Декабря. Финансовый теоретик Шахт

 

Камера Гесса. Гесс отдыхал, лежа в постели. Я заверил его, что ни головной боли, ни дурноты после съеденных у него кексов у меня не было. Он решил поставить точку на данной теме: «Тогда это, наверное, от чего‑то еще».

Мы немного поговорили о процессе. Гесс признался, что кое‑какие из приведенных фактов отрезвили его. В период заключения в Англии его о них не ставили в известность. Я высказал предположение о том, что его, должно быть, немало беспокоило развитие событий после вступления в войну США.

– Да, шок был внушительный. Я вылетел в Англию, будучи твердо убежден в том, что войну мы выиграем, – задумчиво произнес Гесс, но было видно, что это его уже не трогает.

– Но Гитлеру следовало рассчитывать на вмешательство американцев даже еще до нападения на Польшу.

– С какой стати? Ввязываться в войну из‑за какого‑то там Данцига?

– Нет, в качестве необходимого шага для того, чтобы остановить оккупацию всей Европы. В конце концов, мир не мог сидеть и пассивно взирать на то, как Гитлер проглатывает одну страну за другой. Сначала мы пытались апеллировать к договорам, короче говоря, к мирным средствам, но не военным. Ему следовало также знать, что не со всеми ему удастся так быстро и беспрепятственно покончить, как с Австрией и Чехией. Вы утверждаете, что желали мира. А его вы переубедить не пытались?

После паузы Гесс медленно произнес:

– Не хотелось бы сейчас рассуждать об этом.

Вскоре после этого у него снова случился припадок судорог. Гесс некоторое время ничего не говорил, лишь постанывал от боли, потом припадок миновал. Придя в себя, Гесс поинтересовался, читал ли я отклики в прессе относительно мотивации его вылета в Англию. Я сказал, что нет, но заверил его, что непременно дам ему знать, если прочту.

 

Камера Шахта. Шахт пребывал в своем обычном приподнятом настроении и рассматривал свое пребывание в тюрьме как факт, который по мере сил и возможностей следовало воспринимать с юмором, всячески делая вид, что данный процесс не имеет к нему ни малейшего отношения.

– Я хотя бы пытался притормозить Гитлера, узнав о его намерениях… Геринга я считаю прирожденным преступником. Я даже видеть его не могу. Знаете, воровство иногда бывает хуже убийства. Оно свидетельствует о характере человека. Можно представить себе преступление из ревности, но воровать – это ведь такая низость!

Лицо Шахта исказила гримаса презрения.

– Расхищать ценности, захваченные на оккупированных территориях! О‑о‑о! Это же отвратительно. Я никогда не мог с ним общаться, мы с ним совершенно разные люди. Мне известно, что это за человек. Штрейхер, тот просто дурак. О нем и говорить не стоит. Кейтель – живое орудие в чужих руках. Поделом ему! Взять Фрича. Это был человек! И он готов был помериться силами с Гитлером по вопросу ведения захватнической войны! То, что его отправили в отставку три месяца спустя после их знаменитого спора 5 ноября 1937 года, – документальный факт.[10]

– Вы думаете, его гибель на поле боя была подстроена?

– Ни к какому другому выводу я прийти не могу, – ответил Шахт.

Далее мы говорили о торговле и Версальском договоре.

– Не забывайте, что ничего дурного в попытках, предпринятых нами вначале, не было. В конце концов, речь шла о создании основ для нашего выживания. Займы в действительности не могли служить решением наших проблем. Ради галочки вашим банкирам. Даже аншлюс Австрии был скорее финансовым бременем, а не облегчением. Они не располагали государственными средствами. Другое дело Чехия и Норвегия. Но мне только и требовалось, что торгового соглашения! Этого было вполне достаточно. Все, что мы имели в избытке, пошло бы на обмен, каждому была бы обеспечена часть выгоды. Меня всегда обвиняли в том, что я хватался за отжившую свой век меновую торговлю. А чего они, собственно, ожидали? Америка складирует свой золотой запас где‑то в Кентукки. Вот что есть истинная бессмыслица! Никому от этого выгоды нет, даже правительство уже ни в чем подобном не заинтересовано.

– Мне кажется, что в накапливании золотого запаса все же есть смысл, – возразил я.

– В военное время, вероятно, есть. Но если накапливать и накапливать его в мирное время, это совершеннейшая бессмыслица. Мы ведь все равно не могли осуществлять торговлю на основе золота как платежного средства. И займы, предоставляемые нам тогда, мы все равно не были в состоянии оплатить, как, впрочем, и те, которые вы предоставляете нам сейчас. Только Моргану работа. А что до займов в рамках плана Дэйвса и Янга, такте были еще хуже. Они предоставлялись нам Бейкером, Диллон‑Ридом, Ли Хиггинсоном и некоторыми другими нью‑йоркскими банкирами. Это были просто никуда не годные займы, которые нам были ни к чему и которые мы йотом не могли вернуть. И для вас теперь самое главное, чтобы банкиры получали галочку, а наши политики – очередную игрушку.

Шахт выразил озабоченность своим будущим после освобождения из тюрьмы, в котором он не сомневался, ибо вся его собственность сразу же после его ареста считалась собственностью военного преступника и была разворована немцами. Он сомневался, что теперь Германии вообще понадобятся банкиры.

– И все же, как бы то ни было, – на оптимистичной ноте добавил он, – мне всего‑то осталось на этом свете двенадцать лет. Я ведь умру в возрасте 81 года.

– То есть? – Я не смог скрыть удивления, поскольку готов был начисто отрицать, что Шахт – человек суеверный.

– Мы же вырожденцы. Мой дед умер в возрасте 85 лет, отец – в 83 года, мне предстоит умереть в 81 год, а моему сыну – в 79.

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: