Статуэтка из Чукотки из моржового клыка, изображающая воина в доспехе с двумя крыльями (сер. XIX в.).

МАЭ, № 668‑8. Воспроизведено по: Антропова 1957: 220, рис. 33

При фехтовании широко использовали прыжки в высоту (Богораз 1900. № 128: 333; Меновщиков 1974. № 85: 300). Так, чукотское предание рассказывает: «Бьет юноша копьем танитов, прыгает через их головы» (Бабошина 1958. № 95: 232―233; также см.: Bogoras 1910: 182―184). Цель подобных прыжков – оказаться за спиной противника и поразить его с тыла. Причем уже во время такого прыжка могли поражать противника сверху (Тан‑Богораз 1979: 58). При прыжке, очевидно, отталкивались древком (Тан‑Богораз 1979: 58). Специалист по единоборствам Г. К. Панченко (1997: 235) считает такой прыжок вполне реальным, поскольку его можно было выполнить путем концентрации энергии. Отметим, что юкагирские юноши также обучались прыгать через стоящего человека, не задевая его (Иохельсон 1898: 260). По‑видимому, в качестве гиперболизации данного приема в сказках, записанных в 1940–1950‑е гг., герой просто поднимается на воздух, откуда бьется с врагами копьем (Козлов 1956: 19―20; Воскобойников, Меновщиков 1959: 427; 430; 432; Беликов 1965: 160―164; ср.: 1956: 15). Прыжки использовались и для увертывания от стрел. В частности, прыжок в высоту позволял воину избежать стрелы, летящей снизу, а нагнувшись, он пропускал стрелу сверху (Козлов 1956: 189; Бабошина 1958. № 90: 217; ср.: Тюшов 1906: 272, 277―278 (ительмены)). Кроме того, стрелы, вероятно на излете, воин без панциря мог отбивать древком копья (Богораз 1934: 167; Воскобойников, Меновщиков 1959: 428; ср.: Nelson 1899: 328). Естественно, кроме прыжков в единоборстве применяли и другие приемы, в частности мощные удары ногой, характерные для борьбы (Bogoras 1910: 184).

Поединок мог длиться долгое время. В преданиях, иногда, вероятно, с некоторым элементом гиперболизации, упоминается единоборство с утра до полудня (Меновщиков 1974. № 86: 306―307), длиной вдень (Богораз 1901. № 127: 331; Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 98; Воскобойников, Меновщиков 1959: 436; Меновщиков 1974. № 95: 323; Митлянская, Карахан 1987: 136), всю ночь (Меновщиков 1974. № 88: 311), трое суток (Богораз 1901. № 130: 335). Десять суток сражался на копьях витязь Вытрытва с отрядом врагов (Воскобойников, Меновщиков 1959: 429). Это может показаться чистым эпическим преувеличением, однако единоборство не длилось непрерывно, оно прерывалось для отдыха сражающихся (Меновщиков 1974. № 88: 311). Во время отдыха противники переговаривались друг с другом (Меновщиков 1974. № 88: 311). Причем во время этого перерыва противники могли замириться и разойтись, обменявшись на память копьями – главным оружием поединка (Козлов 1956: 61; Меновщиков 1974. № 88: 311―312). С другой стороны, если один из противников еще имел силы для боя, а другой обессилел, то последний мог быть просто заколот (Богораз 1949. № 12: 175; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 436). Упавший враг также считался побежденным (Бабошина 1958. № 90: 218; Сергеева 1962: 134―135). Для того чтобы свалить противника с ног, старались подцепить его копьем между ногами (Bogoras 1910: 184), подбросить его (Меновщиков 1985. № 127: 310) или даже поднять на копье (Меновщиков 1974. № 91: 317). Однако упавший мог не признать себя побежденным и неожиданно поразить расслабившегося в этот момент противника (Bogoras 1910: 185). Сбитому с ног противнику могли давать возможность подняться (Козлов 1956: 20). Концом поединка, очевидно, считалась и потеря главного оружия – копья (Бабошина 1958. № 103: 251; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 431). Если победитель намеревался добить проигравшего, он поднимал копье вверх (Козлов 1956: 60). Если копье было потеряно, а враг еще мог сопротивляться, то поединок далее не переходил в схватку на ножах или в кулачный бой. Победитель ударом копья опрокидывал побежденного на спину, затем вскакивал на него и убивал ударом в грудь (Меновщиков 1974. № 42: 186; ср.: Bogoras 1910: 185).

Финал поединка был стандартным: побежденный признавал себя проигравшим и просил прикончить его, поскольку для воина считалось бесславным уйти с поля боя побежденным. «Убей, убей меня, говорю! Побежденному зачем жить на свете?» – вот достаточно стандартная фраза побежденного с просьбой добить его (Богораз 1901. № 130: 335; ср.: Богораз 1900. № 127: 331; Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 98―99; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 436; Сергеева 1962: 93; Беликов 1965: 160, 164; Бахтин 2000: 47). У аляскинских эскимосов даже существовала особая песня, которую пел раненый, прося его добить (Burch 1974: 11; 1998: 108). Победитель, уважая доблесть своего врага, часто выражал желание оставить ему жизнь. Однако побежденный настаивал на смерти. Убивали проигравшего копьем – орудием поединка, – приставляя его к сердцу (Антропова 1953: 41; Меновщиков 1974. № 86: 307). Это убийство напоминает ритуальное убийство стариков, которых закалывали копьем, направляя его в сердце, или же душили. Пощады побежденный обычно не просил. В качестве последнего желания он мог попросить сделать несколько затяжек табака (Bogoras 1910. № 17: 99; Сергеева 1962: 93; Бахтин 2000: 47, ср.: Kaplan 1988: 239). Естественно, главной причиной желания расстаться с жизнью у побежденного являлся стыд перед общественным мнением, потеря авторитета (Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 99; Стебаков 1958: 99; Меновщиков 1974. № 86: 307; № 95: 324; № 112: 352; Такакава 1974: 105). Кроме того, не последнюю роль в решении раненого бойца расстаться с жизнью играло и стремление не быть обузой своей семье, если он станет калекой (Бабошина 1958. № 98: 240; ср.: Меновщиков 1974. № 89: 312―313). В целом мужчины не боялись смерти, имея детей, которые должны были продолжить род (Меновщиков 1988. № 126: 299). Побежденный перед смертью сам передавал победителю свое оружие и упряжку (Bogoras 1910. № 17: 99; Антропова 1953: 41; Сергеева 1962: 93; Меновщиков 1974. № 113: 352), а то и все свое добро, если жилище находилось тут же (Bogoras 1910: 184).

Во время поединка воины враждебных сторон стояли и смотрели на единоборство (Богораз 1900. № 127: 331; Антропова 1953: 42; Табл. IX, 2а; 1957: Рис. 35). Враги могли даже сидеть, что особенно удобно при долгой схватке (Богораз 1900. № 130: 334). При длительном поединке кто‑нибудь из смотрящих мог не выдержать и выстрелить в поединщика‑противника (Богораз 1900. № 127: 332; Антропова 1953: 41. Табл. IX, 1; Такакава 1974: 104―105). Этот выстрел могли даже заранее запланировать и сделать по условному знаку (Богораз 1899: 366). Уже упавшего воина соратники могли начать оборонять от выигравшего врага (Тан‑Богораз 1979: 58). Даже победитель после одержанной победы мог подвергаться нападению со стороны воинов противника (Богораз 1949. № 12: 175; Меновщиков 1974. № 85: 300). С другой стороны, и оставшийся в живых побежденный не был огражден от нападения на него воинов из стана победителя (Богораз 1900. № 127: 332). Единоборство могло кардинальным образом повлиять на дальнейший ход боя. Увидев победу своего бойца, воодушевленные воины бросались в атаку (Меновщиков 1985. № 127: 310), а противники, увидев проигрыш своего лидера, могли спасаться бегством (Такакава 1974: 105).

Впрочем, некоторые неписаные традиции проведения поединка все же, по‑видимому, существовали. Общую его схему можно представить так: фехтование на копьях длительное время, потеря копья одним из поединщиков, просьба проигравшего о смерти, убийство побежденного. Ведь сам поединок воспринимался сражающимися как своеобразная охота на людей, поскольку чукчи не выделяли людей из мира природы, считая человека частью животного мира (Беликов 1987: 254; ср.: Богораз 1899а: 267―268). Поражение часто не останавливало бой, и даже после проигрыша своего поединщика его сторонники бросались в битву. Поединок был не только данью героическому этосу чукотского общества, но имел и свой внутренний подтекст: избежать лишних потерь, ведь потеря даже нескольких мужчин была существенной для сравнительно небольшой патриархальной семейной общины, в которой каждый мужчина был кормильцем.

Финал боя. Обычно побежденные спасались бегством (Козлов 1956: 181; Бабошина 1958. № 95: 231; № 99: 241; Воскобойников, Меновщиков 1959: 428). Победившие же, в свою очередь, могли выделять для преследования лучших бегунов (Бабошина 1958. № 100: 242; ср.: Меновщиков 1985. № 133: 325). По бегущим стреляли из лука, а они, чтобы избежать попадания, совершали зигзагообразные прыжки (Воскобойников, Меновщиков 1959: 428; Леонтьев 1960: 135). Эскимосы могли, догнав беглеца, не убивать его, а подрезать сухожилие на пятках (Меновщиков 1950: 125). Если проигравшие успевали вскочить на нарты, то бежали на них, иногда запутывая свои следы для дезориентации преследующих (Бабошина 1958. № 101: 244). Однако подчас не было времени искать свою нарту, и бегущий вскакивал на первую попавшуюся (Бабошина 1958. № 103: 251; Меновщиков 1974. № 42: 186―187). При преследовании убегающего на нартах врага стремились захватить его в кольцо, то есть фактически применяли охотничьи приемы. Ведь на диких оленей охотились, гонясь за ними на нартах, окружая стадо и набрасывая арканы или стреляя из лука (Бабошина 1958. № 101: 244; Мерк 1978: 114; Этнографические материалы… 1978: 151). Естественно, погоня, мчась на нартах, обстреливала бегущих из луков. Причем стреляли как в ездока, так и в оленей. Если одно животное было поражено, то ездок, как герой «Илиады» Гомера (VIII, 87; XVI, 467), отрезал постромок и ехал дальше на оставшемся олене (Бабошина 1958. № 101: 244).

Чтобы нагнать пущего страху на бегущих, победители использовали психологические средства: у убитых противников могли отрубать головы и, насадив их на острия копий, размахивать ими (Меновщиков 1974. № 88: 312) или же просто трясти тело одного из убитых врагов, держа его за ноги и крича: «Вот и вы так будете!» (Богораз 1899: 365).

В сказании, записанном в первой половине XX в., упоминается, что немногочисленные оставшиеся в живых, признавая превосходство врага, бросали оружие и становились на колени, отдавая тем самым себя в полное распоряжение победителя (Бабошина 1958. № 56: 143). Однако такое поведение, насколько можно судить, не характерно для чукотских воинов, предпочитавших пасть в бою. Храбрость же воина пользовалась уважением даже у врагов. Последние, даже превосходя в числе, могли отдать упряжки убитых соплеменников своему врагу и отпустить его с миром (Бабошина 1958. № 95: 233). Взятых в плен воинов, как правило, убивали (Бабошина 1958. № 95: 232), впрочем, иногда могли отпускать к своим (Бабошина 1958. № 56: 143). Обычно оставляли в живых двух человек, которых отпускали домой. Поскольку общественное мнение ценилось чукчами высоко, то эти люди, рассказав о своем поражении и передав угрозы‑пожелания, должны были распространить славу о доблести и отваге выигравших (Богораз 1900. № 129: 333―334; Меновщиков 1950: 125; Козлов 1956: 21,182; Бахтин 2000: 234 (два человека); Тан‑Богораз 1979а: 215; Козлов 1956: 60; Воскобойников, Меновщиков 1959: 428 (один человек); Меновщиков 1950: 22; 1974. № 148: 470; 1985. № 127: 309―310 (два и три человека); Козлов 1956: 21 (три вестника)). Этот обычай был в целом характерен для этносов региона, обычно отпускавших двух человек, которых сложнее заподозрить во лжи, нежели одного[68]. В качестве нестандартного поступка пленных бедняков, к которым испытывали сочувствие, могли зачислить в свое войско (Воскобойников, Меновщиков 1959: 437).

 

Судьбы врагов

 

Убитые. Чтобы убитые враги «не могли смотреть на солнце», трупы поворачивали лицом вниз (Мерк 1978: 121; Меновщиков 1974. № 85: 301; № 91: 318; ср.: Богораз 1900. № 129: 333). Этот обычай, очевидно, связан с традицией оберегания огня очага от взгляда убитой добычи, которую в яранге обычно накрывали чем‑нибудь (Вдовин 1977: 134). Да и обычным умершим чукчи надевали белую одежду со специальным капюшоном, закрывающим лицо, очевидно, с теми же культовыми целями из‑за боязни духа покойника (Богораз 1939: 183; ср.: Антропова 1976: 264). Вероятно, покойник не должен был смотреть на покровительствующего людям доброго духа, который жил на солнце (Вдовин 1981: 125–126). Раненых врагов, оставшихся на поле боя, добивали (Меновщиков 1974. № 90: 314), павших же оставляли лежать на поле боя непогребенными (Богораз 1899: 355; Мерк 1978: 121; Козлов 1956: 22; 181; ср.: Иохельсон 1900. № 51: 126; Кибрик, Кодзасов, Муравьева 2000. № 19: 87. § 55 (коряки)), тогда как их оружие и одежду забирали в качестве трофеев (Мерк 1978: 121; Козлов 1956: 21; Стебницкий 1994: 31).

Павшим врагам, уже убившим нескольких чукчей, прокалывали стрелами правое предплечье (Мерк 1978: 121). Возможно, это делалось для того, чтобы повредить душу правой руки – основной для сражения (ср.: Богораз 1939: 42―43). Отметим, что коряки наиболее ненавистным врагам могли изрубить лицо, показывая тем самым неуважение к убитому (Иохельсон 1900. № 51: 126).

Оседлые жители могли привязывать убитых врагов на столб, по‑видимому, с культовыми целями (Меновщиков 1974. № 41: 177; ср.: Меновщиков 1988. № 237: 449 (гренландские эскимосы)), поскольку столб был символом предка, основателя и хранителя данного поселка (Арутюнов, Крупник, Членов 1982: 114―115, 119; ср.: Вдовин 1976: 243).

Пленные, рабы. Как уже говорилось, чукчи, в отличие от наших современников, не ценили человеческую жизнь, что было обусловлено отнюдь не суровой эпохой, но их религиозными представлениями о реинкарнации и загробной жизни. Еще в 1770‑х гг. женщины, увидев, что их мужья пали в битве, а оставшиеся в живых воины бежали, убивали над трупами мужей своих детей, а затем и друг друга, попав же в плен, замаривали себя голодом (Мамышев 1809: 25―26). Суицид женщин (путем удушения или закалывания) и убиение детей в подобных случаях были типичны и обычны для других этносов региона (Бриль 1792: 373). Мужья при своем поражении закалывали или душили жен и детей и закалывались сами (КПЦ. № 64: 168). Мужчины, попав в плен, предпочитали не жить в неволе и, если успевали, убивали себя ножом (Атлас… 1964. № 54: 38, А‑2) или замаривали голодом. Часто пленные чукчи разбивали себе головы о камни (Тан‑Богораз 1958: 74; ср.: Семивский 1817: 77 (вторая пагинация)), ведь сама добровольная смерть рассматривалась чукчами как последняя битва (Тан‑Богораз 1958: 68). Поскольку в Сибири русским не хватало женщин, то они крестили пленных чукчанок, а затем женились на них (Дьячков 1893: 56). Пленные же дети также крестились и обычно становились холопами, а то и казаками (Алексеев 1961: 14).

В плен к чукчам, как правило, попадали женщины и дети, поскольку все мужское население, включая стариков, обычно убивали (КПМГЯ. № 190: 239; ДАЙ. 1867. Т. X, № 78‑VI: 351; Сенатский архив. 1889: 35, 36, 535; Меновщиков 1950: 18) или убивали всех взрослых, а детей брали в качестве добычи (Меновщиков 1974. № 83: 294). Могло быть и по‑другому: всех врагов истребляли поголовно, как было, например, при неожиданном нападении на поселение оседлых жителей, когда перебили всех женщин и детей, а идол божества‑покровителя поселка забрали в качестве трофея (Бабошина 1958. № 67: 166―167; ср.: Jochelson 1905. № 6: 138―139 (коряки); Bogoras 1910: 185; Богораз 1949. № 4: 139; № 9: 158). Согласно поздним сказаниям, в которых можно усмотреть влияние поздней гуманистической идеологии XX в., чукчи, перебив мужчин, могли отпустить женщин восвояси (Лебедев, Симченко 1983: 131). Причем последних, насколько мы можем судить, при пленении обычно не подвергали насилию (ср.: Burch 1974: 11; 1998: 108 (у западноаляскинских эскимосов женщин насиловали, мучили и затем убивали)). Победитель же мог просто жениться на жене побежденного (Воскобойников, Меновщиков 1959: 426) и даже усыновить вражеского ребенка (Козлов 1956: 19―20; 23). Вообще же добытчики распределяли пленных среди своих родичей (Меновщиков 1985. № 83: 294) или между собой, как указывается в одном эскимосском сказании, поровну (Меновщиков 1985. № 127: 309―310).

Оленьи стада чукчи во время своих зимних набегов подчас захватывали вместе с пасущими их подростками, которые иногда оставались в плену вместе со своими стадами, поскольку лучше знали норов животных (Тан‑Богораз 1930: 65; Богораз 1934: 175; Меновщиков 19886. № 48: 222). В конце XVIII в. у приморских жителей типичными невольниками были эскимоски с Аляски, захваченные во время морских набегов. Этих пленниц могли брать в жены бедные оседлые жители, их же могли продавать оленным чукчам, к примеру, за 12 важенок или за 10 важенок и двух ездовых оленей, дети стоили дешевле (Мерк 1978: 121). Судя по фольклору, мальчик стоил 10 оленей, а девушка – 20―30 (Рубцова 1954. № 15: 226, § 18; Вдовин 1970: 23). Неплохой ценой за мальчика считалось у эскимосов также предложение ножа и собаки или наконечника копья и шкур двух белых пыжиков (КПЦ. № 72: 186; Меновщиков 1986: 214). Пленного мужчину делали рабом реже, поскольку представитель сильного пола мог представлять реальную угрозу семье, в которой он жил (Рубцова 1954. № 16: 236. § 45; Куликов 1957: 55).

В рабстве обычно были иноплеменники, реже встречались невольники и из самих чукчей. Бывали случаи, когда убийца предоставлял семье убитого своего родственника, который и выполнял обязанности убитого (Богораз 1934: 177). У кочевых чукчей редко встречались в качестве работников коряки и юкагиры, их могли женить на бедных чукчанках. В целом рабов было мало, поскольку обычным явлением был выкуп пленных. Уже через несколько дней после налета прибывали родственники пленных и выкупали их (Шаховской 1822: 306; Мерк 1978: 120; ср.: Гедеон 1994: 63). Так, в 1755 г. юкагиры принесли в качестве выкупа за своих пленных табак, котлы, топоры, ножи, копья, луки, стрелы, корольки (КПЦ. № 70: 183), то есть предметы русского происхождения и оружие, которое русские чукчам не продавали. В XVIII в. россияне выкупали своих пленных за табак (Богораз 1902. № 5: 163). Нужда в русских предметах обуславливалась тем, что шла война с россиянами и торговые отношения были практически заморожены. Чукча, взявший в плен казака Б. Кузнецкого в 1754 г., хотел отпустить его за выкуп или обменять на пленного сына, но по заключении перемирия в 1755 г. отпустил без всяких условий (КПЦ. № 70: 183). В 1755 г. во время переговоров чукчи отпустили русских пленных, а россияне – чукотских (АИИ, ф. 36, оп. 1, № 643, л. 583).

В общем рабство было примитивным, женским, мужчин обычно убивали, ведь они в плену представляли угрозу для жителей, особенно когда мужская часть стойбища была в отлучке (см.: Богораз 1899: 357―362). Обычно пленные женщины выполняли домашние работы, а подростки пасли стада (Меновщиков 1974. № 112: 351). Как правило, с пленными обращались строго, хотя само рабство было домашним, патриархальным. Даже женщин в наказание могли бить (Мерк 1978: 121), впрочем, и своих жен чукчи также наказывали (ср.: Тан‑Богораз 1936: 241). Раба из пленных могли и убить (Богораз 1934: 178). Так, за коварство в общении с господином раба распяли деревянными колышками на земле (Богораз 1899: 361; Тан‑Богораз 1930: 76). С прекращением войн рабство пришло в упадок, и в конце XIX в. В. Г. Богораз (1899а: 40) уже не обнаружил у чукчей рабов.

Пытки. Взятых в плен врагов подвергали пыткам. Может быть, первоначально пытки носили ритуальный характер (Маlaurie 1974: 134―135), однако уже в чукотском фольклоре они объясняются простой жаждой мести, а не добыванием каких‑то военных данных о противнике. Так, Якунину (эпический образ майора Д. И. Павлуцкого) говорят: «Ты много людей убил, пусть мы тебя хоть немного пожарим на огне!» (Богораз 1901. № 146: 390; ср.: Тан 1898. № 118: 3; Богораз 1900. № 129: 333―334; Тан‑Богораз 1958: 74). Действительно, обычно пыткам подвергался захваченный в плен военачальник, поскольку он был ответствен за потери, понесенные чукчами[69]. Подобный обычай, вероятно, характерен для народов Северо‑Восточной Сибири и Аляски (Давыдов 1810. Ч. II: 106, 109)[70]. В частности, он существовал у ительменов, которые специально старались захватить вражеского начальника. С. П. Крашенинников (1949: 705; ср.: 692) поясняет: «В этом у них великая честь, что лутчего мужика полоня уморить»[71]. Впрочем, если обратиться к свидетельству нижнеколымского казачьего пятидесятника М. Колесова (1679), то увидим, что чукчи могли пытать «всякими разными муками» и всех захваченных ими врагов (ДАЙ. 1862. Т. VIII, № 3―4: 9; ср.: ДАЙ. 1867. Т. X, № 78‑Х: 357). Обычной пыткой была огненная. Пленника привязывали к вертелу и вращали над костром, медленно поджаривая (Богораз 1900. № 146: 390) или просто прикладывали к коже раскаленные ножи (Мерк 1978: 121; ср.: Антропова 1957: Рис. 34). Другой вид пытки состоял в том, что обнаженного врага просто загоняли до смерти, заставляя его бегать по кругу, как упряжного оленя на дрессировке (Богораз 1900. № 129: 334). Даже убитого врага, который причинил большие потери, могли пытать. В частности, упоминается поджаривание на костре тела мертвого врага, привязанного к козлам (Меновщиков 1985. № 132: 323). Этос, очевидно, требовал, чтобы находящийся под пыткой мужественно переносил мучения (Богораз 1900. № 129: 334; 146: 390; ср.: Крашенинников 1949: 402, 697, 705). После пыток человека добивали.

 

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться: