Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Сапсан из Центрального парка



 

Во время своего недавнего визита в Нью‑Йорк я отправился на пробежку в Центральный парк. Было раннее утро. На проволочной ограде у пруда я заметил сапсана. Сапсан – это такая птица, и видел я ее до этого только в специальной клетке в зоопарке. Поэтому здорово удивился. Все‑таки здесь не леса и не горы, а Центральный парк – самое сердце Нью‑Йорка. Я даже – непроизвольно – потер глаза. Но ничего не поделаешь – это был самый натуральный сапсан. Однозначно. Я замер на месте, зачарованный его поблескивающим свирепым оперением и взглядом холодных и диких глаз. Невероятно красивая птица.

В Нью‑Йорке я, как правило, останавливаюсь либо в Нижнем Манхэттене, либо в Мидтауне [60], неподалеку от Центрального парка. Вообще‑то я предпочитаю Нижний Манхэттен, а точнее, тот край, где расположены книжные магазины и магазины подержанных пластинок. Но возможность утренней пробежки по Центральному парку зачастую перевешивает все остальное, и в результате я забираюсь в более высокие широты. Думаю, не будь в Нью‑Йорке Центрального парка, меня бы в этой части Манхэтгена тоже не было.

Оказалось, что сапсанчик, от которого я все еще не мог отвести глаз, был здешней достопримечательностью. Вообще‑то сапсаны гнездятся на скалистых обрывах, но если вдуматься, нью‑йоркские высотки ничем не хуже, а в Центральном парке полным‑полно всякой мелкой живности, пригодной в пищу, – птичек там или белок. Во всяком случае, мой сапсанчик, как мне показалось, вполне безбедно существовал в самом центре гигантского мегаполиса. Похоже, он был птицей семейной и даже растил птенцов. Конечно, не очень приятно, что пищей ему служат птички и белки, но что поделать – законы природы еще никто не отменял.

Вот он какой, нью‑йоркский сапсан, устроивший на крыше небоскреба (красивое, кстати, слово) свое семейное гнездо. Я восхищен! И восхищение это усугубляется тем, что сам‑то я ужасно боюсь высоты и никогда бы не смог жить так высоко. Вообще, люди, страдающие акрофобией, заведомо не подходят для того, чтобы быть сапсанами.

Добежав по дорожкам Центрального парка до Верхнего Манхэттена, я разворачиваюсь и бегу обратно в отель. В общей сложности протяженность моего маршрута километров десять. Замечательная дистанция. Воздух – свеж, светофоры движению не мешают. На дворе – осень, так что я почти не вспотел.

Принимаю душ, переодеваюсь и иду в кафе поблизости, где заказываю себе завтрак: оладьи с сосисками и яичницей. Попивая черный кофе, снова вспоминаю сапсана. Как он там, мой сапсанчик, хорошо ли позавтракал?

Я готов поспорить на что угодно – нет (и не может быть) дня прекрасней, чем тот, который начинается утренней встречей – глаза в глаза – с дивным созданием природы, сапсаном!

 

Так бывает с влюбленными

 

Не знаю, как у вас, а у меня почти всякое сильное впечатление немедленно ассоциируется с какой‑нибудь песней. Например, когда я любуюсь звездами на восхитительном ночном небе, я незаметно для себя начинаю напевать мелодию джазовой композиции «Так бывает с влюбленными» («Like Someone in Love»). Это довольно известная, банальная композиция. Напомню первый куплет:

 

Lately

I found myself out gazing at stars

hearing guitars

like someone in love [61].

 

Если это любовь, то бывает и такое. Мысли, как порхающие по цветущей поляне бабочки, носятся в прекрасном далеке, и ты забываешься, а когда приходишь в себя, оказывается, что прошла уже уйма времени. В одном японском стихотворении есть такие строки: «Отчего ты ходишь тревожен, / Все спрашивают меня» [62]. Это все о том же.

Самый лучший возраст для того, чтобы быть влюбленным, – это время от шестнадцати до двадцати лет. В двадцать один год «золотой век влюбленных» заканчивается. Разумеется, все люди разные, так что настаивать на своем мнении не буду. Я так думаю, что, если человеку меньше шестнадцати, его влюбленность кажется окружающим слишком детской, к ней не относятся всерьез. С другой стороны, после двадцати люди сами начинают чересчур реалистично смотреть на вещи. Человек слишком быстро становится «умудренным годами». Ну и о чем тогда говорить…

А вот любовь между юношами и девушками – порывиста и свежа, как ветер. Хотя здесь свои проблемы, ведь подростки еще неопытны, плохо разбираются в ситуации. Но даже самые горькие минуты пропитаны весенней свежестью. А потом не успеешь оглянуться, как все уже позади – юность прошла и никогда больше не вернется, а нам осталось только теплое воспоминание о ней, которым мы утешаемся (зачастую весьма успешно) до последних дней нашей нелегкой, полной разочарований жизни.

Я пишу романы уже давно и именно поэтому очень хорошо понимаю, насколько важна эта «память сердца». Человек, который бережно хранит в душе эмоциональный пейзаж своей юности, живые отблески пламени чувств, сжигавшего его когда‑то, не постареет, не застынет с годами.

Так что, пока вы молоды, влюбляйтесь и любите изо всех сил, чтобы накопить этот драгоценный душевный запас. Деньги и работа – это, разумеется, очень важно, но когда еще у вас будет время любоваться звездами и исступленно бренчать на гитаре, а потом также исступленно ее настраивать? А ведь это так здорово.

Впрочем, бывали случаи, когда влюбленные мечтатели от рассеянности забывали выключить газ или падали с лестницы…

 

Хорошо, когда есть вагон‑ресторан

 

Теперь вагоны‑рестораны стали большой редкостью, а ведь это замечательная вещь. Во время своих путешествий по железной дороге я обожал посещать вагоны‑рестораны и мог часами сидеть там, неспешно расправляясь с заказанными блюдами. И даже в бытность свою студентом (причем бедным студентом!) я если уж ехал на поезде, то обязательно, чего бы мне это ни стоило, шел в вагон‑ресторан.

Столы там были застланы белыми скатертями (на которых иногда виднелись пятна от пролитого в доисторические времена соуса), заказы развозились на тяжелой старинной тележке, а если еще к тому же на каждом столе стояла вазочка с гвоздикой, то, с моей точки зрения, жаловаться было абсолютно не на что.

Первым делом я заказывал пиво. Мне подавали маленькую, хорошо охлажденную бутылку пива и цилиндрический стакан, основательный, как все старомодное. В окно лился солнечный свет, и на скатерть ложились янтарные, под цвет пива, тени.

В те времена, когда Германия еще была разделена на Восточную и Западную, я как‑то раз ехал через всю ГДР на поезде. Поезд этот следовал из Берлина в Австрию. Вагон‑ресторан был как раз по моему вкусу – в классическом стиле. Когда я сел за столик, ко мне подошел пожилой официант в белом переднике, достал из кармашка коротенький карандаш и принял у меня заказ с тем застывшим выражением лица, с каким врачи выслушивают бред тяжелобольного пациента, молча кивая в такт моим словам. Из списка того, что предлагалось посетителям в тот день, я выбрал пиво, суп, овощной салат и бифштекс с перцем.

Ожидая свой заказ, я смотрел в окно. Один восточногерманский городок сменял другой. Они были похожи на картинки из старой книжки. Крыши домов были высветлены мягким светом осеннего солнца. Мы проезжали реки, леса, поля, а надо всем этим медленно плыли по небу облака. Все было великолепно, кроме ужасного вкуса еды, которую в какой‑то момент принес мне официант. Насколько этот вкус был ужасен? Ровно настолько, чтобы до сегодняшнего дня – хотя с тех пор прошло более десяти лет – я отчетливо помнил, как это было невкусно!

Я тогда еще подумал, что страна, где в таком прекрасном вагоне‑ресторане подают такие невозможные блюда, долго не протянет. Так оно и случилось. Прошло всего несколько лет, и государство под названием Восточная Германия исчезло с лица земли. Впрочем, это вовсе не значит, что каждую страну, где в вагонах‑ресторанах не могут приготовить ничего съедобного, постигнет та же участь.

Когда‑то у меня была придумана завязка рассказа, в котором все действие происходит в вагоне‑ресторане. Путешествующий в одиночку мужчина подсаживается за столик к одинокой девушке. Он заказывает пиво и сэндвич с бифштексом. Она – суп‑пюре и стакан воды. Пригубив стакан с водой, девушка начинает говорить очень странные вещи. Она рассказывает о том, что взяла с собой в путешествие толстый заспиртованный палец. При этом она достает из сумки баночку с пальцем и ставит ее на стол. Интересно, правда? Но в конце концов этот рассказ так и не был написан. Отчасти потому, что в современном мире вагоны‑рестораны уже почти не встречаются.

 

Ох уж это долголетие

 

Что лучше – умереть молодым или дожить до глубокой старости? Я, например, уверен, что чем дольше живешь, тем лучше. Но иногда возьму Литературный словарь – и засомневаюсь: «А стоит ли жить долго?» Так приятно смотреть на вечно юные лица писателей, которые умерли молодыми, а вот дожившие до старости литераторы, как правило, представлены какой‑нибудь общепринятой фотографией, сделанной незадолго до их смерти и совершенно не радующей глаз.

Взять, к примеру, Артюра Рэмбо или Пушкина, их свежие лица дышат энергией молодости. А, скажем, Толстой и Наоя Сига [63] выглядят совершеннейшими стариками. Так что фраза: «Наоя Сига? А‑а, это такой лысенький старичок. Его фотография еще была в учебнике…» – в порядке вещей. Я уверен, если бы умершие писатели могли говорить, они бы наверняка сказали: «Слушайте, ну изобразите вы нас такими, какими мы были в молодости! А то выходит, что мы всю жизнь прожили стариками». Но понятно, их голоса до нашего мира уже не доходят (с чего бы им доходить‑то?), и унылые изображения вечно старых морщинистых лиц и лысых голов продолжают свое победное шествие по всему миру.

Впрочем, если кого‑то эта перспектива действительно раздражает или пугает, то он может поступить как Сэлинджер – скрыться однажды за высокую ограду и до конца жизни не фотографироваться [64]. Писателю‑то уже больше восьмидесяти, но его «пожилого» лица почти никто не видел. Только мне этот вариант тоже как‑то не очень… Серьезно. Если ты изолируешься от мира, то либо твой облик исказят до полной неузнаваемости, либо просто предадут забвенью. Причем второе гораздо более вероятно.

У западных фотографов есть такая профессиональная специализация – фотопортреты писателей. Специалисты в этой области, кроме писателей, собственно, никого и ничего не фотографируют. Они зарабатывают тем, что предоставляют издательствам отснятые пленки с негативами писательских лиц. В настоящее время самые известные представители этой профессии – Джерри Бауэр и Марион Эттлингер. Они фотографировали и меня, и в обоих случаях я почувствовал «руку мастера». Может, сравнение покажется странным, но это как побывать на приеме у первоклассного дантиста.

Фотография Раймонда Карвера, сделанная в нью‑йоркском ателье Марион Эттлингер, стала последней фотографией писателя. И к тому же той самой, общепринятой. И тем не менее эта фотография прекрасна. Со своим особым настроением. Смотришь на нее и заражаешься творческой энергией, исходящей от лица и фигуры талантливого человека.

Пожалуй, я склоняюсь к тому, чтобы заняться своим здоровьем и дожить до девяноста шести. Конечно, мне неприятно думать о том, что Харуки Мураками может стать для потомков «тем самым противным дряхлым старикашкой», но, с другой стороны, умирать молодым мне совсем не хочется. Эх, что бы такое все‑таки придумать?

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-20; Просмотров: 215; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.019 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь