Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ И ИХ КРОТКИЙ КУЗЕН



 

Как любили при дворе братьев Разумовских, так ненавидели и боялись братьев Шуваловых - Петра и Александра Ивановичей. Они с давних пор числились при дворе Елизаветы Петровны, рядом с ней претерпевали долгое царствование Анны Ивановны и были, как и многие придворные «бесперспективного» двора цесаревны, бедны и скромны. Вступление на престол Елизаветы все изменило для Шуваловых - у них появилась возможность сделать карьеру и разбогатеть. Однако ближе всего к трону встали Разумовские, и старшему из Шуваловых, Петру, еще долго, как сказано выше, приходилось терпеть оплеухи от Алексея Григорьевича. Но постепенно его дела наладились. Он сумел выдвинуться благодаря двум обстоятельствам - выгодной женитьбе и умению быть царедворцем - искусство трудное и довольно хлопотное. Петр Шувалов женился на немолодой, некрасивой фрейлине цесаревны Мавре Егоровне Шепелевой, той самой, которая писала Елизавете Петровне забавные письма из Киля.

Вернувшись после смерти Анны Петровны в Россию, Шепелева стала ближайшей подругой императрицы. Мавра играла при ней незавидную роль, оттеняя божественную красоту цесаревны. Роль свою она исполняла исправно, а при этом пользовалась особым доверием государыни и даже имела на нее влияние. Она была хохотунья, легкая и веселая сподвижница цесаревны. Как писала Екатерина II, хорошо знавшая Мавру - «воплощенную болтливость», «эта женщина любила поговорить, была очень весела и всегда имела наготове шутку» (Екатерина, 1907, с.147) . Шепелева была, конечно, сплетница, переносившая государыне на своем подоле все свежие новости, до которых Елизавета была большая охотница. Мавра хорошо знала вкусы и пристрастия своей госпожи и умела ей тонко угодить. Об этом говорят письма Мавры из Киля, да и с Украины, куда она с мужем ездила в 1738 году: «А я, матушка, и сама к тебе много везу гостинцу украинского. Я говорю по-черкасски очень хорошо. Ах, матушка! как в Киеве хорошо! А в Нежине товары очень дешевы, а наипаче парчи, стофы и салфетки: три скатерти и три дюжины салфеток камчатых - 15 рублей…» Далее Мавра обещает связать цесаревну с купцом, который будет доставлять эти прелести почти бесплатно. «А какие водки сладкия хорошия, очень дешевы, не хуже дубельтевых. Жидов множество и видела их, собак! В Киеве весна и в Нежине… И везу к Вашему высочеству двух дишкантов и альтиста, которых в Нежине апробовал в гласах отец Гарасим и очень хвалил, и надеюсь, что Вашему высочеству очень будет нравен Лапинский. И я, матушка, столько рада, что могла достать Вашему Высочеству хороших хлопцев!» Вот так должен действовать истинный царедворец!

Из письма Мавры можно составить полный каталог пристрастий царь-девицы. Тут весь набор: и пришедшая к цесаревне вместе с любовью к Разумовскому любовь к его родине, Украине, к голосистым парубкам - украшению придворной капеллы, и обычная нелюбовь Елизаветы к евреям, и подзадоривание в ожидании каких-то замечательных подарков из Нежина, да еще возможности самой покупать тряпки за такие смешные цены. Мы-то уже знаем, что для цесаревны, любившей погулять задешево, это было также важно. До самой ее смерти в 1759 году никто не мог заменить Мавру в роли любимой подружки Елизаветы - так ловко она умела подстроиться под капризный характер своей госпожи.

Вот на некрасивой Мавре и женился видный, вальяжный Петр Иванович Шувалов. Скорее всего, это был брак по расчету, но время показало, что расчет с обеих сторон оказался замечательно точным: Мавра стала женой одного из влиятельнейших и богатых людей империи, она же сама много сделала, чтобы Шувалов стал таким влиятельным и богатым. У нее, прекрасно знавшей повадки Елизаветы, было немало ходов, чтобы незаметно помочь мужу укрепиться у власти. В своих мемуарах Яков Шаховской, бывший на ножах с Шуваловым, рассказывает, как ловко его «подставила» хитрая Мавра. Во время какого-то приема во дворце она отвела одну из придворных дам в сторону, подальше от императрицы и стала на ухо рассказывать сплетни про Шаховского. Делалось это с такими ужимками и так завлекательно, что проходившая вдали императрица - сама большая любительница сплетен, не удержалась и подошла узнать, о чем таком интересном шепчутся кумушки. Вот тут-то и была умело вылита в уши императрицы грязь на Шаховского. Он тотчас почувствовал высочайший гнев государыни. Ясно, что прямая жалоба на Шаховского такого результата бы не дала - Елизавета была недоверчива и нелегковерна.

Впрочем, сам Шувалов много башмаков стоптал на блестящих придворных паркетах и был опытен в искусстве интриги и в ремесле лести. Как с желчью пишет князь М. М. Щербатов, Петр Шувалов достиг успехов и богатства, «соединяя все, что хитрость придворная наитончайшая имеет, то есть не токмо лесть, угождение монарху, подсуживание любовнику Разумовскому, дарение всем подлым и развратным женщинам, которые были при императрице (и которые единые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ноги), к пышному, немного что знаменующему красноречию» (Щербатов, с.63) . Все верно. Достаточно посмотреть на приписку, которую сделал Шувалов на цитированном выше письме жены из Малороссии - они путешествовали там вместе: «Хору честнейшему вспевальному, товарищам моим отдаю мой поклон, а особливо Алексею Григорьевичу и прошу покорно в доброй памяти меня содержать» (АВ, 1, с.83-85) . Муж и жена знали кому угодить. И постепенно Шувалов пошел в гору.

К 1744 году Шувалов стал сенатором, генерал-лейтенантом, а потом и камергером, графом. Но настоящий взлет Петра Шувалова и его брата Александра произошел в 1749 году, когда начался «случай» у императрицы юного Ивана Ивановича Шувалова - их двоюродного брата. Как писал иностранный дипломат, «братья извлекают для себя выгоды, пользуясь его (Ивана. - Е.А. ) счастливой судьбой». Об этой истории - чуть ниже, здесь же закончу о братьях Шуваловых. Во многом благодаря фавору брата Ивана, Петр Шувалов стал в 1750-х - начале 1760-х годов одним из самых влиятельных и богатейших людей России, генерал-фельдцейхмейстером, а под конец и генерал-фельдмаршалом.

Конечно, и Шаховской, и Щербатов правы, говоря о тех неблаговидных способах, которыми пользовался Шувалов на пути к власти. И вообще, он производил на людей впечатление надутого индюка. Шувалову были свойственны все звездные болезни выскочки: безмерно льстивый, с гибкой спиной во дворце, он выпрямлялся, как только покидал апартаменты государыни, был груб, властен, нетерпим, злопамятен. Жадный к деньгам и наградам, он никогда не мог утолить своей жажды к богатству и почестям. Ж. Л. Фавье писал, что Шувалов «вместо того, чтобы скромно умерять блеск своего счастия, возбуждает зависть азиатскою роскошью в дому и в своем образе жизни: он всегда покрыт бриллиантами как Могол и окружен свитою из конюхов, адъютантов и ординарцев».

Бурная деятельность и прожектерство «доставляли графу Петру случай прославлять себя и приобретать своего рода бессмертие посредством медалей, надписей, статуй и т. п. Во всей Европе, кажется, нет лица, которое было бы изображаемо и столь часто и столь разными способами, существуют его портреты, писанные и гравированные, бюсты и пр. У него мания заставлять писать с себя портреты и делать с себя бюсты» (Фавье, с.394) .

Дом Шувалова отличался невероятной роскошью. Как пишет граф Гордт, «убранство его покоев было невероятно роскошное. Тут было все: и золото, и серебро, и богатые материи, и стенные часы, и картины» (Гордт, с.318) . Попасть к вельможе, жившему в самом роскошном частном дворце Петербурга, можно было, только пробившись к фавориту вельможи, генерал-адъютанту Михаилу Яковлеву. Так поступил, например, бедный офицер Андрей Болотов, приехавший просить чин в столицу. Он пришел к нужному часу в приемную временщика и увидел жужжащую толпу просителей - людей разных чинов и состояний, ждавших выхода Яковлева. «Мы прождали его еще с добрую четверть часа, но, наконец, распахнулись двери и графский фаворит вошел в зал в препровождении многих знаменитых людей, и по большей части таких, кои чинами были гораздо его выше. Не успел он показаться, как все сделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом чинили» (Болотов, с.95-96) . Но потом Яковлева сменил другой любимец, подьяческий сын Макаров, который «своим проворством как для письменных дел способным, так и в других нежных услугах графу понравился».

Это уже цитата из записок другого мемуариста - артиллерийского капитана М. В. Данилова, который много претерпел от капризов Шувалова, но ценил те его черты, которые бросались в глаза людям, его знавшим, ведь даже беспощадный к своим современникам Щербатов признается: «Петр Иванович Шувалов был человек умный, быстрый, честолюбивый». Данилов же в своих безыскусных записках показывает, что Шувалов обладал даром редким - умел видеть и ценить новое в идеях, проектах, мыслях людей. Он был властен и крут, но и брал на себя ответственность, а не стремился, как многие его коллеги, «ставить парусы по ветру» и ковырять в носу на заседаниях в Сенате, лишь бы не беспокоили. В отличие от Алексея Разумовского Шувалов все время работал и ценил людей, умевших работать, что-то изобретать. Данилов писал, что «граф был охотник (до проектов. - Е.А. ) и сего требовал от всех офицеров, кто может что показать».

Как известно, любимым делом Шувалова была артиллерия, которой он посвящал много внимания, и в значительной мере благодаря Шувалову артиллерия с середины XVIII века стала лучшим видом войск в русской армии. Шуваловские гаубицы и единороги стреляли лучше прусских пушек, а прислуга орудий отличалась замечательным проворством и мастерством. Данилов - сам артиллерист и изобретатель, только благодаря этому проникал в залу, где обедал вельможа: «Когда за столом при обеде случалось ему, графу, разговаривать и советовать об артиллерии, то, оставя всех с ним сидящих», он, пишет Данилов, требовал от поручика «своему разговору одобрения и изъяснения. Я ему отвечал на все его слова по приличности и, видя хорошее о себе мнение, утешался тем не мало». Можно представить эти пиршества на золоте и серебре в роскошном дворце Шувалова, хозяин которого с увлечением обсуждает со скромным молодым поручиком устройство орудия или фейерверка, к чему Данилов питал особое пристрастие (Безвременье, с.324 и далее) .

В доме Шувалова, где он, по обычаю тех времен, часто работал и принимал посетителей, был целый штат писцов, которые переписывали многочисленные проекты Шувалова, шедшие на «верх», к государыне. Они были изложены таким высокопарным языком, что их не только понять, но и прочитать вслух весьма затруднительно: «Не всяк ли чювствует общее добро, которое, протекая от края до края пределов империи, напаяет, питая обитателей, так обильно, что, сверх чаяния и желанию человеческому свойственных вещей неописанныя милосердии от руки ея ниспосылаются…» И все же, если сесть с карандашом в руках, расшифровать проект Шувалова, отбросить все словесные завитушки, то смысл проекта окажется ясным и четким, а идеи - интересными и исполнимыми. Благодаря идеям Шувалова, в России, раньше чем в других странах, были ликвидированы внутренние таможни, унаследованные от средневековья и мешавшие складывавшемуся всероссийскому рынку. Проводить эту операцию было рискованно - казна могла много потерять от отмены сборов, которые шли с тысяч таможен, расположенных у каждого города, на границах провинций и уездов. Но Шувалов уговорил Елизавету рискнуть и выиграл - доходы от оборотов освобожденной торговли оказались больше, чем от таможенных пошлин (см. Волков М.).

Впрочем, отметим сразу: многие предложения Шувалова о повышении доходов казны легко осуществлялись… но по преимуществу за счет кармана налогоплательщиков. Шувалов предложил и сам же осуществил грандиозные проекты чеканки облегченной серебряной и медной монеты, введение новых монополий на соль, различные промыслы, причем думал не только о государственной казне, но и о собственном кармане. За это его не любили в народе.

Екатерина II вспоминала, что когда в 1762 году Шувалов умер и толпа любопытствующих слишком долго ждала выноса тела покойного, то люди стали произносить о Шувалове весьма ядовитые эпитафии: «Иные, вспомня табашной того Шувалова откуп, говорили, что долго его не везут по причине той, что табаком осыпают; другие говорили, что солью осыпают, приводя на память, что по его проекту накладка на соль последовала; иные говорили, что его кладут в моржовое сало, понеже моржовое сало на откуп имел и ловлю трески. Тут вспомнили, что всю зиму трески ни за какие деньги получить нельзя, и начали Шувалова бранить и ругать всячески. Наконец, тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Тогдашний генерал-полицмейстер Корф ехал верхом пред огромной церемонией, и он сам мне рассказывал в тот же день, что не было ругательства и бранных слов, коих бы он сам не слышал противу покойника, так что он, вышед из терпения, несколько из ругателей велел захватить и посадить в полицию, но народ, вступясь за них, отбил было, что видя, он оных отпустить велел, чем предупредил драку и удержал, по его словам, тишину» (Екатерина, 1907, с.531-532) .

И точно, народ не ошибался. Шувалов со своим братцем Александром был настоящим государственным разбойником. Изобретая все новые и новые источники дохода казны, он сразу же становился руководителем каждого такого проекта и всюду снимал сливки. Проводя денежную реформу или организуя банк, он не давал отчетности в Сенат. Устанавливая монополию, он делал монополистом себя, брата или приятелей. Шуваловы провели самую хищническую приватизацию казенной промышленности, в особенности ее самых выгодных секторов: металлургии, горного дела, беспощадно разоряя своих конкурентов, которым было не по силам соперничать с ними. По желанию Шувалова меняли горное законодательство, вводили новые порядки, вопиюще противоречившие и принятым законам, и интересам государства. Все боялись высокопоставленных разбойников братьев Шуваловых, а младшего больше всех: он ведал самым страшным заведением - Тайной канцелярией и любого своего противника мог отправить туда, куда Макар телят не гонял.

Александр Иванович Шувалов был личностью малоприятной. Он тушевался на фоне своего бриллиантового брата, но за ним шла зловещая слава. Фавье писал, что А. Шувалов ведает тайным сыском, и «от этого в России все страшно боятся графа А. И. Шувалова» (Фавье, с.395) . Впрочем, у какого начальника политического сыска России была слава гуманиста? Один из ближайших придворных молодой цесаревны Елизаветы Петровны, с ее воцарением Шувалов стал пользоваться особым доверием и уже с 1742 года выполнял различные поручения сыскного свойства: арестовывал провинившегося в чем-то принца Людвига Гессен-Гомбургского в 1745 году, вместе с начальником Тайной канцелярии генералом А. И. Ушаковым расследовал дело лейб-компанца Петра Грюнштейна. По-видимому, работа с опытным Ушаковым стала для Шувалова настоящей школой сыска, и в 1746 году он заменил часто болевшего в это время Ушакова на его ответственном посту. Когда Ушаков в 1747 году умер и Шувалов стал начальником Тайной канцелярии, машина политического сыска продолжала исправно работать. Новый начальник Тайной канцелярии внушал окружавшим страх странным подергиванием лица. Как писала в своих записках Екатерина II, «Александр Шувалов не сам по себе, а по должности, которую занимал, был грозою всего двора, города и всей империи, он был начальником инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией. Его занятие вызывало, как говорили, у него род судорожного движения, которое делалось у него на всей правой стороне лица от глаза до подбородка всякий раз, как он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью» (Екатерина, 1907, с.356) .

Шувалов не был, как Ушаков, фанатиком сыска, и не проводил в Канцелярии дней и ночей напролет. Большие возможности, открывшиеся в 1749 году с началом фавора их молодого родственника Ивана Шувалова, использовались А. И. Шуваловым, как и его братом Петром, для обогащения. Много времени у Александра Шувалова отнимали и придворные дела-с 1754 года он стал гофмейстером двора великого князя Петра Федоровича. И хотя Шувалов держал себя с наследником и его женой предупредительно и осторожно, сам тот факт, что гофмейстером двора наследника стал страшный шеф тайной полиции, не позволял ему добиться расположения ни у великого князя Петра Федоровича, ни у его жены Екатерины Алексеевны, которая, как она писала об этом в позднейших записках, смотрела на Шувалова всякий раз «с чувством невольного отвращения». Это чувство, которое разделял и ее супруг, не могло не отразиться на карьере А. И. Шувалова после смерти 25 декабря 1761 года императрицы Елизаветы Петровны и прихода к власти Петра III. Новый император сразу же уволил Шувалова от его должности.

Смерть Елизаветы стала трагедией и еще для одного Шувалова, который, в отличие от Петра и Александра, не был графом, фельдмаршалом и владельцем бесчисленных заводов и поместий. Этого удивительного Шувалова звали Иваном Ивановичем. Он родился в 1727 году под Москвой в небогатой и незнатной дворянской семье, получил домашнее образование. Когда он подрос, то Петр и Александр Шуваловы, приходившиеся Ивану двоюродными братьями, пристроили его на придворную службу - помогли определить в пажи. С самого начала Иван заметно отличался от своих сверстников и вообще придворных. Он обратил на себя внимание окружающих умом, начитанностью, мягкой манерой поведения, красотой. «Я вечно его находила в передней с книгой в руке, - писала о нем впоследствии императрица Екатерина II, в ту пору молодая великая княгиня, - я тоже любила читать и вследствие этого я его заметила; на охоте я иногда с ним разговаривала; этот юноша показался мне умным и с большим желанием учиться… он также иногда жаловался на одиночество, в каком оставляли его родные; ему было тогда восемнадцать лет, он был очень недурен лицом, очень услужлив, очень вежлив, очень внимателен и казался от природы очень кроткого нрава». Заметим попутно, что этому высказыванию можно верить - Екатерина, став императрицей, не особенно симпатизировала Шувалову и не могла простить ему участия в интригах против нее накануне смерти Елизаветы.

Однако родственники - двоюродные братья - недолго оставляли юношу в одиночестве. Точнее сказать, жена Петра Шувалова, графиня Мавра, обратила внимание императрицы на симпатичного пажа. Так начался «случай» 18-летнего Ивана Шувалова у 39-летней императрицы. Все это происходило осенью 1749 года под Москвой. Шувалов был тогда пожалован в камер-юнкеры и «благодаря этому, - пишет Екатерина, - его случай перестал быть тайной, которую все передавали друг другу на ухо, как в известной комедии».

В истории долгой связи Елизаветы и Шувалова была своя тайна. Трудно развивать эту интимную тему, но и умолчание о ней было бы ханжеством и лицемерием. Можно сказать определенно, что не юный Шувалов стал инициатором этой близости. «Случай» Шувалова отразил личные проблемы императрицы. Многолетний брак с Разумовским к концу 1740-х годов дал трещину, время заботливых хлопот императрицы вокруг «друга нелицемерного» Алеши прошло. Вряд ли изменился Разумовский - в то время мужчина в самом соку. Изменилась сама императрица. К закату своей жизни ослепительная красавица Елизавета панически боялась малейшего упоминания о смерти, она отчаянно бежала от старости, безобразившей ее прекрасное лицо. Между тем люди в тот век старились быстро, к тому же государыня вела, как сказано выше, весьма неумеренный, полуночный образ жизни, любила много и жирно поесть.

Умение стареть так, чтобы не выглядить смешной, как известно, большое искусство - им не овладела даже Екатерина II, женщина необыкновенно умная, но к концу жизни потерявшая весь свой юмор и самоиронию в погоне за очередным «Пиром», «Красным кафтаном», «Чернушкой» или другим юным альфонсом. А что уж говорить об императрице Елизавете, безумно любившей себя и, как точно сказал В. О. Ключевский, «не спускавшей с себя глаз». Вот и ее, подошедшую к сорокалетию, не миновала такая же страсть, в основе которой было, в сущности, отчаянное желание стареющей женщины остановить неумолимое время, стремление вместе с юным любовником вернуть ощущения новизны жизни и молодости.

Поначалу казалось, что век Шувалова - смазливого мальчика - будет коротким, как век других подобных юношей-кадетов, которые стали появляться у государыни. Зная императрицу и Шувалова, нельзя не поразиться несходству типов личности, интеллекта партнеров в этой паре. Но месяц проходил за месяцем, молодой фаворит не исчезал из покоев императрицы, а наоборот - обосновался в апартаментах, в которых раньше жил Разумовский, и остался там до самой смерти государыни в 1761 году. Фавориты - отставной и действующий - оказались выше всяких похвал: не было ни сцен, ни скандалов, ни кляуз. Разумовский попросту отошел в сторону, а Шувалов его не преследовал. Императрица подарила Разумовскому Аничков дворец на Невском проспекте, сделала его генерал-фельдмаршалом, и тот спокойно принял своеобразное отступное от бывшей супруги и зажил в свое удовольствие.

Кажется, что столь долгая привязанность императрицы к Ивану Шувалову объясняется не только желанием отодвинуть подальше осень жизни, но и тем, что Елизавета узнала и оценила многие замечательные качества своего юного любовника. С самого начала «случая» он, ставленник своих властолюбивых кузенов, не проявлял свойственной им наглости и беспредельной жадности. Он по-родственному поддерживал Петра и Александра. Благодаря фавору кузена те заняли первенствующие места в правительстве и при дворе. Но при этом нельзя сказать, что он был безвольной марионеткой в их руках. Шувалов вел себя необычайно скромно для «ночного императора». А возможности получить чины, звания, богатства у него были не меньшие, чем у Бирона или Потемкина в эпоху их фавора. При этом власть Шувалова была весьма велика, особенно в последние годы жизни императрицы, после ухода из политики канцлера Бестужева-Рюмина и усиления в конце 1750-х - начале 1760-х годов болезни Елизаветы, которая все реже и реже появлялась на людях и никого не принимала. Тогда Иван Шувалов оставался единственным докладчиком и секретарем больной императрицы, а порой единственным придворным, которого она допускала к себе. Шувалов не скрывал, что сам готовит тексты указов государыни. Так, он писал М.И. Воронцову: «Приказала мне написать письмо к собственному подписанию, которое теперь и подано» (Письма Шувалова, с.1416) .

И все же, несмотря на огромную власть, которая у него, волею случая, оказалась, Шувалов вел себя подчеркнуто неприметно и скромно, не афишировал свое положение, отводил себе роль пунктуального исполнителя указаний своей повелительницы: «Не будучи ни к чему употреблен, не смею без позволения предпринимать, а если приказано будет, то вашему сиятельству отпишу» - из письма Михаила Воронцову (АВ, 6, с.279) . На самом же деле такая позиция была весьма удобна для фаворита, снимала с него ответственность за принятые даже по его инициативе решения. Подписи Шувалова появляются под официальными документами только в конце царствования Елизаветы Петровны, но в реальности его власти и до этого никто не сомневался. «Он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей, - писал в 1761 году Фавье. - Чужестранные посланники и министры постоянно видятся с Иваном Ивановичем Шуваловым и стараются предупреждать его о предметах своих переговоров (в Коллегии иностранных дел. - Е.А. ). Одним словом, он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им; впрочем, влияние на дела он имеет, действуя сообща со своими двоюродными братьями. Камергер - так его зовут для краткости» (Фавье, с.392) .

В 1757 году вице-канцлер Михаил Воронцов подал на подпись императрице (читай - Шувалову, через которого к государыне шли все бумаги) проект именного указа, согласно которому Иван Шувалов сразу становился вровень с братьями - графом, членом Конференции при высочайшем дворе, сенатором, кавалером высшего ордена Святого Андрея Первозванного, помещиком деревень с десятью тысячами душ. Бесспорно, соблазн был велик - государыня чувствовала себя неважно, а молодому Ивану Ивановичу - жить да жить, самое время упрочить свое состояние. Но Шувалов выдержал испытание соблазнами власти и медными трубами. В ответ на проект указа он писал Воронцову: «Могу сказать, что рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности; когда я, милостивый государь, ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в таких летах, где страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более притчины нет». Позже, уже после смерти Елизаветы, в октябре 1763 года Шувалов писал сестре, П. И. Голицыной: «Благодарю моего Бога, что дал мне умеренность в младом моем возрасте, не был никогда ослеплен честьми и богатством, и так в совершеннейших годах еще меньше быть могу» (Письма Шувалова, с.1398-1401; Письма Шувалова к сестре, с.140) .

Это была не поза, а жизненная позиция. У Шувалова действительно не было безмерного самолюбия. Он не рвался к чинам и званиям, не выпрашивал у государыни, как это делали другие сановники, «крестьянишек» и «деревенишек». Конечно, все относительно. Естественно, Шувалов никогда не бедствовал, он жил в императорском дворце больше десятка лет, наслаждался всеми благами, которые давало ему положение фаворита. В 1754 году роскошным балом-маскарадом он отметил новоселье в новом доме на углу Невского и Большой Садовой с огромной картинной галереей и библиотекой (Пыляев, 1990, с.168 - 169) . Но все же после смерти государыни он не выехал из ее дворца на возу с золотом и не укрылся, как Разумовский, в своих бесчисленных и богатых поместьях.

Его титул может показаться пышным современному читателю, но на самом деле это не так - могущественный временщик императрицы за все годы своего фавора не стал не только светлейшим князем, но даже и графом, не говоря уже о чине генерал-фельдмаршала или хотя бы полного генерала, кавалера высшего российского ордена Святого Андрея Первозванного. Шувалов так и остался «генерал-адъютантом, от армии генерал-поручиком, действительным камергером, орденов Белого Орла, Святого Александра Невского и Святой Анны кавалером, Московского университета куратором, Академии Художеств главным директором и основателем, Лондонского королевского собрания и Мадридской королевской Академии Художеств членом» (Анисимов, 1985, с.95) .

После смерти Елизаветы Шувалов жил весьма скромно. В 1763 году он отправился за границу, откуда просил денежной помощи у сестры, княгини Голицыной, а вернувшись в Россию, довольно часто жил в ее доме. Легенда гласит, что после смерти императрицы Елизаветы он отдал ее преемнику, императору Петру III, миллион рублей, которым наградила его Елизавета. Можно спорить о сумме, но сам поступок Шувалова соответствует всему, что мы о нем знаем.

Думаю, что Елизавета, всегда ревнивая и подозрительная к малейшей попытке использовать ее благорасположение в ущерб ее же власти, безусловно доверяла Шувалову. Таких людей при ее дворе за все двадцатилетнее царствование можно было пересчитать на пальцах одной руки. Недоверчивая к людям императрица все больше полагалась в делах на Шувалова. У нее не раз бывала возможность проверить честность и порядочность своего молодого друга, и тот всегда подтверждал свою репутацию бессребреника.

В 1759 году канцлер Михаил Воронцов, видя, как богатеет на поставках и монополиях его брат Р. И. Воронцов, получивший прозвище «Роман - большой карман», попросил Шувалова похлопотать перед Елизаветой о предоставлении ему исключительной монополии на вывоз за границу русского хлеба. В подобных случаях предполагалось, как само собой разумеющееся, что ходатай по такому делу разделит выгоду, и не малую, всего предприятия. Шувалов, в свойственной ему мягкой, деликатной манере, отвечал приятелю, что в данный момент монополия на хлебный вывоз государству не нужна, и «против пользы государственной я никаким образом на то поступить против моей чести не могу, что ваше сиятельство, будучи столь одарены разумом, конечно, от меня требовать не станете».

Мы не знаем, как на самом деле относился к годившейся ему в матери государыне Шувалов. Он не оставил никаких мемуаров, не сохранилось его высказываний о покойной императрице, которые бы запомнили и передали нам современники фаворита. Это так же примечательно, как и то, что Шувалов после смерти Елизаветы прожил еще 36 лет, но так и не женился. До нас не дошли сведения о каких-то его романтических увлечениях. Впрочем, сохранившиеся документы вообще говорят о Шувалове как человеке рассудочном, уравновешенном, даже несколько вялом, расслабленном, жившим без ярких эмоциональных вспышек. В одном из писем М. И. Воронцову он пишет, что им часто владеют «гипохондрические мысли, которые я себе в утешение часто за слабостью моего рассудка и малодушием представляю» (АВ, 6, с.287) .

Думаю, что став фаворитом, Шувалов не особенно смущался - в ту эпоху фаворитизм являлся полноценным общественным институтом, считался замечательным средством, чтобы устроиться в жизни, и уж совсем не рассматривался как непристойное ночное занятие, приносящее дневные плоды. Шувалов воспринимал свою жизнь фаворита, как ее воспринимало европейское общество эпохи «Возлюбленного» Людовика XV и мадам Помпадур. Молодой, красивый, модно одетый, Шувалов оставался сыном своего гедонического века - кто же из тогдашней молодежи петербургского света отказался бы от «случая» и счастья стать любовником пусть даже стареющей императрицы. И вообще, говоря о Шувалове - деятеле русского Просвещения, одном из первых наших интеллектуалов, меценатов, основателе и попечителе наук и искусств, - не будем забывать, что он был светским человеком, всю свою жизнь любил красиво одеться, хорошо поесть, при этом старался поразить гостя каким-нибудь диковинным блюдом, вроде печеной картошки с ананасом.

Был он и русским барином, со смягченными европейской культурой повадками своих предков. Вот что вспоминает о нем Илья Тимковский. Беседуя с гостем у камина, на полке которого стояли две античные статуэтки, привезенные им вместе с мраморным камином из Неаполя, Шувалов рассказывал: «После моего возвращения съездил я в свою новую деревню. Там перед окнами дому, мало наискось, открывался прекрасный вид за рекою. Пологостью к ней опускается широкий луг и на нем косят. Все утро я любовался видом и потом спросил у своего интенданта, как велик этот луг. «Он большой, - говорит, указывая в окно, - по тот лес и за те кусты». «Сколько тут собирается сена?» «Не могу доложить, он - графа Кирилла Григорьевича Разумовского, так подходит к нам». «Чужое в глазах так близко», - подумал я, и луг остался на мыслях. Я выбрал время, послал к графу с предложением, не уступит ли мне и какую назначит цену? «Скажите Ивану Ивановичу, - отвечал граф, - что я имения моего не продаю, ни большого, ни малого, а если он даст мне те две статуэтки, что у него на камине, то я с ним поменяюсь». Я подумал: луг так хорош и под глазами, но буду ль я когда в деревне, а к этим привык. Отдавши, испорчу камин, и мысль свою оставил» (Тимковский, с.1459-1760) .

Несмотря на особую любовь к книгам и музам, Шувалов оставался типичным модником и петиметром. Вероятно, иной человек и не смог бы стать фаворитом императрицы-щеголихи, проводившей время между балами, маскарадами и театром. Шувалов имел и друзей под стать ему, естественно и мило сочетавших интеллект и щегольство. Одним из них был Иван Григорьевич Чернышев - образованный, до кончиков ногтей светский человек, истинный петиметр и повеса. Его бойкое письмо к Кириллу Разумовскому уже цитировалось выше. Такие же письма писал он и Шувалову, ставшему другом этого ловкого царедворца, который начинал письма Шувалову словами «Любезный и обожаемый Орест!», а кончал так: «Будьте здоровы, любите меня по-прежнему и верьте, что во мне имеете вернейшего друга и усердного слугу, одним словом на века Пилад» (Письма к Шувалову, с.1858) . Орест и Пилад, как известно, - неразлучные древнегреческие друзья.

Иван Шувалов, как и его друзья, был изрядным галломаном и, как писал Фавье, «с приятной наружностью он соединял чисто французскую манеру выражаться… Будучи щедрым и великодушным, он облагодетельствовал многих французов, нашедших себе приют в России, и надо признаться, что он не ищет случая этим хвастать… Он оплакивает свое положение, которое лишает его возможности путешествовать, особенно же он сожалеет, что никогда не бывал в Париже и еще сильнее канцлера (Воронцова. - Е.А. ) вздыхает о свободе и нежном климате Франции. Впрочем, - отмечает дипломат, - это пристрастие (чистосердечно оно или нет - это безразлично) нисколько не влияет на политическую деятельность камергера» (Фавье, с.392) .

О легкомысленных нравах светских приятелей Шувалова ворчали, как и во все времена, старики и завистники, вроде «Перфильича» - литератора и масона Ивана Елагина, который в своей знаменитой сатире «На петиметра и кокеток» целил как раз в Шувалова и людей его круга. Сатирик бил наверняка - все узнали в капризном петиметре, завивающем волосы и думающем только о красе ногтей и ленточках, Ивана Ивановича. И действительно, Шувалов принял сатиру на свой счет, но в отличие от Артемия Волынского, палкой избившего за подобное сочинение Василия Тредиаковского, пошел иным путем - он попросил Михаила Ломоносова ответить поэтическим ударом на выпад Елагина. После долгих колебаний Ломоносов выдавил из себя весьма слабое стихотворение, которое начиналось словами:

 

Златой младых людей и беспечальный век

Кто хочет огорчить, тот сам не человек…

 

На что, в ответ, вполне заслуженно, получил стихотворное обвинение в холуйстве.

Шувалов с удовольствием жил той праздничной, нарядной и комфортной жизнью, которую устроила для себя сама императрица:

 

Чертоги светлые, блистание металлов

Оставив, на поля спешит Елизавет.

Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов

Туда, где ей Цейлон и в севере цветет.

Где хитрость мастерства, преодолев природу,

Осенним дням дает весны прекрасный вид…

 

Так, воспевая прогулки царицы и ее фаворита в Царскосельских оранжереях и зимних садах, писал Ломоносов. Но далее следуют другие строки:

 

Толь многи радости, толь разные утехи

Не могут от тебя парнасских гор закрыть.

Тебе приятны коль российских муз успехи.

То можно из твоей любви к ним заключить.

 

Эти строки, обращенные в 1750 году к совсем еще молодому любовнику Елизаветы, не были поэтическим преувеличением или одной лишь безусловной лестью. С ранних лет Шувалов был глубоко и искренне предан культуре, литературе, искусству. Но прежде чем остановиться на деяниях Шувалова, нужно сказать о тех причинах, факторах и обстоятельствах, которые создали этот феномен - незаурядного деятеля русской культуры, который, думая о красе ногтей, оставался дельным человеком. Нужно помнить, что родившийся в 1727 году Шувалов представлял собой поколение детей реформаторов. Они уже не испытали, как их отцы, шока реформ, мучительного разрыва с прошлым. Они родились как бы уже в париках и фижмах и были по-настоящему первыми нашими европейцами. Немаловажно то, что Шувалов, подобно Пушкину, был, так сказать, туземным европейцем - в отличие от Ломоносова или Тредиаковского он не получил европейского образования, не жил в Европе, как Антиох Кантемир. Шувалов до 1763 года вообще не был за границей, но с младых ногтей нес на себе все признаки высокой европейской образованности. Источником ее были французские книги, которые оказывались в библиотеке Шувалова не позже, чем в библиотеке Фридриха II или других просвещенных людей Европы.

В отличие от поколения отцов, более всего ценивших точное, техническое, практическое знание, Шувалов вырос совершеннейшим гуманитарием. Его любовь к поэзии, искусству была искренняя и глубокая, а чувство слова и художественный вкус - если судить по тем вещам и картинам, которые он покупал, - безупречны. Шувалов не был одарен талантами творца прекрасных произведений и это, кстати, понимал. Но у Шувалова было то, что довольно редко встречается у бесталанных людей, - он не завидовал гению других. Наоборот, он радовался проявлению таланта и помогал ему расцвести. У Шувалова было чутье на талантливых людей, он умел отыскать их среди толпы, он, внимательный и терпеливый, мог найти общий язык с гениями, характеры которых, как и во все времена, были тяжелы и даже невыносимы. Шувалов был истинным меценатом: внимательным и благодарным слушателем, тонким ценителем и знатоком изящного, страстным коллекционером, щедрым и немелочным богачом, а в поощрении и развитии русского искусства и культуры он видел цель своей жизни. Отведенная природой и положением в обществе роль сопричастника творчества, мецената ему нравилась больше упорного и безнадежного труда высокопоставленных любителей и рифмоплетов, вроде Теплова или Хвостова.

Конечно, в меценатстве Шувалова была своя корысть - в ответ на моральную и материальную поддержку гения меценат был вправе рассчитывать на благодарность Мастера. А какой же может быть благодарность Мастера, как не желание увековечить мецената в произведении искусства, помочь ему, восторженному любителю, переступить порог вечности, на правах друга гения попасть в бессмертие? Но это простительная слабость, тем более что роль первого русского мецената вполне удалась Шувалову - поколения не забыли заслуг Ивана Ивановича.

Стоит обратить внимание на тон и стиль письма Шувалова Ломоносову от 1757 года, в котором меценат призывает поэта заняться составлением русской грамматики: «Усердие больше мне молчать не позволило и принудило вас просить, дабы, для пользы и славы Отечества в сем похвальном деле обще потрудиться соизволили и чтоб по сердечной моей любви и охоте к российскому слову был рассуждениям вашим сопричастен, не столько вспоможением в труде вашем, сколько прилежным вниманием и искренним доброжелательством. Благодарствую за вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего дела ко мне собраться… Ваше известное искусство и согласное радение, также и мое доброжелательное усердие принесет довольную пользу, ежели в сем нашем предприятии удовольствие любителей Российского языка всегда пред очами иметь будем» (Билярский, с.355) .

В насквозь военно-чиновной России Шувалов, благодаря исключительности своего положения и чертам своего характера, остался неслужилым и даже невоенным человеком. Разумеется, у него был камергерский ключ, чин генерал-лейтенанта, но он не выделялся из блестящей толпы придворных ни ростом, ни статью, ни бриллиантовым панцирем из орденов и украшений. Он не был воинственен, лих и мужественен. Когда после смерти Елизаветы Петр III назначил Шувалова начальником Кадетского корпуса, его друзья покатывались со смеху. Граф Иван Чернышов писал Шувалову: «Простите, любезный друг, я все смеюсь, лишь только представлю себе вас в штиблетах (в смысле - гетрах. - Е.А. ), как ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: «На караул!» Сам Шувалов с грустью писал своему другу Вольтеру 19 марта 1762 года: «Мне потребовалось собрать все силы моей удрученной души, чтобы исполнять обязанности по должности, превышающей мое честолюбие и мои силы» и далее зачеркнуто: «…и входить в подробности, отнюдь не соответствующие той философии, которую мне бы хотелось иметь единственным предметом занятий» (Письма к Шувалову, с.1844; Новые тексты, с.62, 64) .

Культура, искусство - вот что было для Шувалова важнее и превыше всего. Скажу так: не будь в России Ивана Шувалова - фаворита императрицы Елизаветы, долго бы еще не открылся первый русский университет, не было бы Академии Художеств, угасло бы много талантливых художников, скульпторов, беднее была бы русская литература, иным, менее плодотворным был бы творческий путь Михаила Ломоносова.

С Ломоносовым Шувалова связывала дружба, основанная на просвещенном патриотизме, на казавшихся им вечными и неизменными ценностях: вере в знания, талант, науку, Просвещение, в неограниченные возможности просвещенного русского ума, способного на благо себе изменить все вокруг. Оба они были истинными сынами отечества - так называли тогда патриотов. Для Шувалова Ломоносов являлся живым воплощением успеха просвещенного знаниями русского народа. Благодаря настояниям Шувалова, за спиной которого стояла императрица, Ломоносов занялся русской историей, писал много стихов. Но, как часто бывает в жизни, отношения их не были простыми и ровными - слишком разными были эти люди. Ломоносова и Шувалова разделяли пропасть лет, различие в происхождении, социальном положении, диаметральное несходство характеров. Один - человек интеллигентный, мягкий, уклончивый и одновременно беззаботный, избалованный, другой - человек тяжелого характера, необузданный в гневе и под влиянием винных паров, подозрительный и честолюбивый, вечно страдающий от укусов, как ему казалось, ничтожеств и бездарностей. Ломоносов хотел, чтобы Шувалов не только восхищался его гением, но и помогал осуществлять его грандиозные планы, продвигал его весьма амбициозные идеи при дворе, у императрицы.

У Шувалова-царедворца были свой счет, свои проблемы, с которыми великий крестьянский сын не считался и которых даже не понимал. Так, после открытия Московского университета в 1755 году Ломоносов хотел добиться с помощью Шувалова образования нового университета в Петербурге, причем себя видел его ректором. Шувалова же пугали деспотические замашки властного Михаила Васильевича, который мог поступить круто, своевольно и неразумно. Поэтому Шувалов тянул с реализацией планов, которые они так горячо и заинтересованно обсуждали с Ломоносовым. И все это страшно огорчало нетерпеливого и подозрительного помора.

Возвращаясь из Петергофа после очередного бесполезного визита ко двору, Ломоносов остановился на отдых на поляне и тут же написал горькие стихи, обращенные к кузнечику, который скачет и поет, свободен, беззаботен:

 

Что видишь, все твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому.

 

Шувалов, петиметр и барин, подчас не щадил обостренного самолюбия Ломоносова, никогда не забывавшего о своем низком социальном происхождении, и от души смеялся, глядя, как происходит за его столом подстроенная им же самим неожиданная встреча Сумарокова и Ломоносова - соперников в поэзии и заклятых врагов в жизни. Это стравливание за столом двух поэтов было не чем иным, как смягченной формой традиционной барской утехи с шутами во время сытного и скучного обеда: «Того же времени соперником Ломоносова был Сумароков. Шувалов часто сводил их у себя… Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его, и если оба не совсем трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что он высылал или обоих, или чаще Сумарокова… «Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, - говорил он, - то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь об нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или, подслушав, вбегает с криком: «Ваше превосходительство, он все лжет, удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю!» - «Сам ты подлец, пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые». Но иногда мне удавалось примирять их, и тогда оба были очень приятны» (Тимковский, с.1453-1454) .

Один из гостей Ивана Ивановича, вернувшись домой, записал в свой дневник: «Бешеная выходка бригадира Сумарокова за столом у камергера Ивана Ивановича. Смешная сцена между ним и господином Ломоносовым». Ломоносов же увидел в этом совсем другое: его унизили, пытались превратить в Тредьяковского - шута-рифмоплета. Вернувшись домой, он написал своему покровителю полное гнева и оскорбленного достоинства письмо: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл (разум. - Е.А. ), пока разве отнимет». За такие слова при Бироне наш великий самородок отправился бы в Сибирь, а Иван Иванович не обиделся и, скорее всего, как-то нашел возможность сгладить неловкость, ведь он дружил с Ломоносовым и, не кривя душой, восхищался его гением. В одном из писем Ломоносову Шувалов писал: «Удивляюсь в разных сочинениях и переводах ваших… богатству и красоте российского языка, простирающегося от часу лучшими успехами еще (в смысле - даже. - Е.А. ) без предписанных правил и утвержденных общим согласием» (Билярский, с.355) .

Дружба была потребностью Шувалова. В 1763 году, оказавшись за границей, он писал сестре: «Если Бог изволит, буду жив, и, возвратись в мое отечество, ни о чем ином помышлять не буду, как весть тихую и беспечную жизнь; удалюсь от большого света, который довольно знаю; конечно, не в нем совершенное благополучие почитать надобно, но, собственно, все б и в малом числе людей, родством или дружбою со мной соединенных. Прошу Бога только о том, верьте, что ни чести, ни богатства веселить меня не могут» (Письма Шувалова к сестре, с.140) . Несомненно, Шуваловым владели популярные тогда идеи так называемого философского поведения, предполагавшего жизнь в некой бочке Диогена, построенной, однако, в виде комфортабельного эрмитажа или вольтеровского Фернея - искусственно созданного уединенного уголка прекрасного. Здесь можно было бы вместе с единомышленниками - такими же умными, образованными, несуетными друзьями предаваться высоким идеям, интеллектуальным наслаждениям, заниматься самосовершенствованием. Но кроме моды здесь было и извечное стремление человека выскочить из беличьего колеса суетной, быстротекущей жизни, исчезнуть в живописном имении или уютной гостиной. Можно верить Шувалову, что пустая светская жизнь ему приелась, придворные интриги и ложь на дипломатических переговорах утомляли его, довольно уже вкусившего власти. Шувалов действительно стремился к другой жизни, в мир гармонии и тишины, спокойного чтения, нелицемерных бесед с друзьями о прекрасном.

Как и у большинства людей, эта мечта осталась бы мечтой, если бы в Рождество 1761 года вся жизнь Шувалова, вопреки его воле, круто и безвозвратно не переменилась - со смертью Елизаветы он потерял власть, утратил влияние, но обрел такой желанный покой и волю. Произошло это не сразу. Еще до смерти императрицы он пытался сблизиться с «молодым двором», но, встретив непонимание у Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, интриговал и даже пытался изменить завещание в пользу семилетнего цесаревича Павла Петровича. В день смерти Елизаветы его видели с щекой, разодранной ногтями. По-видимому, Шувалов сильно переживал смерть императрицы и свое крушение. Иван Чернышев в начале 1762 года писал из-за границы: «Любезный и обожаемый друг! Я разделяю все ваши горести, клянусь вам и очень сожалею, что в эту минуту я не в России. Я был бы с вами, может быть и нашел бы средство развеселить вас. Пожалуйста, не предавайтесь горести. Знаете, что первый мой курьер, возвратясь ко мне, сказал мне, что вы очень постарели и что, глядя на вас, можно подумать, что вы пятью годами старше меня, это мало меня радует» (Письма к Шувалову, с.1818) . Чернышев родился в 1728 году и был на год старше Шувалова, которому в год смерти государыни исполнилось 34 года. Тогда он не знал, что это еще не конец жизни, а ее зенит, и судьбою ему отпущено еще 36 лет.

Со смертью Елизаветы началась вторая половина жизни Шувалова. Ему можно позавидовать: он был знаком с гениями, гостил в Фернее у своего друга Вольтера, посещал салоны в Париже, пользуясь там всеобщим почетом и уважением и являя собой «русского посла при европейской литературной державе» (Голицын, с.262) . Он долго жил в благословенной Италии, коллекционируя шедевры живописи и скульптуры. Он познал власть, увидел еще при жизни свою славу. Необременительные обязанности попечителя Московского университета и камергера не мешали ему жить в свое удовольствие. Шувалов создал свой литературный салон. Это был первый литературный салон в России. «Светлая угловая комната… там налево в больших креслах у столика, окруженный лицами, сидел маститый, белый старик, сухощавый, средне-большого росту в светло-сером кафтане и белом камзоле… В разговорах и рассказах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его с красивою обделкою в тонкостях и тонах. Французский он употреблял где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить. Лицо его всегда было спокойно поднятое, обращение со всеми упредительное, веселовидное, добродушное». Таким увидел Шувалова на склоне лет мемуарист Тимковский. В тот день за обеденный стол Шувалова сели поэты Гаврила Державин, Иван Дмитриев, Дмитрий Хвостов, Осип Козодавлев, адмирал и филолог Александр Шишков, выдающийся педагог Федор Янкович, будущий директор Публичной библиотеки Александр Оленин. В салоне Шувалова бывали княгиня Дашкова, переводчик Гомера Ермил Костров, Ипполит Богданович - автор «Душеньки» - знаменитой при Екатерине II поэмы о русских Психее и Купидоне и другие литераторы (Тимковский, с.1458, 1140; Пыляев, 1990, с.171- 173; подр. см. Канторович) .

Шувалов не слыл мизантропом, вроде Ивана Бецкого или князя Михаила Щербатова, и всегда нуждался в человеческом сочувствии и в друзьях. В 1757 году - в эпоху своего могущества - он писал о своих горестях и плохом настроении Михаилу Воронцову и добавлял: «Простите, милостивый государь, в оном меня, когда откроешь мысли к кому поверенность есть, то кажется, будто полегче» (АВ, 6, с.140) . Однако он не был наивен и простодушен и понимал, что многие ищут его дружбы и подчас дружат с ним как с «сильным человеком». Как показало время, такой и была его дружба с Воронцовым. За месяц до смерти Елизаветы, 29 ноября 1761 года, он писал Воронцову: «Вижу хитрости, которые не понимаю, и вред от людей, преисполненных моими благодеяниями. Невозможность их продолжать прекратила их ко мне уважение, чего, конечно, всегда ожидать был должен и не был столь прост, чтоб думать, что меня, а не пользу свою во мне любят». Это был прямой упрек «верному другу» Михаилу Илларионовичу, который, подобно всем другим царедворцам, предвидя скорую смерть императрицы, уже начал вертеться возле ее наследника - великого князя Петра Федоровича. С тех же пор, как фаворит утратил власть, он приобрел настоящих друзей и мог с полным основанием писать сестре, что, наконец, сумел «приобресть знакомство достойных людей - утешение мне до сего времени неизвестное, все друзья мои, или большею частию, были (друзьями) только моего благополучия, теперь - собственно мои». По-видимому, так и было.

К концу жизни Шувалов все больше сидел дома - у него болели ноги, он редко появлялся на людях, еще реже посещал двор. Осенью 1797 года после долгого перерыва он выехал в свет - его хотела видеть императрица Мария Федоровна. Дорога в Павловск и обратно оказалась тяжелой для старика, он заболел и вскоре умер. «При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды, холода и грязи, - писал Тимковский, - умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый гроб Мецената. Его похоронили в Александро-Невском монастыре, в Малой Благовещенской церкви. Служил митрополит Гавриил, надгробное слово сказал известный тогда вития, архимандрит Анастасий: «Жизнь Шувалова достойна пера Плутархова» (Тимковский, с.1462) . Шувалов был счастливым человеком и сподобился того, о чем мечтает каждый Меценат: имя его, вплетя в свои стихи, обессмертил Поэт, который сам будет жить, пока живет русское слово:

 

Начало моего великого труда

Прими, Предстатель муз, как принимал всегда

Сложения мои, любя Российско слово,

И тем стремление к стихам давал мне ново.

Тобою поощрен в сей путь пустился я:

Ты будешь оного споспешник и судья.

 

 

ГЛАВА 9


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 174; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.097 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь