VII. Царь, который пугался собственной тени

 

Поскольку Павел был вынужден некоторое время дожидаться утверждения в своих легитимных правах на трон России, он решил выместить на матери всю злобу, накопившуюся у него за все годы. С этой целью он приказал отсрочить, на сколько это было возможно, дату ее похорон. И только через месяц после того, как гроб с ее телом был выставлен для проведения прощальной церемонии, он дозволил предать ее прах земле. Но прежде всего он считал своим долгом восстановить справедливость и отдать последнюю дань уважения одновременно и почившей недавно императрице Екатерине II, и скончавшемуся тридцать четыре года назад Петру III, так и не успевшему поцарствовать. В свое время Екатерина под предлогом «незаконности» не разрешила похоронить останки своего мужа в традиционной усыпальнице русских царей, в соборе Петропавловской крепости Санкт-Петербурга. Петра III тихо захоронили в Александро-Невской лавре, и его могила с тех пор оставалась там в забвении. Став императором, Павел не мог допустить этого унижения и потребовал, чтобы гроб с останками его отца был изъят и доставлен в Зимний дворец. При вскрытии уже достаточно истлевшего гроба монарха там обнаружили лишь некоторые фрагменты скелета, шляпы, перчаток и сапог покойного. Эти реликвии были тут же сложены и закрыты в новом гробу, затем с большой помпой доставлены в Зимний, где гроб Петра III был установлен в колонном зале рядом с гробом своей преступной супруги Екатерины. Таким образом, покойная старая женщина, управление которой в течение не одного десятка лет принесло России всемирную славу, лежала теперь совсем рядом с останками своего молодого мужа, жертвы заговора, который она же и организовала. Великий устроитель спектаклей, их сын разыграл на этой трагедии фарс супружеского примирения. Действуя по своей инициативе и проявляя нежную заботу о почившей чете, он выставил у их подножия табличку с надписью: «Разделенные при жизни, соединившиеся после смерти». Весь Санкт-Петербург прошел перед сдвоенным катафалком под пристальным взглядом Его Величества, явной амбицией которого было стремление откорректировать Историю. Знатные сановники, придворные, дипломаты медленно один за другим молча отдавали дань почтения усопшим, участвуя в траурной мизансцене, поставленной самим императором. Описывая это представление, шведский министр барон Стедингк писал своему правительству: «Что можно сказать об этой горделивой женщине, диктовавшей свою волю монархам, а теперь выставленной на обозрение и суд толпы, рядом с мужем, убитым по ее воле? Какой ужасный урок дает провидение всем людям с дурными наклонностями!»

 

После церемонии публичного прощания тела усопших были перенесены в собор Петропавловской крепости. Двадцативосьмиградусный мороз парализовал город. Колокола звонили отходную над траурным шествием людей, трясущихся от холода. Но его медленным прохождением по заснеженным улицам Санкт-Петербурга Павел еще раз хотел подчеркнуть искупительный характер этой процессии. По его приказанию оставшиеся в живых участники заговора 1762 года шли во главе процессии в парадных костюмах. Главный виновник – цареубийца Алексей Орлов-«меченый»[24] – очень постарел. Его мундир, который он вытащил из гардероба по этому случаю, стал ему совсем узок. Ноги едва держали его. Он передвигался, неся на подушечке, вышитой золотом, корону своей жертвы. Его сообщники Барятинский и Пассек поддерживали тесьму траурного балдахина. Принудив их воздать почести, Павел хотел тем самым заставить их отречься от прошлого и приговорить их к осуждению толпы. Но кто теперь в народе мог вспомнить Петра III, этого виртуального монарха, которого без всякой огласки вторично хоронят на другом месте? На пути следования траурного шествия народ оплакивал не его, а «бедную матушку Екатерину», которая правила долгое время. Все раскланивались перед Павлом I, ставшим теперь ее наследником, в надежде, что он, возможно, как и она, проявит себя еще с лучшей стороны. Однако никто уже не полагался на ушедшее прошлое, не задаваясь вопросом, было ли оно вообще.

Внутренняя часть огромного собора была битком забита людьми. Священники в черных ризах, вышитых серебром, совершали обряд отпевания сразу двух усопших – отца и матери вновь испеченного монарха. Все это выглядело, как загробное венчание двух призраков. Ненавидели ли они друг друга, несмотря на разложение своих тел? Где могли они помириться, чтобы наконец освободить своего сына от терзавших его мучений? Оба германских кровей – один из Киля, другая из Цербста – они желали управлять страной, язык которой поначалу не знали и веру которой не исповедовали. Но если Петр, преждевременно убиенный, так и не сумел воспользоваться своей возможностью, то Екатерина была несправедливо взята под покровительство судьбы. Ее долгое царствование, которым восхищалось столько людей, имело в глазах Павла дьявольский характер. Даже если она и была благословлена церковью в тот великий день, он не мог простить ей ее преступления. Сарабанда ее любовников плясала в ее голове и вредила ей. И являлось ли такой уж сплетней то, что она, следуя нелепому порыву, втайне ото всех намеревалась выйти замуж за Потемкина? Стоя перед гробом своей матери, Павел отказывался воспринимать эту низость. Недостойные поступки покойной не должны, как надеялся он, безнаказанно уйти вместе с ней. После грандиозных похорон расчеты за грехи были продолжены. Испытывая желание устроить показательное наказание для обожающего роскошь «князя Таврического», который сыграл значительную роль в возвышении легенды Екатерины Великой, Павел приказал вскрыть мавзолей Светлейшего князя Потемкина в Херсоне и развеять по ветру его проклятые кости. Он своими руками готов был осквернить могилы всех тех, кого Екатерина любила при жизни.

 

Спустя какое-то время, когда гнев его поостынет, он утратит интерес к своим личным делам и примется за дела страны. На самом же деле он никогда не отделял одно от другого. Он одинаково проявлял запальчивость и когда дело касалось семейного конфликта, и когда решал политические проблемы. Таким образом, он и в том, и в другом случаях позволял себе руководствоваться эмоциями, пренебрегая любой стратегией ведения мировой политики. Кроме того, являясь также горячим последователем своего отца, а через него и сторонником короля Пруссии, он предпочитал иногда приносить в жертву интересы своей родины предпочтениям своего сердца. Его главная ошибка в усвоении урока власти происходила от неспособности отказаться от своего преклонения и дружбы, на которую его настраивали некоторые недруги России. Он был слишком человечным, слишком спонтанным, слишком импульсивным в своих ангажементах, чтобы взвешенно управлять судьбами империи. Большую часть времени перед тем, как принять решение, он проводил в размышлениях о том, как бы на его месте поступила его мать, затем, машинально, склонялся к противоположному решению. Это нежелание следовать идеям Екатерины подсказывало ему порой и благоразумные решения. Например, придя к власти, он, для того чтобы расстроить замыслы покойной императрицы и клана Зубовых, приказал немедленно остановить губительную военную кампанию против Персии и возвратить все полки в Россию. В других случаях его систематическое желание противоречить, увы, вредило ему в его отношениях с подданными. Одержимый идеей повысить мораль русской армии путем переобмундирования ее в прусскую униформу, он оставался глух к протестам, пока еще робким, проявляемым со всех сторон противниками его планов. В соответствии с его неоднократными предписаниями уставная униформа была скроена из дешевой ткани бутылочного цвета, все военные облачились в огромные анахроничные треуголки, солдатам делали прически с локонами и смазанными и напудренными косичками. Они постоянно выражали недовольство тем, что, когда находятся в карауле, их обязывают вставать в полночь и помогать друг другу приводить в порядок форму и прическу. Офицеры, которые не могли добиться от своих подчиненных безукоризненного вида, подвергались со стороны своих начальников взысканию и даже обидному оскорблению перед строем. А частенько и сам император собственной персоной выносил наказание. Князю Репнину, который решился посоветовать ему быть немного снисходительней, он спесиво ответил, что его власть, будучи по существу безграничной, не может допустить, чтобы кто-нибудь сделал ему замечание: «Господин фельдмаршал, видите эту кордегардию? Здесь четыреста человек. Одно мое слово, и все они станут маршалами». Другому придворному он заявляет следующее: «Дворянин в России лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю!» Единственный из военачальников, осмелившийся выступить против безрассудного авторитаризма Его Величества, был старый Суворов, герой войны против турок и усмирения поляков. Раздраженный германофилией Павла I, он писал: «Русские всегда били прусаков, так почему же мы им должны подражать?» И добавляет: «Нет никого более нищих, чем прусаки! Быть по соседству с их кварталами – это находиться рядом с настоящей заразой! Их прически своим зловонием могут довести вас до бессознательного состояния. Их гетры причиняют боль икрам ног. Мы были избавлены от всего этого дурного. Теперь они стали первой солдатской бедой. Допустимо ли это, чтобы с защитниками Государства так дурно обращались?» Считаясь со славой Суворова, Павел только пожал плечами. Зато он был рад тому, что его дорогой Аракчеев, мастер по дисциплинарному наказанию, дал свое согласие на проведение военных парадов по всем установленным Павлом правилам. Если хотя бы один солдат собьется с шага во время смотра, несговорчивый «капрал Гатчины» выводил его из строя и писал на спине мелом количество ударов палкой, которым он будет подвергнут в наказание за свою ошибку. Избиение палками, отправка в карцер или в удаленные гарнизоны были самыми распространенными дисциплинарными наказаниями. Офицеры и сами, зная, что в любой момент могут подвергнуться наказанию в пылу императорского гнева или ярости его помощников, имели привычку перед парадами брать с собой некоторую сумму денег в ассигнациях на случай неожиданной ссылки.

 

Озабоченный распространением на все «гражданское» общество России западной моды, которой оно отдавало свое предпочтение, Павел издает ряд указов, предписывающих ношение париков, причесок с напудренным хвостиком, треуголок, обуви с пряжками, а запрещались сапоги с отворотами, длинные панталоны, туфли и чулки, украшенные бантиками, орденские ленты и даже круглый головной убор. По его наущению жандармы задерживали нарушителей прямо на улице и тут же снимали с них запрещенные одеяния. Эти первые меры показались недостаточными для выполнения императорского указа, и префект полиции генерал-губернатор Санкт-Петербурга Архаров приказал направить на улицы города двести драгунов, чтобы отлавливать непокорных. Озверев от проявленного усердия, эти новоявленные контролеры моды срывали с непокорных запрещенные для ношения головные уборы, отрезали «неуставные» воротники, кромсали пагубные жилетки. В результате введения в норму военной дисциплины возмущенным людям приходилось возвращаться домой в одежде, разрезанной на лоскуты. Но урок был усвоен. Разочаровавшись, они вынуждены будут снова начать привыкать к треуголкам, напудренным волосам, к стоячим воротникам, к обуви с пряжками, а тем, кто являлся служащим, – к мундирам, соответствующим их статусу. К тому же регламентация одежды сопровождалась строгими правилами проявления почтения к Их Величествам и Их Высочествам. Всякий раз прохожий, проходя на улице мимо того места, где сталкивался с членом императорской семьи, должен был остановиться и, застыв в почтении, подождать, пока эта особа не пройдет, а если он находился в этот момент в коляске, – немедленно сойти с нее на землю. В случае, когда горожанин вольно или по невнимательности нарушит это правило учтивости, то его повозка будет конфисковываться, а он сам рискует быть отправленным служить в армию. Ни дождь, ни снег не освобождали подданных Павла I от ситуаций, в которых не учитывались социальное различие и положение. Впрочем, если император был требователен к своим подчиненным, то он так же относился и к себе. Его рабочий день – бурная активность человека, выполняющего сдельную работу, кропотливого, пунктуального и неутомимого. С пяти часов утра во всех комнатах по его приказанию зажигались все свечи и лампы. Его утренний туалет и легкий завтрак совершались на скорую руку. Затем он сразу же приступал к работе. В восемь часов он выезжал в город проверять казармы, носился по различным администрациям, затем возвращался во дворец, собирал своих министров, выслушивал их рапорты и советы. Оставив их к полудню, он каждый день и в любую погоду направлялся на вахт-парад гвардейцев. Это было для него вознаграждение за другие, менее приятные обязанности императорской должности. Обутый в высокие сапоги, одетый в простой темно-зеленый мундир и в велюровую далматику гранатового цвета, накинутую на плечи, он высматривал просчеты своих солдат с увлеченностью энтомолога. В своем желании добиться совершенства он настолько концентрировал внимание на мелких деталях, что упускал из виду главное. Но никто вокруг него не осмеливался сказать, что нет необходимости омрачаться из-за пуговиц на гетрах или из-за длины шага марширующих, для того чтобы судить о величии и благоденствии нации. Окруженный своими адъютантами, которые, не проронив ни слова, стояли рядом, он притопывал ногами, чтобы разогреться, категорически отказываясь накинуть на себя шубу, и размахивал своей тростью, обозначая такт марша, а в момент окончания прохождения с маниакальным удовольствием раздавал наказания или поощрения, какие только ему могли заблагорассудиться. Коченея от холода и сморкаясь, офицеры его свиты с нетерпением ожидали момента возвращения к себе, чтобы обогреться. И чем невзрачней становился их вид, тем больше невыносимых мук им приходилось испытывать. Свидетель этих ежедневных представлений мемуарист Массон писал: «Несмотря на то что старые генералы мучились от кашля, насморка и ревматизма, они не осмеливались публично показывать виду и считали себя обязанными стоять вокруг своего государя, одетые, как и он».

 

К полудню император возвращался во дворец и обедал в кругу своей семьи. Быстро откушав, он отпускал всех и предавался полуденному отдыху. В три часа он отправлялся с новой инспекцией в город. Это было время для проведения критической разборки расслабленной деятельности некоторых чиновников или плохого состояния набережных Невы, а в пять часов он вновь в сопровождении своих ближайших советников возвращался во дворец, чтобы обсудить с ними текущие дела. После легкого полдника, если в программе дня не было назначено приема, царь ложился отдохнуть и спал до восьми часов. Все окружение следовало его примеру. «Тут же, – отмечал лейтенант в отставке Андрей Болотов, – во всем городе не оставалось ни одной свечи, которая не была бы загашена».

 

Свою пунктуально расписанную активность Павел чередовал по своему усмотрению с выработкой спасительных реформ и мер, мелочность которых не переставала удивлять. Моментами на него находил порыв милосердия, он вспоминал некогда изучавшиеся им уроки энциклопедистов, размышлял о простом народе, надеялся, что наиболее заинтересованная аристократия начнет содействовать реализации благополучия крепостных без изменения сверху донизу их статуса. Но возникали новые проекты, которые тут же вытесняли из его головы то, что задумывалось ранее. Иногда Павел неожиданно предпринимал нападки на Сенат, критикуя его деятельность, казавшуюся императору роковой, и тогда он начинал устраивать проверку на моральное соответствие своих сенаторов. Барон Эйкинг, приглашенный им на заседание высшей палаты, отмечал после визита во дворец, что Павел I, производя фантастическое впечатление, имел врожденные чувства «справедливости и гуманизма». «Сенат, – писал тот же мемуарист, – не имел ничего общего с храмом Фемиды: он был больше похож на вертеп крючкотворцев, зал заседаний имел отвратительный вид; кресло председателя было изъедено молью; вице-председатель Акимов был семидесятилетним полупарализованным стариком, совершенно не владеющим основами права. Две тысячи дел ожидали своего рассмотрения, правовой кодекс пылился где-то в шкафу невостребованным, в секретариате процветало кумовство. Новые сенаторы вынуждены были прилагать огромные усилия для того, чтобы навести порядок в ходе рассмотрения дел, но это уже ничего не могло кардинально поменять». Раздосадованный медлительностью Сената, Павел решил сам расследовать дела, которые затягивались, и он выносил по ним свое решение без чьей-либо консультации. Несмотря на то что он не обладал никакими юридическими, административными или финансовыми знаниями, он считал себя способным выносить решения по любым вопросам. Его невежество заменяло ему компетенцию. Во всяком случае, оно позволяло ему разрешать наиболее трудные проблемы, опираясь единственно на свою интуицию. В своем активном администрировании он множил указы, изобилие и разнообразие которых приводили в уныние чиновников, ответственных за их выполнение. Внося путаницу, он отменял некоторые правила, устанавливая другие, реорганизовывал продажу зерна, ввел повышение таможенных тарифов, расширил свод случаев применения телесных наказаний, ввел в оборот среди благородного сословия ассигнации разного достоинства, установил, что крепостные должны быть «прикреплены к земле», прежде чем стать собственностью своего хозяина, и что их нельзя продавать отдельно от земли, запретил проникновение в Россию иностранной литературы, ввел цензуру как на светские, так и на религиозные книги на русском языке, закрыл свободное книгопечатание для того, чтобы не позволять существовать никаким, кроме как подконтрольным государству, издателям… Законы сменяли друг друга очень быстро и касались всех – и дворянства, и чиновников, и помещиков, и крестьян: никто теперь уже не знал, с какой ноги ему дозволено вставать. Но больше, чем мужчины, от авторитарных прихотей монарха страдали женщины. Они сожалели, что пристрастие императора к мундиру и командованию приведет к тому, что военный образ жизни будет превалировать над гражданским и, вторгаясь в повседневность, не пощадит ни моду, ни развлечения, ни светские привычки, ни их досуг. С этим царем, который хотел за всем надзирать, всем распоряжаться, они больше не ощущали себя «как дома», как в своей семье.

 

Те, кто был приближен к «коронованному монстру», знали, однако, что хотя он и ужасен в своем гневе, но умеет быть обворожительным, когда забывает, что имеет право распоряжаться жизнью и смертью своих подданных. «Император был небольшого роста, – писала придворная дама Дарья Ливен. – Черты его лица были уродливы, за исключением глаз, которые были очень красивы, экспрессия которых, когда он не был во гневе, обладала привлекательностью и бесконечной мягкостью. [Его характер] составлял странное сочетание инстинктивного благородства и отвратительных склонностей».

 

Другая придворная дама, Варвара Головина, утверждала, что Павел имел моментами «грандиозные и рыцарские намерения», но буквально тут же «его скверный характер одерживал верх». Все, стремясь его лучше познать, обнаруживали порой за гримасничающим лицом сорокалетнего мужчины, передергивающимся от тика, беззаботного парня с расстроенной головой, который в одиночестве развлекался в своей комнате игрой в деревянные солдатики. Повзрослев, он совсем не изменился. Став императором, он обходился с человеческими существами так же грубо, как он это делал с раскрашенными фигурками. Он управлял обитателями своей страны в соответствии со своим сиюминутным настроением – перемещал их, оскорблял, наказывал, калечил, складывал в сундучок для игрушек, потому что еще с юных лет они без своего ведома уже составляли для него частицу армии в миниатюре. Это своеобразное простодушие и жестокость сочетались в нем с безмерной надменностью, со способностью на хорошее и плохое; он жил в тотальной ирреальности, но в этой беспрерывной непоследовательности воспринимал себя реалистом, претендуя воплощать порядок, справедливость и милосердие.

 

Самый наглядный пример этого детского отклонения он проявил, когда решил неожиданно создать подобие почтового ящика, в который каждый его подданный, недовольный своей судьбой, мог вложить прошение, адресованное императору. В этих целях на одной из стен дворца был проделан широкий проем. Письма, которые туда опускались, попадали прямо в комнату, расположенную ниже, ключ от нее находился только у царя. Ранним утром, перед тем как собрать министров на совещание, Павел заглядывал в свою тайную комнату, собирал корреспонденцию, полученную накануне, прочитывал письма с таким прилежанием, словно бы речь шла о дипломатических документах, хотя большая часть из них была откровенной галиматьей. Жалобы, всегда анонимные, касались то судебного процесса, который никогда не кончался, то незаслуженного наказания кнутом, то нарушения административного права, то кражи скота, то ссоры между соседями. На все эти плачевные ходатайства Павел отвечал коротким извещением, составленным собственноручно. Текст его ответов публиковался в виде официальных сообщений в газетах, которые все это перепечатывали и доводили до сведения заинтересованных лиц. Однако вскоре некоторые извращенные умы воспользовались императорской инициативой для того, чтобы подкладывать в «почтовый ящик» памфлеты, оскорбительные советы, карикатуры, все без подписи и указания на их происхождение. Эта дерзость народа, привыкшего абсолютно все сносить безропотно, побудила Павла задаться вопросом: не встал ли он на ложный путь, разрешив простому люду доверять ему свои заботы «как отцу семейства»? Дозволив черни выражать свои мысли, размышлял он, вдруг обнаружилось, что она настроена на действия, подобные взятию Бастилии и отсечению голов. Убедившись, что он зашел слишком далеко и что его эксперимент окончательно провалился, он приказал закрыть почтовый ящик, который был преобразован в мусоропровод. Ему теперь казалось, что его лучшие намерения обернулись против него же самого, что русские недостойны улучшений, которые он хотел привнести в их судьбу, и что если бы он правил прусаками, то был бы непременно ими понят.

 

Рассматривая быстрое падение престижа Павла I в обществе, прусский посланник граф Брюль напишет в своем отчете: «Император, пытаясь исправить ошибки прежних правителей, хотел ввести новый режим, который, тем не менее, не был воспринят народом, потому что совсем не был продуман, и в результате потерпел полный крах; осуществление реформ было настолько поспешным, что никто не понял их назначения, Павел совсем не предполагал, что никто их не поддержит; при таком отношении к ним императору ничего не оставалось, как заняться незначительными церемониальными и представительскими мелочами; в то же время он всегда выглядел человеком, озабоченным грандиозными задачами, и не выслушивал ничьих советов […]. Недовольство войск росло изо дня в день. Немыслимым образом изнуряли солдат, которые, пресыщенные всеми издевательствами, желали одного – найти возможность для дезертирства. Младшие офицеры были доведены до абсолютно нищенского состояния. Дворянство возмущалось всем, о чем можно было говорить. Неудовольствие увеличивается со дня на день. Беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния […]. И один только Бог знает, к чему все это приведет».

 

Лорд Чарльз Уитворд, посланник короля Англии, подтверждал в депеше этот пессимистический диагноз: «Необходимо признать, что изменения, вводимые [в России], не поддаются никакому исчислению, что беспокоит лучшие умы столицы». Даже мудрый и гибкий великий князь Александр, который был вынужден занимать выжидательную позицию в течение прихода к власти своего отца, начинал находить, что, давая волю своим самым странным порывам, император ведет страну к краху. «Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно, – писал он на французском своему бывшему гувернеру Лагарпу. – Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более. Военные почти все свое время тратят исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом – благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь… Мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составляющим мое любимое времяпрепровождение: я сделался теперь самым несчастным человеком».

 

Если Александр после периода сыновней покорности восстал против потрясений, вызванных особенностями характера Его Величества, то Мария Федоровна старалась, со своей стороны, проповедовать толерантность, терпение и милосердие своему мужу, любившему только бурю. Но с годами и она немного утратила то влияние, которое имела на него в начале их женитьбы. К счастью, Екатерина Нелидова, появившаяся после долгого пребывания в Смольном монастыре, высказала готовность из чистой привязанности к императорской семье возобновить свои обязанности фрейлины и доверенного лица. Павел высказал удовлетворение возвращением во дворец неподкупной и незаменимой свидетельницы его интимной жизни. На самом же деле, присоединившись к группе друзей семейной четы, бывшая затворница объединила свои усилия с царицей, чтобы помешать Павлу решиться на то, о чем он мог пожалеть на следующий день. Она давала ему конфиденциальные советы относительно выбора своих приближенных лиц и обращалась к нему с тем, чтобы защитить жертвы его же чуть ли не ежедневной горячности. «Будьте добры, оставайтесь самим собой, – писала она ему, – поскольку вашим предрасположением является доброта […]. Ради Бога, Государь, используйте снисхождение. Сохраняйте вокруг себя тех, кто имеет разумные головы». Но если в целом влияние на Павла со стороны Екатерины Нелидовой и императрицы было положительным, то в политике они обе были незрелыми советчицами. Ни одна ни другая не обладали достаточной компетенцией и властью, чтобы противодействовать влиянию Безбородко, Аракчеева, Куракина или даже Кутайсова. Они своей слабостью женщин и чувственными сердцами существовали ради Его Величества и были для него не больше не меньше, чем няни, которые занимались модой, воспитанием детей, чтением французских романов и о которых говорили в салонах, когда не о чем было уже говорить. Однако Павел считал присутствие своей «платонической любовницы» до такой степени необходимым для своего физического и морального равновесия, что начиная с января 1797 года выделил ей покои в Зимнем дворце.

 

Следующим шагом Павла, который он предпринял для укрепления незыблемости своего права на власть, являлось совершение обряда коронации в Москве. Его отец пренебрег именно этой исконной традицией и был убит как царь, непризнанный церковью. Павел не хотел повторять ту же ошибку. Считалось, что будущему монарху необходимо провести несколько дней в древней столице с тем, чтобы благоговейно приготовиться к торжествам, которые ему предстояло пройти.

Дата, выбранная для коронации, выпала на 5 апреля 1799 года; императорская семья начиная уже с 15 марта находилась в предместье Москвы. Безбородко приготовил там для знатных визитеров свое просторное поместье. Три недели спустя император совершил триумфальный въезд в древний город, разукрашенный флагами. Он возглавлял кортеж, восседая на своем верном Понпоне, подарке принца Конде. Позади от него растянулась когорта экипажей великих князей, высокопоставленных сановников, придворных, некоторые из которых, по причине своего преклонного возраста, с большим трудом могли держаться в седле. Царица и великие княжны следовали в каретах со сверкающими гербами, в которые были впряжены кони, украшенные султанами. На всем пути следования этой торжественной процессии толпа, надлежащим образом проинструктированная, издавала возгласы радости и приветствия. Павел казался столь простодушно удовлетворенным этой наигранной популярностью, что это дало церемониймейстеру Федору Головкину повод написать в своих воспоминаниях об этом празднике: «Император вел себя, как зачарованный от заготовленного для его удовольствия ребенок». Слово «ребенок» появляется из-под пера мемуаристов той эпохи всегда, когда речь заходит о Павле I. Однако этот «ребенок» обладал в стране большей властью, чем любой другой зрелый мужчина. Если некоторые дети радовались, ломая свои игрушки по оплошности или из-за своего каприза, то он достиг положения, когда мог ломать человеческие жизни так же не задумываясь, без всякого угрызения совести.

 

5 апреля в Кафедральном соборе Московского Кремля со всем великолепием и помпезностью, которые соответствовали обстоятельствам, состоялась церемония коронования. Возвышающийся трон был установлен в центре собора напротив алтаря. Во время коронации Павел держался с величественной уверенностью, затем была коронована его супруга. Облаченный в императорскую порфиру, он держал в одной руке скипетр, в другой – державу, но даже под балдахином ступал военным шагом. После причастия, коронации и традиционного «Te Deum laudamus»[25] император повелел зачитать вслух составленный им Семейный акт, который регламентировал династический порядок передачи власти. Решив вновь утереть нос своей матери, он зафиксировал в этом документе положение о том, что женщины отныне исключаются из права престолонаследия. В заключение прочтения этого документа глашатай от имени Его Величества произнес: «Мы определяем в качестве наследника, после нашей смерти, нашего старшего сына Александра, а после него – его потомков по мужской линии». Яснее сказано не могло и быть.

 

По завершении процесса коронации император и императрица восседали на двух одинаковых тронах в одном из залов Грановитой палаты Московского Кремля, принимая клятву верности от своих подданных. Однако они посчитали, что публика, присутствующая на церемонии, слишком малочисленна и недостаточно празднично настроена, чем была на подобной процессии при короновании Екатерины II. Церемониймейстер Валуев, обеспокоенный этим фактом и желая предупредить недовольство Их Величеств, потребовал от некоторых приглашенных повторить выражение своего почтения в несколько заходов, чтобы «создать иллюзию большого количества». Среди роя красивых женщин, которые дефилировали перед Павлом, он приметил одну очень симпатичную девушку, Анну Лопухину, свежесть которой бросилась ему в глаза и очаровала. Шелковистые темные волосы, маленький вздернутый носик, перламутровые зубы, небольшой рост и взгляд ангела, который содержал в себе какой-то невысказанный упрек. У Павла возникло желание сделать ей что-нибудь приятное, и он улыбнулся этой незнакомке. Она склонилась в реверансе, поцеловала руку, которую он ей машинально протянул, и исчезла, словно подхваченная весенним бризом. А Павел уже думал о другом. Однако фрейлина Варвара Головина, наблюдавшая за этой сценой, отметила в своих «Мемуарах»: «Она имела красивые глаза и черные ресницы».

 

После краткого пребывания в Москве Павел захотел совершить путешествие по России – чтобы с ним могли познакомиться в отдаленных российских провинциях, о которых он сам имел лишь поверхностное представление, и воздать ему там соответствующие почести. Однако он не мог до конца преодолеть разрушительной двойственности своего характера: с одной стороны, он стремился к популярности, но с другой – только и делал, что этому противодействовал. Критикуя все существующие порядки, он желал все обновить, все реорганизовать, но в то же время угрожал смертной карой всем тем, кто пытался, как ему казалось, зайти слишком далеко. Так, в ходе своей выездной инспекции он наказал главу местной администрации за то, что тот помимо основных работ по восстановлению дороги осмелился отремонтировать дополнительный участок, облегчавший проезд императорского кортежа от близлежащей деревни к Смоленску. Император впал в гнев и решил устроить показательное наказание этого чиновника за излишнее рвение. Он даже предполагал расстрелять его на месте в назидание всем остальным. И только благодаря заступничеству Безбородко и великого князя Александра удалось снять напряжение, добиться помилования и избежать неприятности. Однако вскоре эта ознакомительная и ревизорская поездка утомила Павла. Он проехал ряд городов и населенных пунктов, встретился со многими губернаторами и командующими гарнизонов, поговорил с большим количеством высокопоставленных чиновников и уже вскоре уверовал, что более в России для него нет ничего, что бы могло быть интересным. И он поспешил возвратиться в Павловск, где его ожидали жена и Екатерина Нелидова. Императрица, впрочем, была вновь беременна. Становилось привычным явлением видеть ее в этом состоянии! И отношение Павла к ней сменялось с восхищения на раздражение. Однажды вечером, возвращаясь с семейной прогулки по парку, они услышали сигнал тревоги, передаваемый звуками трубы и барабана. Император вздрогнул, тотчас же покинул жену и сопровождавших его лиц и поспешил во дворец. Его болезненная подозрительность уже строила невероятные предположения, словно бы речь шла о безопасности государства. Увидев, что одна из ведущих ко дворцу дорог занята солдатами, а остальные поспешно бежали со всех сторон, он вообразил, что заговорщики подняли мятеж среди полков его гвардии. Даже императрица, от которой он внезапно отошел, чтобы скрыться в убежище, была убеждена, что ему угрожает опасность, и крикнула камергерам, которые пытались ее успокоить: «Бегите, господа, спасайте вашего государя!»

 

Когда двери апартаментов за императором закрылись, он удивился наступившему затишью, которое внезапно последовало после суматохи в парке. Он приказал провести дознание о случившемся среди солдат. После многочисленных допросов выяснилось, что причиной тревоги был трубач, который упражнялся в игре на инструменте в казармах конной гвардии. Этот звуковой сигнал был передан в казармы соседних полков, где его посчитали за сигнал пожарной тревоги или же за сигнал к сбору для обычной отработки оперативности военных подразделений. Так постепенно весь гарнизон был охвачен паникой. Сбежавшееся на шум из-за этой абсурдной суеты местное население потом еще долго посмеивалось над военными. Немного успокоившись, Павел наобум нараздавал наказания и издал указ, предписывающий жителям Павловска, «чтобы во время высочайшего присутствия в городе не было там ни от кого произносимо свистов, криков и не дельных разговоров». Затем он резко отчитал своих офицеров, которые не сумели предотвратить инцидент, и также упрекал их за то, что они все еще не избавились от своих порочных недостатков, заведенных еще при Потемкине. Со сверкающими глазами и скривившимся ртом он угрожающе прокричал: «Я заставлю вас забыть потемкинский дух, я вас отправлю гнить в дьявольскую преисподнюю!»[26]

Санкции следовали одна за другой. В течение двух месяцев сто семнадцать офицеров были отчислены из армии под разными предлогами и заменены неопытными рекрутами. Балы, спектакли и концерты, которые в Гатчине чередовались с парадами, не могли рассеять чувства беспокойства, которое тяготило офицеров и придворных, страдающих от извечных капризов своего хозяина. День ото дня Павел чувствовал, как вокруг него сгущалась атмосфера ненависти и страха. Однако он ничего не предпринимал, чтобы ее разрядить, так же как если бы речь шла о запахе, присущем его телу с рождения, но который он не ощущал и потому на него не реагировал. Его, стоявшего на краю пропасти, охватило головокружение, сравнимое, пожалуй, лишь с неудержимым влечением злого рока. И что бы он ни говорил, что бы он ни делал, он исподволь понимал, что работает на свою погибель. И вместо того чтобы найти способ обезоружить свою ненависть, он даже с патологическим удовольствием ее провоцировал. Обделенный любовью своей матери, он вопрошал себя: неужели он нелюбим и Россией? А может быть, все это запоздалая месть Екатерины? Что дальше: будет еще беспокойней? И лишь одно обстоятельство хоть как-то тешило его униженную гордость: в первый раз эта ненавистная бабушка, захватчица детей, будет лишена удовольствия забрать себе новорожденного, появившегося на свет у ее невестки и сына в начале 1798 года.

 

К несчастью, Мария Федоровна выходила эту позднюю беременность не так хорошо, как предыдущие. Для большей уверенности на роды вызвали акушера из Берлина. С первых схваток роженицы он выказывал обеспокоенность течением родов. После появления на свет 28 января 1798 года четвертого сына, Михаила, она еще некоторое время испытывала весьма мучительные боли. Послеродовые осложнения вызывали опасения. Собравшиеся на консилиум придворные лекари пришли к единодушному мнению, что Мария Федоровна рисковала своей жизнью во время последних родов, что впредь ей противопоказано зачатие и что в целях ее безопасности императрице рекомендуется воздержаться от выполнения своих супружеских обязанностей. Павел был весьма разочарован таким вердиктом, а царица, несмотря на свое целомудренное воспитание, восприняла это решение как Божье наказание. Единственный человек, который, заверяя императрицу в своей великой дружбе, скрыто радовался этому обстоятельству, была Екатерина Нелидова: ее соперница выходила из борьбы. Однако ловкий фактотум Кутайсов нашел им обеим замену. У него имелся на этот случай целый список. И во главе его стояла юная Анна Лопухина.

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: