Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Глава 12. КОРОЛЬ И ЛЕЙТЕНАНТ
Увидев офицера, король отпустил слугу и приближенного. — Кто завтра дежурит? — поинтересовался он. Лейтенант склонил голову с вежливостью исправного солдата и отвечал: — Я, ваше величество. — Как! Опять вы! — Опять я. — Почему так? — Во время путешествия вашего величества мушкетеры занимают все посты в доме вашего величества, они есть в ваших покоях, в комнатах вдовствующей королевах и в помещении кардинала, который берет у короля лучшую или, правильнее сказать, большую часть королевских телохранителей. — А те, которые не заняты? — Незанятых всего человек двадцать или тридцать из ста двадцати. Когда мы в Лувре, дело другое; в Лувре я мог бы отдохнуть, полагаясь на сержанта, но в дороге, ваше величество, неизвестно, что может случиться, и я предпочитаю принять всю заботу на себя. — Так вы каждый день в карауле? — Да, ваше величество, и каждую ночь. — Я не могу этого допустить: я хочу, чтобы вы отдохнули. — Прекрасно, ваше величество, но я этого не хочу. — Что такое? — спросил король, который в первую минуту не понял смысла его ответа. — Я говорю, государь, что не желаю быть неисправным солдатом. Если б черт захотел подшутить надо мной, то, наверное, выбрал бы ту минуту, когда меня здесь не будет. А мне всего важнее служба и спокойствие совести. — Но вы убьете себя службой. — Ах, ваше величество! Я уже тридцать пять лет на этой службе, и все‑таки нет человека во всей Франции и Наварре здоровее меня. Впрочем, прошу ваше величество не беспокоиться обо мне. Это было бы слишком необычным: я не привык к этому. Король прервал его новым вопросом: — Так вы будете здесь завтра утром? — Да, ваше величество, как и сегодня. Король несколько раз прошелся по комнате; видно было, что ему очень хотелось заговорить, но его что‑то удерживало. Лейтенант стоял неподвижно со шляпой в руках и смотрел, как король ходит взад и вперед. Кусая с досады усы, он думал: «Черт возьми! В нем нет ни капли решимости… клянусь честью, он не заговорит!» Король продолжал расхаживать, искоса поглядывая на лейтенанта. «Он весь в отца, — говорил себе офицер, продолжая свой мысленный монолог, — горд, скуп и нерешителен, все вместе. Хорош король, нечего сказать!» Вдруг Людовик остановился. — Лейтенант! — начал он. — Здесь, ваше величество. — Зачем сегодня вечером, там, в зале, вы крикнули: «Конвой его величества! — Вы сами так приказали, ваше величество. — Что вы! Я не произнес ни слова. — Ваше величество, приказания даются знаком, жестом, взглядом так же ясно, так же внятно, как и словом. Слуга, у которого есть только уши, не слуга, а только половина хорошего слуги. — Ваши глаза чересчур остры. — Почему, государь? — Они видят то, чего нет. — Мои глаза и вправду хороши, хотя давно и много служат своему господину; когда они могут заметить что‑нибудь, они никогда не упускают случая. Сегодня же вечером они заметили, что ваше величество даже покраснели от усилия сдержать зевоту; что ваше величество с мольбой посмотрели сперва на кардинала, потом на королеву‑мать и, наконец, на дверь, в которую можно было выйти. Мои глаза хорошо все это заметили, как и то, что губы вашего величества шептали: «Кто поможет мне выйти отсюда?» — Сударь! — Или, по крайней мере: «Ко мне, мои мушкетеры!» Я не колебался более. Этот взгляд и слова были для меня приказанием, и я сейчас же крикнул: «Конвой его величества!» И я не ошибся: доказательством служит то, что ваше величество не выбранили меня, а вышли из зала, оправдав мои слова. Король отвернулся с улыбкой. Через минуту он опять взглянул на умное, отважное и решительное лицо офицера, который стоял твердо и смело, как орел перед лицом солнца. — Хорошо, — сказал король после непродолжительного молчания, во время которого он тщетно старался заставить офицера опустить глаза. Видя, что король замолчал, лейтенант повернулся на каблуках и сделал несколько шагов к двери, пробормотав: — Он ничего не скажет, черт возьми!.. Ничего не скажет! — Благодарю вас, — отпустил его король. «Недоставало только, — подумал офицер, — чтобы меня выругали за то, что я не так глуп, как другие». И он направился к двери, энергично звеня шпорами. Но, дойдя до порога, он почувствовал взгляд короля и обернулся. — Ваше величество ничего больше не желаете мне сказать? — спросил он трудно передаваемым тоном: в нем не было навязчивости, но в нем звучала такая убедительная откровенность, что король тотчас ответил ему: — Постойте… — Ну! Наконец‑то! — прошептал офицер. — Слушайте. Завтра к четырем часам утра будьте готовы к выезду верхом, а также приготовьте лошадь для меня. — Из конюшни вашего величества? — Нет, из мушкетерской. — Будет исполнено. — Вы поедете со мною. — Один? — Да, один. — Прикажете прийти за вами или ждать вас? — Ждите меня у калитки парка. Лейтенант поклонился, поняв, что король сказал ему все, что хотел. Действительно, Людовик отпустил его, ласково махнув рукой. Офицер вышел из королевской спальни и по‑прежнему спокойно уселся в свое кресло. Но он не заснул, как следовало бы в такой поздний час, а задумался так крепко, как еще никогда в жизни. Результат этих размышлений, казалось, был не столь печален, как результат прежнего раздумья. «Хорошо, он уже начал, — думал офицер, — любовь подталкивает его, и он идет! Король никуда не годится, но, может статься, человек окажется лучше… Впрочем, завтра утром увидим…» — Ого! — вдруг вскричал он, выпрямившись. — Вот грандиозная мысль, черт возьми! Может быть, наконец, все мое счастье в этой идее! После этого восклицания офицер встал, и, засунув руки в карманы камзола, принялся быстрыми шагами мерить огромную переднюю, служившую ему штаб‑квартирой. Свеча дрожала от свежего ветерка, который, пробираясь сквозь щели в дверях и в окнах, проникал в комнату. Свет казался красноватым, неровным: он то ярко блистал, то меркнул, и по стене ходила тень офицера, изображавшая его, как на гравюрах Калло, в профиль, со шпагой и в шляпе с пером. — Черт возьми! — шептал он. — Или я ничего не понимаю, или Мазарини ставит ловушку влюбленному королю. Мазарини сегодня вечером назначил свидание и дал адрес так охотно, как мог сделать только Данжо. Я отлично слышал и понял все. «Завтра утром, — сказал кардинал, — они будут против Блуаского моста». Черт возьми! Это ясно, особенно для любовника! Вот откуда нерешительность и смущение короля, вот откуда приказ: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра в четыре часа утра садитесь на лошадь». Это так же точно, как если бы он мне сказал: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра будьте у Блуаского моста, слышите?» Значит, здесь кроется государственная тайна, которой обладаю я, человек ничтожный. А почему овладел я этой тайной? Потому, что у меня хорошие глаза, как я сейчас сказал королю. Говорят, он до безумия влюблен в эту итальянскую куклу! Говорят, он на коленях просил у матери позволения жениться на этой девчонке! Говорят даже, что вдовствующая королева справлялась в Риме, будет ли такой брак без ее дозволения считаться действительным. О, если б мне было двадцать пять лет! Если б рядом со мной были те, кого уже нет здесь! Если б я не так глубоко презирал весь свет, я поссорил бы кардинала Мазарини с вдовствующей королевой, Францию с Испанией и сам выбрал бы королеву… Но, черт возьми!.. Офицер щелкнул пальцами в знак презрения. — Этот дрянной итальянишка, этот скупец, гнусный скряга, который сейчас отказал в миллионе английскому королю, не даст мне, пожалуй, и тысячи пистолей, если я принесу ему эту новость. Черт возьми!.. Я становлюсь ребенком, глупею… Может ли Мазарини дать что‑нибудь кому‑нибудь! И лейтенант громко расхохотался. — Лягу сейчас, — решил он, — и засну. Мой ум устал от впечатлений сегодняшнего вечера. Завтра он будет яснее. Дав самому себе такой совет, он завернулся в плащ. Минут через пять он уже крепко спал, стиснув кулаки, раскрыв рот, из которого вырывались не тайны, а звучный храп, свободно разносившийся под величественными сводами огромной передней.
Глава 13. МАРИЯ МАНЧИНИ
Едва солнце первыми лучами осветило верхушки деревьев в парке и крыши замка, как юный король, страдавший бессонницей от любви и проснувшийся уже два часа назад, сам отворил ставни и бросил пристальный взгляд во двор безмолвного замка. Он увидел, что настало условленное время: на больших башенных часах стрелка показывала уже четверть пятого. Не будя камердинера, спавшего глубоким сном в нескольких шагах от пего, он оделся сам. Камердинер в испуге прибежал помогать ему, думая, что оказался неисправным по службе, но Людовик отпустил его, приказав не говорить никому ни слова. Потом он спустился по маленькой лестнице, вышел через боковую дверь и увидел у стены парка всадника, Державшего под уздцы лошадь. Всадника этого под широким плащом и надвинутой шляпой нельзя было узнать. Лошадь была оседлана очень просто, и самый опытный глаз не нашел бы в ней ничего необыкновенного. Людовик взял в руку повод; офицер держал ему стремя, не сходя с седла, и тихим голосом спросил приказаний его величества. — Поезжайте за мной! Офицер пустил свою лошадь рысью за Людовиком XIV. Так они добрались до моста. Когда они переехали через Луару, король повернулся к своему спутнику: — Поезжайте вперед, все прямо, пока не заметите кареты. Увидев ее, возвращайтесь известить меня. Я буду ждать вас здесь. — Не соблаговолит ли ваше величество сообщить мне приметы этого экипажа? — В нем приедут две дамы. Возможно, что с ними будут горничные. — Ваше величество, я не хотел бы ошибиться. Нет ли еще каких‑нибудь особенностей? — На карете, вероятно, будет герб кардинала. — Этого мне достаточно, — сказал офицер, знавший теперь точно, кого он должен искать. Он поскакал в указанную сторону. Не проехал он и пятисот шагов, как увидел за пригорком четырех, мулов и карету. За первой каретой следовала другая. Достаточно было офицеру взглянуть на них, чтобы убедиться, что это те самые экипажи, которые ему поручено было отыскать. Он тотчас повернул назад и, подъехав к королю, доложил: — Ваше величество, экипажи близко. В одном две дамы со своими служанками, а в другом лакеи, провизия и поклажа. — Хорошо, хорошо, — взволнованно отвечал король. — Поезжайте, прошу вас, и скажите этим дамам, что придворный кавалер желает засвидетельствовать им свое почтение. Офицер поскакал галопом. — Черт возьми! — ворчал он, погоняя лошадь. — Вот новая должность, и, надеюсь, почетная! Я жаловался на свое ничтожество — и вдруг стал наперсником короля. Я — мушкетер! Можно лопнуть от гордости. Он подъехал к карете и выполнил поручение, как учтивый и искусный посредник. Действительно, в карете сидели две дамы: одна — замечательная красавица, хотя и несколько худощавая; другая — менее красивая, но чрезвычайно живая и грациозная. Легкие морщинки на лбу указывали на ее сильную волю. Проницательный взгляд ее живых глаз был красноречивее всех любезных слов, общепринятых в те времена. Д'Артаньян обратился ко второй, и не ошибся, хотя первая, как мы сказали, была гораздо красивее. — Сударыня, — поклонился он, — я лейтенант королевских мушкетеров. Здесь, на дороге, вас ждет один кавалер, желающий засвидетельствовать вам свое почтение. При этих словах черноглазая дама вскрикнула от радости, выглянула в дверцу кареты и, видя, что король скачет к ним навстречу, протянула к нему руки с возгласом: — Ах, дорогой государь! Слезы брызнули из ее глаз. Кучер остановил лошадей, горничные в смущении встали, а другая дама слегка поклонилась и улыбнулась той насмешливой улыбкой, какую вызывает ревность на уста женщины. — Мария, милая Мария! — вскричал король, схватив руки дамы с черными глазами. Он сам отворил тяжелую дверцу кареты и с таким пылом помог даме выйти, что она очутилась в его объятиях, прежде чем ступила на землю. Лейтенант, стоявший по другую сторону кареты, все видел и слышал, не будучи, однако, никем замечен. Король взял Марию Манчини под руку и подал кучерам и лакеям знак, чтобы они ехали дальше. Было около шести часов утра. Дорога была очаровательна. На деревьях со свежею, едва распускавшеюся зеленью, точно алмазные капли, блестела утренняя роса. Ласточки, недавно вернувшиеся с юга, грациозно кружились над водой; ароматный ветерок пролетал по дороге и рябил гладкую поверхность реки. Вся эта красота, благоухание цветов, вздохи земли опьяняли влюбленных. Они шли рядом, тесно прижавшись друг к другу, глядя друг другу в глаза, держась за руки; они двигались медленно, не начиная разговора: слишком много хотелось им сказать. Офицер заметил, что брошенная королем лошадь не стоит на месте и беспокоит Марию Манчини. Он воспользовался этим предлогом, подошел ближе к влюбленным и взял лошадь под уздцы; став между обеими лошадьми и удерживая их за поводья, он не упустил ни одного слова, ни одного движения влюбленных. Первой заговорила Мария. — Ах, ваше величество, — сказала она, — вы не покидаете меня! — О нет… — отвечал король. — Вы видите, Мария! — А мне часто говорили, что, если нас разлучат, вы тотчас забудете меня. — Милая Мария, неужели вы только сегодня заметили, что мы окружены людьми, которым выгодно нас обманывать? — Но, однако… ваше величество… Это путешествие, этот союз с Испанией!.. Вас женят! Людовик опустил голову. Офицер увидел, как, словно кинжал, выхваченный из ножен, сверкнули глаза Марии Манчини. — И вы ничего не сделали для нашей любви? — спросила она, помолчав минуту. — Ах, Мария! Как можете вы думать это! Я на коленях молил свою мать. Я сказал ей, что все мое счастье в вас! Я даже грозил… — И что же? — живо спросила она. — Королева написала в Рим, и ей ответили, что брак между нами не будет считаться действительным и папа расторгнет его. Увидев наконец, что нет никакой надежды, я просил, по крайней мере, отсрочить мою свадьбу с инфантой. — Однако вы уже в дороге и спешите навстречу невесте. — Что ж делать? На мои просьбы, мольбы, слезы мне отвечали государственными соображениями. — И что же? — Что же?.. Что делать, когда столько людей соединилось против меня! Мария, в свою очередь, опустила голову. — Значит, я должна навсегда проститься с вами! — промолвила она. — Вы знаете, что меня удаляют… отправляют в ссылку. Мало этого, вы знаете, меня хотя! выдать замуж! Людовик побледнел и приложил руку к сердцу. — Если бы дело шло только о моей жизни — меня так измучили, что я, вероятно, покорилась бы; но я думала, что дело идет о вашей жизни, и потому сопротивлялась, надеясь сохранить вам себя, ваше достояние… — Да, мое достояние, мое сокровище! — прошептал король, пожалуй, скорее любезно, чем страстно. — Кардинал уступил бы, — сказала Мария, — если бы вы обратились к нему и настоятельно потребовали его согласия. Кардинал назвал бы короля своим племянником, понимаете вы? Ради этого он решился бы на все, даже на войну! Уверенный, что он один будет править, воспитав короля и дав ему в жены свою племянницу, кардинал поборол бы всех противников, опрокинул бы все препятствия. Ах, ваше величество, я отвечаю вам за это! Ведь я женщина и очень проницательна во всем, что касается любви. Ее слова производили на короля странное воздействие. Они не возбуждали его страсть, а охлаждали ее. Он замедлил шаги и проговорил поспешно: — Что ж делать? Все против нас! — Кроме вашей воли, не так ли, ваше величество? — Ах, боже мой! — вздохнул король, покраснев. — Разве у меня есть воля? — О! — с горечью прошептала Мария Манчини, оскорбленная его ответом. — У короля одна воля: та, которую ему диктует политика, та, которую предписывает ему польза государства. — О, так вы не любите! — вскричала Мария Манчини. — Если бы вы любили меня, у вас была бы воля. При этих словах Мария подняла глаза на своего возлюбленного и увидела, что он бледен и расстроен, как изгнанник, навсегда расстающийся с родиной. — Обвиняйте меня, — воскликнул король, — только не говорите, что я не люблю вас. Они долго молчали после этих слов, которые молодой король произнес с глубоким и искренним чувством. — Я не могу себе представить, — заговорила Мария, делая последнюю попытку, — что завтра и послезавтра я не увижу вашего величества. Не могу представить, что мне придется вести печальную жизнь вдали от Парижа, что губы старика, чуждого мне, будут прикасаться к той руке, которую теперь держите вы. Нет, нет, не могу думать об этом; сердце мое разрывается от отчаяния… И действительно, Мария зарыдала. Растроганный король поднес платок к губам и подавил глухой стон. — Смотрите, — продолжала она, — кареты остановились, сестра ждет меня. Настала решительная минута. То, что вы скажете теперь, определит всю нашу жизнь… Ах, ваше величество! Вы хотите, чтобы я потеряла вас! Вы хотите, Луи, чтобы та, которой вы сказали: «Я люблю тебя», принадлежала другому, а не своему королю, не своему владыке, не своему любимому? Ах, Луи, будьте мужественны, одно слово, только одно… Произнесите: «Я хочу! — и жизнь моя сольется с вашей, сердце мое будет вашим… Король не отвечал. Мария взглянула на него, как Дидона на Энея в полях Элизиума, с гневом и презрением. — Прощайте же, — сказала она. — Прощай, жизнь, прощай, любовь, прощай, небо! И она сделала шаг в сторону. Король остановил ее, схватил ее руку и прижал к губам. Отчаяние взяло верх над его решимостью: он уронил горячую слезу на прелестную ручку. Мария вздрогнула, как будто эта слеза действительно ее обожгла. Она увидела влажные глаза короля, его бледное лицо, его сжатые губы и воскликнула с непередаваемым выражением: — Ах, ваше величество, вы король, вы плачете, а я уезжаю! Вместо ответа король закрыл лицо платком. У офицера вырвался такой громкий вздох, что обе лошади испугались. Разгневанная Мария Манчини отвернулась от короля, бросилась в карету и крикнула кучеру: — Поезжай! Скорей! Скорей! Кучер повиновался, ударил по лошадям, и тяжелая карета покачнулась на скрипучих осях. Король Франции остался один, в раздумье, в отчаянии, не смея взглянуть ни вперед, ни назад.
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 207; Нарушение авторского права страницы