В родительском доме. Воскресная обедня и новое знакомство.

 Данута Носкова. Давняя трагедия. Соперник. Отъезд из Псебая.

 

 

1

 

Никита Иванович Щербаков торопился. Всю дорогу только и говорил об оставленных без наблюдения кордонах. Подумать только - более трех недель в отлучке! Каково теперь на том же Закане, на Кише, в Гузерипле да и вокруг самого Псебая! Леса открыты, без охраны. Приходи, стреляй, ставь силки и петли, безобразничай. Егеря заняты с их высочествами, черным охотникам вольно делать, что их душа пожелает!

Едва только тропа выходила на ровное место или шла под уклон, он тотчас переводил коня на рысь, и мы все согласно поспешали за ним. Потому и обошлись всего двумя ночевками - на Умпыре, где побарствовали в новеньком княжьем домике, который стоял теперь с голыми стропилами (брезент казаки сняли и увезли), и еще на Черноречье, где давно стоял благоустроенный кордон.

Поздно вечером, уже на виду Псебая, Никита Иванович попридержал коня и сказал Телеусову:

- Ты уж расстарайся, Алексей Власович, накрой при случае умпырскую хату дранкой, что ли, а то промокнет до весны и сгниет. Тебе же при обходах сгодится, базу там устроишь. Да и путники какие проходить будут, остановятся, добрым словом помянут.

- Это я держу в голове.

Наши кони понимали, что едем домой, и, несмотря на усталость, шли бойко, встряхивали гривами, предвкушая отдых после многих дней изнурительных походов.

На развилке улиц мы пожелали друг другу доброй ночи и разъехались. Очень не хотелось вести Алана на казачий двор. Я решил оставить его на эту ночь у себя.

Вот и наш дом в четыре окна. Два из них - в спальне родителей - еще светятся. У ворот я соскочил, размял затекшие ноги. Алан потряс удилами, фыркнул. И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте. Мама... Она ждала.

- Андрюша, наконец-то! - воскликнула она со слезами в голосе и, прежде чем спуститься, обернулась в открытую дверь и позвала: - Михаил Николаевич, Миша, сынок приехал!..

Мы обнялись, мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине. Цел-невредим. Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным запахом, пробормотал: " Слава всевышнему", помог расседлать Алана, понес сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.

Отчий дом! Как привязываемся мы к нему и как дорог он всем, особенно после разлуки! Как много воспоминаний хранят его старые стены и какие не сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего детства, для которых ты всё, чем они живут, чем печалятся и радуются до конца дней своих!

Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал об охоте, а они слушали, переглядывались, смеялись и пугались. Потом внимательно, даже строго, с какой-то непонятной мне почтительностью передавали из рук в руки толстые серебряные часы, и отец, вооружившись очками, три или четыре раза, про себя и вслух, прочитал выбитые на крышке слова: " За заслуги. Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича" - и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.

- Вот, Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! - сказал он дрожащим от волнения голосом.

И тут я выпалил:

- А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.

Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.

- Завтра? Не отдохнувши, так сразу... - И заплакала.

- Нет-нет, - запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой вдруг он изменил. - Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.

Они и слышать не хотели о завтрашнем отъезде. Этому не находилось оправдания. Не побыв с родителями, не сходив всей семьей в гости хотя бы к одному знакомому однополчанину?.. И мне пришлось не без тайной радости согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться с оказией, ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в ту сторону идут тарантасы. Зато уж оттуда - прямой поезд до столицы. Такие поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.

- Отец, - все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, - мы совсем забыли о письме...

- Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением, - упрекнул отец и тяжело прошагал в кабинет.

Он вернулся с письмом. Нетерпеливо взявши конверт, я прежде всего прочитал обратный адрес. Впрочем, и по почерку с косыми, высоко прыгающими буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича, моего друга по институту, по комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.

Сдержанно-деловое начало. Друг писал:

" Кто-то привез сюда странные слухи, связанные с твоим опозданием. В канцелярии мне сказывали, что ты, милый мои, получил отпуск, срок которого неопределен, и отпуск этот вызван приказом высокотитулованной особы. Вскорости удалось уточнить, что ты ныне обретаешься в свите великого князя. Это же совсем на тебя не похоже! Я отказываюсь верить! В свите... Не может быть! Неужели трудно написать несколько строчек товарищу, если это слово " товарищ" не стало для тебя, в силу новых обстоятельств, не особенно удобным..."

Вот так. Со шпилькой. Если бы ты знал, Саша, что-нибудь о кавказских зубрах!..

Далее он уже спокойнее продолжал:

" О нашей здешней жизни могу сообщить пока очень коротко. Не стало некоторых из наших профессоров, прибавилось строгостей. Наставники величавы и замкнуты. Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в лесной даче недалеко от Выборга и потому лица эти видим редко. Я нахожу время для поездок в столицу, чтобы послушать интересные семинары в университете. Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще...

Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар: здесь побывал мои отец, и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней России, работал три месяца помощником лесничего в местечке рядом с Беловежской пущей. Есть на что посмотреть и что вспомнить, поверь мне. Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.

Как видишь, на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого служения, использовав подвернувшийся случай? Не могу поверить в подмену принципов, коли знаю твои взгляды на жизнь. Нетерпеливо жду письма с изложением всего случившегося. Постарайся понять, Андрей, как это важно для твоего друга, нижеподписавшегося..."

Далее следовала его длинная подпись, а еще ниже приписка: " P.S. Когда письмо было написано, ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и с ходу выпалил: " Все точно! Зарецкий принят в великокняжескую охоту. Князь им доволен и держит при себе".

Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?! "

Закончив читать, я глубоко вздохнул. Родители не сводили с меня вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.

- Твой приятель не понимает, какая честь служить под началом великого князя! - Отец выставил перед собой палец. - Открытая дорога наверх, продвижение по службе, чины - разве это не служение родине?

Я бурно запротестовал. Но, вспомнив о своих зубрах - да, о своих! - умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.

- Вот и отлично! - повеселевшим голосом отозвался отец. - Здесь ты дома, с нами.

Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:

- Взрослый, взрослый сын. И уже с положением. Самая пора подумать и о собственной семье, Андрюшенька. Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется, чтобы дом не пустел...

Очень значительно она посмотрела на отца, тот на меня, но промолчал. Тут он с мамой заодно. Этим летом по разным поводам они не раз произносили при мне не без тайного умысла и любви слово " внук".

Часы пробили двенадцать. Спать, спать!

Перед сном я вышел во двор посмотреть Алана. Он спокойно похрустывал травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.

Когда я лег и, не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел маму. Она вошла очень тихо, села у кровати и, не спуская с меня глаз, задумалась. Я уснул спокойно и легко, как засыпал семилетним мальчиком под таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.

 

 

2

 

Разбудил меня колокольный звон. Церковь находилась недалеко от нашего дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал...

Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.

Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом добропорядочности. Родители мои строго следовали ему. Не пойти с ними значило бы серьезно обидеть обоих.

Отстоять недолгую службу мне помогла настенная роспись в нашей маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные, все на библейские сюжеты. Я рассматривал лики угодников и сравнивал их с реальными людьми из только что минувшей охоты. Вот лицо в кудряшках, с нимбом над головой, чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из чертей с таким хитрым и наглым выражением, какое я видел только у Семена Чебурнова, когда он крутился возле графе Демидова. Точной фотографией смуглого, горбоносого и узколицего есаула Улагая мне показался образ библейского воина с копьем в руке. Наблюдать и сравнивать было занятно, я вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то бросился в глаза своей непоседливостью. Этот " кто-то" укоризненно поглядел на меня. Удалось перехватить взгляд. Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на чистом белом личике, окруженном локонами цвета пшеничной соломы. Признаюсь не без греха, все иконы в церкви разом померкли. Кто такая? Девушка недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.

 

 

Теперь не роспись интересовала меня. Я повернулся к девушке и гипнотизировал ее. Посмотри, посмотри... Краем глаза она заметила это и отвернулась вовсе, рассердившись.

Мама легонько потянула меня за рукав. С минуту я стоял как полагается, но скоро опять уставился на девушку. Как это я не видел ее в Псебае? Кто она, эта рослая и красивая незнакомка?

Когда мы выходили, я, естественно, оказался позади нее, решив, что непременно заговорю. Но девушка прямо с паперти вдруг повернула направо и через железную калитку вошла на кладбище в церковной ограде. Идти за ней я не посмел и поплелся за родителями, оглядываясь и вздыхая.

Спросить у них казалось неудобным, мама между тем посматривала на меня очень заинтересованно и вдруг сказала папе:

- Ты заметил, как выросла и похорошела Данута Носкова? Давно ли бегала девчонкой, в классики играла, а сейчас до того хороша собой!

- А я ведь и не заметил ее, - ответил папа. - Она в Псебае мало жила, училась в Екатеринодаре.

- А ныне сама учит ребят в Лабинской школе и только по воскресеньям да в праздники приезжает к тетке.

- Вот тетушку ее я встречаю довольно часто. Сильно постарела, голова совсем седая. А ведь намного моложе меня.

Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:

- Эта девушка, про которую вы говорите, прямо из церкви пошла на кладбище.

- Там покоятся ее родители, сынок, - ответила мама.

- Рано они умерли.

- Это трагическая история, Андрюша. Ты учился в Екатеринодаре, когда тут произошла беда, и мог не знать о ней. Данута осталась сиротой восьми или девяти лет от роду. Ее воспитывала тетка, родная сестра покойной.

- Странное имя и фамилия...

- Они из Чехии. Правильно произносить надо не Носкова, а Носке, но здешним людям непривычно, и теперь все ее величают Носковой.

Проводив родителей до дома, я с ходу придумал причину для того, чтобы уйти, и, конечно, вернулся к церкви. Народ разошелся. Синий жакет девушки я увидел сквозь ограду кладбища. Не знаю, откуда вдруг появилась такая храбрость, но я спокойно вошел за ограду и остановился у калитки, ожидая, когда Данута отойдет от могилы.

Она сидела, склонившись над серой плитой, волосы закрывали ее лицо, она что-то шептала, может быть молилась. Прошло немного времени, девушка поднялась, постояла и пошла по тропе к выходу. Я распахнул калитку.

- Спасибо, - еле слышно произнесла она.

- Можно проводить вас? - так же тихо спросил я.

Она не ответила, не глянула. Чуть поотстав, я пошел за ней.

Не оборачиваясь, сказала:

- Я вас не знаю. Вы приезжий?

- А я только что узнал, кто вы.

Опять молчание. Разговор не завязывался. Похоже, Дануте сейчас было не до меня. И еще она стеснялась. Мы шли по нашей улице, и любопытные глаза рассматривали нас с обоих порядков. Конечно, неловко, но она пересилила это, окинула меня быстрым, заинтересованным взглядом.

- Вы давно здесь?

- Все лето. На каникулах.

- Каникулы везде кончились.

- Я уезжаю во вторник.

- Куда, если не секрет?

- В Петербург, я там учусь. А вы?

Миновали наш дом, я даже не глянул на него.

- У меня здесь тетя, я тут росла.

- Она не рассердится, что я провожаю вас?

- Не знаю. Может быть.

И остановилась. Не хотела, чтобы я шел дальше.

- Данута, - сказал я твердо, - в шесть часов я приду вот сюда. Вы найдете меня здесь. Стану столбом и не уйду, пока не увижу вас. Хоть до утра.

Она как-то длинно, раздумчиво посмотрела мне в глаза. И сама же покраснела.

- Какой вы, право...

Повернулась и пошла дальше. Я стоял и смотрел, смотрел, смотрел. Нет, не обернулась.

Вернулся домой рассеянный, углубившийся в себя. Завалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в беленый потолок. Мама заглянула и, ничего не сказав, прикрыла дверь. Вскоре за дверью стал часто покашливать отец. Похоже, обиделся. Считанные часы до отъезда, а я закрываюсь и не выхожу. Наконец отец не выдержал и громко сказал из-за двери:

- Андрей, тебе нужно отвести коня.

Ах, да! Совсем забыл!

Через пять минут я был в седле и, сдерживая Алана, ехал на Казачий сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная мастерская, конюшня. Там же и присутствие - помещение псебайского урядника, и учебное поле.

Из окна присутствия Павлов заметил меня, вышел во двор. Как и полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке, а сам отбываю для продолжения учебы в столицу.

- Молодцом, молодцом, Зарецкий! - Урядник крутил отвисший ус, смотрел добродушно и весело. Бритоголовый, краснолицый, с выпученными, навсегда удивленно-испуганными глазами, коренастый, Павлов словно сошел с известной картины Репина. Удалой в бою запорожец.

Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой.

- Скоро четыре. А на твоих?

Я развел руками: не захватил.

- Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час. Полагаю, князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество.

Павлову очень хотелось поговорить. Он жаждал собеседника. А я только и помнил, что скоро четыре. Потом будет пять и шесть. Отсюда до дома добрых две версты. Надо бегом, чтобы успеть пообедать, поговорить с родителями о том о сем и к половине шестого получить свободу действий. Я вытянулся и сказал:

- Прошу меня извинить, господин урядник, время сборов, я очень тороплюсь.

- Ну-ну, если уж сборы... Иди, Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.

Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя. Говорил, лишь бы не молчать, и смотрел больше на стенные часы с кукушкой, которую помнил, наверное, годов с трех, чем в свою тарелку. Странно, но мама не поджимала губ, и обошлось без внушения о приличных манерах за столом. Папа несколько раз спрашивал о Шильдере. Я соврал, что тот приказал мне передать привет и что он получил генерала. Но о происшествии на леднике умолчал: тогда бы начались бесконечные расспросы и мне не уйти ко времени.

- Ты далеко? - спросила мама, когда я стал переодеваться.

- Пройдусь, - неопределенно ответил я.

- Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.

Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались с Данутой. Полчаса, пока в сгущающихся синих сумерках я не увидел ее, показались мне едва ли не целым високосным годом.

Почему я оказался вдруг таким настойчивым? До сих пор не замечал за собой ничего подобного. Напротив... И как случилось, что эта сильная, спокойная и застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня центром притяжения, надежд и помыслов?

Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета. Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:

- Вот и я. А почему пришла, не знаю.

Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись как можно скорее выйти на берег протоки, к мосту, а может быть, и на росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.

- Чего вы молчите? - спросила Данута.

- Думаю о вас. Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И все. Во вторник уеду. До следующего июня.

Она очень серьезно посмотрела на меня:

- А потом?

- Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте. Последний курс.

- Как странно! - протяжно отозвалась она. - Работать вместе с Улагаем...

В ее словах звучало что-то тревожное.

- Вы знаете Улагая?

Она кивнула. И ни слова больше. Я вспомнил, что Данута, как и он, в Лабинске. Они не могли не встречаться.

- Он мне не нравится, - быстро сказал я.

Данута промолчала.

- Он холодный и жестокий человек.

Опять без ответа.

- И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте.

- Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы...

Она легонько передернула плечами. По долине Лабёнка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем " Снеговалка". А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь.

- Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, - сказал я с некоторой долей хвастовства.

- Вы часто бывали в горах? Там? - Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.

- Ежегодно, как только приезжал на каникулы.

- А я боюсь этих гор.

Нетрудно догадаться - почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах.

- Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.

Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно была девчонкой; может быть, бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых сверстниц. Я подобрал другое объяснение:

- Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже ходил на сборы, участвовал в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому и не виделись.

- Счастливчик! - Она вздохнула. - Зачем я не родилась мальчишкой!

- Хорошо, что вы такая, как есть.

Она промолчала.

Мы все еще стояли на мосту, руки наши лежали на влажных и холодных деревянных перилах. Внизу лизала камни черная вода. Она пела свою вечную, неразгаданную песню.

- Не уезжайте, - тихо сказала Данута.

- Невозможно.

- Понимаю.

- Вы не забудете меня?

- Наверное, нет. Нет!

Теплом и радостью повеяло от ее слов. Спокойный, полный достоинства и надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской.

- Как все странно, вдруг... - Она сказала это испуганно.

И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем впервые встретил и увидел ее, а вечером - свидание. Такое чувство, словно давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?..

- Простите меня, - сказал я. - Что то действительно " вдруг"... Не сердитесь. Вы верите в судьбу?

Данута кивнула и улыбнулась.

- Не забудете написать, Андрей?..

Она знала мое имя!..

- Каждую неделю!

- Ну, пусть не так часто, не в ущерб делам. Но знайте, ваши письма я буду ждать. И отвечать на них.

Я растаял, заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так и пошли - рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась.

- Уже поздно. Вы знаете, тетя теперь с ума сходит. Я отпросилась на полчаса, а мы вон как долго.

Действительно, у крылечка дома стояла, прислонясь к резному столбику, ее тетя. На плечах ее был накинут большой теплый платок. Я поздоровался, назвал себя.

- Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама...

Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела одолеть произношение. Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в ней чешку.

Данута прижалась к старой женщине. Тетя Эмилия заботливо укрыла ее платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью.

Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка.

- Две минуты, тетя, - попросила она.

Мы отошли и остановились близко друг против друга.

- Завтра - когда? - спросил я.

- Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо?

Она приблизила ко мне смеющееся лицо, увернулась, и через мгновение я остался возле дома один.

Шел по улице и едва сдерживал себя, чтобы не заорать во весь голос какую-нибудь песню. Так высоко взлетела моя душа. Перед сном ко мне вошла мама.

- Понравилась? - заговорщически спросила она.

Я только кивнул. Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо. Мамины глаза повлажнели, она сказала " спокойной ночи" и тихо закрыла за собой дверь.

 

 

3

 

Днем, уже разыскав человека, который согласился отвезти меня и еще одного пассажира на станцию Армавирскую, я столкнулся на улице с Семеном Чебурновым.

Вышагивал он важно, даже гордо в своем новеньком картузе и в новых праздничных сапогах офицерского фасона. Наглые глазки его живо обшарили мой потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил - и остался доволен.

- Здорово! - сказал он с некоторым вызовом. - Ты, Зарецкий, должно стать, думал, что Семен скиснет, да? А Семен не из таких. Хотя он и есть пострадавший от княжеского произволу, но мужик деловой и сухим из воды как-нибудь выйдет. Ты часы получил? Ну и ладно. Зато я деньгу хорошую вышиб, обновы вот себе купил, жинке тоже. Дом под железо подвожу. Этот дурачок, который Сан-Донато, наутро протрезвился и плакал мне в жилетку, пятьдесят целковых отвалил за обиду. И еще управляющего уговорил, чтоб с должности не трогал. Вот такое дело получилось. А ты, значит, теперича у нас зубру хранить собрался? Не завидую, прямо скажу, потому как с Лабазаном непременно столкнешься, а у него глаз вострый, мушку через прорезь отлично видит. Учти, как друга предупреждаю. Избегай. Нехай эти зубры сами...

- Выходит, тебя в егерях оставили? - не без удивления переспросил я, лишь только словоохотливый Семен сделал паузу в длинном своем монологе.

- А ты как думаешь? Без Чебурновых и Охота - не Охота. Ноне мы с брательником, с Ваняткой, на пару. Наш обход у Белой, забегай как-нибудь, посидим, чачей побалуемся, мне черкесы иной раз подбрасывают. Добрый самогон.

И пошел, не попрощавшись, своей дорогой, в новом картузе на гордо поднятой голове. Будто и не перенес унижения, будто даже уважение к себе прирастил.

Дважды за день, как бы невзначай, проходил я по улице, где жили Носковы, но безрезультатно. Дом их стоял тихий, окна занавешены. У меня упало сердце: уж не в Лабинскую ли они уехали? Время до шести тянулось страшно медленно.

Я отыскал дом Алексея Власовича. Он сидел с Кожевниковым, чаевали, резались в " дурака" - словом, отдыхали перед новой поездкой в горы. Обрадовались, усадили. Разговор пошел. Я сказал, что завтра уезжаю. А потом к слову спросил, не случилось ли кому из них оказаться свидетелем трагедии с бывшим управляющим Охотой Носке и его женой.

Оба егеря сразу сделались серьезными. Телеусов кивнул в сторону приятеля:

- При нем было, при Василь Васильевиче.

Широкоскулый, заросший волосом и с первого взгляда страшноватый Кожевников отвел взгляд, сказал в сторону:

- А все штуцера виноваты, эти ружья старинные. В ту пору винтовок у нас еще не было, хотя они и образца 1891 года, мы ходили со штуцерами. Тяжелые, неудобные, ствол длиннющий. Носили их через грудь, не так плечо давит. Ну, и покойник Носке, Франц Францевич, когда в горы ходил, тоже обвешивался через грудь. Он молодой был, здоровый и отчаянный, все сам да сам норовил. Дисциплину держал, порядок любил.

- Откуда он? Как попал в Охоту? - спросил я.

- Великий князь почему-то все больше чехов, а то австрияков образованных на эту должность подбирал, из Австро-Венгрии, значит, которые. Они хорошо знали и лес и зверя, в университетах обучались. Сперва папаша Носков управлял, Франц Иосифович, я как раз при ём в егеря пошел, а потом уж евонный сын, Носке, мы его Федором называли. Ну вот, как раз он, молодой-то, съездил на родину за женой, привез ее в Псебай, молоденькую, красивую и тоже ловкую, отчаянную. Дочка у них уже была, она ноне в Лабинской проживает, учит там ребятишек в школе. А с женой еще и сестра приехала, постарше которая, Эмилией звать. Твои родители знакомы с ей, она недалече от вас живет. Да... Так вот, вскорости собрался он в горы, а жене интересно, конечно: возьми да возьми с собой, хочу на мир с высоты поглядеть. Он и взял. Решили они подняться на ближний хребет, что за Черноречьем, Гольным называется, у него вершина лысая, в скалах вся, а подходы хоть и крутые, но с хорошей травой. Я с ими шел, еще трое наших. Мы как раз из лесу вышли - в вперед, а Носке с женой поотстали. Она в таком платье, все на подол себе наступала, хохотала, смущалась. А он, конечно, помогал ей, руку тянул, втаскивал, где круто, и тоже со смехом; в общем, весело шли. На ей туфельки кожаные, а такая подошва, сам знаешь, не для горного луга, то и дело скользит, как на лыжах. Управляющий и подталкивал ее и за руку вел, она падала, до слез хохотала. Празднично, в общем, к смерти шли. Я остановился, смотрю сверху, вижу - у него штуцер через грудь да стволом вниз; только подумал, не спуститься ли да не взять ли ружье, а он в это время обернулся к жене, что-то сказал, руку протянул и вдруг поскользнулся сам - да на спину. Штуцер прикладом по камню, а стволом чуть не в лицо ей. И тут грохнуло. Мы не поняли еще, что там такое, а она покатилась вниз, и вся голова черная, от крови. Носке диким голосом закричал - да за ей. Схватил, прижал. И сознание утерял. Ведь надо же так, пуля прямо в голову. А весу в той пуле девять золотников. Понимаешь, что сделалось...

Василий Васильевич умолк, стал закуривать, и я увидел, как дрожат у него пальцы.

- Пока завернули ее да спускать стали, управляющий очнулся; смотрю, глаза у него дикие, быстро так штуцер перезарядил и пристраивает, чтобы себя жизни лишить. Я к ему. Отобрали ружье, руки связали, видим - не в своем уме человек. Оно и понятно, будешь не в уме.

Вот так и двинулись назад. В одну сторону со смехом-радостью, а обратно - с горем и кровью.

Ночью мы в доме у их дежурили по очереди. Дочку малую увели, покойницу бабы готовят, монашки пришли отпевать. А управляющий наш сделался какой-то на удивление спокойный. Заперся в своем кабинете, видим в окно: то сидит и пишет, бумаги разбирает, а то утупится в одну точку и как истукан - не моргнет. Думаем, плохо дело, а как подступишься? Не отпирает. Ну, так оно и вышло - плохо. Под утро он письма взялся запечатывать, князю одно, дочке, Эмилии также. Все дела сделал, вышел, покойницу поцеловал, без слез, строго, потом к дочке ушел, посидел, Эмилию обнял. А дальше зашел опять в кабинет, достал из ящика револьвер и спокойно так сунул себе в рот, чтоб наверняка, значит...

Хоронили обоих сразу. Ютнер приехать в тот день опоздал. Положили их в церковной ограде; ты, может, - видел там каменную плиту с крестом... Вот такие дела, Андрей. Страшные дела.

Мы долго молчали. Действительно, страшно.

- А дочка Носкова славненькая выросла, - сказал Алексей Власович. - Я вчерась видел ее. Ну, невеста! Тут уж слухи пошли, будто Улагай, лесничий наш казенный, возле нее увивается, надежду заимел, что ли...

Меня так и звякнуло в сердце. Ну зачем, друг ты мой любезный, сказал этакие слова?!

Наверное, с лица я изменялся или еще что, егеря переглянулись несколько даже испуганно. Я рывком встал - и к дверям. Не простился, ничего более. Ушел. Скорее, убежал.

Лунатиком бродил по поселку и уже колебался: а стоит ли идти к Дануте, встречаться... Может, уехать, не увидевшись, забыть, пока еще можно. Но можно ли?

Все-таки я пошел, постучался, когда далеко и пяти не было, никто не ответил. И тут вижу, выходит Данута из сарая, в мокром фартучке, лицо раскрасневшееся, волосы платочком подхвачены. Увидела, обрадовалась - и ко мне:

- А мы с тетей капусту рубим-солим. Пошли, поможешь.

И потащила. Прямо сияет, прыгает, такая счастливая, разгоряченная работой. У меня от сердца отлегло.

Сечкой взялся орудовать, кадушки переставлять, в погреб за яблоками полез. Данута тоже за работой, всё у ней получается, и всё со смехом, с шуточками, то заденет меня, то повернет, то в сторону потащит. Закружила совсем. Тетя Эмилия лишь улыбается, потом куда-то вышла, оставив нас одних.

Данута уже передо мной, глаза в глаза, и серьезно так спрашивает:

- Что случилось? Почему такой? Говори! - и не заметила, что на " ты" перешла.

- Улагай. Мне сказали...

- Если бы он, зачем мне было выходить вчера? Или ты думаешь...

- Ты остаешься здесь с ним, а я далеко.

- А что делать? Бежать? Да, ухаживает. Ну и что?

- Боюсь, Данута...

- Напрасно. Ты верить должен, если... Ах, господи, да о чем это мы! Какая-то глупость! Делаешь больно и себе и мне.

И столько чистоты, убедительности было в ее словах, что я не устоял. Мы обнялись. Данута мягко положила руки на мои плечи, засмеялась открыто, родственно, я бы мог, наверное, поцеловать ее, но она шепнула: " Тетя! " - и отскочила.

Домой я возвращался по темноте. Было часов девять. Около нашего крыльца светились огоньки папирос. На скамейке сидел отец, а рядом Керим Улагай. Они курили и чинно беседовали.

 

 

Улагай поднялся. Он был выше меня, но тоньше. Мы сдержанно поздоровались. Отец простецки спросил:

- Где так припозднился, сынок?

- У Носковых, - не без вызова сказал я. - Капусту солили с Данутой.

Наверное, я очень задел Улагая таким признанием. Свет из окон падал не щедрый, но глаза у есаула загорелись, как у кошки. Он сжал губы, рот его превратился в тонкую полосочку. Так мы смотрели друг на друга целую минуту, а отец на нас обоих, все более удивляясь и тревожась.

Улагай холодно сказал:

- А я как раз иду к ней.

- Поздно. Она теперь спит.

- И все-таки пойду. Желаю доброй ночи!

Он четко повернулся и удалился, гибкий, высокий, уверенный в себе. Я шагнул было за ним.

- Погоди, - сказал отец. - Сядь со мной.

И когда я сел, он обнял меня за плечи. Тут я почувствовал, что весь дрожу. Не от холода, конечно.

- Спокойней, сын мой. Не надо так... Не думали мы с Софьюшкой Павловной, что за немногие эти часы что-то может произойти. Всякое бывает. Ты должен понять: опасный соперник. У него власть. У него связи. И жестокость.

- Уступить? - сквозь зубы выговорил я.

- Ты плохо понял меня, сынок. Просто быть выше и лучше его. Всегда. Везде. Чтобы она поняла и сама сделала выбор, если до этого дойдет. Уступить просто, коли не любишь, если молодое баловство. Но тогда нам с матерью трудно понять...

Я ничего не мог сказать отцу. Сам не знал, можно ли наш разговор с Данутой считать достаточно серьезным. Она добра, ласкова, спокойна. И все? Все!

- Тогда будь мужчиной, сынок, - сказал отец, поняв, о чем я думаю. - Верь и не забывай. Защити, если она в опасности. И придет время... - Отец замолчал, стал закуривать, чиркая спичку за спичкой.

По другой стороне улицы, стараясь держаться ближе к заборам и кустам, где тень, все так же строго и властно закинув голову, шествовал - теперь в обратном направлении - есаул Улагай. Свидание не состоялось.

Все во мне тотчас обмякло и расслабилось. Вот когда я почувствовал, в каком невероятном напряжении находился последние полчаса.

- Пойдем, папа. Тебе пора ложиться.

- А у тебя еще сборы. Ездовой будет в шесть, постарайся выспаться.

Без двадцати шесть, одетый по-дорожному, я бежал вдоль еще темной улицы, чтобы если не увидеть ее, то хотя бы проститься с ее домом, с крылечком, на которое ступает ее нога.

Данута стояла у ворот, кутаясь в знакомый тетин платок.

- Я загадала, - проговорила она с тихой, домашней улыбкой, - если ты придешь, то все будет хорошо.

- Как же я мог!..

- Поцелуй меня, - попросила она и даже по сторонам не поглядела.

Мы поцеловались, как дети, сжатыми губами. Она неловко, на одно мгновение прижалась ко мне.

- Счастливой дороги. И не забывай. Пиши.

Я пошел, потом побежал. Оглянулся - Дануты уже не было.

Только поздней ночью, усталые, пыльные, мы добрались до станции. В пути я несколько раз задремывал, и мне привиделась Данута, потом мама в минуты прощания - как обняла меня, как шептала что-то бессвязное, а слезы сами собой текли по ее бледному, увядшему лицу. И отца видел, седоусого, сгорбившегося. Утром, провожая меня, он почему-то надел свой парадный мундир, но выглядел в нем еще более жалко. Сердце упало. Как много связывало меня с родным домом, с Псебаем!..

На вокзале я уже не мог уснуть. Сидел в грязноватом зальчике, где скамейки и даже стены пропахли карболкой и чем-то паровозным, вздыхал, хмурился, улыбался, вспоминал, надеялся, грустил. Догадался сходить на телеграф и дал Саше Кухаревичу депешу: " Еду. Встречай".

Под утро, в темноте, подошел неспешный сонный поезд. Окна зеленых вагонов отрешенно чернели. Началась обычная спешка, толчея, ругань. Я нашел свой вагон, втиснулся с вещами, долго стучал в дверь купе, пока открыли. Извинился, забрался на верхнюю полку, там в согнутом положении разделся и, едва положив голову на крохотную подушку, провалился в черноту.

Паровоз потащил меня на север.

 

 

Запись пятая

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: