Первое государство крестоносцев

 

В октябре 1097 г. рыцарские ополчения добрались до Мараша. Сюда же явился и Бодуэн Булонский с оставшейся у него сотней рыцарей. Распря с Танкредом подорвала престиж графа среди крестоносцев, и он предпочел уйти из Киликии, с тем чтобы поискать счастья где-то в других местах. Действительно, неуемный захватчик провел в Мараше лишь два дня, после чего по совету своего брата, герцога Бульонского, направил стопы дальше на юго-восток — к Евфрату. Им неотступно владела мысль об основании собственного княжества. Ни смерть жены, ни какие-либо посторонние соображения не могли остановить Бодуэна. Опираясь на поддержку некоторых армянских владетелей и встретив слабое сопротивление лишь со стороны Балдуха, эмира Самосатского, граф Булонский быстро овладел двумя важными крепостями между Эйнтабом и Евфратом — Равенданом и Телль-Баширом (латинские хронисты называют их на французский лад — Равендель и Турбессель), а 6 февраля следующего, 1098 года въехал в богатый армянский Город Эдессу, завоеванный сельджуками за 11 лет до того (в 1087 г.)

 

Этим крупным центром ремесла и караванной торговли, Эдессой, или Урхой, находившимся на пути из Месопотамии в Сирию, управлял (вначале от имени сельджукского правителя Сирии Тутуша, а затем самостоятельно) армянский князь Торос, которому еще ранее Византия пожаловала высокий титул куропалата. Хитростью войдя в доверие к князю, Бодуэн, прибывший в качестве освободителя армян от владычества иноверцев всего с 80 всадниками, сумел даже добиться усыновления своей особы Торосом и его женой. В знак этого усыновления была публично произведена особая церемония, описанная Альбертом Аахенским: князь Торос " прижал его [Бодуэна. — М. З.] к своей обнаженной груди и затем, обвязав лежавшей поблизости одеждой, обнял его, и так, повязавшись, оба поклялись друг другу в верности".

 

Утвердившись в Эдессе и сблизившись с частью армянской знати, враждебной Торосу, соправителем которого он стал, Бодуэн начал всячески притеснять горожан и окрестных землепашцев. Вскоре группа местной аристократии составила заговор против Тороса и восстановила против него горожан. Приемный сын и соправитель князя — Бодуэн — принял тайное участие в заговоре. В результате " коварные и злоумышленные люди", как называет их армянский хронист Матфей Эдесский, учинили расправу над Торосом. Князь, благодаря чьему " уму и мудрости, искусной изобретательности и мужеству Эдесса была избавлена от положения данника и слуги" сельджуков, пал жертвой заговорщиков. Когда он пытался бежать из крепости, " в мгновение ока его пронзили тысячи стрел, и он был убит".

 

Властителем Урхи сделался Бодуэн. По его зову туда прибыли и некоторые другие франкские сеньоры: близкая Эдесса прельщала их куда больше, чем пока еще далекий Иерусалим. По словам хрониста, Бодуэн " каждый день расточал много подарков золотыми безантами, талантами, серебряными сосудами". Он попросту грабил город. Его приспешники расхищали поместья, должности, казну.

 

Простой народ, притесняемый и унижаемый " освободителями" -крестоносцами, в декабре 1098 г. взбунтовался. Армяне даже обратились за помощью к сельджукам. Зачинщиков выступления по приказу Бодуэна схватили и казнили, а их имущество перешло к франкским рыцарям. Многие, принимавшие участие в мятеже, были брошены в темницы; кое-кому из зажиточных людей удалось освободиться, уплатив выкуп от 20 тыс. до 60 тыс. безантов. Власть Бодуэна в Эдессе отныне держалась исключительно на терроре против " освобожденных" армян. Матфей Эдесский писал об утверждении франков в Урхе: " И подобные неисчислимые и неслыханные дела они совершали ради грабежа сокровищ, предав страну опустошению, а людей — жестоким мучениям. Они помышляли лишь о зле и полюбили стезю злодеяний". Став господином города, граф Бодуэн постарался возможно шире раздвинуть границы своих владений. На юго-западе он занял г. Сарудж, который превратил в бастион новообретенных владений. Затем рыцари захватили районы западнее и восточнее верхнего Евфрата.

 

Так, насильственным образом было положено начало первому государству крестоносцев на Востоке — графству Эдесскому. Оно сделалось важным форпостом образовавшихся в дальнейшем других крестоносных государств.

 

 

Взятие Антиохии

 

21 октября 1097 г. главные силы крестоносцев, вышедшие в Сирию, подступили к Антиохии. Лежавшая в 12 милях от моря, на восточном берегу р. Оронт, она являлась одним из самых значительных (в экономическом плане, в военном и политическом отношениях) городов Восточного Средиземноморья. Антиохия вела свою историю еще со времен Римской империи. От нее город перешел к Византии, а позднее был завоеван арабами. В последней трети Х в. византийцы вновь отвоевали Антиохию, но ненадолго: в 1084–1085 гг. она досталась сельджукам. С 1087 г. ею правил эмир Яги-Сиан, который, воспользовавшись враждой эмиров Дукака Дамасского и Рудвана Халебского, фактически добился политически самостоятельного положения.

 

Антиохия представляла собой созданную самой природой крепость: на юго-западе ее защищали горы, на северо-западе — река, болота, на западе — море. В царствование императора Юстиниана (VI в.) вокруг города — и по болотистой местности, и на горных склонах — возвели мощные стены. После отвоевания Антиохии у арабов стены еще более укрепили: их толщина была такова, что, согласно рассказам современников, на этих стенах могла уместиться четверка лошадей. В стены были встроены 450 башен. В юго-восточной части города, в наиболее возвышенном его районе — на склоне горы Сильпиус, находилась основательно укрепленная сельджуками внутренняя цитадель.

 

Связанная морем — через гавань св. Симеона — с другими портовыми городами побережья, Антиохия издавна играла большую роль в левантийской торговле. Овладеть городом поэтому являлось для крестоносцев весьма заманчивым делом. Однако город-крепость легче было оборонять изнутри, чем брать извне: естественные преграды, а также стены и башни делали его неприступным, несмотря на то, что гарнизон Яги-Сиана не был многочисленным.

 

Известие о том, что Бодуэн уже стал графом Эдесским, разожгло аппетиты остальных князей, прежде всего Боэмунда Тарентского и Раймунда Тулузского. Последний предложил немедленно штурмовать Антиохию. Это рискованное предложение не встретило поддержки у прочих предводителей. Они боялись людских потерь и предпочитали выждать подкреплений: шли слухи о скором прибытии Танкреда из Александретты, новых отрядов крестоносцев с Запада.

 

Вид городских стен и башен устрашил крестоносцев. Большинству было очевидно, что город не может быть взят, если его не окружить возможно плотнее и не повести систематическую осаду. На этом в особенности настаивал Боэмунд, мечтавший сделаться князем Антиохии.

 

Рыцари прислушались к его мнению, но действовали при этом крайне неумело. Незнакомые с методами осадной войны, они допустили множество промахов. С юга город вообще не был блокирован. В результате крестоносцы терпели одну неудачу за другой. Осажденные имели возможность совершать вылазки из города, тревожить и деморализовать осаждавших своими набегами. Чтобы защитить себя от этих вылазок, крестоносцы соорудили вблизи так называемых Железных ворот осадную башню — Мальрегар: ее построили на склоне горы Сильпиус, неподалеку от крепостной стены. Уже на третьем месяце осады, когда подошла зима и полили бесконечные холодные дожди, съестное у крестоносцев оказалось на исходе; до тех пор они кормились, грабя богатые окрестности Антиохии и ни в чем себе не отказывая. В лагере начался голод. По сообщению хрониста, каждый седьмой крестоносец умирал голодной смертью. Воинам не помогли мясо, фрукты и вино, которые по просьбе легата Адемара им прислал с Кипра находившийся тогда там греческий патриарх Иерусалима Симеон. Патриарших даров хватило только на короткое время. А жители близлежащих районов — армяне, греки, сирийцы (христиане разных толков — это их явились крестоносцы " освобождать" от ига иноверцев! ) — соглашались продавать продукты питания лишь по спекулятивным ценам. Норманнский рыцарь, участник осады Антиохии, приводит целый прейскурант таких очень высоких, с его точки зрения, цен на хлеб, кур, яйца, орехи, вино, ослиные туши и пр. " И многие из наших, — рассказывает он, — даже умерли там, так как не имели средств, за счет которых могли бы покупать так дорого". Те, кто до сих пор, не заботясь о последствиях, хищнически разорял пригороды Антиохии, теперь пожинали плоды своих разбоев.

 

Настроение рыцарей и бедняков довольно быстро сникло. Самые малодушные стали покидать войско. Январским утром 1098 г. из лагеря исчез Петр Пустынник (он еще в Константинополе примкнул к рыцарям), а с ним — его закадычный приятель виконт Гийом Плотник (уже бежавший однажды из Испании) и др. В погоню за беглецами снарядили Танкреда и дезертиров вернули, причем виконта заставили даже поклясться, что он сохранит стойкость до конца предприятия. Однако " чахлое малодушие" продолжало " вытекать из нашего войска", как писал об этом провансальский хронист Раймунд Ажильский, укорявший беглецов: своим поведением они не только сокращали численность осаждавших, но и подавали дурной пример.

 

Правда, с Запада начали прибывать подкрепления. Словно почуяв предстоящую поживу, к Антиохии с берегов Атлантики и Западного Средиземноморья двинулись на своих судах купцы и пираты. В ноябре 1097 г. в гавани св. Симеона бросили якорь 14 генуэзских кораблей; в марте 1098 г. причалили 4 английских корабля под командованием Эдгара Этелинга. Зайдя по пути в Константинополь, он погрузил на борт осадные орудия и материалы для их сооружения. На этих судах прибыл также отряд воинов из Италии. Крестоносцев поспешил выручить и Гинимер Булонский (из Александретты). Сами же они начали окружать Антиохию осадными башнями.

 

Однако и Яги-Сиан обратился за подмогой к другим сельджукским владетелям. В частности, он отправил сына Шамс ад-Дина к Дукаку Дамасскому, и тот выслал к Антиохии крупные силы. В открытой схватке тяжеловооруженные рыцари-крестоносцы обнаружили превосходство над противником: сельджукам не удавалось пустить в ход легкую кавалерию. В конце декабря 1097 г. войско Дукака было разбито вблизи Албары соединенным двадцатитысячным отрядом Боэмунда Тарентского и Роберта Фландрского, которые в поисках продовольствия предприняли тогда рейд к югу от Антиохии. Победители при этом понесли серьезные потери: выдвинувшийся вперед отряд Роберта Фландрского был окружен и едва не уничтожен. Ограбив два селения, крестоносцы вернулись в лагерь под Антиохией без особых успехов по части пополнения съестных запасов. Немного позднее, в феврале 1098 г., крестоносцы сумели отразить около Железного моста и натиск войска, двинутого эмиром Рудваном Халебским, с которым Яги-Сиан, до того враждебный ему, подписал мир. Сельджуков принудили к отступлению. Главную роль в этих частичных победах над ними сыграл Боэмунд. Он проявлял всю свою энергию и способности полководца: ведь князь Тарентский твердо рассчитывал, что Антиохия будет принадлежать только ему!

 

И все же позиции замерзавших от холода крестоносцев явно ослабевали. Не хватало фуража. В лагере осталось всего 700 коней — остальные сдохли.

 

Бароны попытались использовать в интересах Крестового похода противоречия между сельджуками и фатымидским Египтом. В начале марта 1098 г. под Антиохию оттуда прибыли послы визиря аль-Афдаля. Однако египетский халиф предложил главарям крестоносцев совершенно неприемлемые для них условия: раздел Сирии и Палестины, при котором Иерусалим остался бы за Египтом. Бароны отклонили эти предложения, но решили, впрочем, продолжать переговоры в Каире. Туда вместе с послами аль-Афдаля отбыли и уполномоченные крестоносцев. Их предводители надеялись заключить с Египтом договор о союзе против сельджуков.

 

Как видно из этих фактов, религиозные соображения не мешали крестоносцам вступать в явно недозволенные, казалось бы, для убежденных противников ислама дипломатические отношения. Но... вера — верой, а реальные политические выгоды все же превыше всего! Интересно, что Раймунд Ажильский, сообщающий об этих переговорах, чтобы как-то их оправдать, утверждает, будто египетский султан принял-де меры в пользу христиан и об этом крестоносцев якобы известили его послы.

 

Любопытна и другая деталь совсем иного порядка: как ни бедствовали тогда воины христовы, их алчность не уменьшилась. Провансальский хронист рассказывает, что на следующее утро после того дня, когда сельджуки похоронили на кладбище за Оронтом своих воинов, убитых в схватке с франками (март 1098 г.), рыцари кинулись туда и поснимали драгоценности с трупов!

 

Затруднениями рыцарских отрядов тотчас воспользовался Боэмунд Тарентский, давно уже мечтавший водвориться князем в Антиохии. Теперь он целиком обратил свои помыслы к овладению этим городом. Прежде всего князь Тарентский постарался хитростью отделаться от опеки василевса. Орудием его политики по отношению к крестоносцам служили греческие военные силы под командованием великого примикирия Татикия, находившиеся в лагере под Антиохией. Татикий мог помешать осуществлению проектов норманнского князя: ведь цель пребывания греков вместе с крестоносцами состояла отнюдь не в том, чтобы оказывать им помощь, как это предполагалось официальными соглашениями. Греческие воинские отряды были слишком немногочисленными для серьезной поддержки. Главной задачей Татикия являлось оберегать интересы Византийской империи: в каждом отдельном случае, при каждом успехе крестоносцев требовать от главарей возвращения самодержцу городов, которые им, по выражению Анны Комниной, " отдаст Бог".

 

Боэмунд сумел запугать Татикия, " доверительно" сообщив ему, что бароны злоумышляют против византийского военачальника: пронесся, дескать, слух, что на выручку Антиохии поспешают сельджуки и это дело рук Татикия. Уже якобы возник заговор, угрожающий жизни великого примикирия. К тому времени и сам греческий полководец все больше склонялся к мысли о необходимости отвести свои отряды из лагеря ввиду крайне неустойчивого, чтобы не сказать безнадежного, положения крестоносцев, семь месяцев тщетно осаждавших Антиохию. Татикий убедился и в другом: со своими незначительными силами он фактически не в состоянии влиять на ход событий. Единственное, в чем коварный грек преуспел — недаром Алексей I рассчитывал на его дипломатическую ловкость, — это в разжигании вражды между Боэмундом Тарентским и графом Раймундом Тулузским из-за будущего обладания Антиохией.

 

Во всяком случае, в феврале 1098 г. греческий военачальник, бесспорно согласовав свою позицию с волей Алексея I и найдя подходящий предлог (он, мол, приведет рыцарям сильную подмогу), покинул лагерь и отбыл на Кипр. Перед отъездом Татикий от имени василевса пожаловал Боэмунду почти всю Киликию, узаконив тем самым завоевания Танкреда и одновременно дав понять норманнам, что Киликией как-никак распоряжается византийский самодержец.

 

Удаление Татикия послужило толчком для дальнейшего распространения молвы о византийском предательстве, что было на руку Боэмунду: пусть-ка позднее другие предводители крестоносцев вздумают поднять вопрос о передаче Антиохии Алексею I как их верховному сюзерену!

 

Вслед за тем хитроумный князь Тарентский завязал тайные переговоры с сельджукским комендантом Фирузом, которому была поручена охрана трех башен на западной стороне антиохийских стен. Ему удалось склонить Фируза к предательству: за известную мзду и обещания еще большей награды тот согласился впустить рыцарей в охраняемые им башни.

 

В конце мая 1098 г., когда крестоносцы, терзаемые муками голода и испытывавшие страх перед будущим, совсем было повесили головы, Боэмунд сообщил в совете предводителей, что знает средство быстро овладеть Антиохией. Только он ставит условием, что после завоевания город должен быть отдан под его власть. Дерзкое предложение норманнского авантюриста поначалу встретило решительный отказ главарей крестоносцев. Ведь иные из них, вроде графа Раймунда Тулузского, сами были не прочь сесть князьями в Антиохии. Они, рассказывает близкий к Боэмунду рыцарь-хронист, " наотрез воспротивились и отклонили эти предложения и заявили: " Да не достанется никому этот город, а будем владеть им все на равных долях; поскольку мы в равной мере вложили в дело свои ратные усилия, постольку должны получить и одинаковые почести".

 

 

План-схема г. Антиохии — см. рисунок в конце книги.

 

 

Князь Тарентский, однако, не собирался отступаться от своих домогательств. Натолкнувшись на оппозицию предводителей крестоносцев, он сделал вид, будто оставляет эту затею, и даже громогласно объявил, что намеревается незамедлительно возвратиться на родину: домашние обстоятельства, мол, требуют его присутствия в Таренте. Конечно, то был чистый шантаж, но он возымел действие по той простой причине, что как раз тогда рыцарей подобно молнии поразила страшная весть: с востока врагам идет подмога. Действительно, к Антиохии приближалась огромная мусульманская армия. Ее вел атабек Мосула Кербога.

 

Продвижение франков встревожило сельджукскую знать. К Кербоге направили свои войска многие правители сельджуков — эмиры Центральной и Северной Месопотамии, Дукак из сирийского Дамаска, князья персидских областей. Сначала эта много стотысячная армия двинулась к Эдессе. Кербога хотел прежде всего покончить с форпостом явно вырисовывавшегося франкского владычества на Востоке. Он опасался существования Эдесского графства, которое перерезало бы сельджукские коммуникации. Под Эдессой армия мосульского атабека застряла, однако, лишь на три недели и, не достигнув цели (стены города оказались неприступными), повернула к Антиохии.

 

Молва об этих событиях, распространившись среди крестоносцев, и посеяла в их рядах панику. Многие трусы, повествует провансальский хронист-очевидец Раймунд Ажильский, осуждая малодушных, стали убегать из города. Среди прочих бежал и граф Этьен Блуаский — владетельный сеньор, о котором во Франции говорили, что у него столько же замков, сколько дней в году. В походе он приумножил свое достояние. Этьен де Блуа писал своей супруге из-под Антиохии: " Верь мне, моя дорогая, что у меня теперь в два раза больше золота и серебра, чем было тогда, когда я ушел от тебя". Сиятельный крестоносец, разбогатев, не желал подвергать опасности добро, награбленное им на Востоке, ради проблематичного освобождения Гроба Господня: сев на корабль вместе с примкнувшими к нему рыцарями, он отплыл в Александретту, а оттуда через Малую Азию двинул стопы восвояси.

 

Главари крестоносцев, обеспокоенные приближением Кербоги, вынуждены были пойти на уступки наглым притязаниям Боэмунда. Если верить хронисту, они будто бы " с открытым сердцем", на самом же деле поневоле согласились подарить ему город, коль скоро он сумеет сам или с чьей-либо подмогой захватить его. Правда, была сделана оговорка, что потом все равно нужно будет, в силу договора с византийским императором, уважить его права на Антиохию, некогда принадлежавшую константинопольским самодержцам. Оговорка была, впрочем, туманной: " если император подоспеет нам на выручку".

 

Во всяком случае, добившись от предводителей требуемого согласия на княжение в Антиохии, Боэмунд тотчас приступил к исполнению задуманного. В ночь со 2 на 3 июня 1098 г. он ввел свой отряд через башни, открытые ему комендантом Фирузом: норманнские рыцари " подошли к лестнице, которая уже была поставлена и прочно-напрочно прикреплена к городской стене, и около 60 человек из наших поднялись по ней и разделились по башням, которые тот (Фируз) охранял". Одновременно крестоносцы штурмовали город в других местах.

 

 

Сельджуки были застигнуты врасплох, и спавший город перешел в руки крестоносцев. Не сдалась только крепость, находившаяся у наиболее возвышенной части стен, на склонах горы Сильпиус, — ее стойко обороняли сельджукский гарнизон и те из тюрок (примерно 3 тыс.), которые успели в ней укрыться. " Они укрепились там, — пишет арабский историк Ибн аль-Каланиси, — и уцелел из них только тот, кому от Аллаха суждено было уцелеть". По рассказу другого арабского историка, Ибн аль-Асира, при взятии Антиохии погиб эмир аль-Ягысьяни. Об этом сообщают и латинские источники. Однако обстоятельства его гибели рисуются различно. Судя по всему, он пытался бежать, но, покинутый своей стражей, был убит местными жителями. В письме к папе Урбану II, составленном несколько позднее, главари крестоносцев, похваляясь своей победой, приписали гибель эмира аль-Ягысьяни собственной доблести (" самого Кассиана мы умертвили" ).

 

Так или иначе, город был взят крестоносцами. Боэмунд, по словам хрониста, не терял времени: едва осаждавшие ворвались в Антиохию, норманнский князь " приказал рыцарям водрузить свое достославное знамя на возвышенности, прямо напротив крепости".

 

Победители с лихвой вознаградили себя за лишения, которые испытали в месяцы осады. Воины христовы дочиста разграбили город. " Сколько же всего было взято добычи в Антиохии, мы не в состоянии и сказать: если вообразите, сколько сумеете, то считайте сверх того", — поясняет Раймунд Ажильский свое сообщение о грабежах, произведенных крестоносцами после захвата города. Устроив пиршественные оргии, они поели — на свою беду — все и без того скудные запасы, которые еще оставались в Антиохии после семимесячной блокады. Сотни жителей города были убиты. Опьяненные пролитыми ими потоками крови, крестоносцы не отделяли мусульман от христиан. " Они, — сообщает Раймунд Ажильский, — не брали в полон никого из тех, кого встречали на пути". Все площади, по свидетельству другого очевидца, были завалены убитыми, " так что никто не мог находиться там из-за сильного зловония; никто не мог пройти по улицам иначе, как (шагая) по трупам". Армянский хронист Матфей Эдесский называет погромы, учиненные в Антиохии рыцарями, страшным побоищем. По словам Ибн аль-Каланиси, было перебито, захвачено и уведено в плен несчетное множество городских жителей — мужчин, женщин и детей.

 

 

2.9. " Чудо святого копья"

 

5 или 6 июня 1098 г., спустя три-четыре дня после захвата Антиохии крестоносцами, к ней подошла армия Кербоги Мосульского, по словам летописца — " бесконечное множество турок, рассеявшееся по полям". Они со всех сторон обложили город, и крестоносцы, вчера еще осаждавшие его, сами попали в положение осажденных. Сельджуки, докладывали они позже папе римскому, " окружили нас отовсюду так плотно, что и никто из нас не мог выйти, и к нам не мог проникнуть". Осажденные тотчас почувствовали невзгоды ситуации, в которой очутились. Еды не было. " Умирая от голода и погибая от всяких иных напастей", рыцари " убивали своих отощавших коней и ослов и поедали их мясо", — сообщат крестоносцы позднее в Рим. Нужда заставила многих употреблять в пищу и траву, и древесную кору, и веревки, и кожаные сбруи, предварительно вываренные; не брезговали даже дохлыми собаками, кошками, мышами и всяческой падалью.

 

Отчаяние овладело осажденными. Десятками и сотнями, поодиночке и целыми группами побежали доблестные рыцари из Антиохии. Обычно беглецы ночью спускались на веревках по стенам и под покровом темноты старались добраться до кораблей, стоявших у причалов гавани св. Симеона; в войске их называли поэтому веревочными беглецами. Первым из Антиохии бежал родич Боэмунда — Гийом де Гранмениль, присоединившийся затем к Этьену Блуаскому. Его примеру последовали некоторые другие феодальные вояки, напуганные перспективой попасть в полон и потерять награбленное.

 

Настроения безысходности все глубже проникали в среду крестоносцев, запертых во взятом ими же городе. Одни, отчаявшись, впадали в религиозное исступление и с утра до вечера простаивали на коленях в антиохийских церквах, отбивая поклоны перед статуями и иконами Христа, девы Марии, святых угодников. На других бедствия осады подействовали в прямо противоположном направлении: изверившись в благополучном исходе, они утрачивали религиозный энтузиазм, которым раньше были в той или иной мере охвачены.

 

Разумеется, кое у кого религиозные побуждения уже изначально были чем-то внешним, поверхностным — главными представлялись добыча и земельные завоевания; тем не менее масса рыцарско-крестьянского войска воспринимала действительность не иначе как сквозь призму религиозного настроя.

 

 

Бедствия в Антиохии, породив упадочнические тенденции, обострили религиозную фантазию большей части рыцарей и крестьян и вместе с тем вызвали рост неверия в божественность Крестового похода: Бог явно обрекал на слишком тяжкие страдания тех, кто намерен был положить за него свою жизнь. В атмосфере религиозной экзальтации, которую к тому же подхлестнул голод, в расстроенном воображении иных участников похода стали происходить заметные сдвиги: появились галлюцинации; ночами то те, то другие крестоносцы, как оказывалось поутру, видели необычные, якобы пророческие сны. Им мерещились святые и апостолы, устами которых в этих сновидениях будто бы возвещал Свою волю Господь. Самые обыкновенные природные явления считались знамениями Божьими.

 

Конечно, в игре религиозно ориентированной фантазии превратно отражались мучительно переживавшиеся поиски выхода из реальных трудностей, столь неожиданно свалившихся на недавних победителей, но в их среде — обычное свойство религиозного сознания, религиозной психологии вообще! — факты такого рода интерпретировались как нечто вещее и пророческое. В религии самообману, самовнушению всегда принадлежала огромная роль. С наибольшей силой эти факторы действовали тогда, когда религиозные переживания вследствие каких-либо исключительных обстоятельств получали мощный импульс извне.

 

Именно так случилось во время пребывания крестоносцев в Антиохии, запертой Кербогой, в июне 1098 г. При этом словно бы полностью подвергнувшиеся самогипнозу верующие люди оказались не в состоянии отделить плоды собственной разгоряченной религиозной фантазии от умышленного обмана, с большим успехом предпринимавшегося в подобной ситуации служителями церкви, которые, сами тоже поддавшись — и с особой силой — такому самогипнозу, вносили затем этот обман в умы своей паствы.

 

Действительно, еще более накаляя и без того жаркую атмосферу религиозного возбуждения среди крестоносцев, попавших в беду, церковники, участвовавшие в походе, в свою очередь, стали усердно инспирировать " пророческие видения", будто бы являвшиеся воинам христовым, и чудеса, истолковывавшиеся как знаки Божьего расположения. Целый шквал чудес в течение короткого времени поразил осажденных! Скрытая от самих вдохновителей и участников, не осознававшаяся ими цель этих религиозных инсценировок, очевидно, заключалась в одном: в условиях тяжких неудач предотвратить неизбежное разочарование участников в святости крестоносного предприятия, поднять их воинский дух, еще жарче разжечь пламя религиозно-воинственного фанатизма. Только таким путем можно было сплотить и мелких рыцарей, и бедняков-крестьян вокруг князей-предводителей, скрасить перспективами райской жизни за гробом гнетущие будни и изнурительные тяготы похода и в конечном счете побудить его участников к энергичному отпору сельджукам.

 

Вот какой случай рассказывает провансалец Раймунд Ажильский в своей " Истории франков, которые взяли Иерусалим". Этот церковный грамотей не был лишь сторонним зрителем описывавшихся им событий. Он исполнял обязанности капеллана (священника-исповедника и секретаря) графа Раймунда Тулузского и активно проводил в жизнь его политическую линию во время похода. А она была такова.

 

Когда блокированные в городе воины христовы дошли до отчаяния и голодные галлюцинации помутили разум многих из них, Раймунд Тулузский, претендовавший на Антиохию, счел момент подходящим для того, чтобы поднять собственный престиж в главах крестоносного воинства — в ущерб своему сопернику Боэмунду Тарентскому. С этой целью он решил воспользоваться услугами собственного капеллана, человека благочестивого и расторопного, умевшего блюсти интересы сеньора. Накал религиозных чувств крестоносцев создал обстановку, весьма благоприятную для осуществления задуманной в графском окружении религиозно-политической операции, призванной повысить шансы Сен-Жилля в борьбе с Боэмундом за овладение Антиохией. Крестоносцы пали духом, следовательно, нужно предпринять нечто из ряда вон выходящее, чтобы они воспряли. При этом источник их воодушевления (разумеется, божественный по происхождению) должен находиться поблизости от графа Раймунда Сен-Жилля. Лучше всего будет, если на этот источник их наведет богобоязненный и верный человек.

 

Капеллан графа постарался со всей ловкостью осуществить намерения своего сеньора, смысл которых, видимо, хорошо понял. Он отыскал в провансальском ополчении некоего бедняка, по имени Пьер Бартелеми, и тот однажды объявил споспешникам по оружию, что видел во сне — и не раз, а пятикратно! — апостола Андрея, открывшего ему следующее: в антиохийской церкви св. Петра будто бы зарыто копье, которым, по евангельскому сказанию, римский воин Лонгин пронзил бедро распятого на кресте Иисуса Христа. Если крестоносцы отыщут эту святыню, обагренную кровью Сына Божьего, они спасены! Такова, мол, Небесная Воля, возвещенная ему, Пьеру Бартелеми, апостолом Андреем в ночном видении.

 

 

Согласно повествованию Раймунда Ажильского, провансальский мужичок, удостоившийся откровения Небес, тотчас поведал о нем графу Сен-Жиллю. Тот, разумеется, горячо воспринял обнадеживающее известие провидца-соотечественника. Конечно, Пьер Бартелеми — простой селянин и одежонка на нем изорвана, но это куда лучше, чем если бы апостол Андрей явился рыцарю. Простолюдину крестоносцы, во сне и наяву грезящие о спасении, поверят скорее! Поручив Пьера Бартелеми капеллану Раймунду Ажильскому, граф незамедлительно распорядился произвести раскопки в церкви.

 

Туда отрядили 12 человек, рыцарей и священников, не считая самого Пьера Бартелеми. Всех прочих удалили из храма. Подняли плиту, стали рыть под ней землю. Копали довольно долго, целый день (14 июня 1098 г.), и наконец — о чудо! — уже в сумерках на дне ямы показался кусок ржавого железа. Как пишет Раймунд Ажильский, " благочестием своего народа склонился Господь показать нам копье. И я, который написал это, поцеловал его, едва только показался из земли кончик копья".

 

Итак, " пророческое" указание апостола Андрея сбылось, святое копье, на счет которого он " просветил" во сне Пьера Бартелеми, было найдено и извлечено из земли. С возгласами ликования, под пение католического гимна " Тебя, Бога, хвалим" реликвию положили на алтарь церкви св. Петра. Весть о происшедшем быстро облетела стан крестоносцев. Настроение рати христовой сразу же поднялось. " Находка святого копья вновь оживила наши сердца", — писал епископу Манассии в Реймс (Франция) рыцарь Ансельм де Рибмонте. По словам французского хрониста, " все воинство возрадовалось, каждый побуждал другого к мужеству и не могли наговориться вдоволь о явившейся им божественной подмоге". " Весь народ, — вторит ему другой хронист, — услышав об этом, прославлял Бога".

 

Горя желанием прорвать блокаду, испытывая подъем религиозных чувств, крестоносцы преисполнились боевым воодушевлением. Чудесное копье наверняка вызволит их из беды!

 

И в самом деле через две недели — 28 июня 1098 г. — благополучно свершился второй акт чуда, " пророчески" возвещенного в сновидении апостолом Андреем. С секирами, мечами и копьями в руках, готовые пойти на любой риск и безрассудство ради одоления язычников, крестоносцы, уверенные в том, что святыня обеспечит им победу над супостатом Кербогой, ринулись в бой. Они дрались яростно и ожесточенно. В бою участвовал и капеллан Раймунд Ажильский: поддерживая на ходу свою священническую сутану, он нес в руках копье Господне, вид которого должен был придать силы атакующим. Ободренные находкой драгоценной реликвии, крестоносцы в этот день разгромили в решительном сражении армию Кербоги. Она была обращена в бегство, после чего Антиохия окончательно перешла в руки западных завоевателей.

 

Правда, политические замыслы графа Раймунда Тулузского, ради которых была проведена предшествовавшая битве религиозная инсценировка, не смогли быть претворены в жизнь. Практическим организатором победы над Кербогой и на этот раз выступил Боэмунд Тарентский, соперник Сен-Жилля. Сеньоры опять вручили норманну, несмотря на свое нежелание, верховное командование, и именно ему крестоносцы оказались вновь обязанными победой над сельджуками. Святое копье не смогло доставить политический выигрыш графу Раймунду.

 

Главную же роль в успехах крестоносцев сыграла не столько их воинская доблесть, сколько раздоры, вспыхнувшие среди сельджукских эмиров накануне сражения.

 

 

У многих из них обострились отношения с Мосулом. Кербогу покинули дамасский эмир Дукак, которому сообщили о готовящемся с юга вторжении египтян в Палестину, и некоторые другие сельджукские военачальники, недовольные, как о том повествует арабский историк Ибн аль-Асир, высокомерным обращением с ними главнокомандующего. Войско мусульман сильно поредело.

 

Крестоносцы, кстати сказать, ничего не знали об этих раздорах: еще 27 июня они завязали с Кербогой переговоры о снятии осады с Антиохии (между прочим, одним из уполномоченных, посланных к сельджукам для ведения переговоров, был Петр Пустынник). Переговоры оказались безрезультатными, и на следующий день Боэмунд, разделив армию крестоносцев на шесть отрядов, повел их в атаку, которая увенчалась успехом. При виде крестоносцев, стройными рядами выходящих из ворот Антиохии, сельджуков, численность которых изрядно уменьшилась, охватила паника. Вскоре они " обратили тыл".

 

" Одержав победу, — напишут позже крестоносцы папе, — мы целый день преследовали неприятелей, многих вражеских воинов поубивали, а затем, радостные и торжествующие, двинулись к городу". На этот раз они взяли и городскую крепость. Ее осаждал отряд графа Тулузского, но комендант крепости Ахмед ибн Меруан вместе с находившейся с ним тысячью воинов сдался прибывшему туда Боэмунду, с которым, вероятно, заранее была достигнута договоренность об условиях капитуляции.

 

Разбив противника, крестоносцы дотла разграбили лагерь Кербоги, воины которого " побросали свои шатры, и золото, и серебро, и множество драгоценностей, а также овец и коров, коней и мулов, верблюдов и ослов, хлеб и вино, муку и многое другое, в чем мы нуждались", — с упоением перечисляет добычу норманнский хронист.

 

Между тем история со святым копьем еще долгое время вызывала споры среди современников, в том числе и среди самих крестоносцев.

 

Участники Крестового похода и те, кто знал о находке святого копья от очевидцев или третьих лиц, передают этот эпизод по-разному. Различия в повествованиях отражают разницу в самом подходе верующих людей конца XI — начала XII в., в самом их отношении к подобного рода религиозному самообману и благочестивому обману.

 

Детальнее всего рассказывает о находке святого копья ее инспиратор и исполнитель чуда — капеллан-хронист Раймунд Ажильский. Он тщательно скрывает закулисную сторону всей этой более чем сомнительной истории. Находка реликвии, обнаруженной по указанию свыше, изображается в его рассказе подлинно чудесным происшествием, плодом Божественного Откровения, данного крестоносцам через апостола Андрея. Желая " утешить их в крайней печали", Бог выказал свою великую благость и могущество, " избрав (для этого) бедного крестьянина, родом провансальца". " Через него господь укрепил всех нас" — такова суть внешне бесхитростного повествования Раймунда Ажильского.

 

Некоторые позднейшие исследователи вроде Г. фон Зибеля считали его фанатиком, по-настоящему верившим в богооткровенность и в чудесный характер случившегося. Другие, например К. Клайн, напротив, видели в нем лжеца, " настоящего иезуита до Лойолы", полагая, что он отнюдь не был слепо благочестив, а вполне сознательно, с умыслом прибег к религиозному мошенничеству и затем выдал его в своем произведении за происшествие подлинно небесного происхождения. Истина же в действительности находится посередине. Раймунд Ажильский был и тем и другим. Если он прибег к лживой проделке, то это не исключает искренности религиозных убеждений провансальского священника. Он действовал в глубокой уверенности, что находка святого копья, пророчески возвещенная Пьеру Бартелеми в апостольском видении, — Божественное Чудо. Самогипноз фанатика парадоксально совмещался у одного и того же человека с практикой религиозного обмана. В этом своеобразная черта религиозного самосознания и вытекающего из него религиозного действия у верующих людей такого типа в средние века. Они были как бы инфантильны.

 

Ошеломленный буйством своего воображения, подобно священнику Раймунду Ажильскому, обладавшему по-провансальски пылкой фантазией, религиозный человек того времени вполне мог уверовать в истинность видения, бывшего Пьеру Бартелеми, но он же мог с чистой совестью и инсценировать розыски святого копья, местонахождение которого якобы было предуказанно апостолом Андреем. Мало того, даже свой исторический труд Раймунд Ажильский предпринял в доказательство истинности чуда святого копья. Цель написанной им хроники " История франков, которые взяли Иерусалим" заключалась как раз в том, чтобы рассеять скепсис современников по поводу этой истории. В " Прологе" к своему произведению автор с явным раздражением пишет о тех, непригодных к войне и трусливых крестоносцах, которые, дезертировав из войска, своими рассказами будто бы искажают доподлинно известную ему правду, представляют ложь истиной.

 

Здесь нет противоречия: самая искренняя вера, самый высокий взлет религиозной фантазии и глубочайший самогипноз как бы находят свое продолжение и дополнение в прямом обмане. Это попрание здравого смысла и элементарной логики — в порядке вещей для верующего человека средневековья: перегородка между фантазией и реальностью, воображением и действительным, кажущимся и подлинным у него оказывается сломанной.

 

И все же, о чем свидетельствуют случай с антиохийской реликвией и освещение этого эпизода в произведениях историков XII в., самая истовая вера не вовсе истребляла в сознании верующих рационалистическое начало, самая оргиастическая игра воображения на религиозной почве не уничтожала начисто здравый смысл. Верующие сохраняли б'ольшую или меньшую толику его, сохраняли способность критически относиться к " Божественному Чуду".

 

В истории со святым копьем отчетливо проступает становящаяся характерной для христианского мышления того времени коллизия религиозности и рационалистичности. С одной стороны, налицо глубоко укоренившееся, традиционное, доведенное до крайней точки религиозное сознание, религиозная психика, самоопьянение фантазией, приводящее к подмене реальных отношений и связей воображаемыми; с другой — все более основательно проникающий в умы земной, логический, рационалистичный подход к действительности, который вырабатывается при этом в лоне самого старого мировоззрения и распространяется на религиозную сферу.

 

В стане крестоносцев нашлось немало людей, которые усомнились в правдоподобности сообщения Пьера Бартелеми о вещем видении. Они заподозрили и подлинность обстоятельств отыскания реликвии в церкви св. Петра. По словам безвестного итало-норманнского хрониста-рыцаря, автора исторического сочинения под названием " Деяния франков и прочих иерусалимцев", непосредственного участника событий, народ не поверил Пьеру Бартелеми, когда тот поведал о явлении апостола Андрея и его вещем пророчестве. " Как можем мы верить этому? " — такие разговоры можно было услышать среди рыцарей, настроенных вполне благочестиво. Когда же реликвия нашлась — и как раз в указанном апостолом Андреем месте, — это нисколько не рассеяло сомнений в подлинности случившегося чуда, сомнений, с самого начала закравшихся в душу некоторых крестоносцев. Скептическая точка зрения обрела приверженцев даже среди духовенства, в том числе высших церковных сановников, сопровождавших крестоносное войско.

 

В чудо решительно отказался поверить епископ Адемар Монтейльский, фактически исполнявший обязанности папского легата при крестоносной рати, а ведь он стоял близко к графу Сен-Жиллю! Епископ, как о том с раздражением пишет автор " Истории франков, которые взяли Иерусалим", не усмотрел в рассказе Пьера Бартелеми " ничего, кроме одних слов".

 

 

Не в силах сдержать свое негодование, Раймунд Ажильский, как историк, карает достопочтенного епископа, отправляя его душу... в ад. Оказывается, позднее, после своей кончины (1 августа 1098 г.), епископ сам поведал о своей горькой посмертной участи, постигшей его за неверие в святое копье, не кому иному, как тому же Пьеру Бартелеми, явившись ему в сновидении в храме апостола Петра, где был похоронен. Адемар признался мужичку, что попал в ад, где его жестоко мучили: " Моя голова и мое лицо были сожжены, как ты можешь видеть". Такова, по Раймунду Ажильскому, пишущему свой исторический труд в назидание современникам и потомкам, посмертная судьба, уготованная тем, кто сомневается в достоверности истории со святым копьем!

 

Однако епископ Адемар де Пюи не был единственным скептиком. Другое духовное лицо, Фульхерий Шартрский, кстати сказать утверждающий, что Адемар де Пюи считал копье, найденное в храме, подделкой, тоже, вероятно, принадлежал к числу усомнившихся в его подлинности: во всяком случае, этот историк-священник более чем скупо и без всякого энтузиазма говорит в своей " Иерусалимской истории" о чудесной находке. Стоявший на противоположной точке зрения позднейший повествователь аббат Гвиберт Ножанский с возмущением отмечал, что, по мнению Фульхерия, Пьер Бартелеми " был повинен в подделке копья". Правда, такого текста в " Иерусалимской истории" нет, но скепсис автора в ней все же чувствуется (недаром и сам Гвиберт Ножанский формулирует точку зрения Фульхерия весьма осторожно: " как говорят про него..." ).

 

Вскоре после смерти епископа Адемара де Пюи скептиков возглавил капеллан герцога Роберта Нормандского — епископ Арнульф. Все попытки тех, кто поверил в чудо (или сделал вид, что поверил), заставить Арнульфа расстаться со своими сомнениями закончились безрезультатно.

 

Таким образом, реакция общественного мнения крестоносцев на историю со святым копьем оказалась неоднозначной: самые легковерные — а их было большинство — безоговорочно приняли ее за истинное чудо Господне, иные же, наиболее здравомыслящие, заподозрили хитроумную проделку. " Одни восхваляли, другие осуждали, так что никто не оставался безучастным", — писал о толках по поводу чудесного происшествия, разбередившего все воинство, норманнский историк-поэт Рауль Каэнский в своих " Деяниях Танкреда".

 

Число скептиков в дальнейшем возросло, в особенности потому, что небожители, вновь и вновь " навещавшие" Пьера Бартелеми, неожиданно переменили фронт: в одном из видений апостол Андрей, ранее как бы обратившийся через этого бедняка к графу Сен-Жиллю, теперь якобы присоветовал крестоносцам отдать Антиохию Боэмунду. Видимо, последний сумел воспользоваться " даром ясновидения" крестьянина в собственных интересах.

 

Под напором крестоносцев, отвергавших богооткровенность пророчеств провансальца, организаторам чуда пришлось спустя некоторое время пойти на новую религиозную инсценировку, чтобы убедить маловеров. Поскольку Пьеру Бартелеми и в дальнейшем не прекращали являться апостолы и святые, сообщавшие вождям Волю Господню, бедолагу решено было подвергнуть так называемому Божьему Суду. В апреле 1099 г., когда рать христова пребывала под крепостью Архой, ему устроили, по средневековому обычаю, испытание огнем. В итоге виновник находки святого копья, ставший жертвой собственных галлюцинаций и религиозно-политических интриг соперничавших между собою предводителей крестоносцев, спустя 12 дней после Божьего Суда скончался от ожогов, полученных во время испытания.

 

 

Чем же объяснить, что влиятельные священнослужители не признали подлинности чуда святого копья? Причина была проста: даже в пору расцвета религиозной мистики церковники всегда проявляли определенную разборчивость по отношению к чудесам. На обладание святым копьем издавна притязали византийские императоры: согласно византийской традиции реликвия была доставлена в Константинополь еще после захвата Иерусалима персами в 614 г.; в XI в. она хранилась в Фаросской церкви Богородицы. По сообщению французского летописца Робера де Клари, рыцари, участники Четвертого Крестового похода, в апреле 1204 г. захватившие византийскую столицу, нашли там среди прочих святынь и копье, " которым был прободен наш Господь". Быть может, реликвию видели в Константинополе и священнослужители, находившиеся в рядах крестоносцев Первого похода, такие, как епископ Адемар де Пюи, или знали о ее местонахождении. Так или иначе, они опасались, что заведомо лживые религиозные вымыслы и трюки, будучи легко разоблачаемы, могут подорвать авторитет церкви в народе, а не укрепить его. Здравый смысл епископов Адемара де Пюи и Арнульфа Нормандского, священника Фульхерия Шартрского и других духовных предводителей воинства христова имел социальную, сословно-охранительную подоплеку и направленность: в данном случае неверие в чудо святого копья спасало престиж церкви.

 

Вообще, разграничение чудес на истинные и ложные, критицизм по отношению к чудесам второй категории, стремление отмежеваться от явно вздорных священных небылиц, измышлявшихся в горячечном бреду фанатиками, от их чересчур невероятных россказней — типичная черта религиозного сознания конца XI — начала XII в., отчетливо проступающая во многих повествованиях церковных историков Крестовых походов. Бесспорно, они являлись верующими людьми, однако не чуждыми элементов известного рационализма, развивавшегося в недрах самого религиозного мышления (свое последовательное выражение такой рационализм получил в зарождавшейся тогда схоластике).

 

В еще большей степени рационалистически-скептические установки были свойственны воззрениям некоторых участвовавших в походе на Восток мирян-рыцарей и князей, чей умственный взор не был столь плотно, наглухо закрыт религиозными предрассудками, как, например, у Пьера Бартелеми или Раймунда Ажильского.

 

В изображении норманнского историка-рыцаря Рауля Каэнского эпизод находки святого копья Пьером Бартелеми — это чистейший обман. Он был заранее подстроен графом Раймундом Тулузским и его приближенными. Крестьянин Пьер Бартелеми, которому апостол Андрей в многократных видениях якобы открыл местонахождение реликвии и предсказал победу над неверными в случае обнаружения этой святыни (" сим победиши"! ), — всего-навсего " хитроумный изобретатель лжи". Сама находка святого копья в церкви — дело рук этого обманщика. С иронией пишет Рауль Каэнский о поисках реликвии под плитами храма, продолжавшихся целый день и на первых порах не увенчавшихся успехом. Иного нельзя было и ожидать, " ибо сырая земля не могла возвратить то, что ей никогда не было вверено, чего она никогда не получала".

 

Если же, продолжает Рауль Каэнский, в конце концов копье было обнаружено в церкви апостола Петра, то лишь потому, что Пьер Бартелеми совершил явный подлог: обмана ради он просто воспользовался каким-то случайно найденным им сарацинским копьем, которое и держал спрятанным у себя, намереваясь употребить его для обмана. Провансалец в особенности рассчитывал пустить в ход этот кусок железа потому, что по форме и размеру копье было непохоже на обычное. И далее историк передает ту версию, которая, вероятно, циркулировала в кругах скептиков и которая, надо думать, недалека от истины: " Выбрав подходящий момент для своего обмана, он [Пьер Бартелеми. — М. З.], вооруженный киркой, спрыгнул в яму (вырытую под плитой церкви) и подошел к краю (ее). " Копать надо здесь", — объявил он. Ударяя киркой в землю много раз, Пьер наконец достиг желанной цели: обманно закопанное им самим копье показалось из земли". " Обману споспешествовала темнота, темноте благоприятствовало скопление народа, а скоплению народа способствовала теснота места" — в таких выражениях раскрывает Рауль Каэнский тайну чуда, посрамляя и Пьера Бартелеми, и, что весьма важно, тех, кто стоял за его спиной.

 

 

Таким образом, окутанная религиозной дымкой история находки святого копья якобы по внушению свыше предстает в произведении норманнского историка в сугубо рационалистическом освещении, оказывается заранее подстроенным делом, а Пьер Бартелеми — не кем иным, как " творцом обмана" (это определение повторяется автором " Деяний Танкреда" дважды).

 

Примечателен еще один факт. Картина, которую нарисовал католик Рауль Каэнский, в главном и существенном совпадает с той, которую представляет арабский историк XII–XIII вв. Ибн аль-Асир, человек совсем иного мира. Рассказывая в своем " Полном своде всеобщей истории", какие беды переживали франки во взятой ими Антиохии, он пишет: " С ними был монах, которого они слушали... Он сказал им: " У Христа, да будет мир над ним, было копье, которое закопали в Антиохии. Если вы найдете его, то победите, а если не найдете — то это верная гибель". А до этого он зарыл копье в одном месте и заровнял все следы. Монах повелел франкам поститься и каяться, и они делали это три дня. На четвертый день монах привел франков в это место, взял с собой простолюдинов и ремесленников. Они стали рыть повсюду и нашли копье, как он им говорил. Тогда монах сказал: " Радуйтесь победе! " — и далее воспроизводится история поражения сельджуков под Анти-охией, объясняемая автором раздорами эмиров с Кербогой.

 

Что в глазах историка-мусульманина, убежденного противника франков-крестоносцев, участника войн египетского султана Салах ад-Дина против Иерусалимского королевства, история находки святого копья была примитивным трюком, этому не приходится удивляться. Однако откуда проистекает такой же трезвый взгляд у Рауля Каэнского, человека, в общем стоявшего на почве христианско-провиденциалистского мировоззрения? В значительной степени источник его столь рационалистичного подхода к чуду — сугубо политический. Рауль Каэнский выражал прежде всего и главным образом взгляды норманнских предводителей похода — Боэмунда Тарентского, его вассалов и союзников. Претендовавший на Антиохию князь итало-норманнов, естественно, встретил с недоверием и даже враждебностью версию о боговдохновенности находки святого копья, исходившую из среды провансальских крестоносцев, из круга лиц, близких к его сопернику по притязаниям на Антиохию графу Раймунду Сен-Жиллю. Этого было достаточно, чтобы норманны с настороженностью отнеслись к истории со святым копьем.

 

В совете вождей, где разгорелся спор по поводу обстоятельств отыскания и истинной ценности найденной реликвии, князь Тарентский откровенно высмеял проделку соперника. Он произнес целую речь, в которой, если верить рассказу Рауля Каэнского, скрупулезно разобрал эти обстоятельства и не оставил камня на камне от провансальской версии. Боэмунд шаг за шагом восстановил все детали благочестивого спектакля, поставленного Сен-Жиллем, и вскрыл абсурдность пущенной им в ход священной легенды о чуде. Боэмунд назвал ее " прекрасной выдумкой". Такой же выдумкой в его глазах было и явление апостола Андрея Пьеру Бартелеми, и все, что затем потрясло бедняка-провансальца: " О деревенская глупость! О мужицкое легковерие! " — будто бы воскликнул в совете князь Тарентский.

 

Рауль Каэнский, рассказывая этот эпизод, не довольствуется выяснением подноготной чуда. Он идет дальше и показывает, для чего именно графу Тулузскому понадобилось прибегнуть к благочестивому обману. Граф хотел извлечь определенные материальные и морально-политические выгоды из своей выдумки. После победы над Кербогой Раймунд и его окружение, и до того упорно твердившие о заслугах провансальцев в обнаружении святого копья, а следовательно, в упрочении Антиохии за крестоносцами, еще настойчивее стали уверять, что именно графу Сен-Жиллю " должна быть приписана слава этого триумфа — во время битвы под клич провансальцев копье несли впереди войска".

 

Иначе говоря, выдумка со святым копьем родилась на свет, с точки зрения Рауля Каэнского, ради того, чтобы обосновать притязания провансальского вождя на Антиохию. И " графа поддерживали некоторые из князей, которых он улестил либо связал вассальными узами".

 

Боэмунд, со своей стороны, будучи также убежден, что победа над Кербогой дарована крестоносцам Всевышним, выразил, однако, возмущение тем, что провансальцы, прибегая к оскорбительной для воинства лжи, " приписывают своему куску железа нашу победу". " Пусть жадный граф приписывает ее своему копью, пусть поступает так и глупый народ. Мы же победили и будем побеждать впредь, — горделиво заявил князь Тарентский, — именем Господа Бога Иисуса Христа".

 

Перед нами — яркий образчик рационалистически окрашенной и рационалистически подкрепляемой религиозности. Двойственность средневекового религиозного сознания, проникнутого в той или иной степени рационалистическими началами, проступает в описанном эпизоде достаточно рельефно. Она имеет свое объяснение: эта двойственность коренится в специфике провиденциалистского миросозерцания, уже подвергавшегося в конце XI — начале XII в. схоластическому истолкованию. Скептицизм в отношении искусственных или недостаточно искусных инсценировок чудесного порождался в конечном счете и прежде всего необходимостью последовательно обеспечить интересы католицизма. Поддержка ложных чудес, по мнению священнослужителей, могла бы лишь нанести ущерб вере. Само сомнение в истинности того или иного чуда либо даже его отрицание, в сущности, преследовало цель достигнуть наиболее полного и углубленного понимания " подлинного" участия Сил Небесных в земных деяниях. Однако вопреки намерениям тех, кто стремился упрочить веру, внесение рационалистических элементов в провиденциалистскую интерпретацию исторических событий объективно подрывало устои господствовавших религиозных представлений. Таков был результат взаимопроникновения и конфронтации двух по сути противоположных принципов постижения и восприятия действительности: превратного, фантастического — религиозного — и логически трезвого, шедшего от здравого смысла, рационалистического.

 

В те времена, о которых здесь идет речь, оба они сосуществовали в рамках общего религиозного мировоззрения, господствовавшего над разумом и чувствами. При этом ни религиозные фанатики, ни рационалисты, вносившие в свою веру те или иные ограничения, продиктованные рассудком, в нравственно-этическом плане не обладали какими-либо преимуществами друг перед другом: и ревностно благочестивые люди склада Раймунда Ажильского, и воинственные, приземленно-житейски мыслившие рыцари типа Танкреда в конечном счете исповедовали одну веру, одни и те же взгляды, придерживались единой морали. В тот век рассвет разума еще только брезжил [3].

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: