Две ипостаси сына Петра III

 

«Жив ли мой отец?» Неспроста задавал Гудовичу этот вопрос Павел. В вопросе этом было заключено многое, очень многое. И события переворота 1762 года, запомнившиеся ему на всю жизнь. И память о долгих годах подчеркнутого небрежения со стороны матери, когда он, законный наследник российского престола, ежечасно ожидал всего, чего угодно, вплоть до отрешения от трона, заключения в тюрьму и смерти. И слабая, даже не надежда, а вера в то, во что верили и в народе: а вдруг?

Тем и интересна «павловская» линия легенды о Петре III, носителями имени которого были многие самозванцы и в России, и за ее пределами. А развитие этой линии позволяет вполне конкретно, предметно проследить, как в мифологизацию «третьего императора» вплетались переосмысленные народным сознанием политические реалии, возникшие после свержения и гибели настоящего Петра III. В самом деле, в отличие от своего якобы спасшегося отца Павел Петрович был лицом вполне реальным и проживал в Петербурге под бдительным присмотром Екатерины П. Она держалась настороженно, и не без оснований: панинская группа (к ней примыкал и замечательный писатель-сатирик Д. И. Фонвизин) предполагала использовать возможный приход Павла к власти для проведения задуманных конституционных реформ. Подобные планы, будучи проявлением дворянской фронды, можно условно назвать «павловской утопией».

О правах цесаревича на престол, официально подтвержденных Петром III, было, разумеется, хорошо известно. Не говоря о том, что во время переворота такие его активные участники, как Е. Р. Дашкова и Н. И. Панин, склонялись, как мы отмечали, к возведению на престол Павла. О нарушении своих прав знал (поначалу догадывался) и он сам. Из записей его воспитателя С. А. Порошина видно, что маленький цесаревич настойчиво расспрашивал об отце и изданных при нем законах. Например, 8 августа 1765 года: «Зашла у нас речь о покойном государе Петре III, которая, однако ж, скоро прекратилась». Порошину распространяться на столь щекотливую тему Панин не рекомендовал, а поденные записи старался проверять лично. Относясь к Петру Федоровичу враждебно, он стремился направить мысли подопечного юноши в ином направлении — против воцарившейся матери. И в ученических тетрадях цесаревича встречались сюжеты, подбор которых едва ли был случаен. Так, в тетради, писанной в Москве 30 октября 1767 года, говорилось о том, что после смерти Мечислава II (1034) Польша оказалась в «больших еще замешательствах, нежели при ненавистном ево владении». Причина: его вдова «присвоила себе именем малолетнаго ея сына Казимира государство, которое еще не привыкло женщине повиноваться» [13, л. 1]. С точки зрения Панина, это, конечно, полнейшая аналогия современным ему событиям: Мечислав II — Петр III, его жена — Екатерина II, Казимир — Павел. Сюда, однако, вплеталось и народное представление о непригодности «женского правления» — тема, которой Павел при вступлении на престол был немало озабочен.

Хотя в 1762 году Екатерине II удалось парализовать виды на цесаревича, по мере приближения его совершеннолетия толки на этот счет как «вверху», так и «внизу» усиливались. Эти настроения использовала группа ссыльных на Камчатке, организовавшая в ночь с 26 на 27 апреля 1771 года побег из Большерецкого острога морем во Францию на галиоте «Святой Петр» [52, с. 235–243]. Среди организаторов заговора было двое иностранцев, в том числе словак М. А. Беневский (как участник Барской конфедерации он был взят в плен под Краковом). Перед отплытием участники этой акции принесли присягу великому князю Павлу Петровичу, причем Беневский заявлял, что будто бы имеет от него поручение к австрийской эрцгерцогине Марии Терезии. Одновременно в Сенат было послано «Объявление», в котором резкой критике подвергалась политика Екатерины II. Она обвинялась в незаконном захвате власти, убийстве мужа и устранении от престола сына. Посмертно изданные в 1791 году мемуары Беневского послужили основой драмы известного немецкого писателя А. Коцебу «Заговор на Камчатке». Этот эпизод сам по себе был достаточно симптоматичным.

В первой половине 1772 года в Петербурге были арестованы капралы Преображенского полка Матвей Оловянников, Семен Подгорнов и Василий Чуфаровский, подпоручик Тобольского полка Василий Селехов и группа гвардейских солдат — всего 21 человек. Они обвинялись в замысле возвести на престол великого князя, заточив его мать Екатерину II в монастырь [16, № 411]. Все это происходило в момент кульминации движения на Дону и в Царицыне «Петра III»-Богомолова. Между тем в 1772 году в Киле было официально отмечено десятилетие со дня смерти Петра III (по иронии судьбы смету утверждала Екатерина II). А 20 сентября 1773 года Павлу Петровичу исполнилось 19 лет. Не будем преувеличивать значения всего этого — в основе схваток за власть в верхах и усиления к началу 1770-х годов борьбы низов лежали вполне осязаемые социально-экономические и политические факторы, в том числе непрерывное усиление крепостнического гнета (это — причина, а все остальное — следствие). Но не будем и недооценивать отмеченные совпадения и отрицать их воздействие на общую общественно-психологическую атмосферу.

Не только замыслы панинской группы, но и эта стихийная сопряженность побуждали Екатерину II действовать. Ей необходимо было лишить сына возможности взойти сразу на два ожидавших его престола — и в Петербурге, и в Киле. Но достичь этого Екатерине хотелось тихо и по возможности с соблюдением требуемой формы. Начинать удобнее было с Киля, где номинальным герцогом считался несовершеннолетний Павел. Отказ России от династических прав на эти германские владения избавил Екатерину II от опасности, что Павел, обделенный ею в России, смог бы использовать как противовес герцогскую корону.

Но российский трон у него в перспективе все же оставался. И императрица сделала шаг, который от нее ожидали: объявила в 1773 году совершеннолетие сына. Но отнюдь не для того, чтобы, как надеялись панинцы, уступить ему трон или по крайней мере назначить его своим соправителем. Ни то ни другое Екатерину не устраивало: она решила его женить!

О помолвке Павла Петровича 16 августа 1773 года с принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой (в православии Наталья Алексеевна) было торжественно и широковещательно объявлено на следующий день манифестом. А в сентябре того же года произошла пышная свадьба. Наконец-то императрица могла с соблюдением всех приличий дать отставку воспитателю сына — миссия его, столь нервировавшая Екатерину, была завершена, обрубленной оказалась легальная связь Павла Петровича с Н. И. Паниным. Это означало по сути дела «малый» государственный переворот. Первый лишил престола ее мужа, второй — сына (по крайней мере, при ее жизни).

Так постепенно силой обстоятельств и помимо собственной воли Павел стал превращаться в важное действующее лицо легенды о Петре III. Идеализация отца естественным образом переносилась и на сына, хотя у ранних самозванцев мотив этот практически еще отсутствовал. Некоторое, хотя и второстепенное, значение он получил у Степана Малого. Тенденция к причудливому сближению фольклоризованного образа покойного императора с идеализированной фигурой наследника приобрела устойчивость в народном сознании к началу 1770-х годов. Этим умело воспользовался для еще одного доказательства своей «истинности» Е. И. Пугачев. «Одним из постоянных средств пугачевского самоутверждения были разговоры о сыне Петра III Павле, "воспоминания" о нем, толки о связи с ним и т. д.» [191, с. 169J. Проявляя незаурядный актерский талант, Пугачев провозглашал тосты в честь Павла Петровича и его жены, плакал, глядя на портрет цесаревича, раздобытый для него казаками, говорил, что находится с ним в переписке…

То, что свадьба наследника странным образом совпала с началом Крестьянской войны, производило сильное впечатление на современников, усиливая антиправительственную направленность «павловской» версии легенды: сперва от власти был отстранен отец, теперь — сын. В народном сознании злая жена и злая мать совмещались в одном лице — в Екатерине. И Пугачев играл на подобных настроениях, с самого начала заявляя, что в случае победы возведет на престол великого князя. «Сам же я, — говорил он, — уже царствовать не желаю» [157, т. 9, ч. 1, с. 15]. Слова эти, конечно, имели политический подтекст; они получили распространение и сравнительно скоро достигли Петербурга. Во всяком случае посланник Дубровницкой республики, расположенной неподалеку от Черногории, в январе 1774 года сообщал своему правительству, что в Оренбургской губернии «восстал человек, своего рода Степан Малый». Через несколько дней дубровницкий посланник, извещая о расширении восстания, писал о Пугачеве: «Он добивается власти не для себя, но для великого князя, свадьба которого недавно отпразднована» [180, с. 209]. Таким образом, «павловская» линия легенды, уточнявшая стратегические цели Пугачева, по-своему трансформировала закулисную борьбу в верхах. В обоих случаях подразумевалась замена Екатерины ее сыном, независимо от того, был ли это идеализированный в народе Павел Петрович или вполне реальный цесаревич, ставку на которого сделали панинцы.

Мы решительно ничего не знаем, как соотносились линии «отца» и «сына» в чешской легенде, хотя «русский принц», как можно судить, сочетал в себе отзвуки слухов и о реальном Петре III, и о «Петре III»-Пугачеве. Но почему в градецком письме самозванец назван «принцем»? В попытке разобраться в этом имеется некоторая, пусть и гипотетическая, возможность обнаружения сопряженности с русскими реалиями. Размышляя о круге информации, которой чешская народная среда к тому времени располагала о подлинном Петре Федоровиче и о Пугачеве, Я. Вавра высказал плодотворное предположение — австрийская и немецкая пресса «писала о двух "принцах", которых имел при себе Пугачев». Сообщив об этом, чешский исследователь спрашивал: «Что же случилось с сыном Пугачева, с наследником трона, с "русским принцем"?» [237, с. 153]. Едва ли в чешской легенде шла речь обязательно о сыне вождя Крестьянской войны: такая прямолинейность для фольклора не характерна. Все же, поскольку вопрос поставлен, постараемся разобраться в нем. Тем более что нить нашего повествования удивительным образом возвращает нас к «павловской» линии.

Доходившие до Екатерины II слухи о намерении Е. И. Пугачева добиваться престола для Павла неожиданно дополнились информацией, что при нем находился какой-то мальчик, которого он якобы «прочил на место великого князя» [139, № 7, с. 94, 109]. Императрица резонно предположила, что за этим могла скрываться попытка Пугачева выдать этого мальчика за цесаревича. Иначе — прибегнуть к приему двойного самозванства. Вскоре выяснилось, что это был сын повстанческого илецкого атамана Лазаря Портнова, которого пугачевцы за интриги казнили еще в самом начале Крестьянской войны. Звали мальчика Иваном, ему было 12 лет. Кроме него при Е. И. Пугачеве находился его родной сын, 11-летний Трофим. Очевидно, это и были те самые два «принца», о пребывании которых в ставке Пугачева писала зарубежная пресса тех лет. Я. Вавра, указавший на это, задавал вопрос о дальнейшей судьбе Трофима. Сложилась она печально. Согласно судебному определению от 31 декабря 1774 года, его и остальных членов семьи Пугачева, поскольку «все они ни в каких преступлениях не участвовали», было предложено «отдалить без наказания, куда благоволит Правительствующий Сенат» [139, № 9, с. 144]. «Отдалили» их в крепость города Кексгольма (ныне Приозерск), в Круглой башне которой Трофим отбывал пожизненное заключение и умер. Словно в некоем Зазеркалье отразил он драматическую судьбу другого узника — Ивана Антоновича. Оба они, только фактом своего рождения, попали в число смертельных врагов Екатерины. Иван — как законный император, Трофим — как сын человека, принявшего имя другого законного императора, Петра. Со смертью Трофима оборвалась невидимая нить, косвенно связывавшая его с периферийным полем чешской легенды о русском «принце»[21].

…А настоящий Павел, достигший наконец 6 ноября 1796 года российского престола, по-своему ответил на вопрос, незадолго перед тем заданный им Гудовичу. Спустя 13 дней прах убитого 34 года тому назад императора был извлечен из захоронения в Александро-Невской лавре. К вечеру 19 ноября сюда прибыла вся императорская семья, чтобы отдать последние почести усопшему. А 25-го числа того же месяца сын возложил на гроб отца императорскую корону: так был посмертно совершен акт коронования того, кто не успел совершить его при жизни. На этом прощальная церемония не окончилась. Вскоре жители столицы могли наблюдать глубоко поразившее их зрелище. От лавры по Невской першпективе, по направлению к Зимнему дворцу, двигалась траурная процессия — переносили гроб с прахом Петра III. И среди тех, кто по повелению Павла I следовал за гробом, была видна высокая фигура постаревшего за истекшие 34 года Алексея Орлова.

Что ж, память своего отца Павел I защищал так, как мог и умел. И жутковатая мистерия повторного захоронения и коронации Петра III, шокировавшая многих современников и до сих пор приводящая в недоумение историков, составляла часть более широкого плана. Его целью было, пусть с опозданием, морально осудить и переворот 28 июня, и убийство (именно убийство, а не смерть от геморроидальных колик!) императора в Ропше, которую Павел задумал переименовать в Кровавое поле.

В 1764 году Ропшинскую мызу Екатерина II подарила своему фавориту — Г. Г. Орлову. Но подобно тому, как императрица не любила Ораниенбаум, Орлов не жаловал Ропшу. Понять их можно: слишком неприятные воспоминания ассоциировались у них с этими местами. Ропшинский дворец приходил в запустение, а после смерти в 1783 году Григория Орлова оказался в забвении. И тогда, в 1785 году, на Ропшинскую мызу нашелся вдруг покупатель. Им был петербургский банкир армянского происхождения Ованес Лазарян (И. Л. Лазарев, 1735–1801). Но в данном случае банкир являлся подставной фигурой — за ним стоял цесаревич Павел Петрович, желавший в целости сохранить место преступления — Ропшинский дворец. После прихода к власти Павел I щедро отблагодарил Лазарева: уплатил ему за покупку Ропшинской мызы 400 тысяч рублей (взамен 12 тысяч рублей, которые Лазарев заплатил наследникам Орлова), присвоил ему чин действительного статского советника и установил ежегодный пенсион в размере четырех тысяч рублей:

Для Павла Петровича все это означало подведение итогов в расчетах с матерью. И если со стороны его действия выглядели не самым лучшим образом, то ведь и Екатерина II не стеснялась в способах посмертной расправы с немилым ей супругом. И все 34 года ее пребывания на троне тень Петра III в самых невероятных комбинациях и обличьях настойчиво и безжалостно преследовала ее.

 

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться: