, изве­щающий об отправке поезда: специально из­готовленный на Мотовилихинском заводе кро­шечный паровозик «кукушка», а за ним четы­ре ярко раскрашенных вагончика; стен у них нет, только навесы на столбиках и скамейки. На скамейках важно сидят малыши в белых панамах.

Дорога еще строилась, а по вечерам груп­па будущих железнодорожников из школы № 47 собиралась возле дома, где жил Свято­слав Анисифорович Данилевич, заместитель директора завода по транспорту. Терпеливо ждали. Данилевич возвращался с работы усталый, но при виде ребят улыбался:

— Ну что, путейцы? Аида чай пить.

Пили чай с сухарями и баранками.

Данилевич говорил:

— Для машиниста чай — первое дело. Усталость снимает...

Хозяйка уносила стаканы и пустые блю-

дечки из-под варенья, на стол ложились книги и тетрадки для записей. С полмесяца шли за­нятия теоретические, после — практические, на технике, под руководством заводских тран­спортников и опытных машинистов.

Каждый день за окраиной Соцгородка гу­дел паровоз.

Во время военных игр поезд становился бронепоездом «Красный партизан», на вагон­чиках устанавливали фанерные щиты с маски­ровочным рисунком. Бойцы с деревянными винтовками шли в атаку, бронепоезд прикры­вал их «огнем», сложно маневрировал, двигаясь, то взад, то вперед, и машинист, чтобы убыстрить реакцию и обострить внимание, старательно сосал кусочек сахара — этот спо­соб советовал применять Данилевич. " «Мы мирные люди, но наш бронепоезд...»

В паузах вступал паровозный гудок. Как сладко тревожил он мальчишечьи сердца!

Первого сентября, после уроков, здесь, на станции малой дороги, собрались ребята и учителя мотовилихинских школ. - В этот день праздновали МЮД — Международный юно­шеский день (ныне Всемирный день молоде­жи).

Митинг, парад, гром оркестра, спортивные и шуточные соревнования, но Сережа Куфонин ни в каких мероприятиях участия не при­нимал. С двумя товарищами он сидел в сто­роне, на травке, чуть отрешенно взирая на все происходящее. Его задача — сыграть на этом празднике последний, завершающий аккорд.

Возле стояла большая клетка, от которой постоянно приходилось отгонять любопытных. Из нее доносился шорох и тихие булькающие звуки — гукали голуби.

Неподалеку расположились другие голу­бятники. Иногда кто-нибудь извлекал из клет­ки своего любимца, и мохноногая птица, вы­зывая всеобщее восхищение, мгновенно соби­рала вокруг себя целую толпу. В знатоках и ценителях недостатка не было.

Наконец сигнал подан.

Сережа склоняется над клеткой. Один за другим, подброшенные его рукой, голуби, шумно трепеща крыльями, взмывают вверх. Десятки голубей. Сотни! То здесь, то там слышится заливистый свист, птицы ходят кру­гами в еще не поблекшем небе ранней осени, сверкают на солнце белым и сизым опере­ньем. Сереже кажется, что нет в мире зрели­ща прекраснее и величественнее, чем это. Ми­нут десять голуби кружатся над Соцгородком, поднимаются все выше, исчезают в солнечном мареве, уносятся к бесчисленным голубятням, рассеянным по всей Мотовилихе.

А пока еще пернатыми челноками снуют в вышине их стаи, сама собой рождается песня: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...»

Кто начал, не поймешь. Но песню уже под­хватили, понесли.

Почему именно ее?

Техника и голуби... Что между ними об­щего? Холодный металл и живой теплый ко­мочек пуха и перьев. Маленькое сердечко, бьющееся под пальцами, и мотор.

Но мотор-то не простой, а «пламенный»! И не «вместо сердца», как пелось в песне. Скорее, наоборот — сердце вместо мотора.

 «Все выше, и выше, и выше...»

Голубь— птица мира. Но мир нельзя от­стоять без могучего воздушного флота.

...На западной границе застал молодого летчика Сергея Куфонина июнь сорок первого.

Он видел, как падали бомбы на беззащит­ные белорусские города, как гитлеровские асы с бреющего полета хладнокровно рас­стреливали из пулеметов колонны беженцев, хотя по личному опыту знал, что даже с боль­шой высоты трудно спутать эти бесконечные скорбные колонны с находящимися на марше войсками.

Песня в ритме фокстрота, когда-то нали­вавшая душу летучей силой, теперь забылась, ушла в прошлое. Она сделала свое дело. С ней поднялось в воздух целое поколение, которому отныне предстояло взять на себя смертельно опасную, но в какой-то степени и обыденную работу военных летчиков.

Еще совсем недавно, когда Сергей учился в летном училище, как приятно было в новень­кой форме идти по улицам, ловить на себе восхищенно-почтительные взгляды прохожих. Сейчас он понимал, что это восхищение вы­давалось ему авансом. Настало время опла­тить его трудом и кровью.

А в небе пока безраздельно господствова­ла вражеская авиация. Летать приходилось главным образом ночью. ДБФ4 — отличный самолет, но брони на нем нет. Неуютно чувст­вуют себя летчик и штурман под защитой плексигласового листа толщиной всего один миллиметр. Не то что из пулемета — из «мел-кашки» можно пробить.

Однако летали. Бомбили. Наносили по наступающим фашистам редкие, но точные уда­ры.

К началу Сталинградской битвы Сергей был уже опытным штурманом. Теперь он ле­тал на самолетах штурмовой авиации. Его Ил-2 утюжил позиции врага под Оршей и Ви­тебском, Минском и Каунасом: Сергей вер­нулся туда, откуда начал отступать на восток.

Однажды ночью его вызвали на команд­ный пункт 135-го Краснознаменного полка штурмовой авиации. Перед группой в составе восемнадцати экипажей поставили задачу: вывести из строя вражеский аэродром в районе города Шауляй, под Вильнюсом.

Взлетели в темноте, с таким расчетом, чтобы нанести удар в предрассветных сумер­ках. Даже радиосвязью не пользовались — для скрытности. К аэродрому подошли вовре­мя: фашисты как раз готовили самолеты к вы­лету. Экипажи возились у машин.

Не они ли три года назад безжалостно по­ливали свинцом вереницы беженцев?

Штурмовики пикируют на цель.

На аэродроме паника, зенитчики опомни­лись и открыли беспорядочную пальбу лишь когда «илы» делали уже второй заход над летным полем, ведя огонь из пушек и пуле­метов. А дежурные истребители взлететь не успели, их уничтожили при первом же заходе, после чего проштурмовали остальные самоле­ты на стоянке, склад боеприпасов, взлетно-посадочную полосу.

А вскоре Сергею Куфонину — ведущему штурману двадцати четырех штурмовиков, приказано было обеспечить прорыв наших танковых и сдрелковых частей под станцией

Вилкавишкис. Фашисты подтянули сюда мно­го техники, рассчитывая перейти в контрна­ступление. Но не сумели. Штурмовики Ку-фонина нанесли сокрушительный удар по их танкам и артиллерии. Войска 3-го Белорус­ского фронта, продолжая наступать, вошли на территорию Восточной Пруссии.  Громя танковые колонны и мотомехчасти, доты и дзоты, блиндажи и батареи врага, Сергей Куфонин совершил 162 боевых выле­та, лично сбил четыре фашистских истреби­теля.

После Победы он продолжал летать...

Голубь — птица мира, свившая гнездо в шлеме древнегреческого бога-воителя Ареса.

Голуби парили над Москвой, а над ними, в майском и ноябрьском небе, проплывали эскадрильи. Один из самолетов вел полковник авиации, Герой Советского Союза Сергей Фе­дорович Куфонин.

Двадцать раз он участвовал в воздуш­ных парадах над Красной площадью.

 

 

 

 

питомцы

АЭРОКЛУБА

 

Аттестат о прохождении курса учебно-летной подготовки при перм­ском аэроклубе: над названиями предметов, оценками и цифрой про­веденных в воздухе часов изобра­жен Государственный герб СССР, как бы охраняемый стоящими спра­ва и слева от него красноармейцем и летчиком, а внизу — над полем, над трактором, над дымящими трубами тяжелой индустрии — летит самолет.

Среди семнадцати Героев Советского Союза, воспитанных Мотовилихой, десять — летчики.

Шестеро из них учились в шко­ле № 47.

С чего начиналась у этих ребят тяга в небо?

Может быть, стальные птицы завладели воображением еще в ту давнюю пору, когда с висевшей на шее неизменной кружкой-ко­пилкой бегали, сверкая босыми пятками, по улице, кричали:

— Дяденька! Копейку на строительство эскадрильи «Наш ответ Чемберлену»!

На спичечных коробках нарисован был краснозвездный самолет с крепким рабочим кулаком вместо пропеллера: вот наш ответ Чемберлену.

Или, может быть, начиналась эта любовь с книги Фаусека «Схематическая модель са­молета» —• настольной книги многих ребят то­го поколения?

Или с рассказов о знаменитой планерной школе в Крыму, под Коктебелем?

Или все началось позднее — с эпопеи «Че­люскина», когда спасавшие полярников лет­чики стали первыми Героями Советского Со­юза?

И уж, видимо, вконец растревожены были ребячьи души сообщениями о беспримерных перелетах Чкалова, Громова, Коккинаки.

В газетах писали: «Весь мир узнал, каких результатов могут добиться советские летчи­ки на отечественных машинах, изготовленных из отечественных материалов...»

В 1934 году М. М. Громов установил ми­ровой рекорд дальности полета, пролетев без посадки ,12 411 километров.

В 1937 году В. П. Чкалов, Г. Ф. Байдуков и А. В. Беляков совершили беспосадочный пе­релет Москва — Северная Америка.

В. К. Коккинаки за сутки долетел из Мо­сквы до Владивостока. Полина Осипенко, Вера Ломако и Марина Раскова на гидросамо­лете без посадки покрыли расстояние от Чер­ного моря до Ледовитого океана.

Лишь в 1936—1937 годах советские летчи­ки вписали в таблицу ФАИ (Международной авиационной федерации) 18 новых мировых рекордов. Как же было не гордиться этим, не стараться походить на этих людей?

Молодая республика рвалась в небо. Да­же особый термин появился в те годы — «аэрофикация страны». В одной из своих ре­чей нарком обороны К. Е. Ворошилов вы­двинул лозунг: «Каждому селу — кружок пла­неристов, каждому районному центру — аэро­клуб!»

В Перми аэроклуб открылся в 1933 году, вскоре ему было присвоено имя Центрального Комитета ВЛКСМ. А уже через год клубная эскадрилья в воздухе сопровождала поезд челюскинцев от Кунгура, где приняли эстафе­ту у свердловчан, до Перми. Прославлен­ные полярные летчики М. Т. Слепнев и Н. П. Каманин оставили на память курсан­там такую запись: «За овладение авиатехни­кой боритесь так же, как челюскинцы боро­лись с суровой природой Арктики».

Наверное, у Григория Лядова, Сергея Ку-фонина, Владимира Сафонова, Алексея Гаш-кова, Евгения Ежова и у многих других мото-вилихинских мальчишек, их сверстников, путь в авиацию был в чем-то свой, в чем-то не по­хожий на пути остальных, но было и общее: почти все они прошли через аэроклуб. Из школы № 47 в курсанты шли не только маль­чишки, но и девочки — например, Нина Вах-рушева, выпускница тридцать девятого года.

Школа внимательно следила за успехами своих авиаторов. Однажды в стенгазете по­явился такой рисунок: вдали несколько само­летиков, оставляющих за собой пунктирный след фигур высшего пилотажа, возле самоле­тиков— фамилии учеников школы, курсантов аэроклуба, а на переднем плане стоит птица-мама и, наставительно подняв крыло, говорит вылезшему из гнезда удивленному птенцу:

«Учись! Тебе бы так!»

Но до этого нужно было пройти долгий путь.

В журнале «Огонек» Женя Ежов читал о спортсменах-планеристах: высоко над горами они следят за полетом орлов, неподвижно распластавших свои могучие крылья, чтобы, внимательно наблюдая за этими птицами, уловить таинственное струение воздушных по­токов и заставить их в течение долгих часов поддерживать планер на лету.

Увы, хотя клубный аэродром и находился за Городскими Горками, поблизости не было ни гор, ни орлов.

Товарищи изо всех сил растянули длинный резиновый шнур амортизатора, чтобы придать планеру энергию взлета, Женя выдернул сто­пор, и неуклюжий фанерный ОС-4, приминая широкой лыжей траву, пробежал по полю, взмыл в воздух.

Высоты всего-то метров пятнадцать, да и некогда наслаждаться впервые испытанным чувством полета: нужно плавно отжать руко­ятку управления и следить за обтекателем, дабы не задрался слишком высоко. Иначе, потеряв скорость, ткнешься носом в землю, как случилось с Димкой Мордвиновым, пар­нем из их школы. Сам Димка отделался ис­пугом и синяками, а бедный ОС-4 всей груп­пой чинили две недели, собирали буквально по кускам.

Пальцы судорожно вцепились в рукоятку, глаза не видят ничего, кроме округлости об­текателя. Оказывается, полет — это, прежде всего работа.

Ниже, ниже.

Посадка... Подбегают ребята, машут рука­ми, что-то кричат. Женя их не слышит. Он улыбается блаженной, глупой и счастливой улыбкой. Первый в жизни перелет на рас­стояние двухсот метров продолжительностью полторы минуты благополучно завершен.

А потом будет У-2, знаменитая машина: с нее начинали практически все летчики Вели­кой Отечественной. Восторг высоты и спокой­ный, отрезвляющий голос инструктора Григо­рия Сирицкого, о котором один из его учени­ков вспоминал позднее: «Он привил нам лю­бовь к авиации, хотя и казался тогда излиш­не придирчивым. Но это был не придирчивый, а требовательный человек. Он умел воспитать выдержку, хладнокровие, настойчивость. И как же пригодились нам эти качества по­том, когда пришлось воевать!»

А настоящий планер так и остался детской мечтой: с 1937 года все аэроклубы страны на­чали перестраивать свою работу на военный лад. Близилось иное, грозное время, выцвета­ла прикнопленная к стене картинка из журна­ла «Огонек», на которой девять разноцветных планеров-парителей волшебным веером идут над Крымскими горами.

 

 

 

 

ТРИ ДРУГА.

Восемнадцатого августа, с утра, Гриша Лядов, Миша Мингалев и Ваня Мальцев встретились возле кинотеатра «Горн», под афишей фильма «Профессор Мамлок» — всем классом смотрели его накану­не. На афише изображен пожилой человек в белом халате, с усталым и печальным взглядом — врач, ставший жертвой нацистских идей, о «чистоте арийской расы».

Август перевалил за середину, через две недели начнутся заня­тия __ десятый класс! — а пока еще можно беспечно слоняться по пыль­ным улицам, вдыхая запах разбро­санных у базара арбузных корок, можно купаться в Каме, ходить по грибы, словом, наслаждаться последними днями последних в жизни летних каникул.

И все-таки друзьям кажется, что лето еще не прошло через свой зейит. Именно сегодня его вершина, его высшая точка — День авиа­ции. Самый лучший праздник!

Все трое — курсанты аэроклуба. На буду­щий год договорились вместе поступать в Чкаловское летное училище.

С утра сотни людей тянутся по улице в сторону аэродрома за Городскими Горками. Идут целыми семьями, ведут за руки ребяти­шек.

День ясный, небо синее, и в самом воздухе этого дня разлито пьянящее предчувствие праздника.

Из заводской проходной выезжает грузо­вик, битком набитый веселыми парнями и де­вушками. Над их головами колышется пла­кат: «В ответ на провокации японских саму­раев — все в ряды ОСОАВИАХИМ!»

Из-под плаката вырывается озорная ча­стушка:

 

Если надо, Коккинаки

Долетит до Нагасаки,

И покажет он Араки,

Где и как зимуют раки!

 

Совсем недавно, всего десять дней назад, отгремели бои на озере Хасан, и друзьям не нужно объяснять, кто такой Садао Араки — бывший военный министр, глашатай японско­го милитаризма.

 

Издали доносится бодрый марш:

Враг не станет щадить безоружных,

И крылатый бескрылого бьет.

Мы не строили замков воздушных,

 Мы воздушный построили флот...

 

Чем ближе в аэродрому, тем громче му­зыка, льющаяся из подвешенного к столбу репродуктора:

 

Нет страны, где ценили бы лучше,   

Нет страны, где б любили сильней

Командиров эскадры летучей,

Капитанов воздушных морей!

 

У въезда ветер раздувает огромное полот­нище со словами К. Е. Ворошилова: «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще си­лен!»

Миша, Ваня и Гриша в сегодняшнем пара­де не участвуют: зелены еще. А вот Юра Ива­нов, парень из их класса, вместе с инструкто­ром Михаилом Ходыревым будет проводить экскурсии по материальной части У-2.

Умолкает репродуктор. Дирижер, стоя пе­ред оркестром, из-под ладони смотрит вверх, в ту сторону, откуда все явственнее долетает слитный гул моторов.

Вот он вскинул над головой обе руки. Взмахнул ими. И грянули трубы: воздушный парад начался!

Конечно, не такой грандиозный, как в Москве, в Тушино, где в этот день собирает­ся до миллиона зрителей, где поднимаются стратостаты с гигантскими портретами Марк­са, Энгельса и Ленина, где в параде участву­ют сотни самолетов, десятки планеров, где можно увидеть и моноплан, и даже «бесхво-стку» — летающее крыло.

Разумеется, такого великолепия нет на аэродроме за Городскими Горками. Но пило­ты клубной авиации тоже знают свое дело. Есть на что посмотреть.

Над зеленым полем проходят самолёты. Они идут высоко, медленно, а в это же время один из пилотов демонстрирует бреющий по­лет: с оглушительным стрекотом проносится у самой земли, волнами разгоняя некошеную траву.

А самолеты, тройками идущие вверху, вне­запно все разом ложатся в крен на одно кры­ло под углом 45 градусов и так делают круг над аэродромом. Неожиданно головная ма­шина, выпрямившись, ныряет вниз, входит в мертвую петлю. То же самое повторяют дру­гие самолеты: сначала ведущий тройки, за ним — ведомые. Бочка, штопор, пике... Кур­санты пермской школы пилотов ведут в воз­духе учебный бой, производят «бомбомета­ние», а в конце программы — высадка пара­шютного десанта.

Прыжок с парашютом Ваня Мальцев впер­вые увидел года три назад. И когда парашю­тист начал делать скольжение, то есть, подтя­гивая стропы, уменьшать площадь купола, чтобы приземлиться в нужной точке, у Вани замерло сердце: неужели катастрофа?

Теперь-то уж он так не подумает, сам пры­гал...

Задрав головы, смотрят ребята, как небо над ними покрывается десятками разноцвет­ных куполов.

Потом они гуляли по городу, стояли возле здания почтамта, украшенного огромным пан­но: на нем изображались все этапы развития почтовой авиации. В городском саду пили ли­монад, ели мороженое, слушали беседу «Как большевики покорили Северный полюс». От­чаянно болели за мотовилихинцев — участни­ков конкурса на запуск бумажного змея.

А накануне ребята из школы №47 оборудо­вали в подшефном детском саду парашютную вышку. С нее под восторженный визг малышни сигали на тряпочных парашютах куклы и мишки с глазами-пуговицами.

Наверное, трое друзей не знали, что недав­но Пермский горком ВКП(б) принял поста­новление «О подготовке ко Дню авиации».

В нем говорилось:

«Вся подготовительная работа к праздни­ку советской авиации проводится под знаком разъяснения трудящимся международного по­ложения СССР, разоблачения агрессивных планов и действий японо-германского фашиз­ма, ознакомления с героической борьбой на­родов Испании и Китая против озверелых фа­шистских орд...»

Но друзья уже знали, что такое фашизм.

Они видели не только фильм «Профессор Мамлок» и кадры испанской хроники: вере­ница детей с узелками поднимается по трапу на борт советского корабля, пылают разру­шенные бомбами крестьянские дома. Они кри­чали «ура!» у репродукторов, когда республи­канские войска нанесли франкистам пораже­ние под Гвадалахарой, а названия кварталов осажденного Мадрида звучали для них так привычно, что, пожалуй, не заблудились бы в испанской столице.

«Но пасаран!» «Бандьера росса...»

В школе выдавали привезенные из Испа­нии апельсины — по штучке на брата, и чу­десные эти плоды, которых большинство мотовилихинских девчонок и мальчишек прежде и в глаза не видали, пахли не только южным солнцем, но и порохом.

Поэт-фронтовик Владимир Карпеко ска­зал о своем сверстнике и сверстнике этих ре­бят:

 

А он включал в свои планы

Учебу в аэроклубе.

 

Ибо:

 

Пылали дальние страны

Рубинами перстней на Круппе.

 

Это сказано о целом поколении.

 

13 мая 1944 года с аэродрома 511-го разве­дывательного авиаполка, расположенного на окраине молдавского села Сингурены, взмыл в небо самолет Пе-2 с выведенной на фюзе­ляже надписью: «За родную Белоруссию!»

Экипаж машины состоял из трех человек: летчик Владимир Завадский, стрелок-радист Алексей Филимонов и штурман Григорий Ля­дов. Эти люди воевали вместе третий год, и не было в полку экипажа храбрее и удачли­вее: много раз выполняли задания, требующие не просто смелости, но настоящей дерзости.

В тот день экипаж должен был произвести разведку оборонительных сооружений в райо­не яссо-кишиневской группировки фашистских войск.

Это труднейшая работа — под огнем зени­ток, уходя от истребителей, вскрывать оборону врага, и успех вылета зависит прежде всего от штурмана: он прокладывает курс и ведет съемку. Григорий был мастер своего дела, хо­тя часто даже самому себе не мог толком объя­снить, почему тот или иной участок местности

кажется особенно важным, почему вдруг про­сишь летчика: «Зайди-ка еще раз вон над тем леском. И пониже!» Видимо, помогало чутье, интуиция, когда в мгновенном и как бы не­осознанном решении концентрируется весь прежний опыт.

А опыта хватало. За год воздушной раз­ведки Григорий сфотографировал 9738 квад­ратных километров занятой противником тер­ритории и еще 1070 километров заснял в непосредственной близости от линии фрон­та— эти квадраты были самыми трудными. За это время тринадцать раз встречались с вражескими истребителями. Шесть встреч за­кончились боями. Два «мессера» не вернулись на свои базы, упали в украинской степи.

Утром 13 мая 1944 года Пе-2 шел на не­большой высоте вблизи города Бакеу. Григо­рий вел аэросъемку. Наконец доложил коман­диру:

— Все, Володя.  

Но у экипажа было еще одно задание — бомбардировать железнодорожную станцию неподалеку от Ясс. Вот бомбы сброшены, и са­молет круто уходит ввысь. Завадский берет курс на аэродром. Лететь оставалось километ­ров тридцать, когда над селом Хитрешты вне­запно вынырнули из облаков девять фашист­ских истребителей. Три из них были сбиты прежде, чем загорелся прошитый очередью бензобак Пе-2.

Шли уже над освобожденной территорией, и командир отдал приказ прыгать с парашю­тами. Сначала выбросили за борт вымпел с отснятой пленкой. Сам Завадский и Филимо­нов приземлились удачно, парашют Григория тоже раскрылся, но фашистский самолет, промчавшись мимо, крылом оборвал стропы.

Пленку вскоре подобрали и использовали при наступлении наших войск, а тело Гриши Лядова, любимца полка, нашли только через месяц. Друзья похоронили его на краю аэро­дрома, с которого он последний раз поднялся в небо. Прогремели залпы прощального салю­та. Рядом с летчиками стояли жители села Сингурены, среди них — четырнадцатилетний Коля Цуркану. Он запомнил этот день на всю жизнь...

Еще несколько недель мимо могилы про­бегали, уходя на задание, самолеты однопол­чан, потом 511-й перебазировался дальше на запад, а Гриша Лядов остался лежать в мол­давской земле.

Звание Героя Советского Союза было при­своено ему уже посмертно — 26 октября 1944 года.

Фанерный каркас, обтянутый перкалью — просмоленным батистом. Соединенные троси­ками легкие двойные крылья. Биплан. Кто споет оду великому труженику — У-2?

Знал ли Миша Мингалев, впервые садясь за его штурвал, что этот самолет станет ему верным другом на все четыре военных года?

«Огородником» любовно называли У-2 лет­чики, потому что при необходимости он может совершить посадку чуть ли не на пространст­ве обычного деревенского огорода. С неболь­шой высоты, подбитый, способен спланировать на землю. Даже частенько летали на нем без парашютов: штурман в полете держит пара-

шют на коленях, летчик на нем сидит, а это неудобно, мешает.

Но на первых порах, конечно, с некоторым презрением относились к старому знакомцу. Букашка клубная! Не думали, что придется воевать на таких машинах. И как же поражен был Михаил Мингалев, узнав, что командир его полка, майор Черненко, на этой вот бу­кашке сбил знаменитый «Мессершмитт-10» — гордость фашистской авиации...

У-2 был и разведчиком, и транспортником, и санитарным самолетом. Для Михаила он стал бомбардировщиком. Порой бомбонагруз-ку давали до двухсот килограммов, так что бедный маленький У-2 еле отрывал колеса от взлетной полосы. Позднее стали снимать с моторов тяжелые глушители, чтобы умень­шить вес самолета и взять больше бомб. Да­же, бывало, убирали пулемет, а вместо него штурман прихватывал с собой винтовку.

Какой еще самолет, кроме старенького клубного У-2, удастся быстро и надежно спрятать всего в четырех километрах от линии фронта? На каком другом сделаешь десять и больше вылетов за одну короткую летнюю ночь?

А если помножить двести килограммов на десять вылетов? Такой груз мог принять в бомбоотсек лишь тяжелый бомбардировщик.

Михаил Мингалев провоевал до Победы, был ранен, не раз возвращался на аэродром в самолете, у которого не только фюзеляж и плоскости иссечены, были пулями и осколками, но даже колеса изрублены.

И дважды прихотливая фронтовая судьба едва не свела с друзьями-одноклассниками.

Дважды поманила возможностью встречи, и оба раза обманула.

В мае 1944 года 714-й отдельный авиаполк, в котором он служил, базировался в Молда­вии, у Новой Обрежи — неподалеку от села Сингурены, где стоял полк Гриши Лядова. Повидаться бы, наговориться за все время разлуки... Но не пришлось: погиб Гриша.

А двумя годами раньше, осенью сорок вто­рого, стояли на формировании в центре Рос­сии. И здесь же, совсем рядом, буквально в нескольких километрах, находился аэродром Вани Мальцева. С ним еще в детстве соседст­вовали на улице Свободы, а в школе за одной партой сидели.

Соседи-то соседи, а так и не встретились. В ноябре того же года пришло в Мотови-лиху, на улицу Свободы, письмо:

«Привет из д. Черново Московской области Ногинского района.

Прежде чем приступить к описанию всех событий, разрешите познакомиться с вами, родные Ивана Дмитриевича Мальцева. Пишет вам простая советская девушка, работающая в тылу и помогающая нашей доблестной Крас­ной Армии.

Дорогие родные Ивана Дмитриевича, со­общаю вам прискорбное известие о гибели ва­шего сына, который погиб при аварии само­лета, выполняя правительственное задание. Авария случилась в ночь на 31-е октября, не­подалеку от нашей деревни. Схоронили Ивана Дмитриевича на кладбище в селе Стромыни вместе с его тремя товарищами. В тот миг, когда опускали их в вечную холодную могилу,

был ясный солнечный день. Последние свои минуты они отживали при ясном свете. Жа­лобно пели птицы, которым жаль, было расста­ваться с молодыми сердцами.  /

Дорогие родные Ивана Дмитриевича, я не знаю, кто вы есть, но вместе с вами пережи­ваю эту тяжелую утрату.

Провожали Ивана Дмитриевича и его то­варищей все наши люди, проживающие на территории двух колхозов. Положили их в бе­лые гробы и покрыли белыми полотенцами. Мы, девушки, убрали могилу цветами. С приветом к вам

Стулова Глафира Ивановна».

Но Мария Степановна Мальцева, мать Вали, получила из деревни Черново еще одно письмо, от двух пожилых колхозниц. Они со­общили, что на борту разбившегося самолета, было, пять человек и один из них остался жив.

И у матери возникает последняя надежда: вдруг Глаша Стулова ошиблась? Вдруг Ваня жив?

Из Мотовилихи в деревню Черново летит письмо-заклинание, но уже на следующий день Мария Степановна прочтет слова Кости Носкова, тоже школьного товарища Вани, од­нополчанина:

«...Иван был хороший и отзывчивый това­рищ. Мне было очень тяжело, когда я пере­живал это, хотя мы все находимся в действу­ющей армии, и каждый вылет рискуем отдать жизнь. Но ничего не поделаешь, война есть война, и каждый из нас готов отдать жизнь за родную землю. Иван отдал все свое уменье и погиб с честью, как лучший воздушный боец и советский гражданин. Но я вам клянусь, что за Ивана, за вас, за свою сестру (она по­гибла в Ленинграде) отомщу с лихвой...»

А Глаша Стулова отвечает:

«Была на могиле погибших и сказала ваше­му сыну, что мама прислала письмо, и чтобы он мне что-нибудь ответил оттуда, что вам писать, но он молчит...»

А затем приходит на улицу Свободы пись­мо от Вани, уже мертвого.

Это письмо, написанное накануне гибели, товарищи нашли в кармане его окровавлен­ной гимнастерки и переслали Марии Степа­новне:

 

«Добрый день, мама!

 

Большой привет от меня. По-прежнему не­исправим— пишу редко. Но и жив - здоров по-прежнему. Ночь занят, а день сплю, так что время идет незаметно. Питание нормальное. Живу в комнате на четверых. В общем, как в доме отдыха, если не считать работу. Все же усталость от ночи чувствуется...

Через несколько дней — праздник. Справь­те его получше и за себя, и за меня, а то ведь я дома его не справлял уже целых три года. Ничего, что меня там не будет. В мыслях я с вами.

Большой праздничный привет бабушке.

Тебя, мама, поздравляю с праздником 7 Ноября.

Твой сын Ваня».

Ясный октябрьский свет на сельском клад­бище. Братская могила. Молодые сердца. Де­вушка Глаша... В руке у нее присланная Марией Степановной маленькая фотокарточка Вани Мальцева.

Незадолго до гибели он писал:

«Мама, за меня не волнуйся, потому что опасного тут ничего нет...»

 

 

 

«ОГНЕННЫЙ» ВЫПУСК

 

Взрослые люди рассаживаются за ученическими столами — в том же классе, на тех же местах, где они сидели на уроках сорок лет па-зад. Смех, неразбериха, кто-то в шутку обижается, что вот, мол, ко­нечно, как всегда — лучшее место у окна опять занято...

Чеканя шаг, ребята вносят зна­мя школы, звучит команда:

—  На знамя смирно!.. Вольно.

Директор школы Вера Григо­рьевна Даньшина начинает пере­кличку:

— Анисимов Сергей.

—  Старший лейтенант, артилле­рист. Был ранен. Сейчас инженер,
начальник отдела на судостроитель­ном заводе в Горьком.

—  Баишев Владимир.

—  На фронте с сорок первого и до Побе­ды. Тоже артиллерист. Рядовой. Ныне стар­ший мастер производственного объединения
«Моторостроитель».

—  Истомин Борис.

—  Воевал под Москвой, на Западномфронте. Сержант, командир стрелкового отде­ления. После войны — на комсомольской и
партийной работе. Сейчас доцент кафедры по­литэкономии Ждановского металлургического института.

—  Домнин Виктор.Отвечают товарищи:

—  Подорвался на мине в январе сороктретьего года, на Невской Дубровке, защищая Ленинград...

И на стол, за которым осталось свободным место Виктора Домнпна, ложится красный тюльпан.

Идет встреча выпускников 1941 года — они узнали о начале войны через несколько дней после прощального школьного бала.

А Вера Григорьевна продолжает пере­кличку:

—  Догаев Александр...

Организаторы встречи не смогли отыскать

никого из родных Шурика Догаева, чтобы пригласить их сюда, в этот класс. Но в об­ластном военкомате хранится копия извеще­ния о его гибели:

«В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, гвардии сержант военфельдшер Александр Иванович Догаев был убит ЗО/ХП-1942 г. Похоронен 1000 м. западнее дер.

Горбы Лычковского р-на Ленинградской обл.».

 И еще один тюльпан ложится на стол.

— Емельянцев Евгений.

— Пал смертью храбрых в сорок четвер­том в Белоруссии...

— Иванцов Геннадий.

— Пропал без вести в боях под Сталин­градом...

У стен стоят ребята в пионерской форме, комсомольцы, учителя. Все словно в почетном карауле. Срывающийся от волнения детский голос зачитывает строки из последнего пись­ма Геннадия Иванцова к родителям, помечен­ного сентябрем 1942 года:

«За меня будьте спокойны. Свою Родину, свою партию, свой народ и вас, дорогие мое­му сердцу, не подведу, буду стоять до послед­него патрона, а не будет патронов — есть гра­наты. Сталинград был, есть и будет наш...»

Теперь это письмо хранится в школьном музее.

Идет перекличка... Павшие и живые, они сейчас снова все вместе, в одном столбце, как в расположенном по алфавиту списке клас­сного журнала.

— Мошева Александра.

— Была зенитчицей, защищала Ленинград. Потом уехала поднимать целину...

— Почетаев Владимир.

— Сгорел в танке под Воронежем...

— Рутман Валерий.

— Погиб в битве на Волге...

Шестеро выпускников сорок первого года навеки останутся юными в памяти своих учи­телей и одноклассников.

Шесть алых тюльпанов легли на столы.

Продолжается перекличка:

— Соколова Зоя.

 

В апреле 1942 года, в составе первого эше­лона пермских девушек-добровольцев, Зоя Соколова отправлялась на фронт.

В полученном предписании значилось: иметь при себе две смены чистого белья, два полотенца, кружку, ложку, вещевой мешок, взять продовольствие на трое суток.

Перед отправкой мотовилихинских деву­шек собрали в заводском клубе. Стояли в строю, под большим, во всю стену, плакатом со словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Завершая напутственную речь, один из выступавших сказал:

— Я думаю, никто из вас, девчата, не вер­нется обратно.

При этих словах воцарилась мертвая ти­шина, потом из толпы провожающих — отцов, матерей, сестер и младших братьев, послыша­лись всхлипывания женщин. Заплакала и ма­ма Зои Соколовой.

А выступающий, волнуясь, просто ого­ворился. Он хотел сказать, что девушки не хуже мужчин овладеют военной специально­стью и никого из них не /вернут обратно, в тыл... Густо покраснев, понял свою ошибку, заговорил снова. Неприятное впечатление сглажено, однако и через три года, обнимая на вокзале дочь, Зоина мама вспомнит эту оговорку...

Медленно ходили тогда поезда — до Моск­вы ехали десять суток. О чем только не пере­говорили, чего только не передумали!

А Зоя вспоминала школу, потому что до недавнего времени школа была главным в жизни, с ней связано все самое хорошее, самое светлое.

Вспоминались учителя, друзья и подруги, и танцы на школьных вечерах — вальс, танго, краковяк, и украшенный виньетками альбом, какие были у всех девочек класса: в него пе­реписывались любимые стихи и песни, в нем красовались поздравления и пожелания, а на первой странице Рита Попова изобразила —• на счастье — летящую птичку; Зоя же прири­совала ей розочку в клюве.

Милый смешной альбом, бесценное сокро­вище— переводные картинки с кошечками, цветами и аккуратными девочками в наряд­ных платьицах. Вместе с ним дома осталось детство.

Впрочем, оно давно уже кончилось.

Зоя вспоминала, как осенью вместе с дру­гими ребятами, жившими неподалеку от школы, выносили из классов парты, столы и сту­лья, заносили кровати: школу переоборудова­ли под госпиталь. Зимой, окончив курсы мед­сестер, Зоя пришла сюда работать. В палате иногда вдруг начинала напевать вполголоса и заметила, что это успокаивает раненых. А они все чаще стали просить:

— Спой, сестричка!

Особой популярностью у молодых бойцов пользовалась нежная «Чайка», напоминаю­щая о довоенных летних вечерах, о танцпло­щадках, о любимых девушках.

Зоя пела:

 

Чайка смело пролетела

Над седой волной,

Окунулась и вернулась,

Вьется надо мной...

 

И еще:

 

Веселья час и боль разлуки

Хочу делить с тобой всегда.

Давай пожмем друг другу руки

И в дальний путь на долгие года...

 

Она часто выступала на школьных вечерах и немного гордилась своим голосом (после войны пела в Свердловском театре музыкаль­ной комедии) — все-таки колоратурное со­прано.

И как же' намучилась с этим сопрано, ко­гда пришлось вырабатывать командирский го­лос. Подашь команду:

—  Стой! Напра-во!

А девушки в строю чуть не падают от хо­хота. И старшина смеется:

—  Это еще что у нас за соловушка объявился! А ну, повторить!

С обувью тоже морока. Худенькая невысо­кая Зоя носила туфельки тридцать четверто­го размера, на складе самые маленькие ботинки оказались сорокового. Помаршируй-ка в таких!

Зоя думала, что ее пошлют на фронт ме­дицинской сестрой или сандружинницей, но попала в учебное подразделение ПВО, освои­ла зенитный пулемет Березина — «крыльевой» и обороняла Москву от налетов фашистской авиации.

Когда на подступах к столице появлялись вражеские бомбардировщики, батареи проти­вовоздушной обороны открывали заградитель­ный огонь. Море огня! И волной в этом море плескались, очереди пулемета, из которого стреляла старший сержант Соколова. Она бы­ла первым номером расчета — стрелком.

Потом Зоя стала радисткой, а после По­беды вернулась в родную школу — уже учи­телем: два года преподавала радиотехнику и даже военное дело.

Медсестра, пулеметчица, радистка, воен­рук, она не совершила никаких особенных под­вигов. Просто она подставила свое тонкое де­вичье плечо под общий груз, наравне с други­ми несла тяжесть великой войны.

А на вопрос юбилейной анкеты о любимом занятии (накануне вечера встречи эту анкету разослали всем выпускникам сорок первого года) Зоя Николаевна Соколова ответила так: «Мое любимое занятие — гулять в лесу...»

Из многих пунктов этой анкеты — серьез­ных и шуточных, возьмем только один: «Твое самое яркое воспоминание о школьных днях».

Олимпиада Константиновна Дугина:

«Трудно выделить что-то одно. Помню и закрытие церкви, и пионерские лагеря, и вступление в комсомол, и всякие мелочи: как, например, с Милкой Ганичевой ходили «в го­род» (так тогда говорили), сделали маникюр, на обратном пути чуть не поморозились, а в классе все прятали руки под партой...»

Вера Павловна Юнейко:

«Поездка на лыжах в лес всем классом...»

Сергей Семенович Работкин:

«Ремонт школы собственными силами. Ни­колай Петрович Мингалев, наш директор...»

Юлий Борисович Борисов:

«Чудесные вечера-маскарады. Помню себя

в костюме бравого гусара...»

Ираида Ивановна Мишуринских: «Самое яркое воспоминание — это вы все, дорогие мои одноклассники...» Людмила Петровна Ганичева: «Боевые комсомольские собрания, диспуты, походы в театр и просто прогулки, и наши любимые учителя, и первая любовь, и горечь разлуки...»

Маргарита Ивановна Постаногова: «Почему-то часто вспоминаю, как болтали на уроках с Зоей Соколовой и «висели» за это в стенгазете...»

Любовь Васильевна Заозерских: «Помню поездку на Гайву на следующий день после выпускного бала. Так чудесно то­гда в нас все перемешалось — и взрослое, и детское...»

Борис Николаевич Истомин: «Любое воспоминание о школе — из самых ярких...»

 

 

 

ДОБРОВОЛЬЦЫ

 

Летом сорок первого Юра Ро-чев и Женя Шадрин, комсорг шко­лы (по традиции секретарь комите­та комсомола переизбирался после третьей четверти), окончили девя­тый класс. Еще до будущей весны можно сидеть за партой, но их од­ноклассник Боря Дрокин, воспитан­ник классной руководительницы Александры Ивановны Луниной, уже погиб под Москвой... Друзья добровольцами уходят в армию.

Женю направляют на курсы ра­диотелеграфистов, Юру — в танко­вое училище.

«В/часть 187 Подразд. 53 Родителям курсанта тов. Рочева Юрия Васильевича.

Благодарим за достойное воспитание Ва­шего сына. Ваш сын — отличник боевой и по­литической подготовки, активный обществен­ник. Он правильно понял свои обязанности перед Родиной. Прекрасный товарищ, дисци­плинированный и честный, он является образ­цом для всего курсантского состава нашей части. Он готовится стать советским офице­ром, выкованным в период тяжелых для на­шей Родины испытаний. Ваш сын добросо­вестно изучает боевую технику, чтобы, овла­дев ею, приблизить час разгрома фашистских орд и отомстить за миллионы замученных фа­шистами советских людей. Надеемся, что Ваш сын с честью выполнит эту благородную за­дачу. Примите благодарность всего личного состава.

Командир взвода л-т Каргин Ф. Д.».

Юра погибнет в марте 1944 года. Его по­следнее письмо отцу, написанное вскоре после выхода из госпиталя, помечено 20 февраля.

«Привет с Украины! Здравствуй, папа!

Совсем случайно попал в соединение, в ко­тором воевал. Думаю перебраться в свою часть. Вчера приходил к своим ребятам, встретили замечательно. Все зовут к себе. Се­годня решится вопрос о моем переходе. Там же получу награду, номер приказа уже знаю.

Представлялась возможность ехать обрат­но в тыл, но я думаю: это мне не подойдет. Нужно сейчас завоевать и обеспечить буду­щую жизнь. Или умру героем, или буду жить человеком.

Поздравляю с новыми успехами, желаю дальнейшей удачи в нашем общем деле — изгнании и уничтожении гитлеровских захват­чиков.

Вчера мне стукнуло 20 лет. Отмечать эту дату буду 23 февраля — по-фронтовому.

С приветом и уважением твой сын Юра».

 

А Женя Шадрин стал связистом и бессмен­ным комсоргом 315-го отдельного гвардейско­го минометного дивизиона «катюш». Фашист­ская Германия подписала капитуляцию, а ди­визион еще сражался — для Жени Шадрина война окончилась 13 мая 1945 года, за Пра­гой, через четыре дня после Победы.

Вот страничка из его фронтового дневника последней военной весны:

«И снова ночной марш. Колонна дивизио­на выскакивает на рокадную дорогу. Вдруг шофер нашей радиомашины Кузьма Пьянков резко тормозит, распахивает заднюю дверь кузова и радостно кричит:

— Смотри, славяне!

Зрелище представилось действительно не­ обычное: с увала на десяток километров впе­ред лента шоссе светилась от включенных на
полную мощность танковых и автомобильных фар.  

Эх! И наш Кузьма монтировкой срывает жестяной экран светомаскировки с одной фа­ры, потом с другой... Ослепительно глянули они в расступившуюся темень.

Это буквально потрясло всех нас. Сколько лет мы крались по ночным фронтовым доро­гам почти что ощупью. Что в зимнюю или осеннюю мглу мог сделать узенький снопик света, да еще часто прерывавшийся при истош­ном вопле: «Воздух!» А в эту ночь...

Правда, днем пришлось Кузьме восстано­вить светомаскировку. И она не раз служила нам верой-правдой на неблизком еще пути к Берлину и Праге. Но, наверное, в ту ночь, на освещенном шоссе, мы впервые, нутром, что ли, почувствовали свою ратную силу и близ­кую радость победы...»

Необычные, а точнее — героические — судь­бы выпускников школы предвоенных и воен­ных лет не надо искать: откройте журнал, и каждая строчка с фамилией и именем — боль­шая судьба одного из поколения сороковых...

Когда началась война, Надя Рыжова окон­чила всего семь классов. Пришлось бросить учебу и идти на завод: стала фрезеровщицей. А ростом Надя не вышла. С рукоятками стан­ка управлялась, но, если нужно было заме­нить фрезу или заготовку в тисах, приходи­лось взбираться на специальную подставку.

Однако Надя во что бы то ни стало реши­ла уйти на фронт. Сначала записалась на кур­сы медсестер и сандружинниц, но при первом же посещении госпиталя оказалось, что она не выносит вида крови: дурно сделалось. А как еще можно попасть на фронт? Если к тому же тебе и восемнадцати лет не исполнилось... Надя явилась к начальнику штаба заводского отряда народного ополчения и попросилась на курсы снайперов. Тот, разумеется, отказал девчонке: мала, дескать. Надя пришла снова. Тогда начальник штаба взял ее с собой в тир, дал винтовку и три патрона: стреляй, мол, по­кажи, на что способна. На его удивление, результат оказался вполне приличным — сказались занятия в школьной стрелковой сек­ции.

Надя окончила курсы и сразу же отправи­лась в военкомат, где повторилась та же история: отказ, новый визит, опять отказ... В конце концов Надя, обладавшая завидным упорством, получила то, чего добивалась: направление в центральную снайперскую школу.

Вскоре, как и положено снайперу, она с расстояния сто метров могла перебить пулей телеграфный провод.

В начале 1944 года, вместе со своей луч­шей подругой - Сашей Мартемьяновой из деревни Шерья Нытвенского района, Надя прибыла на фронт, в 331-ю стрелковую диви­зию, стоявшую на Смоленщине.

Через полтора месяца на ее счету было уже шестнадцать фашистов.

...От командира одного из стрелковых ба­тальонов, занимавшего позицию в первых траншеях, стали поступать тревожные донесе­ния: напротив позиции батальона появился фашистский снайпер.

Каждый день батальон недосчитывался двух-трех бойцов. Были приняты все меры предосторожности, солдаты и офицеры стара­лись лишний раз носа не высовывать над бруствером, но потери не убывали. И никак не удавалось засечь место, где прячется враже­ский снайпер (в переводе с английского «снай­пер» буквально означает «стрелок из укры­тия») . Он делал всего два-три выстрела в день. И ежедневно батальонный писарь ставил печа­ти на двух-трех похоронках.

Когда Надя Рыжова и Саша Мартемьянова явились к комбату, тот оглядел их с не­которым сомнением:

- Ой, дочки! Справитесь ли? По всему видать, снайпер-то у них — ас!

— Постараемся...

Ночью на нейтральной полосе, работая без малейшего шума, девушки оборудовали две ячейки для стрельбы. Из траншеи прихватили с собой каску, моток проволоки и маленькое зеркальце.

Каску установили между ячейками, на ни­зеньком столбике — издали покажется, будто ползущий боец поднял голову.

Зеркальце укрепили рядом — с таким рас­четом, чтобы первые лучи солнца, отразив­шись от него, упали бы на каску. Затем заня­ли огневую позицию — каждая в своей ячей­ке, а между ячейками натянули проволоку для подачи условных сигналов друг другу. Только так и можно переговариваться на ней­тральной полосе.

Пока работали, казалось, что стремительно летит время — вот-вот рассветет. Но еще дол­го тянулась ночь. Медленно светлел гори­зонт, неспешно выплывало солнце из утренней дымки. И едва лишь зеркальце отбросило на каску солнечный зайчик, со стороны вражес­ких позиций раздался выстрел. Пуля звякнула о лысьвенский металл, сбросила каску со столбика.

Тут же на одном из стоявших поодаль де­ревьев зашевелилась листва.

Саша и Надя вместе нажали на спусковые крючки своих винтовок с оптическим прице­лом. Два выстрела грянули одновременно, слились в один. Фашистский снайпер кулем вывалился на землю из люльки, подвешенной к ветвям дерева.

А всего за свои полтора военных года На­дежда Александровна Рыжова уничтожила 78 гитлеровских солдат и офицеров *.

 

 

 

«ГРОХАЕМ ПО-КРОХАЛЕВСКИ!»

 

 

22 июня 1941 года. Воскресенье. День нерабочий, но вечером в це­хах Мотовилихинского завода про­шли стихийные митинги — люди со­брались сюда, чтобы в эти грозные часы ощутить рядом плечо това­рища.

Людно и в инструментальном цехе, который с давних пор был верным и заботливым шефом шко­лы № 47. Тревожно ревут заводские гудки. Выступающие говорят корот­ко, просто, без «бумажек». Едино­гласно принимается резолюция: «Мы, рабочие, работницы, инженер­но-технические работники, вместе со всем народом считаем себя мо­билизованными на Отечественную войну, будем еще больше повышать производительность нашего труда для одержания полной победы над врагом. Смерть крово­жадным фашистам!»

Закончился митинг, и сразу загудели станки — ночная смена осталась в цехе.

В первые дни войны Государственный Ко­митет Обороны поручил заводу в кратчайший срок наладить выпуск противотанковых ору­дий и легких полковых пушек. Их не хватало, прежде всего. Фашистское командование вво­дило в бой все новые танковые соединения, бронированные машины со свастикой, сминая гусеницами несжатую пшеницу, двигались на восток. Со связками гранат, с бутылками, на­полненными зажигательной смесью, выходили против них наши бойцы.

Нужно было остановить вражеские танки, и уже в ноябре, когда колонны вермахта рва­лись к Москве, на подступах к столице «заго­ворили» мотовилихинские пушки. На берега Камы приходили письма от воинов-артилле­ристов: «Спасибо, уральцы! Побольше бы та­ких орудий!»

Мотовилихинцы отвечали делом. В нача­ле сорок второго года завод выпускал вдвое больше пушек, чем в первые месяцы войны. А в дальнейшем — столько, сколько в обыч­ное время могли бы дать четыре-пять артил­лерийских заводов.

Мотовилихинские орудия гремели под Ста­линградом, огненным валом накрывали окопы врага на Курской дуге. Броневые щиты на­дежно укрывали артиллеристов от пуль и ос­колков.

Летом 1944 года воины 142-й армейской пушечно-артиллерийской Верхднепровской

Краснознаменной орденов Суворова и Богда­на Хмельницкого бригады, форсировав Неман, вышли к границам Восточной Пруссии. 22 ав­густа расчет сержанта Якова Никифорова за­нял боевую позицию севернее литовского го­рода Вилкавишкис. Прозвучала команда:

— По фашистской Германии — гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный — огонь!

Тридцать снарядов выпустил расчет Ники­форова.

Эти первые за всю войну выстрелы по территории гитлеровской Германии были про­изведены из пушки-гаубицы МЛ-20 № 3922, изготовленной на Мотовилихинском заводе в сорок первом году. Свой боевой путь орудие начало в битве под Москвой и закончило его на улицах поверженного Берлина.

Ребята уходили на фронт, девушки встава­ли к заводским станкам. Многие выпускницы школы № 47 пришли работать в инструмен­тальный цех Мотовилихинского завода — ше­фы охотно брали «своих».

Образование в десять и даже девять клас­сов считалось тогда солидным. Люба Посягина стала контролером ОТК, а Рите Попо­вой доверили фрезерный станок с автомати­ческим управлением — новейший, американ­ский, полученный по ленд-лизу. Рядом с этой махиной рослая Рита казалась маленькой девочкой.

Домой приходила усталая, с ожогами на руках от раскаленной стружки. Работали по двенадцать часов, а потом занимались на курсах медсестер при отряде народного опол­чения, часто бывали в госпиталях — пели ра­неным, писали за них письма. А еще огород, дрова на зиму. О младших братишках и сест­ренках тоже нужно позаботиться...

Как-то утром, придя в цех, девочки увиде­ли на стене новый плакат — большие красные буквы складывались в загадочные слова: «Грохаем по-крохалевски!»

Что бы это значило?

К началу Великой Отечественной войны Герой Советского Союза Анатолий Крохалев, получивший высшую награду в боях с бело­финнами, командовал уже полком морских бомбардировщиков.

В июле 1941 года газета «Правда» поме­стила статью о нем. Корреспондент сообщал: получив задачу разбомбить вражеский аэро­дром, Анатолий — ведущий трех эскадрилий — зашел на цель с той стороны, откуда фаши­сты никак не ожидали налета; внезапным бомбовым ударом аэродром противника был выведен из строя. С тех пор и повелось в пол­ку — спросят командира эскадрильи, вернув­шегося с боевого задания, как прошла опе­рация, а тот рапортует: «Грохаем покроха­левски!» И всем все понятно.

На Мотовилихинском заводе работали две младшие сестры Анатолия. Прочитав коррес­понденцию в «Правде», они послали ему те­леграмму:

 

ДОРОГОЙ НАШ БРАТ ТОЛЯ! МЫ ГОРДИМСЯ ТОБОЙ. МЫ СЧАСТЛИВЫ, ЧТО ТЫ БЕССТРАШЕН В БОЯХ С ПРОКЛЯТЫМИ ФА-124

ШИСТАМИ. ГРОМИ ИХ ДО КОНЦА, ДО ПОЛНОГО УНИЧТОЖЕНИЯ! ОБЕЩАЕМ, ЧТО БУДЕМ ДОСТОЙ­НЫ ТЕБЯ. СЕГОДНЯ ТВОЯ СЕСТРА МАРИЯ РЕШИ­ЛА ОБРАТИТЬСЯ КО ВСЕМ РАБОЧИМ ЗАВОДА С ПРИЗЫВОМ: «РАБОТАТЬ ПО-КРОХАЛЕВСКИ!» МА-РУСЯ У НАС СТАХАНОВКА, РАБОТАЕТ ХОРОШО, НО ОНА И МЫ ВСЕ БУДЕМ РАБОТАТЬ ЕЩЕ ЛУЧ­ШЕ. ЕЕ ПРИЗЫВ ПОДХВАТЯТ ВСЕ ТВОИ ЗЕМЛЯ­КИ. И ЭТО, НАМ КАЖЕТСЯ, БУДЕТ ЛУЧШИМ ПОДАРКОМ ТЕБЕ, НАШЕМУ ЛЮБИМОМУ БРАТУ, ГЕРОЮ, БУДЕТ ЛУЧШЕЙ ПОМОЩЬЮ НАШЕЙ КРАСНОЙ АРМИИ.

 

Мотовилихинцы подхватили присказку лет­чиков. «Грохаем по-крохалевски!» — значит, работаем на полную силу, выполняем и пере­выполняем сменные задания.

А инструментальщикам приходилось ре­шать труднейшие, иногда просто головолом­ные задачи: Ведь завод постоянно осваивал новые виды продукции, следовательно, требо­вался и новый инструмент. Однако и старого не хватало.

Когда перестали поступать на завод абра­зивы, сумели наладить их выпуск у себя в цехе.

Когда дефицитными стали инструменты с алмазом, инструментальщики П. М. Николаев и А. И. Шипицын стали применять вместо ал­мазов твердосплавную крошку.

Когда ощутилась нехватка обычных инст­рументов, в цехе научились восстанавливать отработанные фрезы, резцы, сверла, напиль­ники.

За четыре года войны рационализаторы це­ха внесли 171 предложение, экономия от ко­торых перевалила за миллион рублей.

Уже осенью 1941 года в цехе была созда­на одна из первых на заводе комсомольско-молодежных фронтовых бригад. Молодые ра­бочие обязались трудиться по-фронтовому, с полной отдачей. Иногда в перерыве между сменами не успевали даже побывать дома— спади прямо в цехе, но сменные задания брига­да выполняла на 180—200 процентов.

Уральские пушкари, вчерашние школьники...

 

 

 

МИНИСТР из Мотовилихи

 

Отец у Вити Кротова умер рано, жили вдвоем с мамой, Екатериной Дмитриевной, в маленьком домике на 3-й Висимской улице, которая тогда называлась Козьей-—за по­следними ее домами начинался ко­зий выпас.

Но ни козы, ни тем более ко­ровы у Кротовых не было. По ве­черам Екатерина Дмитриевна гово­рила:

— Давай-ка, сынок, ступай... Звездочку-то уж подоили, наверное.

Корова Звездочка проживала неподалеку, на дворе у родителей Володи Гилева — закадычного Витиного дружка. Каждый вечер Витя ходил к Гилевым за молоком. Иног­да придет, да не вовремя. То Звез-

 

* В главе использованы материалы Б. А. Черенева.

дочка на пастбище припозднилась, то не по­доена еще — хозяйке некогда.

А по утрам Витя ходил в школу на Висимском холме. Учился хорошо, увлекался тех­никой и в четвертом классе прославился пер­вым своим изобретением на всю Козью улицу. Сам смастерил два телефонных аппарата: один установил у себя дома, другой — у Воло­ди. По проводу сговаривались идти на каток, по грибы или просто гонять тряпичный мяч за огородами. Но главной причиной, двинувшей вперед техническую мысль, была все та же корова.

Вечером Витя звонил и спрашивал:

— Вовк! Звездочку-то подоили?

Получив утвердительный ответ, важно опу­скал деревянную трубку, брал банку и отправ­лялся за молоком.

Было это в 1924 году, когда о телефонах в Мотовилихе многие знали только понаслы­шке.

Впоследствии Виктор Кротов внесет мно­жество рационализаторских предложений, бу­дет получать патенты на изобретения, станет обладателем дипломов и медалей ВДНХ, лау­реатом Государственной премии.

После четвертого класса он простился со своей любимой учительницей Клавдией Ива­новной Собакинских и перешел в ФЗУ — фабрично-заводское училище. Находилось оно в каменном двухэтажном доме на Большой ули­це. Однажды, уже взрослым человеком, Вик­тор пошутил, что с этим домом связаны два важнейших события его жизни: начало рабо­чей биографии и женитьба на Нине Макси­мовне — позднее, в 30-х годах, училище пере-

вели в другое здание, а здесь разместился районный загс.

Поженились они, когда Виктор, по комсо­мольской путевке окончив Пермский инду­стриальный техникум, вновь пришел на род­ной завод, но уже не слесарем, а механиком цеха. Жили вместе с мамой Екатериной Дми­триевной все на той же Козьей улице, зарпла­та была не ахти какая, и по воскресеньям Виктор серьезно спрашивал у молодой жены:

— Ну, Нина, что выбираешь: чай с конфе­тами или кино? — Сразу на то и другое денег не хватало.

В техникуме, на преддипломной практике Виктор попал под начало к старому инженеру Войновскому, который работал на заводе с не­запамятных времен и знавал еще Н. Г. Славянова — изобретателя электросварки. Стро­гий и скупой на похвалы Войновский, выдавая Виктору характеристику, не сдержался и в конце приписал своим витиеватым, староре­жимным, как говорили подчиненные, почер­ком: «Этот студент будет хорошим инжене­ром...»

Предсказание сбылось. Вскоре Виктор стал начальником цеха, а к началу войны, хотя ему не исполнилось и тридцати лет, был уже заместителем главного инженера завода.

И осенью сорок первого, когда в Мотовилиху начало прибывать оборудование одного из эвакуированных подмосковных предприятий, директор завода А. И. Быховский предложил поручить организацию новых цехов Виктору Васильевичу Кротову.

Вскоре его вызвал к себе находившийся тогда в Перми нарком вооружений Дмитрий Федорович Устинов. Объяснил обстановку и сказал:

— Сроку тебе даю — месяц. Через месяц на базе прибывшего оборудования нужно на­чать выпуск пушек. Немцы рвутся к Москве. Сам понимаешь...

Легко ли за месяц построить десять новых цехов, поставить станки, наладить техноло­гию? Все равно, что пустить целый завод!

Чтобы сэкономить время, решили исполь­зовать помещения, к производству никакого отношения не имеющие. Станки установили в магазинах, жилых домах, бараках, гаражах. В одном конце бывшего универмага еще мон­тировали оборудование, а в другом уже пели фрезы, повизгивали токарные резцы — готови­ли задел деталей. Мотовилихинцы принимали в свои дома эвакуированных рабочих и инже­неров Подмосковья.

Виктор Васильевич справился с задачей точно в срок: ровно через месяц, в дни битвы под Москвой, первый эшелон с орудиями, зна­менитыми «сорокапятками», вышедшими из новых цехов, отправился на запад.

Восьмого мая 1945 года Виктор Василье­вич весь день провел на испытаниях и вернул­ся уже в четвертом часу утра. Впрочем, за годы войны Нина Максимовна успела к это­му привыкнуть. Еще хорошо, что пришел. А то частенько не хватало времени: пару ча­сов поспит в бараке на полигоне или у себя в кабинете, и все.

Она быстро собрала мужу не то ужин, не то завтрак, вскипятила чай. Виктор Васильевич сел за стол, и тут раздался телефонный звонок.

В этом тоже ничего необычного не было. Звонили ему в любое время, и позвонить мог кто угодно: от директора до рабочего из ноч­ной смены.

 Виктор Васильевич взял трубку, послушал и бросил ее мимо рычага. Обняв жену, закру­жился с ней по комнате:

—  Победа, Ниночка! Все, дождались!
Затем, не притронувшись к еде, выскочил

на улицу. К проходным уже шли люди.

—  Победа! — кричал он на бегу. — Ура!!! Сгреб в охапку какую-то девушку-работ­ницу, поднял, как ребенка:

Как тебя звать?

Маша...

Победа, Маша! Ура-а!

Так он и вбежал в то утро на территорию завода — с девушкой на руках.

А потом ему выпало почетнейшее дело — организовать свой рабочий салют.

Ох и закатили же мотовилихинцы побед­ный залп! Такой, что во многих цехах и в зда­нии заводоуправления повылетали стекла.

На следующий день встретил Виктора Ва­сильевича директор завода. Спросил, указы­вая на пустые рамы в своем кабинете:

Твоя работа?

Моя.

Тебе и вставлять.

Да-а, — сказал Виктор Васильевич,—
трудная задача. Но бывали и потруднее...
Вставим!

И оба рассмеялись.

Война кончилась, начинался мирный труд.

Мотовилиха всегда была кузницей кадров.

После войны Виктора Васильевича посла­ли на Дальний Восток, затем он назначен был директором Уралмашзавода. Позднее работал в Москве, восемь лет возглавлял Министерст­во энергетического машиностроения СССР.

В 1982 году Виктор Васильевич Кротов стал Героем Социалистического Труда.

А годом раньше этого звания удостоен был другой бывший ученик школы № 47 — Борис Иванович Ушаков, управляющий трестом «Союзпромбуммонтаж» в Ленинграде, выпуск­ник тридцать шестого года.

 

 

ПАЛАТЫ В КЛАССАХ

 

Две неразлучные подруги, Тая Хейфец и Нина Поварницына, тан­цевали на своем выпускном балу в июне сорокового. Вместе поступили в пединститут, на отделение немец­кого языка, проучились год, но ко­гда началась война, решили, что учительницами они успеют стать по­том, а сейчас стране нужнее другая профессия. Девушки подали заяв­ления на организованные при ин­ституте курсы медсестер. Через три месяца, сдав экзамены, Тая готови­лась ехать на фронт, но вышло ина­че: вместе со свидетельством об окончании курсов она получила на­правление в пермский эвакогоспи­таль № 5938. Госпиталь этот разме­стился в ее родной школе.

Второй раз за четверть века школьные классы превратились в больничные палаты. Впервые школа была занята под госпиталь еще во время гражданской войны.

Странно было проходить по знакомым с детства коридорам, где вместо веселого ребя­чьего гама стояла тишина, пропитанная запа­хом лекарств. Тая заглянула в свой класс: тес­но, одна к другой, стоят койки, на стене висит чудом уцелевшая таблица с периодической системой Менделеева.

Но позднее почти во всех палатах появи­лись географические карты. Шкаф бывшего кабинета географии опустел полностью. Хоро­ших карт, таких, чтобы можно было по свод­кам Совинформбюро отмечать линию фронта, не хватало, и в палате у Таи висела, напри­мер, климатическая карта полушарий с изотер­мами и столбиками, обозначающими коли­чество выпадающих осадков.

И опять же странно было вспоминать, что когда-то она, Тая, с падающим сердцем, с дрожащей в руке указкой, выходила к этой карте — отвечать. Да разве же это страшно! Страшно другое...

Тая стала палатной медсестрой, а лег­кораненых, ходячих, в ее палате не было. Ле­жали бойцы с тяжелыми травмами позвоноч­ника.

За несколько дней перевернулись все преж­ние представления о жизни. То, что совсем не­давно казалось важным, вдруг сделалось ерундой, не стоящей волнения и внимания, а важным было только одно — человеческие страдания и возможность их облегчить.

Все прочее как бы перестало существовать.

А ребята продолжали учиться, но уже в разных зданиях: младшие — на улице Красная площадь (есть в Мотовилихе улочка с таким названием!), старшие — на Республиканской.

Зимой ходили на берег Камы, ломами и топорами вырубали вмерзшие в лед бревна, копошились в снегу, как муравьи, — малень­кие, худые, голодные, в стареньких плохонь­ких пальтишках, и какое же это было счастье, когда на помощь им правление завода при­слало не лошадь, даже не трактор, а трофей­ный немецкий танк «фердинанд»! Пускай по­работает фашистская техника!

Здесь же, на берегу, бревна пилили, ко­лоли, а дрова носили в школу. Теперь в клас­сах лучшими считались места не у окна, а у печки.

Учились в три смены.

В то время в городе не хватало бензина, поэтому на многих грузовиках поставили га­зогенераторы и вместо бензина использовали березовые чурки.

И ребятам приходилось порой проявлять чудеса изобретательности, чтобы, например, изготовить обыкновенные чернила: их делали из бережно собранных крошечных кусочков грифеля от химических карандашей, из печ­ной сажи, а учительские, красные чернила — даже из свеклы.

Не хватало перьев. Новое перо было ве­личайшей драгоценностью.

Не хватало бумаги. Писали на обоях, на полях газетных полос, в старых тетрадках между строчками.

И в то же время ребята собирали чистые листы бумаги и отправляли на фронт, чтобы бойцы могли послать письмо домой. По себе знали, каково это, когда долго нет весточки от отца. На почтовых ящиках, подвешенных у ворот и калиток Мотовилихи, появились над­писи вроде этой: «Сюда опускать письма от папы с фронта. Папа, пиши!»

Бесценные карандаши, разрезав на три ча­сти, тоже отправляли в посылках на фронт. Девочки вязали для фронтовиков теплые нос­ки и варежки, вышивали платки и кисеты. Позднее собирали одежду и¹ посуду для жите­лей районов, пострадавших от оккупации.

На стенах домов зажглись красные тиму­ровские звезды — ребята помогали солдаткам и вдовам вскапывать огороды, пилить и ко­лоть дрова, нянчить малышей.

Кавалерист Михаил Косяков с саблей в руке мчался в атаку, а ребята, на летних ка­никулах убирая в подшефном колхозе сено, выпускали боевые листки с таким лозунгом: «Каждый центнер сена — это еще один удар нашей славной конницы по врагу!»

Проводили субботники на заводской терри­тории — собирали металлолом, расчищали от снега подъездные пути. На железнодорожной станции принимали раненых с санитарных по­ездов.

И, конечно, одной из главных забот был подшефный госпиталь № 5938.

Чистили на кухне картофель, работали в госпитальной аптеке. Девочки чинили ране­ным белье, штопали носки. Летом собирали цветы, ягоды, сушили грибы. Устраивали в палатах концерты, читали бойцам письма из дому. Сладко было пожилым солдатам слы­шать рядом детский голосок, напоминающий о доме, о собственных детях. Сладко и больно: как-то они там? Нередко тайком от медперсо­нала раненые экономили сахар и хлеб, чтобы отдать их маленьким чтецам и певицам.

— Что, братцы, заняли мы ваши места? — говорили они. — Вы уж потерпите. Прогоним Гитлера, снова будете здесь учиться...

В мае 1984 года пришел в школу незнакомый человек с орденскими колодками на гру­ди. Он ходил по этажам, заглядывал в клас­сы. Наконец зашел в учительскую и остано­вился у порога.

Его спросили:

Вам кто-то нужен?

Нет, — ответил он. — Я так, посмотреть...

Что посмотреть?

Понимаете, в сорок третьем я здесь лежал. В этой комнате... Вон там стояла моя койка.

Бывший сержант-пехотинец В. Е. Шашков, живущий в Сочи, приплыл в Пермь на тури­стическом теплоходе и нашел госпиталь, где сорок лет назад его вырвали у смерти, выхо­дили, поставили на ноги.

Теперь ребята из совета музея ведут с ним переписку, он прислал в школу свои воспоми­нания— о врачах, сестрах, товарищах по па­лате.

Тогда решили отыскать и других бойцов, лежавших здесь во время войны. Послали за­просы в Ленинград, где хранятся госпиталь­ные архивы, и в областной военкомат. Зани­малась этим восьмиклассница Марина Берг: совет музея поручил ей разработать экскурсию по теме «Госпиталь в школе».

Марина с азартом взялась за дело. И вдруг выяснилось, что не стоило напрасно утру­ждать ленинградских архивистов. Один из бойцов, лечившихся в госпитале № 5938, оты­скался рядом с Мариной и оказался не кем-нибудь, а ее собственным дедушкой Иваном Прокопьевичем Богдановым. Вот так! А она и не знала...

И еще интереснее — лежал-то Иван Прокопьевич как раз в той палате, где находится школьный музей. Тут и День Победы встре­тил.

Но самое удивительное произошло потом.

Нужно было оформить стенды новой эк­спозиции, и Марина безуспешно пыталась найти хоть какие-нибудь фотографии тех лет. Увы! Ничего не сохранилось ни у Таисии Иса­аковны Хейфец, ни у Лидии Алексеевны Ла­гуновой — она окончила школу в 1939 году и тоже работала в госпитале медсестрой. Каза­лось, задание было на грани срыва.

А Иван Прокопьевич, довольно улыбаясь, выложил перед потрясенной внучкой целую кипу старых снимков — настоящий госпиталь­ный фотоархив, фотолетопись. Он с юности увлекался фотографией и в госпитале, едва дело пошло на поправку, раздобыл аппарат и начал снимать. Причем снимал все подряд, словно предвидел, каким бесценным докумен­том станут через много лет его снимки. Ране­ные, врачи, сестры, санитарки. Даже лечебные процедуры в ванной комнате запечатлены на пленке.

Фотографии, сделанные Иваном Прокопьевичем, составили основу еще одной музейной экспозиции.

Но из этого случая ребята вынесли и дру­гое, может быть, более существенное: они на­учились внимательнее присматриваться к сво­им близким, видеть в их жизни не просто прошлое, а историю, общую нашу историю, ко­торую вовсе не обязательно искать где-то на стороне, ибо она всегда рядом, всегда вокруг нас, и ее дыхание веет со страниц каждого семейного альбома.

 

 

 

 

ПЛАСТМАССОВЫЙ МАК

 

Когда недавно школьный музей осматривала некая строгая комис­сия, гости обратили внимание на яркий, даже слишком яркий пласт­массовый цветок. Нарушая лаконич­ное, скупое оформление экспозиции, он лежал прямо поверх витринного стекла, под настенным планшетом, посвященным не вернувшимся с войны выпускникам, — пластмассо­вый мак, жгуче-красный, с иссиня-черными тычинками, а рядом веточ­ка пихты, тоже пластмассовая.

—  Что это? — удивились члены комиссии.

Люба Нигматзянова, председа­тель совета музея, объяснила:

—  Раиса Семеновна принесла. Юрина мама...

Года за три перед тем, накануне Дня По­беды, восьмиклассники пригласили к себе Раису Семеновну Вековищеву, попросили рас­сказать о сыне. А после кто-то из ребят про­читал вслух стихи Юры, сохранившиеся в фон­дах музея. Обыкновенные стихи, какие во мно­жестве писались и пишутся для стенгазет к праздникам и памятным датам, талантом, по­жалуй, не отмеченные, чуть велеречивые, как все юношеские стихи, когда человек еще не умеет облекать свое чувство в точные образы.

Вообще-то старшеклассники с недоверием относятся ко всякому фразерству. Но в тот день высокие, даже высокопарные слова Юриного стихотворения звучали по-иному — вре­мя уже оттиснуло на них свою нестираемую печать.

Тихо было в классе. И Раиса Семеновна не выдержала, разрыдалась — от того, наверное, что эти неумелые детские стихи, написанные ее сыном сорок лет назад, кто-то помнит, хра­нит, читает наизусть.

А потом вдруг сказала:

— Милые вы мои! Я теперь всегда буду сюда приходить... Можно?

С фотографии чуть исподлобья смотрел паренек с пышной шапкой волос — Юра Вековищев, выпускник сорок второго года.

Какая безвкусица! — заметил кто-то из гостей. — Этот искусственный цветок портит вам весь интерьер. Неужели вы не понимаете?

Конечно, — согласилась Юлия Викто­ровна Сединина, — лучше бы живые цветы. Но тут, знаете ли, совершенно особая история...

И приходила.

Ее уже знали все учителя, многие ребята. Она поднималась на второй этаж, говорила:

— Я к Юре...

Ей отпирали дверь музея, приносили стул и оставляли одну. А когда Раиса Семеновна уходила, под фотографией Юры оставались лежать живые цветы.

Так уж получилось, что она не сумела узкать, где похоронен сын. Десятки писем в раз­ные инстанции ничего не дали, ответ был один: «Место захоронения неизвестно...» Сре­ди украинской степи, истерзанной гусеницами немецких танков, затерялась могила Юры Вековищева.

Каждую весну, перед 9 Мая, Раиса Семе­новна покупала цветы, шла на воинское кладбище и долго бродила среди надгробий, склоняясь к тем, под которыми лежали тезки ее сына. Каждому Юрию она клала по цве­точку и по веточке пихты.

Теперь Раиса Семеновна стала приходить в школу на улице Восстания. Это было единст­венное место на земле, где помнили сына, и здесь делалось тепло на душе от человеческо­го участия, от сознания, что память о Юре не умрет вместе с ней.

Однажды она сказала:

— Может быть, я сегодня в последний раз сюда пришла. Уж сил нет в гору подыматься. Вот положу Юрочке цветы, а они засохнут, и вы их все равно выбросите. Пусть ему от меня хоть такой останется. — И положила под фо­тографией сына пластмассовый мак.

Но для тех, кто знает историю этого цвет­ка— а знают ее в школе все, он кажется пре-

красным, как живой, потому что за ним боль, память, любовь.

Юра Вековищев — маме (1. 03. 43 г.): «Сообщаю, что уже почти три месяца на­хожусь на фронте, бьем немецких оккупантов. Мы прошли с боями уже всю Воронежскую область, всю Курскую, вышли к Дону. Сейчас гоним фашистов с Украины...»

Р. С. Вековищева — директору школы В. Г. Даныниной (27.04.81 г.):

«...Значит, мой Юра еще счастливый, что не забыт, и не зря пролил кровь за Родину. Нашлись дорогие добрые сердца. Я думала, что навсегда забыт мой сын, и никто не вспом­нит о нем. Но я ошиблась, и теперь мне мож­но спокойно умереть. Спасибо Вам, Вера Гри­горьевна, что Вы встретили меня, как родную мать...»

 

 

 

 

ГОЛОСА

 

В древней Руси свидетель на су­де назывался не «свидетелем», а «послухом»: он слышал, и он рас­сказывает о том, что слышал.

Таким «послухом» многих следопытских встреч стал портативный магнитофон «Ровесник». Куда толь­ко не ездил он с ребятами — и в Молдавию, и в Москву...

Олег Плотников нажимает чер­ную клавишу, и гости, пришедшие в музей на экскурсию, слышат голос Евгения Михайловича Ежова:

— Вы спросили о самом для ме­ня памятном боевом эпизоде. Много их было, памятных. Но, пожалуй, чаще других вспоминаю один из первых моих вылетов. Это было на Северном Кавказе...

Летом сорок второго года фашисты рва­лись на юг, к бакинской и грозненской нефти. Под Гизелем, готовясь перейти в наступле­ние, они сосредоточили большое количество танков. Летчики 7-го отдельного гвардейско­го полка штурмовой авиации, в котором слу­жил Евгений Ежов, получили задание не до­пустить прорыва противника в этом районе, нанести удар по вражеской технике.

Рано утром эскадрильи вылетели к тому месту, где воздушная разведка обнаружила скопление танков.

Мелькнула внизу узкая серая лента реки, воспетой Лермонтовым: «Под горой струится Терек, плещет мутный вал...» Теперь по Тереку проходила линия фронта.

Еще при подходе к цели штурмовики были встречены плотным зенитным огнем. Внезапно Евгений почувствовал, что правый мотор, по­раженный осколком, начал чихать, давать пе­ребои. Огромных усилий стоило летчику не отстать, не покинуть строй. А в гористой мест­ности не так-то просто заметить с высоты за­маскированные танки. Пришлось, еще не видя цели, снизиться до бреющего полета. И все под огнем...

Ага, вон они!

Евгений из последних сил идет в строю. Чуть-чуть, может быть, отстает.

Бомбы сброшены, и он на искалеченном самолете, но вместе со всеми делает второй за­ход: сейчас эскадрилья даст залп реактивны­ми снарядами. По рации звучит сигнал: «Огонь!» Плавится искореженная броня «ти­гров» и «пантер», однако в самолет Евгения угодило еще несколько зенитных осколков.

На этот раз повреждены плоскости — наруше­но управление, самолет едва слушается штур­вала, а на оторвавшуюся от группы машину уже навалились два «мессершмитта».

Оставшись один, преследуемый пулеметны­ми трассами, Евгений все же сумел дотянуть до Терека, над которым прошел, почти заде­вая крыльями «мутный вал», и посадил само­лет на своей территории.

Глуховато и как бы бесстрастно звучит голос Евгения Михайловича:     — Вы спрашиваете о том, какими качест­вами должен обладать летчик. Для штурмо­вой авиации главное — сплоченность, умение постоянно чувствовать в бою крыло товарища. И, конечно, летное мастерство. Те умение и сноровка, которые когда-то, в мирное время, были предметом гордости, особого пилотского шика, в войну стали необходимостью. От них зависела не только твоя жизнь, не только жизнь твоих товарищей по экипажу, но и судьба операции. А по большому счету — и судьба страны...

Без такого мастерства вряд ли сумел бы гвардии капитан Евгений Ежов совершить 209 боевых вылетов, сбить в воздухе девять вражеских самолетов и еще тридцать уничто­жить на земле.

Героем Советского Союза он стал 26 ок­тября 1944 года, в один день с другим выпуск­ником школы № 47— Григорием Лядовым.

Все соединение хорошо знало Ил-2 под номером шестнадцать, на фюзеляже которого, сделанная крупными белыми буквами, выде­лялась надпись: «За Родину!»

А на бронещитке мотора полковой худож­ник нарисовал управляющего самолетом ма­ленького сердитого ежика.

«Когда ты в воздухе, — шутили друзья Ев­гения,— фашист в ежовых рукавицах...»

А вот уже другая кассета вставлена в маг­нитофон, звучит голос Александра Афанасье­вича Гуменюка — колхозника молдавского се­ла Хитрешты. Он был очевидцем гибели Гри­гория Лядова, и ребята записали на пленку его воспоминания.

И еще один голос — Владислав Васильевич Рочев говорит о своем погибшем брате Юрии.

Выступление Анатолия Ильича Крохалева записано здесь, в школе, а голос Сергея Фе­доровича Куфонина доносится из его москов­ской квартиры.

Голоса, голоса...

Факты и даты теплеют от интонации, и пауза иногда значит больше, чем произнесен­ное слово.

Вспоминает вдова Героя Советского Сою­за Алексея Вениаминовича Гашкова, Лидия Кирилловна:

— Мы с Алешей знакомы были с детства. Учились в одной школе — сорок восьмой, а уж потом он перешел в вашу. То он придет на вечер ко мне в школу, то я к нему. Зимой це­лыми вечерами пропадали на катке. Алеша катался отлично, был членом сборной Мотовилихи по конькобежному спорту...

Маша Старцева, Володя Коряков, Аня Сединина, другие ребята из 6«а» класса заранее подготовили вопросы, распределили между собой, кто какой вопрос задаст (самый слож­ный у Тани Забродиной), и вместе с классной руководительницей Галиной Петровной Бочкаревой и первой своей учительницей Фаиной Петровной Неверовой, взяв магнитофон, при­шли к Лидии Кирилловне.

Слышен тонкий напряженный голосок Тани Забродиной:

— Расскажите, пожалуйста, каким Алек­сей Вениаминович был отцом и мужем.

И Лидия Кирилловна рассказывает, как почти девять лет ждала Алексея, пока он учился в летном училище и воевал, как радо­валась его письмам, как оба они сумели про­нести свою любовь сквозь испытания и раз­луку и как ни разу в жизни даже мгновения такого не было, когда бы она пожалела о том, что именно этот человек стал ее мужем, отцом ее детей...

А вот голоса Алексея Вениаминовича нет на пленке.

Не сохранили его ровный, спокойный, всем в школе знакомый голос. Казалось, он всегда будет звучать рядом. Не торопились. Думали, успеется...

Не успелось.

 

 

НИ СЛОВА О СЕБЕ

 

Ушел из жизни Алексей Вениа­минович, и ребята спохватились: как же так? Ведь о нем-то, самом близком для школы человеке, они, оказывается, сумели узнать гораздо меньше, чем о других Героях.

Но кое-что, конечно, знали.

Знали, что хотел Гашков быть учителем, а пришлось стать штур­маном бомбардировочной авиации.

Знали, что по числу совершен­ных боевых вылетов (778!) немно­гие могли с ним равняться.

Были известны и некоторые ци­фры: взорвано 6 вражеских складов и 4 эшелона с горючим и боепри­пасами, подавлено свыше 70 огне­вых точек, вывезено на Большую землю около ста раненых партизан...

31 марта 1942 года в зоне сильного зенит­ного огня Алексей Гашков прицельным бомбо­метанием уничтожил огромный склад с бое­припасами в поселке Коркино. После этого налета в горящем складе целых шесть часов продолжали рваться снаряды и мины, кото­рые должны были обрушиться на Ленинград.

12 июня того же года и тоже под Ленин­градом штурман Алексей Гашков нанес точ­ный удар по химическому комбинату в городе Кириши, где немцы организовали зарядку сна­рядов и бомб. Летчик Владимир Оборин был ранен и на обратном пути, ослабев от потери крови, временами начал терять сознание. То­гда Алексей сам сел за штурвал самолета и благополучно привел его на аэродром.

Но почти все, что знали ребята об Алек­сее Вениаминовиче, они почерпнули из книг и газет. Эти немногие сведения стали, так ска­зать, достоянием прессы и постоянно кочева­ли из одной публикации в другую.

Впрочем, наверное, не стоит очень уж уп­рекать ребят в невнимательности. Сколько раз просили Алексея Вениаминовича:

—  Расскажите, пожалуйста, о себе.

А он, отделавшись парой общих фраз, на­чинал говорить об однополчанах, о боевых друзьях, и так это было захватывающе инте­ресно, такие необычайные человеческие судь­бы, как драгоценные книги, бережно проли­стывал перед ребятами Алексей Вениамино­вич, что первоначальный вопрос как-то забы­вался, отходил на второй план.

Наконец напоминали:

—  Вы же обещали о себе...
Он искренне удивлялся:

— А я о ком?

И начинал вспоминать недавнюю встречу экипажей своего полка, проходившую под Псковом, так что разговор сам собой опять неуклонно перетекал в прежнее русло: дру­зья-товарищи, мертвые и живые.

Голос Алексея Вениаминовича не сохрани­ли, но фотографии есть. И немало. Правда, попали они в музей главным образом уже по­сле его смерти. Ему было как-то неловко от­давать свои фотографии. Отдать — значит, то­же рассказать о себе. А этого Алексей Вениа­минович не любил.

Есть снимки тридцатых годов: Алеша-под­росток, Алеша — член сборной по конькам, Алеша и Лида... Есть военные фотографии. И много снимков последних лет, когда Алек­сей Вениаминович на общественных началах был заместителем директора школы по воен­но-патриотическому воспитанию.

От десятилетия к десятилетию меняется лицо, словно упорно проступают в нем те глу­бина и мягкость, которые были приглушены трудной юностью, годами войны, и начинаешь понимать, что да, конечно же, этот человек должен был стать учителем. Не его вина, что время распорядилось иначе... Бывают лица, которые с возрастом становятся мудрее, зна­чительнее, прекраснее — с них как бы стира­ется все случайное, черты как бы формируют­ся многолетней работой души. Таким было лицо Алексея Вениаминовича Гашкова. Уди­вительное лицо...

В последние годы, выйдя на пенсию, он много времени отдавал школе. Трудно даже перечислить все дела, участником, а чаще ор­ганизатором которых он был. Это и открытие мемориальной доски на здании школы, и но­вые экспозиции музея, и пресс-конференция, посвященная 30-летию Победы, и встреча в школе пятерых Героев Советского Союза, ее бывших учеников. Он был неизменным на­чальником штаба военных игр «Зарница» и «Орленок», приходил на классные часы, по­вязывал галстуки вступающим в пионеры ок­тябрятам.

Каждый год, накануне Дня Советской Ар­мии, Алексей Вениаминович принимал тор­жественный парад юнармейцев и старшеклас­сников. Гремел оркестр, выносили школьное знамя, и строем, печатая шаг, с песнями вре­мен гражданской и Великой Отечественной один за другим проходили мимо классы — шли, равняясь не только на знамя, но и на стоявшего рядом высокого человека с седыми висками и мягким, чуть печальным взглядом.

Да, ребята немногое успели узнать об этом человеке. Зато они хорошо узнали его самого, и еще не известно, что на самом деле важнее.

В юности Алексей Вениаминович хотел стать школьным учителем.

Он и стал им.

 

 

 

ВЕЧЕР В ЛЯДОВЕНАХ

 

Июнь 1984 года. Сквозь гул тол­пы и гудки электровозов прорезает­ся звон гитары: ребята ожидают по­садки на скорый поезд Пермь — Москва. Семиклассники, восьми­классники. Всего тридцать шесть человек — поисковый отряд школы № 47. Командир отряда — Лариса Двинянинова, комиссар — Игорь Кулышев. С ребятами едет Юлия Викторовна Сединина.

На перроне кто-то интересуется:

—  Далеко собрались, гвардей­цы?

Отвечают сразу несколько голо­сов:

Далеко.

В Москву?

Дальше...

Билеты взяты до города Бельцы Молдав­ской ССР, в Москве — пересадка.

Подают состав. Путешественники рассыпа­ются по вагону, занимают места. Кое-кто из родителей и бабушек, нарушив строжайший запрет («Не провожать!», «Не маленькие!»), все-таки пришли на вокзал, но поезд трога­ется, и ослушники прощены. Им машут рука­ми, в ответ летят воздушные поцелуи, послед­ние наставления, и вот уже по вагону гуляет свежий камский ветер, с грохотом проносятся за окнами пролеты моста.

Кто-то кричит:

—  А вон наша школа!

И в самом деле, видна. Далекий крошеч­ный кубик на Висимском холме, сквозящий за деревьями. Мелькнул и пропал.

На столики выкладывается домашняя снедь, шипит лимонад в бутылках. К ребя­там подсаживаются попутчики. Вопросы, ко­нечно же: куда едут? к кому? зачем?

Ребята рассказывают про Гришу Лядова, про молдавское село Сингурены, где он похо­ронен. И добавляют:

—  Теперь это село по-другому называется. Лядовены.

Звучное название не сразу соотносится с простой русской фамилией, приходится по­яснять: — По-нашему, Лядово... В честь Гриши.

В Москве пересадка, еще день на колесах, и уже виноградники за окнами окутывает вечерняя дымка, деревни и станции проносятся мимо гроздьями огней.

—  Готовьтесь ночевать на вокзале, — говорит Юлия Викторовна.

Из Москвы в Лядовены послали телеграм­му, но не очень-то надеялись, что кто-то бу­дет их встречать в два часа ночи.

И вдруг...

На перроне в Бельцах Юлия Викторовна сразу попадает в объятья старого знакомого — Николая Михайловича Цуркану. Это тот са­мый Коля Цуркану, который сорок лет назад стоял у открытой могилы Григория Лядова. После войны он окончил педагогический
институт, стал директором школы в родном селе, а недавно со своими учениками побывал в Мотовилихе. ,

Николай Михайлович приехал не один. С ним Володя Гордилэ, секретарь комсомоль­ской организации колхоза... Автобус мчится сквозь город, выруливает на шоссе. Ребята устали, молчат. А Николай Михайлович рас­спрашивает о матери Григория Лядова, Таисии Андреевне. Как она там? Здорова ли?

Таисия Андреевна уже приезжала в Лядо­вены. Она — почетная колхозница колхоза имени С. М. Кирова, получает от правления персональную пенсию. Двадцать лет прошло с тех пор, как тело ее сына перенесли и тор­жественно похоронили на новом месте — в центре села. На могиле теперь стоит памятник Григорию Лядову.

Стелется под колеса асфальтовое шоссе, воздух пропитан ароматом садов, табачных и розовых плантаций.

— У нас есть что посмотреть, — говорит Николай Михайлович. — Колхоз-миллионер, один из лучших в республике. Выращиваем виноград, фрукты, розы, табак...

Кто-то из мальчишек, развалясь на сиденье, картинным жестом подносит ко рту зажа­тую между пальцами шариковую ручку — де­лает вид, будто курит.

Николай Михайлович смеется:

Наш табак особо ценных сортов. Не для курильщиков. Идет в промышленность — химическую, медицинскую.

Черешня и вишня уже поспели, — гово­рит Володя Гордилэ. — Поможете убрать?

Вопрос явно лишний, для того и приехали.

За речкой Реут автобус тормозит возле здания школы. Там уже все приготовлено к приему гостей — из двух классов вынесли парты, поставили кровати. С дороги ребята получают по стакану чая с булкой, и — спать.

Утром пошли смотреть памятник. Плита серого камня, черный постамент, на нем бюст Григория Лядова, высеченный из красного гранита. Лицо всем знакомо по фотографии в школьном музее, но здесь оно другое — суро­вее, взрослее, решительнее!

А кругом дома под черепичными крыша­ми, стены расписаны яркими узорами, опле­тены виноградной лозой. Сочные гроздья сви­сают прямо над окнами. Наверное, сорок лет назад, проходя мимо обгорелых развалин и жалких, крытых соломой хатенок, летчики и не думали, что такими станут Сингурены.

Возле многих домов — колодцы, причем не во дворах, а на улице, чтобы каждый прохо­жий мог напиться: кроме ведра, обязательно есть и кружка. Хозяева спорят, в чьем вода слаще. К воде у молдавских крестьян отноше­ние особое. Святое. Здесь говорят, что в память о своей жизни на земле человек после себя должен оставить колодец. На одном так и написано: «Колодец дяди Василия»... Под­ходят колхозники, спрашивают, откуда прие­хали. А когда узнают, что с Урала, земляки Григория Лядова, зазывают в гости, выносят угощение.

На аэродроме, где базировался 511-й авиаполк, теперь разбит фруктовый сад. В се­ле его называют «Сад памяти». На крошеч­ных, полтора-два метра высотой, яблоньках здесь вызревают исполинские яблоки весом до восьмисот граммов. И розы вокруг. Море роз!

— Во время войны мы жили вон там, на краю аэродрома, — показывает Николай Ми­хайлович Цуркану. — И Григория тогда похо­ронили совсем недалеко от нашего дома. По­ставили на могиле фанерный обелиск со звез­дочкой...

А через несколько дней, после проведенной у школы линейки, ребята строем двинулись к центру села, к скверу перед Домом культуры, где стоит памятник Григорию Лядову.

Шли медленно. Впереди командир и комис­сар отряда — Лариса и Игорь — несли венок.

Через минуту они передали его следующей паре, те — следующей.

Каждую минуту венок принимала новая пара, а предыдущая уходила в конец ко­лонны.

Был вечер. Колхозники, стоя у ворот, лю­бовались торжественным и строгим ритуалом шествия.

После возложения венка — митинг. На не­го собрались сотни жителей села. В почетном карауле попарно стояли мотовилихинские и лядовенские ребята.

Кто из них первым начал вести поиск? От­куда вначале потянулась ниточка: из Молдавии на Урал или с берегов Камы на берега Днестра? Теперь это уже не важно. Недавно, например, лядовенские следопыты записали рассказ очевидца гибели Григория и послали копию в Мотовилиху. А оттуда получили за­пись воспоминаний школьного товарища Гри­ши, с которым они вместе снимались в мас­совке знаменитой комедии «Волга-Волга»... И сейчас, когда показывают по телевидению этот старый, но еще популярный фильм, среди купающихся в реке пацанов можно различить на мгновение, выхваченное крупным планом веселое и мокрое мальчишеское лицо Гриши Лядова. Кажется, у этого мальчишки впере­ди огромная безоблачная жизнь...

Истекла минута молчания.

Каждый из тридцати шести бойцов отряда взял с могилы по щепотке земли — в особой шкатулке они привезут эту землю в школьный музей.

А после митинга одна из старожилок села подарила гостям полотенце, расшитое нацио­нальным орнаментом. Такое полотенце — знак памяти и любви.

Две недели работали ребята в «Саду па­мяти», помогали убирать урожай вишни и че­решни. И отлично работали. Даже в республи­канской газете «Советская Молдавия» появи­лась фотография лучших сборщиков: Лены Чеботаевой, Жени Шевелева, Андрея Умпелева и Ирины Кремневой. Это лишь в пер­вый час казалось, что работа будет легкой и веселой. Знай, сиди на лесенке, уплетай за обе щеки ягоды да покидывай в ведерко. Но есть норма! И выполнить ее куда как непросто. Ведь дневная норма сбора черешни — пять ящиков, вишни — четыре. На одного сборщи­ка, разумеется. А входит в каждый ящик ни много, ни мало — два ведра.

СТРАНИЧКИ ИЗ ОТРЯДНОГО ДНЕВНИКА

июля. Особенно много сил не тратишь, когда сидишь на черешне и одну за другой отправляешь сочные, спелые, пахнущие солнцем ягоды прямо в рот. Да, вначале работа идет преимущественно в этом направлении: ветка — рот. Иногда, очень скромно, ягода идет по другому пути: ветка — ведро. Потом поток груза в эту сторону увеличивается, с де­ревьев передаются полные ведра отборных ягод, один за другим наполняются ящики. Из­ редка то тут, то там слышен глухой шум, за­ тем — удар, чаще два удара — это упали лесенка и тот, кто на ней сидел. К счастью, все приземления были удачными...

июля. Молдавские ребята сами пришли к нам в гости, и, конечно же, сразу образова­лось две группы: мальчики и девочки. Какие гостеприимные у нас хозяева! Хотя сегодня они сами были в гостях...

июля. Опять поздно ложимся! Полчаса прощались с нашими гостями, то есть хозяе­вами...

13 июля. Первый день работали «на виш­не». Вишня — дерево хрупкое, нежное, ягоды на нем растут не такими гроздьями, как на че­решне, поэтому нам трудно было собрать столько, сколько собирают молдавские ребя­та. Но зато и норма меньше! Все дружно за­брались на лесенки, и застучали вишенки по донышкам ведер. Андрей Умпелев ликовал: «Ура! Вишня — не черешня! Дадим план!» Трудились, как муравьи. Не заметили, как на­стало время грузить ящики. Не заметили да­же, как плавно планировала Лена Тарапыгина на полное ведро вишни. С трепетом смо­трели на весы: сколько же? Ура! Норма есть!

Однажды ребят пригласили на праздник труда — традиционный колхозный праздник, которым ежегодно отмечается начало убороч­ной страды. И не просто пригласили, а пред­ложили принять участие в концерте самодея­тельности.

Едва вернулись из сада, едва отмыли слад­кие и липкие от вишенного сока пальцы, тут же начали готовиться к выступлению. Дотем­на звенели гитары: репетировал отрядный ан­самбль. На концерте решили показать компо­зицию, посвященную истории школы.

Подготовили ее еще дома, перед отъездом, а когда ехали в поезде, решили проверить впечатление на попутчиках. Созвали со всего вагона зрителей, и получилось вроде бы не­плохо. Попутчики, во всяком случае, остались довольны. Но были и сомнения: в поезде-то скучно ехать, любому развлечению обраду­ешься... А что лядовенцам школа в далекой Мотовилихе!

На следующий вечер по улицам села потянулись нарядно одетые люди. Шли к Дому культуры. Там, у крыльца, уже стояли музы­канты в национальных костюмах, наигрывали веселые молдавские мелодии.

Во время торжественной части, когда шло награждение передовиков труда, ребята поднесли хозяевам свой сувенир — маленький уральский самовар. А сами от парторга хо­зяйства Якова Федоровича Нинеску получили грамоту за помощь колхозникам (четыре тон­ны ягод собрали!). Кроме того, каждый боец отряда награжден был почетным значком «30 лет колхозу им. С. М. Кирова».

Затем — перерыв, а после перерыва сразу же вызвали гостей.

Смущаясь, вышли ребята на ярко осве­щенную сцену. Лица, лица внизу. Мужские и женские, молодые и старые, оживленные и спокойные.

Четко и строго, как на воинской поверке, звучат имена восьми Героев Советского Со­юза.

И затихает зал.

Восемь имен, восемь золотых звезд школы, чья история прошла в этот вечер перед кол­хозниками молдавского села Лядовены.

А потом, когда после концерта останови­лись на минуту возле памятника Григорию Лядову, Николай Михайлович Цуркану вспом­нил слова французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери: «Летчику известно, что восток светлеет задолго до того, как взойдет солнце...»

 

 

 

 

ПАМЯТЬ И СЛАВА

 

На дверях школьного музея — объявление: 19 декабря состоится викторина «Что ты знаешь о Герое Советского Союза Г. Г. Лядове?» Далее следует длинный перечень во­просов. Среди них такие:

В какой популярной кинокоме­дии снимался Гриша Лядов?

Когда, где и за что получил он свои первый орден?

Какая надпись была на фюзеля­же его самолета?

Кто были боевые друзья Григо­рия, товарищи по экипажу?

Девятнадцатое декабря — день рождения Григория Лядова, стал традиционным школьным праздни­ком. Накануне проводится военно-спортивная эстафета на кубок его имени, а в этот день собираются в школе ше­фы, родители, выпускники прошлых лет. Го­стей знакомят с новыми материалами о жиз­ни Григория Лядова, звучит «Реквием», за­тем — минута молчания...

Обычно в этот день приезжает в школу и мама Гриши, Таисия Андреевна. А если не может приехать, то пионеры из отряда, нося­щего имя ее сына, покупают цветы и вместе с классной руководительницей Валентиной Спиридоновкой Красных сами отправляются в поселок Ляды. Таисия Андреевна встречает их у накрытого стола, говорит:

— Ну что, родные мои, давайте садитесь. Будем праздновать Гришин день рождения...

Школьный музей открылся 23 февраля 1973 года, и с тех пор постоянно обновляется его экспозиция, растет фонд экспонатов (их уже около шестисот!), пухнут папки с пись­мами, фотографиями, документами, удлиня­ется шеренга книг музейной библиотеки.

Первыми директорами музея были Галя Астраханкина и Игорь Грибанов, первыми ру­ководителями — Валентина Ивановна Салико-ва, Надежда Ивановна Родионовская, Татья­на Федоровна Литвинова. Теперь все нити следопытского поиска держит в руках совет музея: председатель Люба Нигматзянова члены совета Лариса Двинянинова, Олег Плотников, Игорь Кулышев, Марина Берг и Лариса Поздина. Это они, отлично зная всех «специалистов» по тому или иному разделу, составляют расписание экскурсий, дают зада­ние на поиск, организуют переписку с вете ранами, систематизируют архив. То, что ле­жит в витринах и висит на стендах, это лишь надводная часть айсберга, фонды гораздо бо­гаче, но ребята из совета музея и нынешний его руководитель Юлия Викторовна Сединина знают каждую бумажку в своем огромном хозяйстве.

Иногда вдруг придет в школу какая-ни­будь старушка, спросит:

—  Можно мне музей посмотреть?

И стоит возле стендов, подолгу всматри­ваясь в лица на фотографиях. А потом гово­рит:

—  С ним я училась вместе... А этого еще
мальчиком помню. Все, помню, змеев запу­скал. Мать ругалась: мочала не напасешься...

И плачет. И благодарит:

—  Спасибо! Спасибо вам!

И кажется, что в образе этой старушки идет по музею сама История и смотрит в ли­ца на фотографиях, как в зеркало, узнавая в них себя, свою жизнь.

Музей — сердце школы.

Сюда на первый в жизни урок приходят первоклассники, почтительно рассматривают портреты на стенах, еще ничего им не говоря­щие, и слышат голос первой своей учитель­ницы:

—  Эти люди жили в тех же домах, где
живете вы, бегали по тем же улицам, учились. В тех же классах, где будете учиться вы...

Здесь мальчики и девочки приколют к бе­лым рубашкам и фартучкам октябрятские значки, здесь повяжут им пионерские галсту­ки, и здесь же получат они красные книжечки комсомольских билетов.

Они будут приходить сюда на ленинские уроки и на уроки мужества, будут стоять в почетном карауле у мемориала двадцати двум выпускникам школы, павшим за Родину, и в жизнь этих ребят войдут и навсегда в ней останутся судьбы людей в военной форме, их глаза, пристально смотрящие со старых сним­ков.

И сюда же, после прощального звонка, де­сятиклассниками уже, они придут, чтобы оста­вить в книге отзывов такую, например, запись (ее оставили выпускники 1981 года): «По тра­диции мы пришли в наш родной музей на свой последний школьный урок. Хотя мы бы­ли здесь много раз, но всегда, входя в эту комнату, испытываем волнение. А сегодня волнуемся особенно...»

Но, даже окончив школу, они будут воз­вращаться сюда, приезжать из других горо­дов, слать письма.

Курсанты военных училищ — бывшие уче­ники школы и будущие офицеры — ежегодно помогают юнармейцам готовить парады и строевые смотры, проводить игру «Зарница». И не случайно, наверное, лишь за последние годы более тридцати выпускников школы № 47 решили избрать для себя военную спе­циальность.

Мотовилихинские мальчишки, как их сверстники полвека назад, мечтают о небе, и приходят в школу письма с Дальнего Восто­ка от командира эскадрильи Владимира Шманаева, из Киргизии, где служит замполит эс­кадрильи Владимир Баяндин, делегат XVI съезда ВЛКСМ, участник X Всемирного фести­валя молодежи и студентов в Берлине. Их фотографии висят в музее рядом с портретами летчиков Великой Отечественной.

И все новыми снимками и документами пополняется альбом, посвященный шефам — инструментальщикам пермского машинострои­тельного завода имени В. И. Ленина, среди которых десятки выпускников школы № 47.

Из ее стен вышли рабочие, инженеры, вра­чи, учителя (многие преподаватели школы и директор, Вера Григорьевна Даньшина, сами здесь учились), журналисты, ученые.

Семьдесят с лишним лет стоит на Висимском холме школа — затененная деревьями, трехэтажная, с двумя маленькими, словно иг­рушечными, белыми колоннами у входа (а все-таки они задерживают взгляд, создают на­строение — не просто дверь!), с пристроями, карнизами, полукруглыми выступами, со сложным, даже запутанным расположением лестниц, коридоров и классных комнат, рож­дающим ощущение уюта. Школа стоит в гуще пролетарских кварталов и всей своей историей, всей жизнью связана с Мотовилихой.

От шумной, грохочущей трамваями улицы 1905 года — главной мотовилихинской маги­страли, круто взбегает вверх улица Восста­ния, обсаженная тополями и вязами, с травой на обочинах, мощенная классической брусчат­кой. На таком склоне асфальт ни к чему, брус­чатка удобнее и надежнее. Надсадно гудя, идут на подъем грузовики. Зимой тротуары по обеим сторонам улицы посыпают песком и шлаком, но все равно появляются ледяные дорожки, ликующая ребятня, размахивая порт­фелями, съезжает по ним вниз — от школы и чуть не до самой трамвайной линии.

 

 

Изменился город. С двух сторон наступают новостройки на старые мотовилихинские кварталы, но ули­ ца Восстания остается пока преж­ ней. Ребята здесь хорошо знают вкус картошки, посаженной своими руками, терпкую сладость малень­ких уральских яблочек с собствен­ной яблони. Крепко стоят основа­тельные, прочные, на века, рублен­ные деревянные дома, окна с рез­ными наличниками, а ставней нет, и заборы не глухие — это в Мотовилихе не ведется. Вся жизнь проходит обок с соседом, который часто не только сосед, но и товарищ по цеху. Здесь уличная ребячья компания не распадается и в школе, а школьная дружба продолжается и после уро­ков. Многое из того, что происходит в классе, знают и на улице, и на за­воде. Похвалят и поругают, если на­до, не только учителя и родители.

Высоко на холме стоит школа.

Из окон ее видны заводские кор­ пуса и трубы, дальше — Кама, гу­стая синяя щетина лесов на правом берегу, белые кубики нового ком­плекса политехнического института.

Справа — Вышка, и памятник на ней, ставший символом всего города, его гербом, его гордостью. И крыши, крыши.

Говорят: школа воспитала ге­ роев.

Наверное, это преувеличение: Воспитывает время, а школа, как линза, фокусирует луч.

Но здесь, на Висимском холме, умеют направить этот луч прямо в ребячье сердце.

 

⇐ Предыдущая123

Поделиться: