Правда о Сталине глазами актёра

 

У тром 7 октября 1946 года меня разбудил телефонный звонок. Трубку взяла жена.

– Тебя просит к телефону Валериан Бакрадзе, – позвала она меня.[63]

Я подошёл к телефону. После обмена взаимными приветствиями состоялся короткий разговор.

– Нет ли сегодня у Вас спектакля?

– Нет, батоно .[64]

– Акакий Хорава в Тбилиси?[65]

– Да, в Тбилиси.

– Очень хорошо. Подготовьтесь и в 9 вечера будьте на вокзале. Петре Шария отвезёт вас в Сочи.[66]

– В Сочи?!

– Да, в Сочи.

Больше ничего не было сказано. Я лишь догадывался о цели предстоящей поездки и не в силах отойти от телефонного аппарата застыл в растерянности. Жена в течение всего разговора находилась неподалёку, пытаясь угадать, какую весть принёс телефонный аппарат – неприятную или радостную.

Её настойчивые вопросы вывели меня из оцепенения. «Анета, – шёпотом сказал я ей, – по-моему, я еду на встречу со Сталиным». Испуг на лице жены сменился радостью. Она засуетилась так, словно до отхода поезда остались считанные минуты. А я, наскоро позавтракав, заспешил в театр.

Акакий Хорава был уже в курсе дела. Мы оба находились в состоянии трепетного ожидания предстоящей встречи. Причём, для меня это приглашение оказалось полной неожиданностью. Тем более, что совсем недавно в постановлениях ЦК ВКП(б) от 14 и 26 августа театральным деятелям было строго указано на недостатки в их работе, намечены пути развития советского театрального искусства.[67] Я никак не мог представить себе, что Сталин сочтёт меня и Хорава достойными своего внимания.

Наступил вечер. Я и Акакий отправились на вокзал. В депутатском зале ожидания мы увидели осанистого великана. Как и у нас, у него в руках был маленький чемоданчик. Это был известный грузинский палаван Сосо  Церадзе.[68] Вскоре появился Спартак Багашвили.[69] Следом – товарищи Петре Шария и Валериан Бакрадзе, а также Васо Эгнаташвили. Со слов Шария стало известно, что по дороге, в Хашури, к нам присоединятся друзья детства Сталина – Пета Капанадзе и Михеил Титвинидзе. (Сосо Церадзе тоже числился в верных друзьях Сталина – ещё со времён совместной учёбы в Горийском духовном училище. Он был первым силачом среди сверстников не только в училище, но, наверное, во всём городе. Не раз защищал своего тёзку – Сосо Джугашвили от обидчиков постарше. С обидчиками-однолетками тот справлялся сам. – В.Г.)

В осторг, радость, сознание большой ответственности владели не только мною, но всеми присутствующими. По-другому быть не могло. Ведь мы ехали на встречу с человеком, имя которого было святым для большинства советских людей. С его именем советские солдаты шли на смерть, под этим именем настоящей братской любовью были объединены народы Советского Союза, это имя внушило им веру в счастливое будущее.

В моём мировоззрении впоследствии кое-что изменилось, с возрастом произошла некоторая переоценка ценностей. Я с сомнением стал относиться даже к таким понятиям, которые некогда считал неоспоримой гражданской правдой и чему верно служил своим творчеством. Но, несмотря на всё это, я по сей день не могу скрыть восторг и удивление перед внутренней силой этой личности, перед её твёрдостью и мудрым даром её простого слова. Пусть сегодняшний разум по-иному воспринимает Сталина и его наследие, но чувства, выпестованные днями общения с ним, не обрели холода воспоминаний – они воспламеняются с прежней силой. Ничего не поделаешь, живой человек всегда остаётся живым человеком и ему никогда не избавиться от субъективности своего видения. Полностью объективными могли бы быть, пожалуй, только покойники. (Автор ненавязчиво обходит тогдашние установки официального атеизма, подразумевая, что суд горний выше суда дольнего. – В.Г.)

Н астало время посадки в поезд. Мы разместились в двух вагонах-салонах. В Хашури к нам подсели вышеупомянутые Пета Капанадзе и Михеил Титвинидзе. На ужин нас пригласили в вагон-салон Кандида Чарквиани. Здесь нам ещё раз объявили, что по приглашению Сталина мы все навестим его на даче в Сочи.

Пока нас было восемь человек. Как уже говорил, группа пополнилась друзьями Сталина с детских лет – Петой и Михеилом. М.Титвинидзе был простым, хотя и довольно известным машинистом паровоза, активным участником революции 1905 года. Он учился со Сталиным в Горийском духовном училище, но вышло так, что с тех пор они больше не виделись. К старым друзьям относился и мастер спорта по французской борьбе, соратник Сталина по подпольной работе в Баку Сосо Церадзе. В группу входили также К.Чарквиани, П.Шария, А.Хорава, С.Багашвили и я.

За ужином завязалась оживлённая беседа. Разошлись уже под утро, в четыре часа.

В  три часа пополудни прибыли в Гагра.[70] Было восьмое октября. Нас встречал товарищ Григол Каранадзе.[71]

Поехали на двух автомобилях. В машине товарища Каранадзе оказались Титвинидзе, Церадзе, Хорава и я. В другую машину сели Капанадзе, Багашвили, Эгнаташвили и Шария. Кандид Чарквиани отправился к себе на дачу, а нас отвезли на дачу Каранадзе.

Утром следующего дня – мы ещё завтракали – подъехал Кандид Чарквиани и предложил совершить прогулку на озеро Рица.[72] Раньше мне не доводилось бывать в этих краях, и я был очарован неповторимой красотой здешних мест. Невольно сравнивал их с более привычными для меня пейзажами Дарьяльского и Боржомского ущелий.[73]

Природу Грузии, общую уникальность нашего края определяют не только самобытность народов, этнических групп – вспомним различия между кахетинцами и мегрелами, сванами и хевсурами, имеретинцами и гурийцами. (Перечисляя кахетинцев, мегрелов, сванов, хевсуров, имеретинцев и гурийцев, автор привёл далеко не полный перечень этнических групп в составе грузинской нации, объединённой под самоназванием – картвелы. Этнография Грузии богата не меньше, чем её география. Я ещё коснусь этого вопроса далее. – В.Г.) Точно так же её определяет великое разнообразие флоры, фауны, земельных угодий, ландшафта, климата. Следует отметить, что эти и другие неповторимые особенности на разных исторических этапах использовались как во благо, так и во вред Грузии. Этническим многообразием умело манипулировали враги, расчленявшие страну. Они ловко подбрасывали удельным князьям идейки самобытности, исключительности, постоянно подогревали местечковый патриотизм, чем нередко добивались поставленной цели. Теперь междоусобица канула в прошлое…

Оглядывая красоты дороги, ведущей к озеру Рица, я радовался природным богатствам родины сыновней радостью. Вспоминал другие, с детства знакомые уголки родной земли, сопоставлял их. У горного родника заприметил сухопарую фигуру седоусого всадника-абхаза. Он с улыбкой провожал нас взглядом, придерживая поводьями встревоженную гулом моторов лошадь. Точно такую же картину наблюдал я однажды в Дарьяльском ущелье. Лишь типажи были различны, как различны очертания гор.

…Но вот мы достигли озера. Открылась сказочная картина: синяя-синяя водная гладь, окружённая склонами, покрытыми изумрудно-зелёным ельником. Ещё выше – сверкающие снегом макушки гор. А над всем этим великолепием – бездонное голубое небо. Возможно, именно оно окрасило воды озера в изумительные синие тона. Весь день мы провели на озере. Вечером вернулись в Гагра.

Девятое октября, наполненное неизгладимыми впечатлениями, близилось к концу. Никто не признавался в этом, но все, как и я, были взволнованы предстоящей и теперь такой уже скорой встречей.

Н аступило время отъезда в Сочи, в местечко под названием «Золотой гребешок». Были поданы три автомашины. В первой разместились К.Чарквиани, П.Капанадзе, П.Шария, во второй – Г.Каранадзе, С.Церадзе, М.Титвинидзе и я, в третьей – А.Хорава, В.Эгнаташвили, С.Багашвили. Вскоре мы подъехали к двухэтажному строению на скалистом склоне горы, окружённому цитрусовыми деревьями. Из ворот вышел военный и что-то спросил у Кандида Чарквиани. Минута – и его машина въехала в ворота.

Настала наша очередь. Военный, это был молодой капитан, подошёл к нам. «Ваша фамилия, товарищ генерал-лейтенант?» – вежливо спросил он у Григола Каранадзе. Услышав ответ, сказал: «Проезжайте».

Двигаясь вверх по серпентине, мы подъехали ко вторым воротам. Остановились. Подошли трое военных, в том числе генерал-майор. Он, как потом выяснилось, был адъютантом Сталина. Нам предложили выйти из машины и далее мы направились пешком.

В округ такая тишина, что слышу биение собственного сердца. Эта тишина гипнотически действует на меня. Товарищи о чём-то говорят, но я их не слышу. Асфальтовая дорога, обсаженная по обочинам лимонными, мандариновыми и апельсиновыми деревьями, показалась мне необычайно длинной. Наконец, мы оказались на крыльце большого здания. Генерал-майор открыл дверь, и мы вошли вовнутрь.

Только я повесил шапку на вешалку, как в глубине коридора увидел Сталина. В серого цвета кителе, седовласый, улыбающийся, он шёл к нам навстречу. На полпути остановился и с проницательной доброжелательностью оглядел всю нашу группу. Подойдя, поздоровался со всеми за руку и при этом к каждому обратился по имени. Меня это поразило. Допустим, он помнил имена друзей детства, пусть и не встречался с ними долгие годы, но имена остальных…? Меня, к примеру, он видел лишь пару раз мельком.

Поздоровавшись, Сталин на шаг отступил, по-удалому развернулся и со словами «добро пожаловать» жестом пригласил следовать за ним. Из коридора мы попали в первую гостиную, затем во вторую, оттуда в третью. Мне показалось, что это уже была столовая.

– Что нового на свете, Васо? – неожиданно спросил Сталин, обращаясь к В.Эгнаташвили, когда все вышли из комнаты на примыкавшую к ней веранду. – Война будет?

– Войны не будет, – лаконично ответил тот.

– Это отчего же?

– Потому что Вы так сказали несколько раз в своих выступлениях.

– Да нет. Войны не будет не потому, что я так сказал, а потому, что их солдаты воевать не хотят.

Слова были произнесены им с необидной укоризной, бесхитростно, поэтому все заулыбались, атмосфера сразу стала непосредственной, тёплой, дружеской.

П етре Капанадзе с горечью вспомнил о потере своего сына.

– Эх, дорогой Пета. У тебя война отняла сына и я в таком же положении. Не счесть, сколько ещё матерей и отцов не дождались своих сыновей. Семь миллионов стали жертвами войны, семь мил-ли-о-нов.

Сталин произнёс эти слова с расстановкой.[74]

Капанадзе попытался было подробнее расспросить о гибели старшего сына Сталина – Якова Джугашвили, однако тот движением руки остановил его и, глядя в морскую даль, о чём-то задумался.

Мы молча смотрели на него. Затянувшееся молчание нарушил Михеил Титвинидзе. С некоторым простодушием и отчасти невпопад он промолвил:

– Как ты изменился, Сосо…

Сталин повернулся к другу детства. Тот смущённо отшутился:

– Я едва узнал тебя.

– Да? Что, и в газетах не видел моих портретов?

Михеил развёл руками:

– Как сказать. Фотографии видел, конечно. Но, разрази меня гром, на них ты не такой.

– Это всё художники и фотографы виноваты. На них и должен ты жаловаться, – ответил Сталин и все опять развеселились.

В  соседней комнате девушка в белом халате накрывала на стол. Сталин лёгкими шагами подошёл к ней и шёпотом отдал какие-то распоряжения. Проверив сервировку, он после минутного колебания поставил в торце стола блюдечко с двумя стручками красного перца. Осмотрел бутылки с вином, две переставил.

Убедившись, что всё в порядке, обернулся к нам и жизнерадостно воскликнул:

– Ну вот, пришло время отведать хлеб-соль. Прошу, друзья.

Он сам разлил вино по бокалам. Оно было подобрано таким образом, чтобы каждому достался напиток той местности, откуда гость был родом. Так, мегрелам было предложено «оджалеши» , карталинцу П.Капанадзе – «атенури» , мне, гурийцу, – «чхавери ».[75]

Сталин непринуждённо хлопнул в ладоши:

– Что ж, приступим.

Перед ним стояла небольшая серебряная рюмка. Перед нами – весьма «пузатые» хрустальные фужеры.

– За нашу встречу! – предложил хозяин дома и все дружно выпили.

Что именно было налито в рюмочку Сталина, я не знал. Как бы мне этого не хотелось, но было неприличным всё время глядеть на него, не отводя взора. Вот я и не заприметил, когда и чем он заполнил рюмку.

Тем временем Сталин делился соображениями, связанными с вином:

– Я полагаю, грузинские вина не нуждаются в количестве, не нуждаются в нумерации. Каждый грузинский виноград неповторим и виноделы должны беречь эту особенность как зеницу ока. Если гнаться за количеством, то переродится лоза, потеряем веками наработанную культуру виноделия. Этого допустить нельзя.

Он словно нацеливал на решение неотложной задачи:

– Грузия в этом деле может соперничать с Францией. Надо прикладывать больше старания, совершенствовать культуру виноградарства, выводить новые сорта путём селекции.[76]

– Благодать грузинской лозы станет твоим оберегом, коль скоро ты при такой занятости находишь время заботиться о ней, – сказал Петре Капанадзе и запел «Мравалжамиер ».[77]

Сталин первым, а затем и остальные подхватили мелодию. Получилось незаурядное многоголосие.

– Вот молодцы! – похвалил Сталин. – Вижу, сегодня у нас намечается прекрасное застолье. Ведь песня – венец грузинского стола.

Настал черёд Спартака Багашвили произнести тост. Он начал с обращения к Сталину – «батоно». Сталин, посмеиваясь, прервал его:

– Ну вот, опять ты за своё. Неужели пятьдесят лет мы для того воевали, да и сейчас воюем с господами, чтобы ты величал меня так? (Сталин имел в виду, разумеется, не только годы революции, гражданской и Великой Отечественной войны, но всю дореволюционную и послереволюционную деятельность большевиков, всеобщую философию большевизма. – В.Г.)

Спартак возразил: (Так и напрашивается ироничное: да кто он такой, чтобы возражать Сталину, да как он посмел, нас же всех со школьной скамьи учили, что перечить вождю никто не решался. Кто учил? Такие признанные в цивилизованном мире светочи демократии и свободы, как… Фамилии пусть подставляют желающие. – В.Г.)

– Вы лучше меня знаете, в каком значении грузины употребляют слово «батоно». У нас так обращаются и к крестьянам, и к интеллигенции – в знак уважения. Эта почтительность стала особенностью нашего языка и быта.

Всё это Спартак обосновал вежливым, однако непреклонным тоном, со свойственной ему артистичностью и завершил свою речь красивой здравицей в честь Иосифа Виссарионовича.

После этого мы, гости, исполнили народную песню. А по её окончании Сталин вдруг запел свою любимую – «Гапринди, шаво мерцхало…» .[78]

Вся наша компания чинно, вполголоса стала подпевать ему и, надо сказать, отлично справилась со сложной задачей многоголосой композиции.

З астолье набирало обороты. Тосты сменялись песнями, песни – тостами. Внезапно Сталин обратился ко мне:

– Ты же гуриец, вот и спой известную в Гурии песню «Хелхвави ».[79]

– С удовольствием, а кто будет подпевать?

Сталин широко улыбнулся:

– Ты начни, за подпевалой дело не станет.

Я повёл мелодию так, как меня тому учил известный лотбари  Варлам Симонишвили.[80] (Заслуженный деятель искусств Грузии, талантливый хормейстер. Был одним из главных инициаторов и организаторов самодеятельных певческих коллективов, особенно распространившихся в республике после установления советской власти. – В.Г.)

Но после первого же куплета Сталин меня прервал: «Нет, нет, так неверно. Вот, послушай меня». И он запел. У него был удивительно красивый голос, Он отлично чувствовал мелодию. Завершил он песню приглушённым, бессловесным альтом.

Я сразу понял, кто был автором столь изысканного образца исполнения, и воскликнул:

– Это аранжировка другого лотбари – Чавлеишвили!

Удивлённый, я продолжал:

– Откуда Вы находите время не только хорошо разбираться в народных песнях, но и знать различные варианты их исполнения?

– Это всё тюрьма, мой дорогой гуриец, – весело ответил Сталин. – В девятисотом году сидел я в Кутаисской тюрьме. Сокамерниками были имеретинцы, мегрелы и гурийцы. Свободного времени было предостаточно, так что при желании там не только пению можно было обучиться. (Автора подвела память. Сталин вряд ли мог ошибиться, говоря о своём пребывании в Кутаисской тюрьме, куда он был переведён после своего первого в жизни ареста в Батуме. Это случилось не в 1900-м, а в 1902-м. В Кутаис его отправили весной 1903 г. и продержали там до осени. Такие вехи своей биографии политзаключённые никогда не забывают, а уж Сталин с его уникальной памятью и подавно их помнил. – В.Г.)

Его ответ ошеломил меня.

Вот это память! Вот это абсолютный слух! Вот это любовь к песне! Ведь без любви к песне, её не исполнишь на таком высоком уровне. Несомненно, этот человек, прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы, был настоящим феноменом. С гурийской песней «Хелхвави» из-за её сложности не могут справиться многие актёры моего театра, а он мне продемонстрировал её варианты – на выбор. Это было, безусловно, поразительным явлением.

Тем временем тамада  предложил выпить за Грузию.[81] Благословил её народ и подчеркнул, что исключительность нашего отечества уже в том, что оно дало человечеству Сталина.

– Постойте, постойте, – запротестовал Иосиф Виссарионович. – Выходит, что страны, не давшие миру Сталина, не достойны тоста в их честь? И потом, с чего это вы среди сыновей Грузии упоминаете только меня? Чем провинился Давид Агмашенебели, почему забыли о других именах?[82] Так что давайте просто выпьем за народ Грузии, за её прошлое и будущее, за её природу, за эту богатую и красивую землю. Она вовсе не лучше и не хуже других земель, однако по-своему хороша и неповторима.

С этим словами Сталин осушил свою серебряную рюмку.

Я тоже до дна выпил свой «пузатый» фужер.

Поведение Сталина всё больше околдовывало меня. Он обладал особой способностью сближать людей. Простота, без тени позёрства – вот, что делало его стержнем, душой компании. Он вёл себя обыкновенно, естественно…

Погружённый в эти раздумья, я услышал голос Васо Эгнаташвили: «Попросим Акакия спеть под гитару один из его любимых романсов». – Сталин: «Да, но где взять гитару?». – Васо не успокаивался и нажимал: «У него и без гитары прекрасно получится».

Я согласился и выбрал романс на стихи Александра Чавчавадзе.[83] Когда завершил романс, Сталин высказался в таком духе:

– Акакий, действительно, хорошо поёт. Но как-то не по-грузински. Это – азербайджанский стиль, слегка заправленный по-тбилисски.

Поменяв тему разговора, он вдруг спросил Сосо Церадзе:

– Ты Ивана Поддубного когда-нибудь одолевал?[84]

У Церадзе были проблемы со слухом. Он растерянно оглянулся и стал отшучиваться:

– Что? Чем могу служить? Не «разглядел» я своими ушами, что было сказано…

– Неужели так плохи его дела? – повернулся Сталин к Михеилу Титвинидзе, который ответил:

– Да. Он говорит, что за годы занятия борьбой, столько живого груза перетаскал на своём горбу, что разваливается, как старая арба .[85]

– Печально, печально, – сказал Сталин и, обращаясь к Сосо Церадзе, громко добавил: Ты ведь палаван с мировым именем.

– В их руках как не развалиться…, – проворчал богатырь, кивая на Пету и Михеила. (Усматривается безобидный намёк на дружбу между ними троими, ну и на сопутствующие столь тесной связи частые дружеские «посиделки». – В.Г.)

– Разве нельзя помочь палавану со слуховым аппаратом? – задал вопрос Сталин.

Отовсюду послышалось:

– Виноваты, упустили… Теперь не один аппарат, а дюжину достанем…

– Поздравляю тебя, Сосо, с новыми ушами. Учти, повезло – это будут вечные уши, – подколол борца Михеил Титвинидзе.

Н а нашей встрече Сталин не играл роль радушного хозяина. Он жил ею. Всеми силами старался угодить нам, сделать что-то приятное.

Девушка, обслуживавшая нас, внесла большой, овальный, мельхиоровый баранчик .[86] Сталин подал знак, чтобы она поставила его перед ним. Он снял крышку – комната наполнилась ароматом жареного ягнёнка. Хозяин дома принялся мастерски нарезать мясо и лично подавал его гостям.

Тема разговора, как это уже бывало, опять поменялась.

– Из наших киноартистов мне больше всего нравятся они, – Сталин показал вначале на Акакия Хора-ва, затем на Спартака Багашвили.

От неожиданного, высказанного экспромтом комплимента мой тёзка растерялся. У него даже в горле пересохло, и он еле выдавил из себя пару слов благодарности. Зато Спартак подбоченился и несколько возвышенным, но, впрочем, вполне искренним тоном заявил:

– Да что – мы, батоно Сталин. Это Вы – корень нашей державы, а мы всего лишь её зелёные побеги…

– Ну вот, опять он мне «батоно» приклеил, неисправимый человек, – усмехнулся Сталин.

В это время Капанадзе показал на меня и что-то тихо сказал Сталину. Тот развернулся и с подносом, полным нарезанного мяса направился ко мне.

– Ничего и никого, Пета, я не забыл, – приговаривал Сталин, накладывая мне угощение. – Хоть полбарашка, хоть весь поднос – для нашего гурийца.

Я вяло сопротивлялся:

– Не беспокойтесь. Куда столько, достаточно одного кусочка.

– Кому хватит одного кусочка? А ты знаешь, сколько барашка мог съесть за один присест последний царь Грузии?

Я был в курсе:

– Говорят, что он запросто уплетал целого заки. В переводе на ягнят, это не менее двух-трёх штук. (Автор явно неточен в описании этой части диалога.

Сталин хорошо знал историю и исторических деятелей. Поэтому он никак не мог иметь в виду последнего монарха Карталинско-Кахетинского царства – жалкого остатка былой Грузии – Георгия XII, жившего в 1740–1800 гг. Тот не отличался могучим телосложением и вовсе не слыл обжорой. Речь тут могла идти только о Вахтанге I по прозвищу Горгасали, правившем в V веке. Гигант ростом выше двух метров, незаурядной физической силы, он за обедом согласно преданию играючи расправлялся с зажаренным телёнком буйвола – по-грузински «заки». – В.Г.)

– Вот именно, настоящий мужчина был, – добродушно подчеркнул Сталин. – Да и ты с виду парень не промах, хороший, наверное, едок, а?

Пета Капанадзе и Васо Эгнаташвили, которые хорошо меня знали и у которых я не раз бывал в гостях, от души смеялись. Сквозь смех Пета проговорил:

– Насчёт буйволёнка не знаю, но барашка целиком, семь литров вина и пять лавашей Акакий в молодости уминал за милую душу.

В его словах не было чрезмерного преувеличения. В молодые годы я отличался железным здоровьем и мог изрядно выпить и закусить, почти не пьянея при этом. Лишь один раз в жизни имел место случай, когда я своим пьяным видом до смерти напугал мою жену. С тех пор я осторожничал и пил весьма умеренно.

Сталин развивал тему:

– Знаешь, дорогой Пета, я навсегда запомнил, как на конференции в Тегеране показал президенту Рузвельту, премьеру Черчиллю и высокопоставленным лицам Ирана обе серии «Георгия Саакадзе». Фильм всем понравился. Иранцы особенно восторгались образом Шах-Аббаса. Они говорили, что вот таким и должен быть настоящий шах, дайте, мол, нам его.

И Сталин, подмигивая, обратился ко мне:

– Ну, что, гуриец, при случае поехал бы ты в Иран шахом?[87]

– Нет, товарищ Сталин. Что мне делать в Иране, когда у себя дома я и шах , и шахиншах ![88]

– Я тоже им так и сказал: Васадзе на ваше шахство не согласится.

Вот так, шутя и веселясь, мы были совершенно раскованы и ощущали полную свободу. Сталин, как и подобает гостеприимному хозяину, каждого окружил заботой, с лица его не сходила улыбка.

Наконец он предложил:

– Давайте немного передохнём, перейдёмте к другому столу. Прошу следовать за мной. Лёгкой поступью он направился в соседнюю комнату. Мы последовали за ним.

– Как хорошо он выглядит, – шепнул мне Пета. – Смотри, как живо он передвигается. Дай бог ему тысячу лет жизни!..А ты почему так тяжело дышишь, случайно не перебрал?

– Нет, что ты. Я пьян не от вина, а от впечатлений.

Всем хотелось размяться. Некоторые вышли на веранду, кто-то предпочёл сыграть в бильярд. Шутка ли – четыре или пять часов провести беспрерывно со Сталиным.

Н а этот раз стол был сервирован фруктами, выпечкой, чаем, кофе, лимонадом, боржомской водой. Теперь каждый сам себя обслуживал.

– Можете присаживаться либо, если хотите, отведайте угощение стоя, – сказал Сталин. – Лично я постою, хватит сиднем сидеть. – И шутливо добавил, показывая на друзей детства: Это не касается только стариков.

«Старики» деланно возмутились. Михеил Титвинидзе парировал, что рано их в старики записывать.

Что касается меня, то, подышав свежим воздухом, я действительно ощутил тяжесть от выпитого и съеденного. Решил поправить дело фруктами. Слышал, как Петре Капанадзе переговаривался со Сталиным и сетовал:

– Жаль, что не удалось познакомиться с Поскрёбышевым.[89] Говорят, он незаурядная личность. Обидно, что именно сейчас его скрутил радикулит.

– Безусловно, он хороший человек, – согласился Сталин. – Однако тут дело не только в радикулите. Он очень стеснителен. Сейчас у него отпуск и я не хочу его тревожить, пусть отдыхает, как ему нравится.

Затем Сталин обратился ко всем присутствовавшим:

– Я, наверное, утомил вас. Вы как, ребята, ещё не устали? Ничего, потерпите, не так часто видимся, как хотелось бы…

На мгновение печаль заволокла его лицо. Он снова заговорил:

– Вот и Молотова не могу уговорить отдохнуть летом на этой даче. Вы, наверное, слышали, как врёт о наших с ним взаимоотношениях западная пресса – она врёт, как сивый мерин. Я ему говорю: приезжай хотя бы ненадолго, заткнём рот этим…, – Сталин выругался. – Знаешь, Пета, что он мне ответил? Разве с тобой отдохнёшь. Ты не спишь ни днём, ни ночью, поэтому дай мне спокойно побыть одному. А западным борзописцам объяснять что-либо, мол, не стоит, нечего бисер перед свиньями метать.

– Не к слову будь помянуто, но меня тревожит, что Англия никак не успокоится, – вставил П.Капанадзе. – То она чепуху мелет, то укусить нас пытается.

– Скажи, а Черчилль не может навредить тебе? – наивно поинтересовался М.Титвинидзе.

– Не навредит, его поезд давно ушёл, – заверил Сталин. – Правда, если он вдруг нащупает у кого-то ахиллесову пяту, то пощады не жди… Ну, да ладно, прошло время, когда мы его остерегались. В последний раз приезжал он к нам два года назад. Его сопровождал министр иностранных дел Иден. У старого льва голова уже шла кругом, он бродил по коридорам власти союзников, что-то хотел учуять, разнюхать…

– Жизнь интересная штука: пять лет тому назад Черчилль и не подумал бы «осчастливить» нас своим приездом, – хохотнул Сосо Церадзе.

– Да, это так, брат, – подхватил Сталин. – Война многое расставила по своим местам. На Западе многие уже тогда поняли, что дипломатические уловки с Советским Союзом не пройдут. И старые, и новые союзники теперь знают: без нас не решить ни одного мало-мальски важного международного вопроса. Вынуждены советоваться с нами, наносить визиты. Советский Союз силён не только физически, но духом непоколебим. Идеологически мы самая правдивая страна и её руководство должно быть самым спокойным, выдержанным и гордым.

«Дай бог Вам и нам жить с такой гордостью!» – раздались наши голоса. А Сталин продолжал, хотя уже не столь серьёзно, подшучивая над самим собой:

– Надо же, как говорлив стал. Наверное, много отварного языка съел – всё болтаю без устали.

Этой репликой он как бы ещё сильнее одомашнил более чем дружественную атмосферу встречи.

Было около трёх часов, когда мы, пожелав Иосифу Виссарионовичу спокойной ночи, расселись по машинам и отправились на дачу Григола Каранадзе.

Р ано утром Григол разбудил меня:

– Вставай, умывайся. Акакия надо проводить на вокзал, он в Москву на сессию Верховного Совета едет.

– Ну и зря, – буркнул я недовольно, – он на сессии не услышит того, что мы слышали вчера.

Направляясь к умывальнику, встретился с Акакием Хорава. Тот махнул рукой:

– Какие проводы, до вокзала пара шагов, лучше иди, досыпай, а то на ногах еле держишься.

Я не возражал и опять завалился на кровать.

…В двенадцать часов – мы едва закончили завтракать – появился гонец от Сталина. Он пожаловался нам, что его, как проигравшего, уже три раза заставили пролезать под бильярдным столом и вообще нас там заждались. Мы спешно собрались и выехали. Сталин встретил гостей на крыльце. Его первым вопросом было:

– Как самочувствие после вчерашнего?

– Лучше некуда, – бодро ответил за всех Михеил Титвинидзе.

– Завтракать будем? – поинтересовался Сталин.

Мы заверили его, что уже позавтракали.

– Тогда как насчёт прогулки к озеру Рица?

Все закивали и одобрили предложение. Когда рассаживались по автомобилям, Сталин заметил отсутствие Хорава и Эгнаташвили. Мы пояснили, что они оба выехали в Москву.

– Я же не для того вас пригласил, чтобы накормить обедом и выпроводить, – сокрушался Сталин. – Это я виноват, что вчера не предупредил никого о сегодняшней программе. Неужели вы сами не могли их задержать хотя бы на день.

Мы отвечали:

– Уговаривали, предлагали им попозже вылететь самолётом – не вышло.

– Ладно, моя вина, что толком не объяснил, не пригласил их на сегодня, – снова повторил Сталин. – Придётся мне перед ними извиняться.

Когда приехали на озеро, Сталин спросил меня:

– Скажи-ка, гуриец, какое ущелье тебе больше нравится – это или Боржомское?

Задумавшись на короткое время, я ответил:

– Трудно мне сравнивать их красоту.

– Ты что, как царь Ираклий отвечаешь – ни да, ни нет.[90] Прямо скажи, какое лучше.

– Если говорить только об ущелье, то Боржомское живописнее. Зато озеро Рица вместе с его окрестностями, пожалуй, не имеют равных. Ума, правда, не приложу, зачем Вы упомянули царя Ираклия?

– Ираклий своими ответами, содержавшими и согласие, и отрицание, запутывал собеседника…

Затем Сталин предложил пройти к здешнему источнику. Он собственноручно наполнил и протянул нам стаканы: «Ну-ка, попробуйте». Вода на вкус была замечательной, даже, может быть, получше боржомской, однако показалась не такой лёгкой, что ли.

– Природа наша просто сказочная, – протянул Сталин задумчиво.

О н ещё раз оглядел заснеженные макушки гор и подвёл нас к круглому столу. Разложил на нём карту Кавказа.

– Кандид, – обратился он к Чарквиани, – вот тебе карандаш, очерти границу Грузии на севере.

Чарквиани наносить границу карандашом не стал, а провёл границу в воздухе.

– Смелее, Кандид, – произнёс Сталин, – смелее, карандашом прочерти.

Чарквиани чётко обвёл карандашом новые районы, присоединённые к Грузинской ССР после войны. (Как известно, в результате событий, тесно связанных с Великой Отечественной войной, произошла депортация некоторых народов Кавказа и Крыма. Этот факт превращён недобросовестными историками в тему для спекуляций. Подробнее я разбираю его в примечаниях к мемуарам Чарквиани. Здесь ограничусь тем, что констатирую: разговоры о переселении народов и перераспределении территорий тогда занимали многих, как вне, так и внутри страны. Грузию это касалось напрямую. За короткий исторический период после 1917 года её границы изменялись не раз. Сталина, безусловно, волновало отношение к этому вопросу различных слоёв общества. – В.Г.)

Сталин прокомментировал:

– Верно. Территория к северу от Клухорского перевала теперь входит в состав Грузии. Это – наш ответ тем, кто у нас и за рубежом выговаривают советской власти за якобы сокращение грузинской территории. (Намёк на демагогию грузинских белоэмигрантов и всех, разделявших меньшевистские взгляды. – В.Г.) Интересно, знают ли эти критиканы, сколько лет понадобилось бы царю Ираклию для присоединения к его владениям такого пространства?

– Край, действительно, немалый, – заметил Чарквиани, – но грузины не спешат осваивать его. Там прекрасные леса и пастбища, хороший климат, есть источники минеральных вод. Для строительства новых курортов – идеальные условия. Но не в характере грузин разевать рот на чужой каравай. – Сделав паузу, Кандид Несторович продолжал: В Центральный комитет (Компартии Грузии. – В.Г.) чуть ли не каждый день поступают письма от переселенцев с просьбой разрешить вернуться назад. Земли Чечни, откуда выселены тамошние жители, тоже пустуют. Население соседних горных районов Грузии отказывается осваивать их. Лишь небольшое количество осетин осело на участках, что вдоль Терека.

– С чего вы взяли, что это чужие земли? – решительно возразил Сталин. – Это есть территория Советского Союза. Те народы, которые высланы оттуда, не оценили советскую власть, советское гражданство, предали нас во время войны, но просчитались. Понимаю, что земли чеченцев скудны и неплодородны, следовательно, малопривлекательны. Но Клухори известен своей благодатной природой, лесами и полями. Грузины – горский народ. Поэтому им, а не русским или украинцам надлежит осваивать те места.

Михеил Титвинидзе высказался со свойственной ему горячностью и прямотой:

– Нет, Сосо, говоря о характере грузин, Кандид Чарквиани совершенно прав. При Давиде Агмашенебели и царице Тамар существовала реальная возможность расширить наши границы на все четыре стороны света на многие сотни километров.[91] Однако наши предки этого не сделали. Не надо нам чужих земель. Свои бы вернуть, что так глупо проморгали.

– Михеил передохнул и добавил:

– В народе поётся: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим».[92]

Выслушав его, Сталин сначала обратился к Чарквиани:

– Надо немного потерпеть. Это, как новая одежда, к которой нужно привыкнуть. Потом видно будет…

Повернувшись к Титвинидзе, он сказал:

– Ошибки, конечно, допущены были. Но в том нет моей вины… (Вероятно, здесь автором пропущен либо редактором был вымаран какой-то кусок диалога, касающийся конкретных примеров решения национально-территориальных проблем. Ведь не секрет, что значительная часть исконных армянских, азербайджанских и грузинских земель с автохтонным населением по сей день отторгнута от родины. Их захват уходит корнями вглубь веков, однако дополнительные куски территориального пирога перепали Турции уже после развала царской империи. Не в последнюю очередь из-за политики меньшевиков, запросто жертвовавших национальными интересами, угодничавших перед сильными мира сего – то перед Германией, то перед Антантой. Даже перед деникинцами и турками прогибались. – В.Г.)

Д алее Сталин принялся неторопливо и обстоятельно делиться воспоминаниями:

– Вот, как это порой происходило. Во время заключения Брест-Литовского мирного договора войска Кавказского фронта занимали территорию до Эрзурума. (Мирный договора с Германией был заключён в 1918 году во исполнение главного обещания, данного большевиками народу: вывести Россию из несправедливой, захватнической и кровавой мировой бойни. – В.Г.) Главой делегации со стороны Советской России был Троцкий. Меня как наркома по делам национальностей Ленин назначил консультантом делегации. Буржуазные лидеры Закавказья не отреагировали на наше предложение прислать своих представителей для участия в мирных переговорах. Не нашлось у них ни одного человека, который был бы способен защитить соответствующие интересы новообразованных закавказских государств. Но Брестский договор не мог быть заключён без согласованного и справедливого решения вопроса о границах.

– В этой сложнейшей ситуации я в качестве представителя Советской России, сведущего в проблемах региона, взял на себя ответственность ведения переговоров с османской делегацией по этому и другим вопросам, – говорил Сталин. – Представитель османской стороны Кязим-бей предъявил нам беспочвенные претензии.[93] По его плану к туркам должны были отойти не только Карс, Ардаган, но и Батум. Всякое другое решение он считал неприемлемым. Даже грозил дипломатическим скандалом. В такой ситуации я был вынужден заявить, что вопрос о границах придётся обсуждать в Эрзуруме, а не в Тифлисе, и встал, чтобы покинуть переговоры. Это возымело действие. Кязим-бей принялся по-восточному льстить нам, разразился тирадой, как он, дескать, ценит Россию и вовсе не хочет, не собирается иметь с ней недружественные отношения…

Сталин продолжал:

– Необходимо было выехать в Москву, чтобы согласовать весь комплекс проблем. В дороге я заболел тифом. Смог встать с постели лишь через две недели. Мне сообщили, что Ленин хочет срочно переговорить со мной по телефону. Еле дошёл до наркомата. Позвонил оттуда Ленину и по его требованию немедленно отправился к нему. Он ознакомил меня с договором о новых границах, и я с ужасом обнаружил, что Кязим-бей подсунул главе советской делегации в Брест-Литовске свой вариант. Хитрый дипломат, он воспользовался моим отсутствием и обвёл Троцкого вокруг пальца. Я оказался бессилен что-либо изменить: договор уже был подписан Предсовнаркома Лениным…

– Никто не имеет права разбазаривать, уступать чужеземцам национальные земли, – подчеркнул Сталин. – После недавней войны я дал понять османам, что не забыл об исконных владениях армян и грузин. Турция решила сыграть в молчанку, надеется на поддержку европейских и заокеанских «братьев». Возврат этих земель соответствует интересам всего Советского Союза, и мы не собираемся отходить от этой принципиальной позиции. Будущее подскажет нам пути и способы осуществления справедливости. (Только фактическая передача турецкими правящими кругами своей страны в конце сороковых годов под полную власть США и НАТО помешали сталинскому плану освобождения южнокавказских земель от незаконной оккупации и их воссоединения с исторической родиной. – В.Г.)

Завершая, Сталин сказал:

– Одно ясно – начиная с девятнадцатого века и кончая сегодняшними днями, благодаря воссоединению с Россией Грузия смогла укрепить свои границы, решить насущные внутренние политико-экономические вопросы. Ведь Картли, Кахети, Имерети были раньше отдельными царствами, Гурия, Мегрелия, Абхазия – отдельными княжествами. Хевсуры и пшавы, формально подчиняясь царям Картли и Кахети, имели собственное волостное уложение. Даже маленькая Сванетия была поделена на три самостоятельные общины. Побережье Южной Грузии – от Батума до Кобулети – вообще было захвачено османами. А сейчас некогда раздробленные края объединены в одну союзную республику в составе СССР. И надо приложить максимум усилий для её развития, внося тем самым значительную лепту в процветание экономики, науки и культуры всей братской семьи народов Советского Союза.

В  этот день тостов за столом было произнесено гораздо меньше. Мы мало пили, больше беседовали на различные темы.

В то же время каждому гостю поочерёдно была предоставлена возможность побыть в роли тамады. Петре Капанадзе воспользовался этим, чтобы поднять бокал за память о матери Сталина.

Я подумал, что поэзия Важа Пшавела как нельзя лучше подойдёт к этому случаю и начал сперва тихо, а потом всё громче и громче декламировать его стихи.[94]Громкие аплодисменты стали для меня, артиста, лучшей наградой. Окрылённый успехом, я решил прочитать стихотворение Георгия Леонидзе «Воспоминания делегата восьмого чрезвычайного съезда».[95]И опять был награждён самым приятным для артиста – аплодисментами. Подошедшему ко мне Сталину я, волнуясь, напомнил, что Леонидзе, кроме прочего, является автором истинно высокохудожественной поэмы о детстве и юности Иосифа Виссарионовича. В ответ Сталин стеснительно улыбнулся и заметил, что ему всё-таки непонятно такое назойливое внимание к его персоне.

Зазвучали голоса: «Это не Ваша вина, товарищ Сталин, что Вы являетесь источником вдохновения для творческой интеллигенции. Леонидзе Вас искренне любит, восторгается Вашей личностью. Понятно, что как грузин он рад, что Вы наш соотечественник».

– Ладно, ясно. Не хочу, чтобы вы подумали, что я засомневался в искренности поэта, – отвечал нам Сталин. – Многие его стихи написаны мастерски и я не против отображения деятельности революционеров в произведениях поэзии, прозы, драматургии. Но я против псалмов и од, против хвалебных песнопений, где только курят фимиам отдельным личностям…Не следует воспринимать мои слова как упрёк в адрес Георгия Леонидзе. Я знаю, что в его произведениях, кроме восторженных слов обо мне, есть прекрасные строки, наполненные любовью к родине, советским патриотизмом, уважением к народу. Но в поэзии, даже романтической, важной вещью является трезвый разум. Надо уметь вовремя притормозить. Разве мало у нас стихотворений, в которых одни восторги и пустословие, а порой явный подхалимаж.

Сталин говорил, словно вслух размышлял: – Много сделано в искусстве для подачи образа Ленина и его революционной деятельности с правильных позиций – с позиций соцреализма. Взять хотя бы пьесы «Человек с ружьём» и «Кремлёвские куранты» Погодина, «Правду» Корнейчука, «Из искры» Дадиани.[96]А сколько хороших, высокохудожественных кинокартин создали Довженко, Эрмлер, Чиаурели…[97] Скажу несколько слов о роли, которую играет семья в воспитании будущих вождей, чему некоторые уделяют повышенное внимание, но о чём неверно рассуждают. И скажу прямо: наивно и глупо считать, что основное становление личности происходит в семье. Вождя, лидера воспитывают класс, партия, а не семья. С другой стороны, если в художественном произведении борьбу революционеров, целой партии показывать лишь на фоне подполья, то это будет неэффективным, малоинтересным для читателей и зрителей, как с точки зрения идейности, так и зрелищности. В этом плане образцом считаю уровень произведений «Мать» и «Враги» Максима Горького.

…П етре Шария задал вопрос, не должны ли грузинские учёные выступить против ошибочных воззрений академика Орбели, изложенных в цикле лекций «Урарту»?[98]

Сталин утвердительно кивнул:

– Разумеется, должны. Обсуждение мнений, высказывание противоположных мнений – обязанность учёных. Дайте Михако Церетели почитать и отрецензировать эти лекции. Если Орбели в чём-то ошибается, ему сразу станет ясно, в чём именно.[99]

Петре Шария, да и все другие были поражены, не поверили своим ушам и переспросили:

– Кому? Кому дать почитать, товарищ Сталин?

– Михако Церетели. Или вы не слыхали о таком?

– Слыхали, потому и удивились. Ведь он фашист, а Вы советуете узнать о его мнении…

Сталин махнул рукой:

– Да не боимся мы его фашизма. Не будь он фашистом, кто бы его допустил к университетским архивам Германии, кто бы ему открыл двери в сферу знаний – сферу, которую немецкие учёные создавали веками?

Ответ Сталина, проявленная им терпимость к политическому противнику, удивили меня. Я подумал:

Первое. Этот человек истину ставит выше догм. Не боится смотреть правде в глаза, заглядывать в самую её глубину. Второе. Наблюдаешь за ним, за ходом его мыслей и видишь, что у этого человека нет личной жизни, хотя он не отшельник. У нашего гостеприимного хозяина своя выстраданная философия, своё многогранное понятие о жизни.

…Уже второй день я рядом со Сталиным. Значение его личности вырастает на моих глазах без всякого принуждения, в условиях естественных, неподготовленных ситуаций. Ежечасно убеждаюсь в необыкновенной духовной силе этого человека. В чём-то он беспощаден, но в целом справедлив, и всё исходящее от него есть результат идейной убеждённости. О чём бы мы ни заводили разговор, он во всём детально разбирался, глубоко анализировал, давал убедительные ответы. С ним было трудно полемизировать. Не потому, что боишься – просто его логика и прямота пленяют, и ты понимаешь, что лучше внимательно выслушать, попытаться проникнуть в смысл его суждений, чем поверхностно возражать.

Н епринуждённая беседа, видимо, придала смелости Спартаку Багашвили, который вдруг вызвался прочитать отрывки из «Отелло». Мы приготовились слушать. Спартак начал своим удивительным голосом:

 

«…Подальше руки! Отойдите прочь!

И вы, и вы. Дойдёт до крови дело, —

Я без подсказа знаю эту роль.

Куда идти мне, чтобы оправдаться?»

 

От спокойной величавости он постепенно переходил к накалу страстей и довёл своё выступление до высочайшего драматизма:

 

«…Клянусь тобой, мерцающее небо:

В святом сознанье этих страшных слов

Даю обет расплаты!» [100]

 

Моим эмоциям было тесно. Я оказался свидетелем не просто чтения. Это был моноспектакль, насыщенный искренностью и самоотдачей. Без всякой задней мысли я невольно воскликнул: «Как жаль, что ты не в нашем театре! Как жаль, что я раньше не встретил тебя, Спартак!»

Сталин по-своему воспринял мои слова и обратился к Багашвили:

– Может, ты хочешь, а тебя в драмтеатр не берут? Может, тебе кто-то мешает?

– Нет, нет, батоно, я сам не думал о театре. Да и в кино попал случайно.

– Зря не думал. Ты мне напомнил знаменитого трагика Месхишвили, – заключил Сталин и посмотрел в мою сторону.[101]

Действительно, размышлял я, повстречался бы мне Спартак намного раньше, обязательно пригласил бы его в мою студию, в театр Руставели. Может быть, работай он в моём театре, не стояло бы на его творческом пути столько препонов. Хотя, не только в кинематографе, но и в театрах хватает интриганов. Обострённая нервная система Спартака могла бы не устоять.

Отогнав эти грустные мысли, я обратился к Сталину:

– Вам нравится Месхишвили. Многие, и я в том числе, высоко ценят его мастерство. Однако есть театроведы, которые считают его неврастеником, а не трагиком.

– Почему – неврастеник? Я видел его Уриэля Акосту, Левана Химшиашвили, Гамлета. Играл он блестяще. Стоит ли прислушиваться ко всем театроведам подряд. Есть всезнайки, которые часто пользуются искусственными схемами, руководствуются личными симпатиями при оценке творчества.

Сталин без всякого перехода внезапно вернулся к разговору о Багашвили:

– А что, нельзя ли поручить Спартаку сыграть в вашем театре Отелло?

Боже мой, подумал я, и зачем только Хорава уехал. Сам бы услышал о предложении, исходящем от самого Сталина. Я ведь не при чём. А то услышит с чужих слов, как бы точно не были они пересказаны, и на меня всё равно обидится. (Намёк на вышеупомянутые интриги, которые, увы, характерны для театральной жизни во все времена. – В.Г.) А вслух сказал: «Отчего же не сыграть. Правда, у нас роль Отелло исполняет известный этой ролью на всю страну Акакий Хорава».

– Знаю, знаю, кто играет Отелло, – подтвердил Сталин. Но продолжал настаивать. – Всё же Спартак Багашвили – это нечто другое. Говоря вашими же, профессионалов, словами, почему бы не попробовать другую трактовку образа?

Я не возражал: «Вы правы. В театре вполне допустима разная интерпретация одной роли. Видимо, следует поддержать предложение».

– Вот и поддержите, – коротко резюмировал Сталин, и я согласно кивнул головой.

Сталин поднял свою миниатюрную рюмку и выпил за здоровье и творческие успехи С.Багашвили. Само собой, все единодушно пожелали Спартаку того же. А Сталин продолжал, глядя на Спартака:

– Тебе, дорогой, отпуск необходим. Признайся, сколько лет не отдыхал?

– Не знаю, батоно. Специального отдыха у меня вообще не было.

– Так не годится. Выбери здесь, в Сочи, дачу, пригласи кого пожелаешь и на какое-то время отвлекись от всех своих дел.

– Нет, не могу, мне работать надо. Время не терпит. Уже утверждён сценарий «Колыбели поэта». (Эта картина о классике грузинской словесности – Акакии Церетели будет снята в 1947 г. учеником Сергея Эйзенштейна режиссёром К.К.Пипинашвили. – В.Г.)

– Никуда «Колыбель» не убежит, а вот здоровье надо беречь. Хотя бы для той же работы. После отдыха легче будет покачать «Колыбель»…

Спартак упорно стоял на своём. Мы даже забеспокоились. Всем стало неловко от его упрямства. Однако Сталин был мастер уговаривать даже строптивых актёров. Он подошёл к Спартаку, ласково оглядел его и медленно, почти по слогам молвил:

– Пойми, отдых необходим для более полной отдачи, полной реализации твоих возможностей, твоего таланта.

Спартак потупил взор и в знак согласия ответил кивком.

Эпизод с чуткостью вождя произвёл сильное впечатление. Оказывается, Сталин не просто слушал и наслаждался монологом артиста. Он внимательно следил за ним, анализировал его поведение, речь, точно оценил его душевное и физическое состояние и проявил своевременную заботу.

Я решился поделиться со Сталиным своим, давно лелеемым желанием.

– Товарищ Сталин, мечта нашего коллектива – показать Вам хоть одну нашу постановку. Когда в 1930 году мы были на гастролях в Москве, то Вы увидели лишь два последних акта пьесы «Ламара»…

– Я никогда никуда не ездил, чтобы посмотреть спектакль. Ехать из-за этого в Грузию…

– Нет, нет, – осмелился я перебить его, так как понял, что он подумал, будто мы приглашаем его в Тбилиси. – Мы просим Вас посодействовать организации гастролей нашей труппы в Москве.

– Ах, в Москве… Разумеется, надо организовать и тогда я обязательно посмотрю ваши постановки.

В скоре разговор перешёл на проблемы грузинского литературного языка.

– Развитие всех языков, – говорил Сталин, – идёт по пути, так сказать, речевой экономии. Мысль должна быть высказана просто, понятно, по возможности меньшим количеством слов. Вопросы языкознания – дело государственной важности и их нельзя доверять парочке-другой учёных…В Грузии очень много диалектов. Естественно, карталинский является базовым и грузинский литературный язык формируется на его основе. Но это явление нельзя фетишизировать. Надо использовать характерные для неодинаковых уголков республики, многообразные формы речи. Это обогатит словарный запас языка. В 1918 году остро стоял вопрос об украинском литературном языке. Ряд писателей требовал, чтобы взяли за основу галицийский диалект. Другие предпочитали старославянский. Третьи – донбасский диалект. Решение было принято на государственном уровне: основой украинского литературного языка стал киевский диалект, по необходимости дополненный тремя вышеназванными.

Затем Сталин снова вернулся к проблемам грузинской словесности:

– При всём моём уважении к личности и авторитету Ильи Чавчавадзе должен сказать, что Акакий Церетели более новаторски подходил к развитию языка.[102] Он наряду с Важа Пшавела обогатил грузинский язык народными словообразованиями.

– Раз Вы так высоко чтите Акакия Церетели, то разрешите предложить Вашему вниманию отрывок из его стихотворения «Гантиади». («Рассвет» – В.Г.)

И я начал читать – читать так, как это предписывалось классическим стилем исполнения стихов народного поэта.

Сталин опять критически отнёсся к моему выступлению:

– Зря ты по-восточному, слащаво читаешь. Грузинская речь не нуждается в «азиатском» растягивании окончания слова.

– Но так принято читать с давних времён. Сам Акакий советовал придерживаться такого стиля, – защищался я.

– Ну и что? Акакий не был лишён влияния восточной напевности. Но строфы этого стихотворения прекрасны, проникновенны и не нуждаются в слащавой декламации. Это отвлекает от содержания, мешает восприятию совершенства слога.

Я понял Сталина. В самом деле, для передачи лиризма нет необходимости растягивать слова. Пафос чтения не должен затмевать внутреннюю чувственность стиха. Если честно выразить содержание произведения, находчиво передать его тональность, то лирическая, художественная составляющая будет лучше воспринята. Я получил урок декламации и должен сознаться, что урок был нелишним и поучительным.

Б ыло далеко за полночь, когда мы стали расходиться. Сталин предложил обоим друзьям детства, а также Спартаку и мне остаться ночевать на его даче. Спартак сокрушённо заявил:

– Батоно Иосиф, прошу с пониманием отнестись к моим словам. Мне под одной крышей с Вами не то, что ночевать, – дышать трудно, дыхание перехватывает. Я же глаз не смогу сомкнуть. Отпустите меня, пожалуйста.

В свойственной ему грузинской манере Спартак рассыпался в извинениях. Сталин не стал повторять просьбу два раза и сказал: «Поступай, как тебе будет лучше». Отъезжающие попрощались с нами.

Пета Капанадзе, Михеил Титвинидзе, Сосо Церадзе и я последовали за хозяином на второй этаж. Я разместился вместе с Капанадзе. На прикроватной тумбочке – бутылки с минеральными водами «Боржоми» и «Авадхара».[103] Рядом со спальней была ванная комната.

Расскажу о незначительном, но, на мой взгляд, примечательном факте, связанным с одним моим поступком. Идя к месту нашего ночлега, мы прошли мимо комнаты, которая, судя по убранству – письменному столу и другим предметам – была кабинетом. Глубокой ночью, когда я вышел из ванной, то заметил, что дверь в кабинет приоткрыта. Я заглянул внутрь. Кабинет пустовал. На письменном столе лежала раскрытая книга, лупа с длинной ручкой и остро заточенный карандаш. Преодолев робость, я подошёл к столу и взглянул на обложку книги. Это был роман Льва Толстого «Воскресение». В память врезалась страница, на которой была открыта книга – 281-я. Я даже пробежал несколько строк.

Вернулся к себе, лёг в постель. О сне не могло быть и речи. Мобилизовал разум и волю, чтобы занести в свою память всё увиденное и услышанное за день, особенности поведения Сталина, его походку, манеру держать чибухи , оттенки речи и мимику.[104]

С той памятной встречи минуло много лет. Как я уже говорил, моё мировоззрение претерпело определённые перемены. Однако по сей день я храню очарование, оставленное во мне этим человеком. С уверенностью могу сказать, что личности, подобной этой, я не встретил в течение всей последующей жизни, несмотря на то, что был знаком со многими выдающимися людьми. Моё мнение неизменно: этот человек в своём обычном, каждодневном поведении всё равно оставался государственным деятелем. Ярче всего это ощущалось в его рассуждениях. Причём, это не мешало ему проявлять человеческую непосредственность, а временами – излучать необыкновенное человеческое тепло. У меня создалось впечатление, что этому, как многие считали и считают, «отшельнику» доставляло удовольствие проявлять заботу о других.

…Не знаю, сколько времени я провёл в раздумьях, как вдруг отворилась дверь. На пороге стоял Сталин в пижаме и тапочках. Поначалу я затаил дыхание и притворился спящим. Сталин тем временем подошёл к кровати друга детства, поправил сползшее одеяло, наполовину прикрыл открытое окно. Тут я не выдержал и, приподнявшись, присел на кровати.

– Что, гуриец, не спится? – шёпотом и улыбаясь спросил Сталин.

– Как тут уснуть – думы одолевают.

– Думай, думай, – всё так же улыбаясь, промолвил он. – Если я всё время думаю о вас, то и вам не повредит подумать о других. Ну, а теперь давай спать. Поспи хоть немного, а то завтра будешь квёлым.

Пожурив меня, как ребёнка, он вышел из комнаты. Я пребывал в ошеломлённом состоянии. Руководитель необъятной державы, обременённый чудовищным грузом обязанностей, находит время, чтобы поинтересоваться, как спится его гостям…

У тром я сказал проснувшемуся Капанадзе:

– Дядя Пета, кажется, настала пора откланяться. Неудобно отнимать так много времени у нашего хлебосольного хозяина.

– Да, пора и честь знать, – поспешно согласился Капанадзе. – Мне уже самому неловко, хотя я не знаю, когда ещё увижу его.

Время близилось к десяти утра. По дороге в ванную я снова заглянул в тот самый кабинет. Книга была раскрыта на 400-й странице! Я же не листал её. Значит… Нет, такое в голове не укладывалось. Когда же и сколько спит он? Или бодрствовал всю ночь и только сейчас отсыпается?

Умывшись, вышел на балкон. Вижу – Сталин хлопочет внизу, готовит стол к завтраку. Я закурил и спустился, присоединившись к остальным гостям.

Перед домом на небольшом земельном участке был разбит опытный цитрусовый сад. Сталин увлечённо и, как всегда, со знанием дела рассказывал нам о происхождении каждого деревца. При этом умелыми движениями руки отрывал засохшие листья, лишние побеги, мотыгой подсыпал землю, смешанную с удобрениями.

Мои папиросы кончились, в поисках курева я вернулся в спальню. Она уже была прибрана. Только сейчас я заметил, что спал, оказывается, в кресле-кровати, которое теперь было сложено. А на столике предусмотрительно лежала пачка «Герцеговины Флор» , коробка спичек и пепельница.[105] Взяв папиросы, снова вышел на балкон. Сталин по-прежнему возился в саду. В голове у меня роились уже другие вопросы:

Каким он был в детстве, в Гори, в кругу своих сверстников? Сейчас в кругу тех же друзей находился степенный, поседевший государственный муж. А каким он был тогда? Его приветливость, отзывчивость и живость не переставали удивлять. Как сумел он сохранить молодецкую удаль после стольких болезней, тюрем, ссылок, войн и других напастей?

В сех пригласили к столу. Сталин весело объявил мне:

– Сегодня я немного побуду гурийцем – выпью вашу любимую «Одесу ».[106]

– А я, Иосиф Виссарионович, что-то не в форме.

– С утра воды попил?

– Да, «Боржоми» выпил.

– Лучше натощак рюмку коньяка или вина… Говорят, все домой засобирались. Хочу тебе на прощание несколько слов сказать. Поэтому прими одну рюмочку.

Пить не хотелось, но отказаться я не мог.

– Наслышан о твоём спокойствии и самообладании, – начал Сталин. – Но знай, что излишнее терпение иногда вредит делу.

– Видите ли, когда на твои плечи ложится тяжесть руководителя таким театром, такой труппой, невольно привыкаешь терпеть. Я же сейчас не только артист, но и…

– Знаю. Иметь творческий талант – это одно, а уметь руководить коллективом – это совсем другое. Тебя не только руководящие товарищи, но и мои друзья хвалят. Отмечают твою даровитость, смекалку.

Сталин задал совершенно неожиданный вопрос: «Не трудно ли работать в Тбилиси?»

Я отвечал откровенно, хотя и слегка патетически: «Я счастлив, что работаю в Тбилиси». При этом не лукавил. Ведь работа в столице Грузии дала мне возможность вместе с театром Руставели выйти на всесоюзную арену искусств, встретиться со Сталиным, удостоиться беседы с ним. Однако о трудностях, о сложностях взаимоотношений с некоторыми мэтрами сцены я умолчал. По этой очевидной причине, мой ответ прозвучал не совсем убедительно, за что я был незамедлительно «разоблачён».

– Ты же не красное яйцо, чтобы не испытывать трудностей работы в Тбилиси. Ты, я вижу, тёртый калач, да не всё коту масленица… Если будешь неосторожен, можешь не заметить подкравшейся беды – подножки от тех, о ком ты заботился. Можешь оказаться отвергнутым без повода, без вины. А ты, не задумываясь, твердишь о счастье работать в столичном театре.

С талин был серьёзен.

– Выслушай одну историю из моей жизни. Я тоже имел счастье работать в Тбилиси. В жарких дискуссиях много раз выводил меньшевиков на чистую воду, клал их на обе лопатки. Но, представь, меня не захотели слушать, и кто? Местные рабочие! Тогда меня перебросили вести работу в Баку. Хотя, казалось бы, что мне делать в Баку?

– Как это – перебросили? – бесхитростно спросил я.

– А вот так. Я ведь не только меньшевиков атаковал. Я обличал мелкобуржуазные наклонности среди самих рабочих. Значительная часть тбилисских рабочих имела в окрестностях города, в близлежащих сёлах небольшие земельные наделы. В свободное время они их обрабатывали, собирали урожай, который продавали на городском рынке. Эта часть рабочих жила относительно неплохо и их совершенно не беспокоили судьбы тех, кто не владел землёй. Свой революционный пыл они проявляли тогда, когда опасность угрожала их собственности или, когда, продавая излишки сельхозпродуктов, они становились жертвами оптовых мошенников. Мышление такой категории рабочих было раздвоенным. Они были ненадёжными при забастовках. Их называли «огородниками», а они в свою очередь безземельных звали «убогими».

– Словом, сытый голодного не разумел, – подытожил Сталин. – В Тбилиси не было настоящей пролетарской солидарности. Поэтому, когда я стал призывать к единомыслию, равной самоотдаче делу революции, многим это не понравилось. Вот меня и перебросили в Баку. Тбилисская интеллигенция была ещё более пёстрой. В ней каждый пытался подчинить общие интересы своей личной корысти. И эти недостатки до сих пор окончательно не изжиты.

Сталин замолчал. «Даже не знаю, что Вам ответить», – тихо произнёс я.

– Вижу, тебе не нравятся мои вопросы и мои суждения об отрицательных сторонах твоего родного города. Я-то знаю, как нелегко тебе. Но ты упрямо стоишь на своём. Это неплохо, однако не теряй бдительности. Если твоя цель полезна народу, если в этой цели заключается вся твоя жизнь, смело иди вперёд. На этом пути могут быть препятствия, несправедливости, унижения – не останавливайся. Только вперёд, и победа будет за тобой, потому что ты жил, как того требовали твоя совесть и нравственность. Жизнь – бурный водоворот. Чтобы не утонуть, нужно упорно добиваться цели. Лишь тогда придут спасение и победа.[107]

…П одъехали Кандид Чарквиани, Григол Каранадзе и Петре Шария.

Сталин спросил их, где Спартак Багашвили? Ему ответили, что из-за недомогания Спартак не смог приехать.

– Этот парень, видимо, болен серьёзнее, чем я думал, – озабоченно сказал Сталин. – Надо помочь, пока не поздно.

– Сделаем всё возможное, – ответили Чарквиани и Шария.

Тут и я включился в разговор:

– Почти в таком же незавидном положении наш любимый актёр Ушанги Чхеидзе.[108] Уже несколько лет он не появляется на сцене. Практически лежачий больной. Недуги извели этого одарённого человека.

– Что с ним?

– Врачи говорят шизофрения или психастения, точный диагноз не установлен.

– Вижу, в Грузии талантливые люди брошены на произвол судьбы. Вот тебе и Тбилиси, – сердито сказал Сталин мне. – Небось, бывшие друзья позабыли беднягу.

– Что Вы, мы не оставляем его без внимания, – возразил я.

– А партийное начальство? Ему, впрочем, нет дела до здоровых, куда там о больных заботиться. Не так ли? – Сталин говорил всё строже. – Незамедлительно примите меры, подключите самых опытных врачей. Может, у человека был нервный срыв на творческой почве. Запомните: незаурядные личности на улице не валяются. Их беречь надо.

Всё это было сказано с таким негодованием, что мы замолкли и держались, как говорится, тише воды, ниже травы. Но в душе я был рад: дано официальное поручение об оказании конкретной помощи бедствующему человеку.

…Н а стол подали «цоцхали », «назуки » и горийский хлеб «махобела ».[109] Принесли также виноград и сапоби атами. [110]

– Кто скажет, как называется эта рыба? – спросил Сталин, указывая на блюдо.

– Мурца , – поспешил я с ответом.[111]

– Я спрашиваю не о мурце, а о той, что на тарелке рядом.

Поскольку на соседней тарелке лежала рыба без головы, я не был уверен и нерешительно сказал:

– Похожа на чанари .[112]

Сталин:

– А ты как думаешь, Пета?

– Раз Акакий сказал чанари, то так оно и есть.

Сталин не успокоился:

– А ты, Михеил, что скажешь?

– Думаю, это капуэт .[113]

– Сам ты капуэт, – пошутил Сталин. – Сдаётся, вы не сможете отгадать.

И тут меня осенило: да это же лурджа , поймана в Лиахви, по вкусу не уступает калмахи …[114]

Глаза Сталина светились радостным азартом и хитрецой:

– Вы только посмотрите! Хотя он из Гурии, а в карталинских тонкостях разбирается не хуже самих карталинцев. Хорошо поёт кахетинские песни. Владеет азербайджанскими напевами. Откуда всё это, а?

Застолье ширилось и углублялось. Все снова чувствовали и вели себя расковано.

В какой-то момент заговорили о хлебе «махобела». Сталин с долей иронии поведал, что когда-то растение, которое дало хлебу название, некоторые специалисты считали сорняком. На самом деле зёрна этого растения очень полезны, богаты белками. Народ давно обратил внимание на то, что у хлеба, выпекаемого с использованием махобела, неповторимый вкус, он долго не черствеет. «Пробуйте, угощайтесь, – повторял Сталин. – Вам понравится». Все с удовольствием пробовали. Хлеб и вправду был невероятно вкусным, ароматным, мягким.

Чарквиани доложил, что махобела перестали считать сорняком, что приняты меры для расширения выпечки хлеба по данной рецептуре.

– Надо внимательнее прислушиваться к мнению крестьян, – наставлял Сталин. – Помню, до войны, в тридцатых годах нашлись так называемые специалисты, которые утверждали, что трактор для грузинских сёл непригоден. Приводили массу доводов в подкрепление своего абсурдного мнения. (Сталин не указал, были это спецы республиканских или всесоюзных ведомств. Но те, кто сознательно или неумышленно тормозили развитие народного хозяйства, встречались во многих отраслях экономики. Приведённый пример относится едва ли не к самым мелким в общей картине вредительства в ту эпоху. – В.Г.)

После паузы он закончил:

– Позже выяснилось, что эти «специалисты» были приспешниками Бухарина и Рыкова.[115] Мы их строго, но справедливо наказали. Они раскаялись, заявляли, что не знали, не учитывали, не предполагали имеющихся возможностей.

– Они были классовыми врагами, а не специалистами, – вставил П.Шария.

– Да, – согласился Сталин. – Но диплом специалиста у них имелся. – И он перешёл к разговору о проблемах подготовки квалифицированных специалистов. – Судите сами, насколько всё неправильно. Сельскохозяйственный специалист проводит эксперименты, но в случае неудачи ничего не теряет. Страдает лишь крестьянство, народ. Поэтому, если мы хотим получить хорошего специалиста, то его после завершения образования следует посадить рядом с крестьянином для обогащения теоретических знаний практическими навыками.

Темы беседы менялись. Сталин сам руководил застольем. Поднимал тосты и пил из своей серебряной рюмочки за здоровье каждого гостя.

Зашла речь о войне, о подвигах советского народа, о его заслугах перед всеми народами мира. Я внимал словам руководителя огромного и могучего государства. Я вникал в их смысл и не переставал поражаться, с какой ясностью раскрывал он суть сложнейших и важнейших мировых проблем, как скромно отзывался о своей роли в политике.

В ечерело. Наступила пора расставаться.

– Может, ещё останетесь? – спросил Сталин.

– Нет, пора, – за всех ответил Пета.

– Тогда пройдёмся по двору, разомнём ноги. И пусть каждый открыто скажет, что его беспокоит и что он желает.

– Мы все желаем Вам здравия, товарищ Сталин!

– Довольно. Не стоит говорить дежурными фразами. Оставьте тему моего здоровья. Лучше скажите, что я могу сделать для каждого из вас в отдельности. Начнём с Акакия.

– Я не заготовил просьбу заранее, но поскольку так много говорилось о театральных делах, позвольте ещё раз напомнить о желательности приезда нашей труппы для выступления в Москву. Вы сами убедитесь в масштабах мастерства руставелевских артистов. Технически и материально мы отстаём от ведущих театров страны, но заслуженно гордимся нашим высоким творческим уровнем.

– Я уже говорил, что в Тбилиси не смогу, не должен приехать. Надо учитывать реакцию украинцев, белорусов, армян и других. А вот организовать гастроли в Москве помогу. Обязательно посмотрю ваши спектакли. Тогда же и о материальной базе поговорим, подключим к решению этого вопроса правительство Грузии. (Ответ Сталина – пример его щепетильности в национальном вопросе. Он действительно не мог позволить себе приехать в Тбилиси на просмотр спектакля. Акакию Васадзе недвусмысленно было дано понять: коллективы театров Украины, Белоруссии, Армении и т. д. тоже имели право претендовать на внимание вождя к себе и тоже хотели бы пригласить его в свои города. Следовательно, внимание, проявленное в этой связи к коллективу руставелевцев, могло быть расценено в качестве несправедливого, националистического предпочтения. – В.Г.)

Сталин обратился к Титвинидзе:

– А ты, Михеил, чего желаешь?

Титвинидзе достал из кармана завёрнутый в платок карандаш с цепочкой:

– Ты всегда всё помнишь. На это что скажешь?

Сталин на секунду опешил, и вдруг его лицо расплылось в улыбке:

– Ах ты, чертёнок, это же мой подарок! Как тебе удалось за столько лет сохранить этот копеечный сувенир?!

– Любовь и уважение к тебе были моими помощниками. Помнишь моего брата? Он тоже любил тебя. Брат погиб в стычке с царскими казаками… Лично мне ничего не надо, но в память о брате нельзя ли его именем назвать библиотеку, учебное заведение или дом культуры?

– Эту просьбу исполнит Кандид Чарквиани. А от меня прими скромный подарок.

Михеилу Титвинидзе был вручён завёрнутый в бумагу небольшой предмет. Такой же предмет из рук Сталина получил Сосо Церадзе. (Автор не пишет, что именно преподнёс Сталин в дар друзьям. Можно предположить, что это были «съестные» гостинцы – в духе кавказской традиции не только потчевать гостя за столом, но и заворачивать ему лакомства с собой для угощения его домочадцев. – В.Г.)

– Сосо, вижу, тебя что-то волнует, – сказал Сталин. – Говори, не робей.

Церадзе решился:

– Ты ведь всемогущ… Помоги, пожалуйста. Смерть стучится в двери нашей семьи.

– Я слушаю.

Бога ради, подари жизнь моему племяннику, сыну сестры. Он студент, приговорён к расстрелу.

– За что его приговорили к высшей мере?

– Группа молодых, среди которых был и он, ограбила ювелирный магазин. Во время налёта началась стрельба. Они стреляли в воздух, но шальная пуля стала причиной гибели охранника.

– Витиевато рассказываешь… Стреляли в воздух… Шальная пуля… Человека убили – вот непреложный и трагический факт, дорогой Сосо.

Сталин не случайно назвал его так. Церадзе действительно был ему дорог, ему он был обязан своим спасением. В годы далёкой революционной молодости заключённый Иосиф Джугашвили, приговорённый к смертной казни за организацию бунта, бежал из бакинской тюрьмы. И побег ему организовал именно Сосо Церадзе, уже тогда палаван с именем.[116]

– Дорогой Сосо, – спокойно повторил Сталин. – Я не могу дарить жизнь. Абсолютно недопустимо, чтобы я отменил приговор суда. Обжалуй приговор. Пусть правительство республики поставит вопрос перед союзным правительством, перед Верховным судом СССР о замене исключительной меры наказания двадцатипятилетним сроком.[117]…Знаешь, обстоятельства для помощи живым всегда найдутся, а вот кто поможет убитому охраннику? Никто.

– Это тебе, Пета, – Сталин передал П.Капанадзе такой же свёрток, как и остальным. – У тебя есть личные пожелания?

– Мне ничего не надо. Если возникнет необходимость, не постесняюсь – напишу.

– Обязательно пишите мне. Друзья должны помогать друг другу. Вот ты, гуриец, будешь мне писать?

Я выразился пессимистически:

– Ну откуда у Вас будет время читать мои письма, Иосиф Виссарионович.

– Ты мне зубы не заговаривай, отвечай прямо, без обиняков.

Пришлось пообещать в случае нужды обратиться к Сталину с письмом.

– Вот так-то, друзья мои, – подвёл итог Сталин. – Нам и в радости, и в горе надо быть вместе.

П роводы были крайне тёплыми. Рассадив всех нас по машинам, Сталин напомнил водителям о необходимости ехать поосторожнее.

Последнее, что запомнилось, когда я, обернувшись, глядел из окна отъезжающего автомобиля: улыбающийся Сталин приветливо машет рукой нам вслед.

…В тот же день мы отправились в Тбилиси.

По сию пору ношу я в себе всё, что смогла вместить и сохранить память о трёх самых необычайных днях в моей жизни. Надеюсь, читатель почувствует моё неприкрыто восторженное отношение к личности Сталина, чья деятельность за последние двадцать лет освещается по-другому. Как соотнести мои воспоминания с тем, что пишут о Сталине сейчас? Научно проанализировать прошлое нашей страны – это удел историков, писателей, даже психологов, но не артистов. Полагаю, мой чистосердечный рассказ о пребывании на сталинской даче сослужит добрую службу исследователям, которые займутся поиском истины в будущем. Я могу лишь извиниться, если в чём-то мои воспоминания оказались неточными. Но если мои впечатления ещё и кому-то неугодны – что ж, такова, значит, их и моя судьба.

 

К.Н. Чарквиани

Сто встреч со Сталиным

 

1

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться: