Константин Александрович Федин

 

Ленинградские рассказы

 

Часики

 

В госпиталь прибыл один раненый с прозвищем сержант Иван Иваныч. Это величание вызвало у всех улыбку, потому что женственный мягкий подбородок сержанта Ивана Иваныча был едва‑едва покрыт золотцем пушка и под военным суровым загаром щек светился шелковистый румянец юности.

Глаза Иван Иваныча были забинтованы, их видели только доктор и хирургическая сестра.

Приехав, сержант Иван Иваныч расспросил, куда он попал, и, узнав, что находится в старой глазной клинике, почти бессловесно применился к однотонному госпитальному порядку, ожидая, что даст лечение.

Назначена была операция, и спустя два дня после нее сержант Иван Иваныч решился задать робкий вопрос: будет ли он видеть? Доктор ответил:

– Одним глазком – нет. А другим, надо думать, полностью, как до ранения.

С этого времени сержант Иван Иваныч стал беспокоиться, скоро ли дадут ему посмотреть тем глазом, который должен был видеть, как до ранения, все спрашивал у сестры, на перевязках: когда, когда? А сестра ему отвечала:

– Надо погодить. Больно нетерпеливый…

– Я хочу своей рукой письмо написать, – сказал Иван Иваныч, – а то еще подумают – я какой инвалид. –

– Что ж ты – безрукий? Я приду в палату, помогу, я это умею.

Сестра, и правда, умела это делать. Сержант Иван Иваныч писал с забинтованными глазами, а она одними пальцами чуть‑чуть направляла его руку.

И, помогая ему, сестра видела, что он пишет дорогому другу Вере о том, что ранен, но совсем легко и уже поправляется, что на фронте кое‑чего насмотрелся и все виденное так и стоит у него перед глазами и что он собирался привезти ей, дорогому другу Вере, в подарок часики, но отложил это дело «до после победы над немцами».

– Теперь где мне расписаться? – спросил Иван Иваныч.

– Вот здесь, – сказала сестра и положила его руку на край страницы.

– Я сам, – сказал он, – вы отвернитесь.

Сестра отошла в сторону, и сержант Иван Иваныч быстро написал: целую.

Но и после того, как отправлено было письмо, Иван Иваныч не переставал допытываться, когда дадут ему посмотреть тем глазом, который должен был видеть, как до ранения.

Наконец, минута эта наступила. Ему сняли повязку, и он долго приглядывался к темноте, перехватив дыхание и не шевелясь. Потом в комнате стало светлее, он начал улавливать непонятные очертания и вдруг прямо против себя увидел сестру.

Она была совсем другая, совсем не такая, какой он себе вообразил ее, когда она помогала ему писать. Перед ним стояла рыхлая, коротенькая, пожилая женщина в полотняной белой шапочке, с засученными по локоть рукавами халата. Он так был счастлив, что видит ее, что ни звука не мог произнести, и только старался удержать дыхание, чтобы не шуметь.

Пока свет теплился, сестра заметила, как вздрагивал золотившийся пушком подбородок сержанта Иван Иваныча, как несмелый, наполненный слезою глаз, с рассеченной и зашитой бровью, мигая, оглядывал ее изумленно и как этот глаз вдруг замер, остановившись на часиках, надетых на ее руке.

Потом свет погас; доктор хлопнул Иван Иваныча по плечу, и сестра принялась за перевязку.

Когда сержанта Иван Иваныча уводили в палату, он спросил:

– У вас, сестрица, часики – русские или какие заграничные?

– Я и не знаю, – ответила сестра. – Скорее всего русские.

– Нет, не русские, – сказал Иван Иваныч, – наверняка, заграничные.

– Ну, слава богу, значит, хорошо видишь, коли разглядел, какие это часики.

– Вижу полностью, очень вам благодарен…

В госпитале сразу все узнали, что сержант Иван Иваныч видит: он стал разговорчивым, болтал с санитарками, на прогулках заставлял их все время водить себя по саду, из конца в конец.

На следующей перевязке он опять спросил у сестры:

– Вы свои часики купили где, или еще откуда взяли?

– Мне их подарили.

– Я думаю так, что они немецкие будут, – сказал он.

– Ну, может, и немецкие. Что они тебе дались?

– Да так, – ответил сержант Иван Иваныч и помедлил. – Хотите, может, я расскажу, почему я расспрашиваю?

– Расскажи.

– Нашу роту немцы три раза атаковали. А потом мы должны были сами на них внезапной атакой идти. Перед нами находилась такая ложбинка, а потом холмик. Мы должны были переползти ложбинку и тоже ползком – наверх, а там, дальше, бежать, прямо на врагов. Там была их позиция. Ну, мы поползли еще темно было. А далеко. До холма доползли – светать начало. Лейтенант нас остановил под самой горкой. Я как раз дополз до одного немца, – лежит убитый. Раскинулся, большущий. Когда мы их отбивали, он, значит, ковырнулся. Как раз у меня перед глазами – рука его, пальцами траву захватила, держит. А на руке, я вижу, часики поблескивают. Я немножко подполз, ухо придвинул, слышу – тикают часики, в исправности. Я и подумал: сниму, зачем им пропадать? Посмотрел на них – такие аккуратненькие, на оправе и на браслете – рисунок сделан листочками. Ну, да вы по своим знаете, точь‑в‑точь такие… В это время гляжу на лейтенанта, он знак делает, чтобы я передал по цепи, что сейчас пойдем в атаку. Я передал бойцам приказ и опять – к часикам. Вижу, «труп» ухмыляется из травы, зубы на меня ощерил, голова ко мне повернута. Я тут задрожал не от испуга, наверно, а от холода, потому что мы как ползли по росе, так насквозь промокли. Опять я поглядел на часики. Очень мне стало тяжело переживать. И я тут ему сказал: «Ах, ты, сволочь ты этакая! – Извините, – сказал я. – Часиками думаешь меня взять? Не возьмешь!» Повернул я свой автомат к себе стволом и гляжу на нашего лейтенанта. Как он только команду подал подыматься, я сейчас прикладом автомата – тук! – по часикам. От них только брызнуло в стороны, точно я по воде ударил. И все как есть без следа в траве пропало. «Понял? – спросил я врага. – Понял, что я на твой соблазн не пойду?» Ну, так вот. Вскочил я, перепрыгнул через пего и побежал впереди своих ребят…

– Тебя тогда и ранило? – спросила сестра.

– Нет, ранило меня потом. Про то, как меня ранило, к делу не относится, – сказал сержант Иван Иваныч и задумался.

– Правильно я действовал? – спросил он погодя.

– Правильно, – сказала сестра.

– А после войны я такие часики найду, как вы думаете?

– Думаю – найдешь. Для дорогого друга Веры? – спросила сестра.

– Для дорогого друга Веры, – мягко повторил сержант Иван Иваныч и улыбнулся. – Вы теперь, сестрица, про меня все знаете…

– Да, теперь все знаю, – подтвердила сестра.

 

Каша

 

Нина была только на год старше брата Вити, но, как девочка, рядом с ним, казалось, переросла свои десять лет. Она помогала своей матери в хозяйстве, и когда взрослые заводили речь о пайках, о хлебных карточках, об очередях, она серьезно вмешивалась в разговор.

– Ты, мама, не сравнивай с мирным временем, – говорила она и громко вздыхала, как женщина.

Витя, занятый особенными привязанностями, возникающими на лестницах многоэтажного дома, в закоулках большого двора, думал больше о своих однолетках‑товарищах, чем о сестре. В душе он считал, что ее жизнь заполнена суетой. А у него была собрана коллекция осколков от зенитных снарядов, был немецкий Железный крест, подаренный красноармейцем, были и другие военные трофеи, например золоченный пакетик от германского бритвенного ножичка, попавшего в руки того же лихого красноармейца при разгроме одной вражеской позиции.

Сестра Нина делала, конечно, все, на что была способна, но ее занятия Витя называл девчонскими, кроме, пожалуй, хождения за обедом, в столовую. Тут, однако, Нина не обходилась без Вити. Она брала его с собой, и одну кастрюльку нес он, другую – она.

Раз, в очень ветреный зимний день, они возвращались из столовой домой. Выдано было всего одно блюдо, но зато хорошее.

– Смотри, – сказала Нина, поболтав ложкой ячневую кашу, – какая густая. Это лучше, чем суп, да потом второй суп под маркой каши. Правда?

– А что такое под маркой? – спросил Витя. – На каше марок не бывает. Это не письма.

– Ты всегда не понимаешь, – сказала Нина, – это так говорится.

Закутанные, они шли, нагнувшись, против ветра, пряча маленькие личики в поднятые и обкрученные шарфами воротники. Нина несла кашу, Витя – пустую кастрюльку с ложкой.

Чуть‑чуть начинало смеркаться, но они знали, что успеют до темноты прийти домой, и шли обычной дорогой – по Миллионной улице, потом наискосок по Марсову полю – узкой, кривой тропинкой, вытоптанной по неубранным сугробам снега, к Садовой. Когда они проходили мимо занесенного памятника Жертвам Революции, на них вместе с поземкой, точно из‑под земли, налетело утробное завывание сирены.

– Вот тебе и воздушная тревога, – сказал Витя.

– Добежим, – ответила Нина и взяла брата за руку.

Они побежали, нагнувшись еще больше и вобрав головы в воротники. Ложка в пустой кастрюле позвякивала весело и звонко, словно бубенец, и Витя подумал, что вот он мчится на лошади в снежный буран, быстро, быстро.

Вдруг они услышали гул самолета и затем – режущий свист бомбы, близившийся с неба, как будто прямо на них.

– Ложись! – крикнула Нина, сильно потянув Витю за руку.

Они упали ничком в снег и секунду лежали без движения. Гулкий вздох разрыва наплыл на них сверху, и они еще немного полежали молча и не двигаясь. Приподняв голову, Нина сказала:

– Это у нас.

– Нет, – отозвался Витя, – дальше. Я уж знаю.

Они опять уткнулись в снег, потому что новый взрыв раскатился по пустынному полю, тяжело переваливаясь через них и со стоном уходя за Неву.

– Знаешь, – сказала Нина, – побежим к Лебяжьей канавке, там спрячемся под мостик.

Они перебежали через поле, скатились по откосу набережной и, увязая в снегу, забрались под мост. Там было темно, угрожающе свистел ветер, но они так глубоко спрятались в пролете, что поземка не задевала их. Они прижались друг к другу и замерли.

Тогда началась бомбежка. Один за другим повалились на город бомбы. На розовых вспышках разрывов чернел грузный Инженерный замок, как будто припадая к мостику и потом отбегая от него, и деревья вокруг замка словно выпрыскивали из земли голыми черными вениками и опять прятались, как будто их кто‑то вдергивал назад, в землю.

– Это все около нас, – совсем тихо сказала Нина. – Около нашего дома.

– Вот это – да, – ответил Витя.

– А что, если убьет маму? – спросила Нина.

Витя ничего не сказал. Он поправил кастрюли, сначала пустую, с ложкой, затем – с кашей, вдавив их поглубже в снег. Вдруг раздался такой удар, что лязгнул и простонал мост, и Витя услышал, как ложка запрыгала на дне кастрюли, жалобно прозвеневшей, точно струна гитары.

– Тебе не страшно? – спросила Нина и повторила: – Вот если убьет маму…

– Знаешь, Нина, – сказал вдруг басом Витя, – давай съедим кашу…

– А мама что? – спросила Нина.

– Все равно, когда ты говоришь, если маму убьет…

Они помолчали. Разрывы прекратились, ветер приостановился, и стало на минуту очень тихо.

– Ну, а если маму не убьет, – сказала Нина, – а мы с тобой съедим кашу…

Витя не ответил. Снова взорвались бомбы, раз, другой, третий, выплыл, придвинулся к мостику и исчез черный замок.

– Ну, а если маму убьет? – произнес еще более грубым голосом Витя. – Каша совсем замерзнет. На чем мы ее будем отогревать? Только больше чурок изведешь. А сейчас она еще мягкая… Съедим, Нина, а?

Нина подумала и сказала:

– Нет, Витя. Может, ее все‑таки не убьет…

Не заговаривая больше, они дождались конца бомбежки, выползли на четвереньках из‑под моста, окоченевшие, скорчившиеся, и пошли домой.

В воротах дома к ним кинулась мать и, обнимая их, забормотала какое‑то неразборчивое слово, вроде маленькие или миленькие, все стараясь что‑то проглотить и задыхаясь.

В комнате, разогрев кашу на железной печечке, она разделила ее поровну между детьми.

– Мам, а ты? – спросила Нина. – Почему ты не положила себе?

– Я уже поела, детка, кушайте, кушайте, – сказала мать, отворачиваясь от стола и копошась около огня.

Когда обед был кончен, Витя тихонько придвинулся к матери и поцеловал ее.

– Спасибо, – сказал о.н.

Потом ушел в дальний, совсем темный угол комнаты и позвал оттуда:

– Нина, а Нин, поди сюда.

Сестра подошла к нему, он обцепил рукой ее шею и прошептал:

– Нагнись. Ну, нагнись, тебе говорят, я скажу на ушко… Ты знаешь… ты, это… не рассказывай маме про то, про что мы говорили под мостом…

– Про кашу? – тоже шепотом спросила Нина. – Что я – разве дура? Конечно, ни за что не расскажу…

 

Леонид Сергеевич Ленч

 

Спасение

 

Берег здесь был крутой, обрывистый, скалистый. Внизу в неверном свете молодой луны чуть белела узкая лента прибрежной гальки. На ней черными квадратиками выделялись разбитые, сброшенные за ненадобностью с дороги армейские грузовики.

Ночь была тихая. Черное море глухо шумело, лениво шевеля камни.

На высоком берегу под огромным дубом, великаньи ветви которого казались самостоятельными деревьями, растущими горизонтально, сидели Фадеев, старший лейтенант‑зенитчик, Лысенко, младший политрук, и Черников, младший лейтенант. Их автоматы лежали рядом на траве.

– Ну, что будем делать, политическое руководство? – сказал Фадеев хриплым басом, снял морскую фуражку и вытер платком высокий массивный лоб.

Лысенко не ответил. Не отрываясь, он смотрел туда, где, багровея, словно рана на черном фоне ночного неба, весь в заревах пожаров и взрывов, умирал оставленный город. Смуглое привлекательное лицо Лысенко некрасиво кривилось, мускул дрожал на щеке.

– Сволочи! – шептал Лысенко. – Ах, сволочи!

– Я тебя спрашиваю, Лысенко, – повторил Фадеев.

– Известно, что делать! – горячо заговорил Черников, высокий юноша, почти мальчик, с усталым лицом, которое в лунном свете казалось мертвенно‑бледным. – Пробиться некуда – враги всюду. До партизан нам не дойти: на этом пятачке нас перестреляют, как перепелок. Немцы ждут только рассвета. Предлагаю утром вступить в бой, драться до последнего патрона, а бойцам честно и прямо сказать, что это – конец. Гвардейцы не сдаются.

Черников положил руку на кобуру с револьвером.

Наступило молчание. Вдали снова загремели взрывы, и пламя, клубясь, метнулось к небу громадным алым лоскутом.

– Сволочи! – опять прошептал Лысенко. – Ах, сволочи!

– Погибнуть – штука нехитрая, – сказал Фадеев. – Только меня батька с маткой не этому учили.

– А чему же тебя учили батька с маткой? – уже с вызовом спросил Черников.

– Тому они меня учили, – сказал Фадеев, – что человек один раз на свете живет. И помирает один раз. Так что выходит, друг ты мой ситцевый, смерть – это штука серьезная.

– Да ты что предлагаешь?! – почти закричал Черников. – Сдаваться?! Говори!

Фадеев нахмурился. Доброе лицо его стало суровым, скулы окаменели.

– Думайте, что говорите, младший лейтенант Черников, – строго сказал он. – Я смерти не боюсь. Я с ней давно на «ты» свои сто грамм выпил. Но помирать‑то надо с умом, чтобы польза была.

– Я же предлагаю драться! – горячо ответил Черников. – Мы умрем в бою, наколотив кучу фрицев. Разве это не польза?

Фадеев улыбнулся и положил большую теплую руку на плечо Черникова.

– Видишь ли, Паша, если бы мы имели приказ командования защищать этот рубеж, ты был бы абсолютно прав. Тогда уж – драться до последнего, а в конце – пуля в висок или граната под голову. Но сейчас положение другое. Город оставлен. Значит, сейчас наша боевая задача – сберечь себя и пробиться к партизанам.

– Фадеев прав, – сказал, вставая Лысенко. – Надо пробиться к партизанам. Здесь вести бой бессмысленно! Да и боеприпасов у нас – с гулькину душу!

– А как пробиться? – возразил Черников. – По берегу нельзя: они нас будут бить на выбор. Морем? На чем? – Он вскочил на ноги и заглянул вниз с кручи: Фадеев поднялся и встал рядом с ним. – Вон грузовики лежат разбитые. На них, что ли, поедем по морю, Фадеев?

Фадеев посмотрел вниз на грузовики, потом на Черникова, потом опять на грузовики. Внезапно глаза его хитро блеснули.

– Правильно, Паша, – сказал Фадеев, – на них‑то и поедем.

– На грузовиках по морю? Ты, Александр Николаевич, должно быть, нездоров?!

– Я тебя тоже что‑то не понимаю, Саша, – сказал Лысенко. – Объясни, пожалуйста.

Фадеев еще раз посмотрел вниз на грузовики, словно проверял, реальна его идея или нет, потом обернулся к Лысенко и Черникову и решительно заявил:

– Слушайте, други! Эти грузовики – наш единственный шанс на спасение. Предлагаю спуститься вниз, снять кузова, присобачить к кузовам скаты с покрышками для усиления плавучести и на этих, с позволения сказать, плотах двинуть к партизанам. Нам надо проплыть вдоль берега километров двадцать, не больше. Погода пока тихая – грести будем досками. Задача заключается в том, чтобы делать все как можно быстрее и как можно тише. А плыть надо ночью до рассвета. Ну, как, Лысенко, принимаем решение?

– Обожди, Саша, – сказал Лысенко, – это ты здорово придумал. Но ведь надо вниз спуститься. И боеприпасы взять и оружие. А здесь, гляди, какая высота. Метров семьдесят! Головы поломаем!

– Ну, это, положим, не страшно, – вмешался Черников, – у нас есть телеграфный провод, сплетем канат хоть на сто метров. По канату можно легко спуститься вниз.

Фадеев кивнул Черникову.

– Правильно, Паша. Ну, как, Лысенко, согласен?

Лысенко комически сдвинул фуражку на затылок.

– Ладно! Поплывем на грузовиках, черт их дери совсем! Откроем, так сказать, новую страницу в истории мореплавания. Зови бойцов, Александр Николаевич.

Фадеев тихо свистнул. Сейчас же из‑за кустов и скал, из темноты ночи бесшумно появились люди в стальных шлемах, с автоматами, висящими на ремне на шеях. Лица их, воспаленные бессонницей, черные от пороховой копоти и усталости, осунувшиеся, с заострившимися чертами, выдавали страшное напряжение нервов, которое принесли им трагические, уже ставшие живой Легендой бои за город. Смерть его они сейчас наблюдали, сжав зубы и кусая кулаки, чтобы не разрыдаться,

– Бойцы! – просто сказал Фадеев. – Положение такое: надо пробиться к партизанам. Есть у меня один план…

И он коротко и точно рассказал, в чем заключается его план.

Бойцам предложение плыть по морю на грузовиках очень понравилось. Заиграли улыбки на измученных лицах. Высокий черномазый разведчик, коренной черноморец, которого все в полку звали ласково Юрочкой, показал в широкой улыбке все тридцать два великолепных зуба и сказал:

– Попы утверждают, товарищ старший лейтенант, что Иисус Христос по морю пешком ходил. А нам, выходит, пешком неудобно. Все‑таки сейчас двадцатый век. Мы, значит, по морю на автомобилях! Шик, блеск, где‑то треск!

Бойцы засмеялись.

– Надо канат сплести из телеграфного провода, чтобы спуститься вниз, и как можно скорее, – сказал Фадеев. – Старшина Игнатов, восемь человек на усиление кругового охранения, остальным – плести канат. Живо!

– Есть, восемь человек в охранение, остальным плести канат! – четко откликнулся Игнатов. – Разрешите исполнять приказ?

– Исполняйте!

Когда канат был готов, его обмотали вокруг дуба и закрепили надежным морским узлом.

– У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, – с чувством продекламировал Юрочка. – Разрешите мне первому спускаться, товарищ старший лейтенант.

– Первым спущусь я, – сказал Фадеев.

– Нет, Александр Николаевич, так нельзя, – заявил Лысенко. – Ты – командир.

– Моя идея, мой и риск.

– Да разрешите мне! – взмолился Юрочка. – Я же, знаете, как лазаю, товарищ старший лейтенант! Как первоклассная обезьяна.

– Ну, полезай, обезьяна первоклассная! – улыбнулся Фадеев. – Автомат возьми с собой и пару гранат.

– Есть, товарищ старший лейтенант! – обрадовался Юрочка и исчез в темноте.

Вернулся он через пять минут. На нем висели автомат, две сумки, наполненные гранатами, и трофейная гитара, захваченная с боем в румынском блиндаже. С этой гитарой Юрочка никогда не расставался: ему хотелось быть похожим на моряка из знаменитого фильма.

Он встал на четвереньки спиной к обрыву и, ухватившись за канат обеими руками, повис над черной пропастью.

– Цирк Шапито, – сказал Юрочка, напряженно улыбаясь, глядя снизу в тревожные лица товарищей, – воздушный акт на проволоке! Всю жизнь мечтал. Адью, друзья!

Он стал быстро спускаться. Наверху, затаив дыхание, люди следили за его осторожными, ловкими движениями. Наконец Юрочка благополучно достиг земли.

– Порядок! – негромко крикнул он снизу. – Давай резервы!..

Один за другим бойцы стали спускаться по канату. Они ничего не оставили врагам наверху. Даже пулемет в разобранном виде и тот совершил путешествие сверху вниз на спине одного из гвардейцев.

Последним спустился Фадеев.

– Теперь, ребята, за работу, – сказал старший лейтенант, дуя на ладони, ободранные канатом до крови, – дорога каждая минута.

Однако как ни спешили бойцы, но снять кузова с их основ и прикрепить к ним скаты оказалось делом нелегким и долгим. Юрочка разыскал на берегу брошенные ключи, два топора и еще кое‑какой нехитрый шоферский инструмент, но все же приходилось главным образом рассчитывать лишь на собственные руки да на приклады автоматов и ножи. Срывая ногти, обливаясь потом, моряки работали, как одержимые. Но только на рассвете, когда с моря потянуло свежим ветерком, вода из черной сделалась серой и звезды на небе стали быстро блекнуть, странные плоты с бортами закачались на невысоких волнах у берега. Люди мучительно хотели пить и спать, они падали с ног от чугунной смертельной усталости. Но пить было нечего. По приказу Фадеева всю воду, какая была во фляжках (а было ее очень мало), слили в одну. Вода была объявлена неприкосновенным запасом – на случай, если придется драться и появятся раненые. Спать тоже было нельзя. Надо было плыть к партизанам.

Фадеев подал команду: люди расселись по трем плотам, оттолкнулись от берега и поплыли, работая досками вместо весел.

Прошел час. Закусив губы, со вздувшимися жилами на лбах, в мокрых насквозь тельняшках, хрипло дыша, гребцы ритмично взмахивали своими досками. Чайки в страшном переполохе с визгом носились над странным караваном, словно спрашивая друг друга: «Что ж это такое, братцы?» А люди продолжали взмахивать досками, и грузовики медленно двигались вдоль берега вперед и вперед.

– А все‑таки плывем, – упрямо сказал Фадеев Черникову. – Доберемся до партизан, враг мне за это идиотское путешествие сполна заплатит. Только бы они сейчас нас не открыли.

В ту же секунду с высокого берега раздался каркающий резкий окрик немецкого часового. Грянул выстрел. Пуля вспенила воду рядом с бортом первого плота.

– Давай в море! – крикнул Фадеев. – В море давай!

Гребцы стали тормозить своими досками, чтобы повернуть плоты в открытое море.

С берега шла яростная стрельба. Длинными очередями бил тяжелый немецкий пулемет, но пули лишь пенили воду, не накрывая цель.

Юрочка сорвал с шеи автомат и ударил по берегу. В ответ немцы усилили огонь.

– Ничего, ребята, уйдем! – кричал Фадеев. – А ну, веселее, давай веселее!

Гребцы заработали досками.

С берега опять застрочил пулемет, и опять веер пуль, вспенив теперь уже голубое море, лишь обдал горячие лица гребцов солеными свежими брызгами. И вдруг, – это было, как в милой старой сказке, когда добрый волшебник нежданно‑негаданно приходит на помощь погибающему герою, – вдали метров в тридцати от плотов море запенилось, забурлило, и из его глубин медленно всплыла на поверхность черная блестящая туша подводной лодки. На мостик ее выскочил человек в синем кителе с рупором в руках. Он приставил рупор ко рту и зычно крикнул:

– Эй, на плотах! Гребите к лодке!

На плотах в ответ дружно закричали «ура», замахали руками. Это было спасение. К погибающим героям пришел на помощь не волшебник из сказки – к ним пришла Родина.

…Подводная лодка доставила всех гвардейцев в один из кавказских портов. Расцеловавшись с подводниками, бойцы‑зенитчики пошли в город. Они шли вдоль пристани, и никогда солнце не казалось им таким ярким, а небо таким синим и морской горизонт таким необъятно широким.

 

 

Леонид Максимович Леонов

 

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться: