Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


ТАЙНЫ АФРИКАНСКОЙ МЕДИЦИНЫ



 

Африка послужила развитию и хирургии в значительно большей степени, чем принято думать в цивилизованном мире. Век за веком, методом проб и ошибок черные лекари‑колдуны делали сенсационные открытия. И происходило это в очень и очень давние времена, когда европейские врачи были не более чем безграмотными шарлатанами. Многие медицинские секреты Африки ныне уже известны. А сколько их, часто думаю я, так и остались неведомы белой науке?

Много лет назад, путешествуя по Бельгийскому Конго, я подружился с французским врачом, очень живым и любознательным человеком, никогда не упускавшим шанса проникнуть в тайны африканской медицины. Как‑то раз на речной стоянке он заметил на берегу группу туземцев и пригласил меня посмотреть на одну, совершенно, на мой взгляд, невообразимую операцию. У пациента на предплечье был глубокий порез. Его товарищи набрали крупных и страшно свирепых черных муравьев. Муравьев по одному помещали на рану. И тут же каждый муравей впивался челюстями в плоть, соединяя края раны. В конце концов рана оказалась зашитой так аккуратно, словно на ней поработала игла искусного хирурга. А заражение, спросите вы? В Конго об этом позаботится солнце.

Среди знахарей‑колдунов есть люди, владеющие не только искусством врачевания травами, но и навыками хирургов и гипнотизеров. Где‑то чуть более полстолетия назад сэр Роналд Росс удивил ученый мир своим открытием, – оказывается, малярию вызывают укусы москитов. Мне кажется, это открытие должно было бы появиться значительно раньше, поскольку еще‑с незапамятных времен об этом знали все дикари, населяющие Тропическую Африку. «Не стройте хижин там, где живут москиты, потому что москиты – это зло, от них кровь становится горячей», – говорили мудрецы многих племен. Окажись в Африке хинная кора, местные знахари давно бы ее обнаружили. Нашли же они корни аконита – сильное потогонное средство, облегчающее страдания больного малярией. Умели они лечить и так называемые «черные воды» еще в те времена, когда большая часть белых умирала от этой болезни.

Вплоть до недавнего времени белые врачи лечили общий паралич, провоцируя у больного приступ малярии. Сэр Рональд Росс образно писал: «Микробы паралича и микробы малярии бьются друг с другом насмерть, затем пациента излечивают от малярии несколькими дозами хинина». Африканские знахари могли сказать нашим ученым то же самое, только другими словами и очень давно – если бы только кому‑нибудь пришло в голову спросить их об этом. Они отправляли своих парализованных на болото, где их кусали москиты.

Возвратный тиф, вызываемый укусом клеща спирилла, – еще одно заболевание, которое победили знахари. В районах, пораженных этим тифом, туземцы, куда бы ни направлялись, всегда носили с собой своих «личных» клещей, позволяя им свободно разгуливать по всему телу и таким образом обеспечивая кровеносную систему природным антитоксином. Иными словами, они перманентно инфицировали себя в слабой, разумеется, степени, поскольку при этом заболевании наиболее неприятны ранние симптомы, затем боль утихает. Если бы они позволили себе излечиться полностью, то новый приступ сопровождался бы сильными страданиями.

Доктор Т. X. Дарримпл, состоявший на военной медицинской службе в Камеруне незадолго до Второй мировой войны, очень высоко отзывался о мастерстве местных целителей. Так, он повстречал одного знахаря, которому удалось вылечить пациента с умственным расстройством, – случай, считавшийся всеми европейскими врачами безнадежным. Местным «докторам», – писал он, очень нравилось наблюдать операции, проводимые белыми хирургами, тем не менее они уверяли Дюлимпла, что могут достигать тех же результатов без хлороформа, с меньшим количеством инструментов и вообще без всей этой показухи".

В те же годы доктор Сесили Уильяме опубликовала в «Ланцете» статью о знахарях, которых успела хорошо узнать за 9 лет работы на Золотом Берегу (современная Гана). «Многие способы излечения ведомы им, убедительны и результативны, – пишет она. – Они несомненно владеют эффективным способом излечения столбняка». Метод лечения проказы маслом из семян шормугры, открытый белыми учеными в период между двумя мировыми войнами, тоже очень давно с успехом применяют африканские лекари.

За многие века до изобретения современной сыворотки черные знахари научились спасать человека, укушенного змеей. В этой области они до сих пор сильно опережают белую науку, поскольку умеют вырабатывать иммунитет у своих пациентов. Взгляните на ступни носильщика с Золотого Берега – именно эти люди чаще других наступают на змей, – и вы обнаружите на каждой ступне между большим и вторым пальцами мелкие надрезы. Они наносятся через каждые несколько лет, и человек, укушенный змеей, выживает. Если бы можно было уговорить знахарей тропической Африки расстаться со своими секретами, то лишь из описаний методов излечения от ядовитых змеиных укусов можно было бы составить толстый том.

Задолго до того, как в Европе узнали о свойствах радия, конголезцы излечивали ревматизм черной речной грязью. И там, и во Французской Экваториальной Африке (современные Габон, Конго, Центральноафриканская Республика, Чад) женщины употребляли ту же грязь в самых разных целях. Например, носили ее в амулетах, если не хотели иметь детей. Наконец ученые снизошли сделать анализы этой грязи и обнаружили, что она радиоактивна. Радий не только облегчает боли при ревматизме, но и вызывает бесплодие.

Покойный сенатор У. П. Стинкзмп, фигура в Южной Африке легендарная, тщательно изучил лечебные средства готтентотов и бушменов. Он долгие годы служил священником, но его так часто призывали на помощь, когда требовалось срочно медицинское вмешательство, что впоследствии он получил в США диплом врача. Мне запомнился один из рассказов Стинкэмпа. На ферме его отца, когда он был еще совсем маленьким мальчиком, работал цветной пастух по имени Биллем Пренс. Этот человек был знаменитым на всю округу лекарем, и Стинкэмп познакомился с некоторыми его лекарствами. Одним из них была высушенная перегородка желудка дикобраза, и Пренс успешно применял ее при лечении язвы желудка у человека. Годы спустя официальная медицина признала способ лечения желудочных язв экстрактом из свиных желудочных перегородок. Но как мог цветной (или его предки) сделать это открытие? Я полагаю, только лишь методом проб и ошибок.

Готтентоты применяли овечью шерсть для лечения многих кожных заболеваний. Ланолин, хорошо известное современное средство, извлекают из сальных выделений на шерсти овцы, этот жир легко впитывается кожей.

Если вы страдаете повышенным давлением, вам должно быть известно лекарство под названием серпазил, получаемое из африканского растения Raur wolfia serpentina. Миссионеры давно уже сообщали, что туземцы используют это растение и получают прекрасные результаты. Лишь десятилетия спустя средство было признано официальной медициной.

В числе наиболее необычных африканских средств – лечение малярии паучьей паутиной. На протяжении веков знахари изготовляли пилюли из паутины определенных видов. В конце прошлого века, используя ту же паутину, испанский фармаколог Одива получил жаропонижающее средство под названием арахнидин, близкое по своим свойствам хинину.

Туземцы племени алур, издавна соединившиеся в верховьях Нила, лечили безумие, зарывая больного по горло в большой муравейник. Лишь недавно белые врачи стали использовать муравьиную кислоту в качестве тонизирующего средства и для излечения неврастении. Еще одно традиционно африканское средство – лечение хронического ревматизма укусами пчел. В средние века оно было известно и в Европе, а в XX веке вновь возродилось как старинное и испытанное.

Еще в незапамятные времена африканские лекари научились получать из улиток экстракт, которым обрабатывали носовую полость. Лишь несколько лет назад белые врачи стали применять экстракт глутамина из улиток под названием муцин для лечения насморков и ларингитов.

Далеко не все растительные лекарственные средства могли соперничать с таким чудесным изобретением, как пенициллин и сульфамидные препараты. Однако целый ряд издавна известных в Африке растений выдержали это испытание, в том числе и ромашка. Этот горький тоник до сих пор можно отыскать в современной аптеке, вместе с бучу (баросмой), открытой готтентотами, гуммиарабиком, получаемым из акации, – еще одним традиционным африканским средством, используемым в качестве успокаивающего. В Мозамбике по сей день весьма ценится за свои тонизирующие свойства высушенный и измельченный корень калюмбы (артаризы пальмовой). Наркотики были известны в Африке задолго до того, как они появились в Европе, среди них – темно‑зеленые морщинистые листья мандрагоры и семена страмония.

Миликилу, чудодейственное восточноафриканское снадобье, дают женщинам при родах. Оно обладает анестезирующим эффектом. Некоторые из танганьикских племен делают себе прививки на лбу и плечах из своей же собственной сыворотки от оспы. Эти же люди умеют также предотвращать приступы лихорадки укусом клеща спирилла. Их растительные препараты от головной боли, обнаруженные капитаном У. Хиченсом несколько лет тому назад, оказались столь эффективными, что теперь их применяют многие белые.

Любой африканский знахарь обладает целым арсеналом слабительных средств, в его сумке всегда полный набор трав с мочегонным и анестезирующим действием. Знахарям известен мужской папоротник, выгоняющий ленточного червя. Несварение желудка и скопление газов для них не проблема. Из рвотных и слабительных средств, открытых африканцами, можно составить длиннейший список. Полный список их ядов до сих пор, к сожалению, неизвестен.

Африканские знахари куда более искусные фармацевты, нежели хирурги. Однако и эта сфера медицины не ограничивается для них лишь вскрытием гнойников, фурункулов и кровопусканием. Так, среди масаев, живущих в Кении, встречаются «примитивные» хирурги, умеющие вылущивать опухоль глаза, ампутировать конечности и удалять гланды.

Много лет назад доктор Фелкин видел в Уганде, как один совершенно «дикий» туземец делал кесарево сечение, причем с очень успешным результатом. Я, правда, так и не понял, почему Фелкин не сделал эту операцию сам. Возможно, у него просто не оказалось при себе инструментов.

Пациентка, 20‑летняя женщина, рожала первого своего ребенка, когда назрела необходимость операции. Ее одурманили сильнодействующим местным напитком, банановым вином. Перед началом операции хирург вымыл руки в алкоголе, ими же протер живот женщины. Одним надрезом он рассек одновременно брюшную полость и полость матки. Кровотечение останавливали прижиганиями раскаленным железом. Лекарь извлек младенца и массировал матку до тех пор, пока она не сократилась. Для зашивания раны использовали хорошо заточенные металлические гвозди с намотанной на них крепкой ниткой. Эти гвозди извлекли к концу первой недели, а уже на одиннадцатый день рана совершенно затянулась. Всю эту процедуру доктор Фелкин описал во всех подробностях в «Эдинбургском медицинском журнале» (апрель 1884 года).

Еще в период неолита в Африке делали трепанацию черепа, чтобы снять повышенное внутричерепное давление в случае черепной травмы. И самое интересное, что некоторые пациенты умудрялись при этом выжить. Об этом свидетельствуют черепа, хранящие совершенно очевидные следы перенесенной операции. Вместо стерильных инструментов эти хирурги использовали осколки камней или вулканического стекла. Травы, огонь и спирт служили антисептиками. Полные сострадания родственники и друзья оперируемого собирались вокруг, пели речитативом и били в барабаны. Хирург призывал на помощь все свое умение и смелость, и уж наверняка, если пациент поправлялся, дело заканчивалось торжественным ритуальным танцем.

Дантисту опасаться особенно нечего, да и знахарские премудрости ему особенно ни к чему. Ведь, в конце концов, что может дантист без щипцов? Однако «старорежимные» африканские знахари никогда не практиковали удаление зубов с помощью металлических инструментов, которыми оснащен цивилизованный дантист. Зато они успешно снимали зубную боль. Если зуб все‑таки подлежал удалению, знахарь обычно применял различные известные только ему сушеные корешки, размолотые в порошок, постепенно разрушающие больной зуб, после чего он выходил по кусочкам, – процедура довольно утомительная. Зулусские и, вероятно, многие другие врачи знали также растение, которое убивало нерв.

Зулусы весьма ловко удаляли шипы и занозы, умели накладывать шины задолго до того, как на их земле появился первый белый человек. К сломанной конечности прикладывали собачью кость, кроме того, пострадавшему давали различные растительные препараты. Вообще среди зулусов немало замечательных лекарей. Я думаю, что первым южноафриканским знахарем, получившим признание в других странах, стал Джон Нембула, зулус, окончивший медицинский колледж в Чикаго в 1891 году. Белый врач, знавший Нембулу, писал, что хотя тот и не блистал интеллектом, но за счет интуиции и мастерства не уступал своим белым коллегам.

Египет – родина многих цивилизованных видов и искусств и ремесел – был, по всей вероятности, свидетелем зарождения медицинской науки. Врачи, выросшие на берегах Нила, на несколько порядков превосходили знахарей, населявших весь остальной континент. Папирус 1568 года до н, э, сохранил целый список чудодейственных средств. Книги по медицине, найденные в гробницах, показывают, что египетские врачи выписывали пациентам мази и пластыри, пилюли и свечи. Мед и полынь, травы и ягоды можжевельника, фиги, тмин и настурция входили в число их препаратов. Одно из древнеегипетских средств, полученное из разновидности морского лука (семейство лилейных), по сей день используется в качестве мочегонного и отхаркивающего.

Одна за другой разгадываются и испытываются медицинские загадки старой Африки. Трудно судить, сколько их еще осталось, но было бы недальновидно исключать вероятность новых сюрпризов. В самом начале века священник А. Т. Брайант составил список из более чем двухсот растений, применяемых зулусами в медицине. «Нельзя отрицать, что порой туземный лекарь достигает успехов, иногда даже удивительных, там, где все усилия европейских врачей оказались безрезультатными, – пишет он. – Средствам его несть числа и некоторые из них действительно помогают практически от любой болезни – физической, нравственной, умственной и социальной, коим подвержен человек».

Доктор Микаэл Джелфэнд, работавший в Родезии (современное Зимбабве), встречал среди машона немало лекарей и очень высоко отзывался об их уме и мастерстве. Зачастую секретами «нганга» овладевал его сын и следовал по стопам отца. Знахари мыслят в высшей степени логично, подчеркивал доктор Джелфэнд. Они тонкие психологи и великолепные ботаники. Они верят в свои методы и хотят помочь окружающим, а их пациенты невероятно к ним привязаны.

С другой стороны, доктору Джелфэнду не удалось отыскать ни единого местного средства от тех болезней, которые до сих пор не поддаются излечению средствами белой медицины. Он делает вывод: «Наши клиники забиты больными туберкулезом, раком, циррозом печени, диабетом, сердечно‑сосудистыми заболеваниями, хроническими нефритами, пневмонией, гипертонией, ревматоидным артритом, проказой; все эти недуги „нганга“ лечили безрезультатно».

Похоже на то, что дни знахарей сочтены и белая наука превзошла их в искусстве врачевания. И видимо, только в одной области африканский знахарь по‑прежнему сохраняет первенство. Он всегда считался чародеем, и его пациенты настолько в него верили, что ему часто удалось вылечивать их лишь силой самой этой веры. Какой же он все‑таки выдающийся практик!

Белые психиатры имеют все основания завидовать его умению. «Секрет вовсе не в воздействии вещества на вещество, лекарства на плоть, но в тех оккультных сферах, где разум действует на разум и разум – на плоть», – заявил Брайант.

Африканским пациентам нравится видеть и осязать результаты лечения. И знахарь выдает эти результаты, действуя методами, могущими занять достойное место в любом справочнике или руководстве. Он четко диагностирует жалобы, вне зависимости от того, вызваны ли они врагами, бросившими в жертву камушки, или другими раздражителями. После соответствующей церемонии камушки, или шипы, или даже живые ящерицы разоблачены. Облегчение, которое испытывает при этом пациент, может сравниться в нашем мире разве что с созерцанием вырванного больного зуба или своего собственного аппендикса в банке со спиртом.

Когда все уже сказано и сделано, многие больные – равно и черные, и белые – предпочитают чудо научно обоснованному лечению. Африканский знахарь придерживается только тех методов и спекулирует лишь теми верованиями, которые достаточно широко были распространены в Европе прошлого века и живы и по сей день. Именно благодаря этим верованиям знахари так часто достигают успеха.

Лечение верой, где бы вы с ним ни сталкивались, вовсе не чудо. Это крайне простой пример власти разума над телом, снятия подсознательных стрессов, позволяющего телу самому преодолевать болезнь. Возможности лечения верой безграничны в определенных, разумеется, пределах. И африканские знахари знают это не хуже своих коллег из Европы и Америки.

 

ВИЗИТ МЕРТВЕЦА

 

Приводимый ниже рассказ о событии 1855 года записан в 1872 году очевидцем, Софьей Александровной Аксаковой, по просьбе ее мужа, лидера российского спиритического движения А. Н. Аксаков (1832‑1903). Случай стал широко известен на Западе благодаря публикациям в немецком журнале «Психические исследования» и английском «Спиритуалисте» в 1875 году. Приводится по тексту, напечатанному в одном из номеров журнала «Ребус» за 1890 год. Вот эта уникальная история.

"Случилось это в мае 1855 года. Мне было 19 лет. Я не имела тогда никакого понятия о спиритизме, даже этого слова никогда не слыхала. Воспитанная в правилах греческой православной церкви, я не знала никаких предрассудков и никогда не была склонна к мистицизму или мечтательности. Мы жили тогда в городе Романове‑Ворисоглебске Ярославской губернии. Золовка моя, теперь вдова по второму браку, полковница Варвара Ивановна Тихонова, а в то время бывшая замужем за доктором А. Ф. Зенгиреевым, жила с мужем своим в Рязанской губернии, в городе, где он служил. По случаю весеннего половодья всякая корреспонденция была сильно затруднена, и мы долгое время не получали писем от золовки моей, что, однако же, нимало не тревожило нас, так как было отнесено к вышеозначенной причине.

Вечером, с 12 на 13 мая, я помолилась Богу, простилась с девочкой своей (ей было тогда около полугода от роду, и кроватка ее стояла в моей комнате, в четырехаршинном расстоянии от моей кровати, так что я и ночью могла видеть ее), легла в постель и стала читать какую‑то книгу. Читая, слышала, как стенные часы в зале пробили двенадцать часов. Я положила книгу на стоявший около меня ночной шкафчик и, опершись на левый локоть, приподнялась несколько, чтоб потушить свечу. В эту минуту я ясно услыхала, как отворилась дверь из прихожей в залу и кто‑то мужскими шагами вошел в нее. Это было до такой степени ясно и отчетливо, что я пожалела, что успела погасить свечу, уверенная в том, что вошедший был не кто иной, как камердинер моего мужа, идущий, вероятно, доложить ему, что прислали за ним от какого‑нибудь больного, как случалось весьма часто, по занимаемой им тогда должности уездного врача. Меня несколько удивило только то обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя горничная девушка, которой это было поручено в подобных случаях. Таким образом, облокотившись, я слушала приближение шагов – не скорых, а медленных, к удивлению моему, и когда они наконец уже были рядом с моей спальней с постоянно отворенными в нее на ночь дверями и не останавливались, я окликнула: «Николай (имя камердинера), что нужно?» Ответа не последовало, а шаги продолжали приближаться и уже были совершенно близко от меня, за стеклянными ширмами, стоявшими за моей кроватью; тут уже, в каком‑то странном смущении, я откинулась навзничь на подушки.

Перед моими глазами находился стоявший в переднем углу комнаты образной киот с горящей перед ним лампадой всегда умышленно настолько ярко, чтобы света этого было достаточно для кормилицы, когда ей приходилось кормить и пеленать ребенка. Кормилица спала в моей же комнате за ширмами, к которым лежа я приходилась головой. При таком лампадном свете я могла ясно различить, когда входивший поравнялся с моей кроватью по левую сторону от меня, что то был именно зять мой, А. Ф. Зенгиреев, но в совершенно необычайном для меня виде – в длинной, черной, как бы монашеской рясе, с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, каковых он никогда не носил, пока я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла, чувствуя, что все тело мое совершенно оцепенело – я не властна была сделать ни малейшего движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь, только слух, зрение и понимание всего вокруг меня происходившего сохранялись во мне вполне и сознательно, до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала, сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда только кормила его, а когда и пеленала, и прочее. Такое состояние мое длилось от двенадцати до трех часов ночи, и вот что произошло в это время.

Вошедший подошел вплотную к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко мне, по левую мою сторону и, положив свою левую руку, совершенно мертвенно‑холодную, плашмя на мой рот, вслух сказал: «Целуй мою руку!» Не будучи в состоянии ничем физически высвободиться из‑под этого влияния, я мысленно, силою воли, противилась слышанному мною велению. Как бы провидя намерение мое, он крепче нажал лежавшую руку мне на губы и громче и повелительнее повторил: «Целуй эту руку!» И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась повторенному приказу. Тогда, в третий раз, еще с большей силой, повторились то же движение и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и холода налегавшей на меня руки, но поддаться велению все‑таки не могла и не хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась, что она почему‑нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной, но ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула. Таким образом, не видя себе помощи и думая почему‑то, что умираю, что то, что делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, я мысленно хотела прочесть молитву Господню «Отче наш». Только что мелькнула у меня эта мысль, как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух сказал: «Ты не хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя», – и с этими словами положил правой рукой своей на ночной шкафчик, совершенно подле меня, пергаментный сверток, величиною с обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в трубку, и когда он отнял руку свою от положенного свертка, я ясно слышала шелест раскрывшегося наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом даже видела сбоку часть этого листа, который, таким образом, остался в полуразвернутом или, лучше сказать, в слегка свернутом состоянии. Затем положивший его отвернулся от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед киотом, заграждая собою от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня. Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и встал неподвижно, как бы чего‑то выжидая. Мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой – «Да воскреснет Бог». Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, когда чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прерывавший этого чтения, слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как‑нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в мыслях у меня не было, но и оно осталось неисполненным.

Пробило три часа.

Тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих – «Христос воскресе!» И мне захотелось услыхать его… Как бы в ответ на это желание вдруг понеслись откуда‑то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною не слыханной, неземной гармонии, что у меня замирал дух от восторга, боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой, что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого пасхального стиха, тщательно повторяемые за хором и стоявшим передо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким‑то лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все – и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую предо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса, она как будто сливалась со светом и мало‑помалу таяла в нем, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет. Сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, так же медленно и постепенно, как вначале приближались.

Я стала чувствовать, что начинаю терять сознание и приближаюсь к обмороку, который действительно и наступил, сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только когда‑либо бывали со мной в жизни.

Припадок этот своей силой разбудил всех окружающих меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне пособия, длился до девяти часов утра – тут только удалось наконец привести меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На другой день после этого странного события было получено известие о болезни Зенгиреева, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом оказалось, в ночь на 13 мая, в пять часов утра.

Замечательно при этом еще следующее: когда золовка моя недель через шесть после смерти мужа переехала со всей своей семьей жить к нам в Ромавов, те однажды, совершенно случайно, в разговоре с другим лицом в моем присутствии она упомянула о том замечательном факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни. Упомянула также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением – чего она не была в силах делать сама, – не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в гроб в длинном, черном суконном одеянии вроде савана, нарочно заказанном ими для этого.

Характер покойного Зенгиреева был странный. Он был очень скрытен, малообщителен, это был угрюмый меланхолик; иногда же, весьма редко, он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своем он мог 2‑3, даже 8‑10 часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже ни единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда подобное состояние само собою или по какому‑нибудь случаю не прекращалось. Ума не особенно выдающегося, он был по убеждениям своим, быть может, в качестве врача совершенный материалист: ни во что сверхчувственное – духов, привидения и тому подобное – он не верил, но образ жизни его был весьма правильный. Отношения мои к нему были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за одного из его детей, маленького сына, которого он с самого рождения совершенно беспричинно постоянно преследовал, я же при всяком случае его защищала. Это его сильно сердило и восстановляло против меня. Когда за полгода до смерти своей он вместе со всем семейством гостил у нас в Романове, у меня вышло с ним, все по тому же поводу, сильное столкновение, и мы расстались весьма холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания рассказанного мною необыкновенного явления.

 

ПЛЕМЯ ВОДОНЕПРОНИЦАЕМЫХ

 

В амазонской сельве обитает удивительное племя «водонепроницаемых» индейцев такейра. На них можно вылить тонны воды, но их кожа и волосы останутся абсолютно сухими!

Специалисты пришли к выводу, что у этих людей, живущих вдали от цивилизации, на коже образовалось особое покрытие, которое позволяет им выжить в условиях дождевых лесов. Вода просто стекает с них, как с гуся.

– Эти люди могут стоять под дождевыми потоками и оставаться сухими, – говорит французский врач Жак Толборн. – Вода соскальзывает, будто они покрыты слоем сала. Мы считаем, что у индейцев такейра в результате сотен лет жизни в дождевых лесах выработался иммунитет к повышенной влажности. Это хороший пример эволюционного развития в действии. Многие поколения этих индейцев вынуждены были жить в условиях постоянной влажности, и их организм постепенно так приспособился к условиям климата, что тело человека всегда остается сухим.

Доктор Толборн отметил, что впервые он обнаружил водонепроницаемое племя в 1988 году, когда совершал путешествие по реке Хуруа в каноэ. Из‑за трехдневного ливня он был вынужден остановиться в индейском селении. Толборн обратил тогда внимание на то, что, несмотря на сильнейший дождь, люди продолжали спокойно заниматься своими обычными делами. Они охотились, ловили рыбу и занимались хозяйством, но волосы и тела их не намокали.

Доктор Толборн взял образцы кожи этих индейцев и надеется выяснить, каким образом она противостоит влаге.

– Когда‑нибудь наступит день, и мы сможем обрабатывать таким веществом свое тело, зонтики, плащи и не бояться никаких ливней, – заявил ученый.

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-20; Просмотров: 194; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.039 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь