НИ ТВОРЧЕСТВА, НИ ПОДРАЖАНИЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 5

Наша крайняя незадачливость в политике – одинаково и внешней и внутренней – заставляет спрашивать: в чем же, однако, дело? В чем основной секрет этого странного неудачничества, слишком затяжного, чтобы не вызывать тревогу? Стоит задать себе этот проклятый вопрос, чтобы потонуть в ответах. Громадное явление, какова судьба народная, хотя и просится под какой-то алгебраический х, но этот х в действительности развертывается в бесконечно сложное уравнение. Что сводить к жалким итогам энергию народа, его талант, здравый смысл и совесть? Сравнительная незначительность этих качеств или преобладание противоположных им? Не вдаваясь в дебри этого вопроса, я позволю себе высказать не столь обидную для нашего народного самолюбия мысль: неудачничество наше, может быть, есть просто результат сравнительного невежества и ничего больше. Если западные (а иные и восточные) народы устроились удачнее нас, то главным образом потому, что они дольше нашего находились под влиянием старых и умных цивилизаций, больше учились, больше накапливали точных знаний, и дисциплина опыта перешла у них более прочно в инстинкт, в народный характер. Что такое сила характера, которой иностранцы, несомненно, превосходят нас (по мнению Лебона [76], только в этом и состоит их превосходство пред нами)? Может быть, сила характера есть просто сгущение сознания, уплотнение идей до степени воли. Вспомните теорию idees forces. Воспитание не только отдельных людей, но и народов, как справедливо выражается тот же Лебон, есть превращение сознательных состояний в бессознательные. Наш народ в общем значительно меньше своих западных соседей учился, и результат обученности – понимание – у него стоит ниже, чем у них. Могут сказать: наш народ сравнительно невежествен, зато образованные классы в просвещении нисколько не уступают западным. Русская интеллигенция отличается высоким и разнообразным развитием. Русская литература блещет – или, по крайней мере, блистала недавно – талантами, которым завидуют на Западе. На страже государственности нашей стоят отменно воспитанные, тонко-культурные люди. При знании иностранных языков им открыт всемирный опыт ничуть не меньше, чем германским и французским государственным людям. Все это так, отвечу я, но действительность показывает, что это не спасает нас от неудачничества. Названные русские тонко-культурные люди именно тем и отличаются от западных, что имеют слишком тонкий слой культуры вместо сравнительно толстого, зато более мощного, имеющегося на Западе. Что касается широкого будто бы умственного развития нашей интеллигенции, то это развитие отдает поверхностным дилетантизмом. Еще Гончаров («Фрегат «Паллада" ») отмечал, насколько английские инженеры кажутся тупыми и односторонними в сравнении с нашими; в то время как наши инженеры могли философствовать о чем угодно, английские всей душой погружались, точно в колодец, в свою специальность. Полстолетия английского и нашего инженерного прогресса показали, на чьей стороне было преимущество развития. Математик и кавалерист Хомяков занимался богословием, артиллерист Лавров – философией, лесовод Шелгунов ~ политическими вопросами и пр., и пр. В результате столь распространенной наклонности заниматься не своим делом явился широкий развал и Церкви, и народного быта, и разных отраслей государственности. Трудно быть точным, где нельзя опереться на цифры, но, по-видимому, не одна интеллигенция наша страдает верхоглядством. Этот порок, к сожалению, встречается и в том слое общества, который составляет наш командующий класс. Бесконечная возня с выработкой законов, причем самая незначительная тема перебрасывается с рук на руки многочисленными комиссиями в течение десятков лет, – что это такое, как не следствие общего невежества? Как английский хронометр, выброшенный после кораблекрушения на дикий берег, становится загадкой для многих поколений дикарей, так и иной государственный закон, выброшенный на канцелярскую волокиту. Неполнота понимания заставляет передавать его из рук в руки, причем накопление темных догадок нисколько не уясняет дела. Что нужно было бы дикарям для постижения чуда, именуемого хронометром? Простого часовщика, не более. < …>

Не имея настолько пытливости, чтобы не переставать учиться, мы рвемся к творчеству, презирая подражание. Это, мне кажется, большой и непоправимый грех. Творчество – что ж об этом спорить? – это высшая роскошь природы, но оно отпускается такими мелкими дозами, что даже на Западе не служит методом государственной и общественной деятельности. Даже на Западе если бы рассчитывали на одно творчество, то жизнь сразу остановилась бы в миллионах точек. Если же она движется, то благодаря лишь честному подражанию, то есть добросовестному повторению чужого опыта. Каждый выдавшийся результат на Западе стараются укрепить повторением; ждут нового накопления изобретательности, чтобы продвинуть технику дела еще на одну линию. При этом культурнейшие народы с алчной жадностью высматривают друг у друга все гениальное и уворовывают без зазрения совести. Юбиляр, которого Петербург собирается на днях чествовать, В. В. Андреев [77], рассказывал мне, какую великую сенсацию произвела в Англии и Америке его, казалось бы, столь бесхитростная музыкальная машина. У нас, на родине балалайки, этот инструмент оставался сотни лет в пренебрежении, но открытый В. В. Андреевым ключ к этому сокровищу звуков нигде не был так мгновенно понят и оценен, как практическими англо-американцами. Они сразу сообразили чрезвычайные выгоды простоты и общедоступности балалайки и не только приняли инструмент, но чуть было не похитили у России и самого проповедника балалайки. Подобно лампочкам Яблочкова и Лодыгина, много русских «счастливых идей» расхватано иностранцами на корню и возвратилось в Россию уже в культурно разработанном виде.

Творчество – вещь великая, но если вдуматься в его психологию, вы увидите, что творчество есть почти всегда продукт настойчивого и честного подражания. Доводите подражание до крайнего напряжения, – и вы непременно закончите чем-то новым; оригинальность прорвется, она есть не более как сверхбанальность. К глубокому сожалению, нашему обществу недостает основной добродетели – скромности. Мы почему-то в делах государственных, а часто и в практических не хотим подражать чужому опыту, а стараемся изобрести что-нибудь свое, доморощенное. К сожалению, для изобретений нужна изобретательность; она же даром не дается, она составляет обыкновенно награду долгой и устойчивой культуры. Да и нельзя одну и ту же задачу решать на разные лады, или придется решать ее неверно. Я думаю, не столько национальная гордость, сколько национальная лень и отсутствие любопытства не позволяют нам настойчиво искать примеров, достойных подражания, и, найдя их, усваивать весь их разум. Плохое творчество, видите ли, гораздо легче хорошего подражания. Тяп-ляп – вышел корабль, но такой «корабль» не идет дальше речной барки, на которой привозят дрова в Петербург. Гораздо труднее, подражая иностранцам, построить дредноут.

По поводу предстоящего рассмотрения закона о свободе печати один юрист мне пишет: «Наши юристы дальше французских, немецких и подчас итальянских руководств упорно не идут; по их стопам следует и наша средняя интеллигенция. Это очень жалко. Если уже что копировать – лучше копировать оригинал, чем переделанные снимки. Во всех вопросах государственного и уголовного права (парламентаризм, суд присяжных, состязательный процесс и т. д.) первоисточником знания является Англия, ее наука и практика. Именно их и следовало бы изучать, их, в чем нужно, копировать. А мы, наоборот, предпочитаем переводить к себе итальянские судебные уставы, французскую технически абсурдную систему присяжного суда, немецкие судебные приказы. Большинство всех этих пересаждений прививается плохо, и тогда мы прибегаем уже к российским мероприятиям – обязательным постановлениям в той или иной форме. А будь наши заимствования удачнее, будь они ближе к первоисточнику, пожалуй, и к обязательным постановлениям не пришлось бы прибегать, и мы действительно приблизились бы к принципам правового государства, управляемого лишь строгим и точным законом и властным судом».

Так жалуется на свое ведомство юрист (с известным именем), хотя, казалось бы, где же, как не в юриспруденции, чужое творчество всего доступнее подражанию? Если не пользуются своевременно и в полной мере этою доступностью, то не столько, повторяю, вследствие самомнения, сколько по странному русскому безразличию ко всему на свете. «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы». Мы ревностно перенимаем то, что вне добра и зла, например моды и манеры, но пониженное любопытство мешает нам идти в глубь культурного подражания и усваивать до конца все серьезное на Западе, чему мы завидуем. При Петре Великом мы почти с японской стремительностью принялись было усваивать европейские порядки, недовольно быстро охладели в этом. Может быть, никогда Россия столько не отставала от Запада, как через столетие после Петра. Эта отсталость есть просто школьная отсталость: как в школе плохие ученики при тех же условиях отстают от хороших, так и некоторые народы – от своих соседей. Объясняйте это малоспособностью, но что такое этот недостаток, если не отсутствие наследственного и органического накопления умственной силы, развиваемой знанием? Скотоводы выводят любое повышенное качество, встречающееся у животных. Так точно подбирается и любое качество человеческой расы, в том числе интеллектуальность и характер. Для этого нет иного способа, как настойчивое повторение полезных признаков, то есть деятельное подражание образцам. В московские времена русские упорно подражали предкам, и это воспитало народный характер, источник имперского нашего величия. В петербургскую эпоху, переменив образцы подражания, мы как бы потеряли инерцию обучения. Отстав от одной школы, мы плохо пристали к другой. В результате обнаружился заметный упадок жизни и ее странная растерянность, представляемая политикой.

Да разве в одной политике мы постыдно топчемся? Разве не на всех фронтах мы отстаем? Не то ли же в устройстве материальной и идеальной жизни? Чрезвычайно желательны, например, такие новшества, как элеваторы и рефрижераторы, но вот уже второе десятилетие, как о них идут одни разговоры. Чрезвычайно желательно восстановление таких древностей, как патриаршество и соборность Церкви, но и о них, очевидно, будут говорить десятки лет без всякого видимого результата. Недавно я писал о столь неотложных, давным-давно оборудованных на Западе законах, каковы санитарный, вотчинный, межевой, майоратный и пр. Полстолетиями и даже веками у нас о них толкуют и не могут натолковаться. С такой же медленностью движутся – если движутся – и чисто технические вопросы вроде мелкого кредита, земельной мелиорации и т. п. Почему все это? Прошу разрешения сказать большую ересь: может быть, вся беда в том, что управляющее страной сословие несколько невежественно во всех столь важных вопросах, может быть, оно просто не может с ними справиться, как неосведомленный человек – с заданной ему задачей. Ибо представьте себе обратное, то есть полную осведомленность правительства о том, как те или иные великие вопросы решены и испытаны в соседних странах. Ведь такая полная осведомленность явилась бы живой совестью г-д министров, сознанием беспокойным, не дающим спать. Наши крестьяне, например, не имеют представления о предохранительных прививках, дающих в ряде болезней чудесные результаты. Не зная об этом лекарстве, крестьяне не интересуются им, но представьте врача, вполне уверенного, что спасительное средство найдено. Может ли он хоть один день оставаться спокойным? Может ли он изобретать свое средство или передавать вопрос в комиссию, в целый ряд комиссий, где часто теряется самая память о возбужденном деле? Совершенно, мне кажется, то же значение имеют усовершенствованные формы жизни для вполне осведомленного о них правительства. Какой смысл слишком долго рассуждать на тему вполне выясненную, не возбуждающую никаких сомнений? Если же неизменно всякий вопрос у нас сдается в комиссию, как в древности всякий подозрительный человек сдавался в застенок, то не есть ли это прямое доказательство, что ни в одном вопросе наши сановники не чувствуют себя вполне уверенными? Вместо того чтобы приобрести эту уверенность личным изучением предмета, у нас заставляют других изучать вопрос. Но эти «другие», члены разных комиссий и совещаний, как подчиненные люди, вовсе не заинтересованы в государственном понимании предмета. Не будучи государственными людьми, они часто даже не способны стать на государственную точку зрения. Чужая работа – скучная работа, она проделывается для вида, с ней не спешат, ее откладывают по тысяче пустейших предлогов, ее стараются отпихнуть или книзу – в подкомиссию, или кверху – в особое совещание, и в результате бесконечной волокиты является какая-то вытяжка из всех мнений, подобная настойке из сорока трав. Нечто требующее особого любителя, на которого все дивятся. Когда собирательная из разных комиссий вытяжка доходит до решающего вопрос сановника, чаще всего он оказывается нелюбителем подобной работы. Безличная и сборная, она кажется бездарной, людям талантливым она претит – и вот, просмотрев доклад комиссии, сановник сморщивает нос: плохо! Удивительная вещь: и председатель комиссии, и члены ее люди в отдельности неглупые, а общая их работа – хоть брось ее. Не желая подписывать своим именем безвкусную стряпню, сановник делает некоторые замечания и направляет дело в другую комиссию. Затем на том же основании вопрос переходит в третью комиссию и т. д. Чтобы хоть что-нибудь делать, члены комиссии собирают материалы, справки, межведомственные отзывы, заключения и т. п. Дело не медведь, в лес не убежит. Проходят годы, десятки лет, умирают министры, возбудившие вопрос, умирают наиболее заинтересованные члены. Случается, вымирает вся комиссия – и проходит много лет, прежде чем спохватятся о ее исчезновении.

Согласитесь, что это вовсе не похоже на разумное изучение вопроса. Это не похоже не только на творчество, но даже на самое посредственное подражание. Это отлынивание и от творчества, и от подражания. Это какой-то трети и вид деятельности, сводящий всякое задание к нулю. Поразительно то, что в состав правительства выдвигаются не только умные, но иногда очень сведущие люди, люди с огромной трудоспособностью, то есть такие, которым ровно ничего не стоило бы (при их государственной подготовке! ) изучить в одну неделю любой вопрос. Если говорить о законах, то неужели И. Г. Щегловитов [78], будучи ученым (он магистр и профессор), будучи многолетним практиком суда, – неужели он при замечательной памяти своей и соответствующей эрудиции не мог бы сам лично, не прибегая к комиссиям, посмотреть, как решается тот или иной вопрос в культурном свете и как его целесообразнее было бы решить у нас? Мог бы, тысячу раз мог бы. Как артист своей профессии (а в министры должны выбираться артисты ведомств), каждый сановник мог бы дать не только художественное подражание, но, может быть, и гениальное творчество, но он весь связан комиссиями из подчиненных ему чиновников. Эти чиновники, сравнительно с министром, молоды, менее опытны, гораздо менее его осведомлены, чаще всего менее его даровиты, не говоря об отсутствии у них государственной заинтересованности. Выходит так, что всемогущее на вид правительство закрепощено невежеством своих же канцеляристов.

30 марта

ВОСПИТАНИЕ ЭНЕРГИИ

В напутственном слове Государя Императора юнкерам, произведенным в офицеры, указано исполнение долга «честное и изо всех сил». Это важная истина, постоянно забываемая на родине Тентетниковых и Обломовых. Если от чего хиреет Россия, то не столько от неисполнения долга, сколько от слишком вялого его исполнения, несвоевременного и неполного. Как в анемичном теле все функции протекают медленно, без того яркого одушевления, которое вносит с собой горение железа крови в кислороде, так и в обленившейся стране. Все отправления народной, общественной и государственной жизни у нас постоянно опаздывают, точно поезда на плохо управляемой дороге. Вдумчивые люди, бывавшие в Англии и особенно в Германии, поражены общею картиной удивительной кипучести тамошней жизни, невероятной для нас общей охотой к труду, потребностью в нем, переходящей иногда в страсть. Никому не кажется тяжелым встать рано и лучшую часть дня провести в привычных занятиях – напротив, за работу принимаются веселыми и оканчивают ее свежими. Проработав восемь часов, иностранцы способны остальную часть дня провести не в сонном, как у нас, безделье, а в развлечении другими, иногда столь тяжелыми вещами, как физический спорт, или столь утомительными, как разные собрания, театры, концерты и т. п. По-видимому, западный человек вырабатывает в себе новую биологическую черту – неутомимость, ибо чем больше он работает, тем больше – подобно динамо-машине – развивает в себе энергию. У одних в большей, у других в меньшей степени, но эта черта сама бросается в глаза при сравнении западного рабочего с нашим или с китайским. При том же – только более тренированном – телосложении, при тех же физических силах средний англичанин вырабатывает чуть не вдвое против среднего русского. Примеры поразительной неутомимости, конечно, встречаются и у нас в России, но у нас они, к сожалению, составляют исключение, тогда как на Западе становятся постепенно правилом. Все работодатели – особенно из иностранцев – в один голос жалуются не только на недобросовестность, но и на болезненную лень русских рабочих. Ленивая же работа и в количестве, и в качестве не идет ни в малейшее сравнение с работой энергической.

Откуда эта грустная национальная черта наша – лень? И где средство, чтобы отделаться от нее? Я думаю, в наше время возможен уже научный ответ на эту загадку, которая столько волновала русских читателей и критиков в эпоху появления «Обломова». Всякая лень есть следствие главным образом долгой невынужденности к усиленному труду. И единственное средство против лени – это постепенно развиваемый усиленный труд, труд «изо всех сил». Основная причина сравнительно меньшей энергии славянской расы та, что, заняв слишком широкое пространство на земле, она была более англичан и германцев обеспечена сырой природой и менее вынуждена к труду. Для резкости примера возьмите, например, старинного англичанина и старинного малоросса. На своих охваченных океаном небольших островах англичанам в течение уже многих веков было действительно тесно, не хватало земли (особенно при низкой в старину культуре), не хватало хлеба. Не только суровый феодальный режим, при котором земля принадлежала потомству завоевателей, но и чисто географическая теснота заставляла работать усиленно и торопливо искать работы. Когда не стало хватать ее на материке, англичане выступили в океаны, в далекие колонии, и взгромоздили мировой по значению коммерческий флот, оберегаемый таким же чудовищным военным. Но что также был флот, особенно в парусные времена? Эх была усиленная народная гимнастика, пожалуй, никогда в истории более не повторимая. Бесчисленные рыбаки Англии и бесчисленные матросы обоих флотов были вынуждены в течение веков не только трудиться, но трудиться усиленно, тренируя свою ловкость, отвагу, настойчивость, зоркость, крайнее напряжение тела и духа. Небольшая нация, пропускаемая через мореплавание, находила в нем превосходную школу чисто физического развития. Труд парусного моряка имел ту особенность, что он совершался всегда на краю бездны, то есть был принудительным в высшей степени. Кроме слабого вначале чувства долга непрерывно действовал категорический императив: оплошаешь – погибнешь. Вот источник британской энергии, изумительной настойчивости англичан, их священного и всесильного чувства долга (Duty). Самое это чувство выросло и накопилось как многовековая привычка каждое маленькое и большое свое решение доводить до конца. Море и теперь, а в парусное время особенно не любило шуток: всякая не подтянутая как следует снасть, всякий плохо взятый риф у паруса или переложенный слишком руль немедленно влекли наказание, часто жестокое.

Сравните со старой Англией старую Малороссию, хохлацкая лень которой вошла в пословицу. Широта земли в сравнении с Англией была безграничная: тут тоже океан, только твердой суши. Да какой суши: чернозема, равного которому не было ничего в тогдашнем мире. Чудные леса на севере и дивные степи, благодатный климат – ну, словом,

Край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра…

Мудрено ли, что великая раса, как индусы в их райских условиях, еще в скифские времена обленилась и изнежилась, изнежилась до позорной неспособности отстоять себя от более голодных соседей – от татар и литовцев? Когда судьба скрутила наших южнорусов, они начали постепенно выправляться. Изнеженность стала проходить. Бедственные условия жизни заставили усиленно трудиться, быть настороже, учиться давать отпор. Великороссы, менее избалованные природой, успели раньше малороссов сломить татар и литву и выдвинули славное донское казачество. Малороссы выдвинули Запорожье и гайдаматчину – свидетельство накопившейся народной энергии. Но когда при новой нашей династии произошло объединение русских племен, Империя оказалась настолько сильной, что внешняя опасность казалась почти исчезнувшей. Двести лет Малороссия, охраняемая Империей Русской, не знает, что такое нашествия, и полтораста лет не знала, что такое земельная теснота. Из Гоголя вы помните, какой это был сытый, пьяный, ленивый край и до чего были изнежены и старосветские помещики, и старосветские крестьяне. Для изнеженности вовсе не нужно слишком высокой культуры: она встречается и на крайне низкой ее степени, у дикарей или наших хулиганов. В мире животных низшие породы часто изнеженнее высших. Мне кажется, русская лень вообще, а малороссийская в особенности есть просто многовековая отвычка от принудительного и ответственного труда. И накопление, и растрата сил, к сожалению, одинаково закрепляются повторением нарастающего процесса в первом случае и убывающего во втором.

Если бы эти строки попались на глаза молодым офицерам, только что произведенным из юнкеров, я советовал бы им познакомиться с той главой «Психологии» знаменитого киевского профессора Сикорского, где говорится о нарастании работоспособности. Оказывается, это драгоценнейшее из человеческих свойств можно приобрести и усилить в себе иногда в степени чрезвычайной. Каждой деятельности соответствуют известные участки мозга. Если вы или сами принуждаете себя, или если, при недостатке воли, вас кто-нибудь принуждает работать и постепенно развивать работу, то соответствующие центры головного мозга увеличиваются, нарастают в числе клеток, и трудная работа становится уже легкой. Прибавляя еще работы, вы заставляете еще более разрастаться рабочие центры мозга, и чрезмерное опять становится нормальным. Конечно, тут существует свой предел, но что он у некоторых одаренных натур (то есть с прирожденно большим числом клеток) способен отодвигаться на чудесное расстояние, доказывают простые фокусники, акробаты, наездники и т. п. Еще древняя аксиома гласила: repetitio est mater studiorum (повторение – мать учения. – Ред.), но только теперь выясняется ее физиологическая основа. Но для поддержания максимума культурной работоспособности необходимо, чтобы известная деятельность не прерывалась на долгий срок. Для некоторых профессий передышка в два дня ведет уже к регрессу:

число нервных клеток начинает уменьшаться, способности слабеют, вероятно, до полного одичания, то есть до прирожденной нормы клеток. Даже гениально одаренные артисты, вроде Антона Рубинштейна, не могут себе позволить «полного отдыха» даже на один день без того, чтобы не почувствовать понижения своих сил. Вероятно, это же значение имели выработанные древними правила: «Сагре diem», «Nulla dies sine linea» («Лови мгновение», «Ни дня без строчки». – Ред.).

К глубокому сожалению, наша национальная лень выработала другую мораль: «Над нами не каплет», «Поспешишь – людей насмешишь», «Дело не медведь – в лес не убежит» и т. п. С этими формулами народной глупости давно пора покончить. Жизнь страшно коротка, возможности неисчерпаемы, следует «спешить делать добро», как проповедовал святой доктор Гааз, и единственно, в чем не грех полениться, – это в делании зла. Молодежь, вступающая в жизнь, должна знать, что от нее зависит или закопать свои таланты, подобно евангельскому ленивому рабу, или внести их родине с блестящими процентами. Старикам, конечно, поздно мечтать о развитии погасающих сил, но молодежь должна дорожить возрастом, когда ее природа пластична, когда есть полная возможность досотворить себя, довести до высшего развития сил. Многие не понимают, как это сделать и почему практика всех деятельностей неизменно усиливает их. Теория, изложенная профессором Сикорским, бросает на это научный свет. В дополнение этой теории я предложил бы следующую, более поэтическую, чем научную, схему. Организм наш, подобно улью пчел или муравейнику, представляет огромное скопище живых индивидуумов – клеток, которые делятся на касты сообразно разделению труда. Как у названных насекомых, в организме есть клетки-трутни, клетки-воины, клетки-рабочие всевозможного рода. В обленившемся организме происходит то же самое, что у пчел, у которых отродилось слишком много трутней. Пчелы справляются с этой бедой довольно жестоко, но, мне кажется, и человеку-лентяю нечего жалеть свои бездеятельные клетки. Для уменьшения их нет нужды принимать иные меры, кроме увеличения работы. Упражняйте свои рабочие способности – этим вы заставите кровь приливать к рабочим органам, начиная с специальных участков головного мозга, для усиленного их питания и равновесия. Прилив же крови к деятельным клеткам повлечет отлив ее от бездеятельных: последние будут хиреть и атрофироваться. Каждый молодой человек, сознательно глядящий на свое место в природе, может или превратить себя в больной и заглохший улей, наполненный трутнями, или в улей клеток деятельных, жизнерадостных, жизнеспособных, строящих соты существования и наполняющих их медом счастья. Аналогию эту можно провести и далее, распространив на организм общественный. Легко понять, что отдельное тело, охваченное засильем клеток-трутней, в своем целом представляет исполинского трутня. Илья Ильич Обломов при всех его симпатичных качествах был вредный трутень; хуже того, он даже не годился для функции трутня, превратившись заживо в паразита своих крепостных. Чрезмерное умножение таких паразитов ведет к краху весь строй народный, органически сложившийся.

У нас провозгласили великой реформой освобождение крестьян от помещичьей власти. И в самом деле реформа была благодетельна, ибо Илья Ильич – какой же он был помещик? Какие же были помещики Чацкий, Рудин, Лаврецкий, Райский и пр., не говоря о гоголевских героях? Но у нас не заметили, что нужда-то в деятельных руководителях народа была и осталась. Осталась ничем не возмещенная, но крайняя нужда в таком человеческом типе, как Костанжогло, Штольц и даже Собакевич, если расшифровать его из карикатуры. Если бы аристократия (во всем свете) не изнежилась, не потеряла своих рабочих способностей, она никогда не уступила бы ни третьему, ни четвертому сословию. Древние бароны, завоеватели Европы, были и физически, и психически более деятельными, более сильными людьми, чем те рохли, которыми они овладели. Древние аристократы упражнялись каждый день в военном искусстве и были артистами насилия. Обеспечив победу, они совершенствовали свои способности побеждать не только мечом, но и повелением, распоряжением, более умным, нежели могли додуматься их вассалы. В каменных раковинах многовековых замков жила одно время не только по титулу высшая раса, а и по существу. Но когда покорение народа за страх и за совесть было закончено, когда исчезла необходимость трудиться ежедневно и «изо всех сил», великая раса изнежилась, впала в бездеятельность и бессилие. Революция смела не силу, а бессилие.

Каждое поколение офицерства, вступающее в жизнь, должно помнить, что оно главный носитель аристократического принципа в обществе. Офицерское звание есть рыцарское и несет в себе заветы рыцарства. Офицеры по происхождению даже не из дворян получают личное дворянство. Из всех профессий, конечно, наиболее благородной является та, что ставит задачей, когда потребуется, «положить душу за други своя», за родину, за ее державу. Но мне кажется, мало хотеть быть благородным – надо суметь сделаться таковым, надо воспитать в себе какие-то особенные способности. Многие не подозревают, что в область благородства входит трудоспособность, но, в конце концов, может быть, это главное условие благородства. Что толку в том, если вы желаете честно исполнить долг свой, да не можете это сделать – не хватает сил? Очень глубокое и решающее значение имеет повеление Государя Императора офицерству трудиться не как-нибудь, а «изо всех сил». Иначе – если говорить о честном долге всей жизни – и нельзя его выполнить, как напрягая все силы. Чуть вы оставили праздными часть сил, эти бездействующие силы отмирают и вы становитесь ниже себя. Если из пониженной нормы оставляете праздными еще часть сил – и они атрофируются, как все бездействующее, вы еще понижаетесь на одну ступень и идете постепенно до дна ничтожества. Может ли быть речь о честном исполнении долга при наклонности не доделывать его, не доканчивать, не доводить до идеальной высоты? Идеальная же высота задачи требует напряжения всех сил и в награду за этот героизм прибавляет энергии. Верно сказал Шиллер: «Человек растет по мере того, как растут его цели». Поэт говорил, очевидно, о целях осуществляемых, а не тех, о которых господа Обломовы и Рудины умели говорить, и только говорить.

Офицерству более, нежели какому сословию, необходимо быть благородным не на словах только, а наделе. Благородство на словах повело нас к севастопольскому и маньчжурскому разгрому. Я не хочу омрачить этим память действительных героев, работавших и до этих кампаний, и во время них изо всех сил и отдавших жизнь за Отечество. Но, очевидно, кроме героев у нас были и не герои, и именно на совесть последних должны пасть ужасные результаты последних войн. Если бы все были герои, если бы все, подобно Макарову, «помнили войну» еще в мирное время и подготовлялись к войне изо всех сил, то, конечно, Россия не переживала бы теперь нравственных мучений, а могущество ее было бы безмерно укреплено новой славой.

Обленившимся героям вроде Бельтова и Рудина бесполезно было бы говорить самые святые истины и напоминания. Но офицерская молодежь, только что вступающая в жизнь, несомненно, имеет в своих рядах и героев дела, – но даже герои дела, то есть люди искренние, способные на подвиги, не всегда в состоянии их выполнить, ибо этому нужно научиться. Наука длинная, можно сказать – бесконечная, но необыкновенно простая: работайте «изо всех сил» – вот и все. По повелению Государя Императора недавно установлены начала физического воспитания, гимнастики и военного строя. Это воспитание должно коснуться всей народной молодежи, будущих солдат, и офицеров. Во главе великого дела поставлен генерал Воейков; ему следует пожелать всевозможного успеха, как заслуживает большой благодарности и главный до сих пор инструктор потешного движения – полковник Назимов. Ходят слухи, будто с назначением генерала Воейкова полковнику Назимову придется оставить дело, над которым он столько потрудился. Как жаль, если это правда. Гимнастика и военный строй есть первое, с чего начинается воспитание энергии – не только физической, но и душевной. Приучаться постепенно преодолевать препятствия, сначала маленькие, затем все больше и больше, – вот простой способ побеждать великие препятствия. Исчерпайте производительно весь свой запас сил. Даже у слабых людей этот запас огромный – они только не знают об этом и не умеют открыть себя. Часто маленькие люди, измученные своей незначительностью, умирают, не подозревая, что могли бы быть великими.

20 августа

ВЕЛИКОРОССИЙСКАЯ ИДЕЯ

Нам нужна великая Россия.

Из речи Столыпина

Сегодня открывается памятник государственному мученику, павшему от руки еврея. В лоне «матери городов русских» упокоился великий гражданин, в сердце которого горели те же государственные начала, что свыше тысячи лет назад вдохновляли государей новгородских и киевских.

П. А. Столыпин не был создателем русского национализма, но, как все благородные люди, он родился с преданностью своей стране, с чувством гордого удовлетворения своею народностью и с пламенным желанием защитить ее и возвеличить. Все русские люди с честью и совестью – сознательные или несознательные националисты. Они, как порядочные немцы, англичане, французы, поляки, финны, евреи, несут в душе своей наследственный завет служения своему племени, своему народу. Иначе и не может быть, если говорить о людях вполне здоровых, не поврежденных духом. Отдельная личность – лишь звено в бесконечной цепи рода, и все призвание этого звена – не разрываться, удерживать в себе полную передачу жизни из прошлого в будущее. Для этого каждое звено должно быть такой же железной крепости, как род, которого он является продолжателем. Эта родовая крепость, преобразуясь в личное сознание, дает патриотизм, расширяющий отдельную душу до неизмеримого объема родины. Люди столыпинского склада в России еще юношами, в ранние годы, ощущают радость чувствовать себя не какими иными, а только русскими людьми. Они на отечество свое глядят как на мать, с жалостливой любовью: «Земля родная! Люблю тебя, и молюсь за тебя, и за твое благо, если нужно, иду на смерть».

Столыпин еще до мученической смерти сделался дорог России тем, что сумел показать ей в своем лице некий пленительный образ – образ благородного государственного деятеля, имеющего высокую историческую цель. Сразу, в первые же дни, почувствовалось в нем бесстрашие и неподкупность, то непоколебимое упорство, которое в конце концов дает победу. По правде сказать, Россия истосковалась по такому историческому человеку, она давно ждет его не дождется. Возможно, что люди такого пошиба не раз появлялись на высоте власти: Яков Долгорукий [79], адмирал Мордвинов [80], граф Киселев [81], граф Пален и другие, но они не встречали надлежащих для себя условий. Их мысль встречала отовсюду гранитную стену непонимания или своекорыстной вражды, и они хоронили с собой неиспользованный для отечества талант. Среди множества министров, имя которых гремело в годы их власти и покрывалось странным забвением на другой же день после отставки, бывали люди умные, ловкие, энергические, трудолюбивые, но на их фигуре и на их работе лежала та facies Hippocratica («Гиппократово лицо» (лат.) – лицо, отмеченное печатью смерти. – Ред.) государственности, что называется бюрократизмом. Оттенок неизбежной мертвенности, восковой налет оторванных от корней жизни решений. Столыпин в роли министра не был бюрократом. Для подземелья русской жизни это показалось струёй свежего воздуха, возможностью молодого, восстановляющего творчества власти, что в годы революционные многих примиряло с нею и вновь заставляло надеяться и верить в нее.

После неслыханного позора, который пережила Россия на Востоке, и общество русское, и народ русский были близки к отчаянию, к самоубийственному мятежу. Для всех представлялась ясной простая причина нашего разгрома: чиновно-дворянская бесхозяйственность, неумение овладеть огромными средствами Империи, чтобы сделать ее непобедимой. Чиновники этого не могли сделать; сама собою сложилась мысль, что нужна иная, не канцелярская власть и что эта власть – что касается законодательства – должна быть в согласии с народной волей. Наскоро создано было народное представительство, о котором русское образованное общество мечтало целое столетие и ради которого деды нынешней аристократии шли на эшафот и в рудники Сибири. Но одно народное представительство, кра<

⇐ Предыдущая 1 2 3 45