Структура потребностей и вооруженность

Не зная средств, какими располагает человек, нельзя су­дить и о том, сколь значимы для него цели, за которые он борется. Тех же размеров пожертвования богача и бедняка свидетельствуют о разном в составе и силе потребностей каж­дого. Истина эта давно известна по евангельской притче о «лепте вдовицы». Своеобразие структуры потребностей чело­века проявляется в самых разнообразных случаях; когда он употребляет свою вооруженность вопреки ее прямому назна­чению; когда он пренебрегает имеющимися у него «оружием» и пытается применить то, какого лишен или каким располага­ет в наименьшей степени; когда человек значительно преуве­личивает или преуменьшает свое действительное владение тем или другим «оружием»; когда он заблуждается в пригодности в данных обстоятельствах данного рода «оружия» (как Мар­тышка в пользовании очками и как Повар в воздействиях на Кота в баснях Крылова) и т.д. Несоответствие «оружия» вре­мени и месту его применения может заключаться не только в его роде, но и в его недостаточности для борьбы в данном конкретном случае. Шахматист, сильный среди любителей, может быть слабо вооружен для борьбы с мастером спорта.

Для зрителей вооруженность любого вида и рода выглядит ' либо как средняя, нормальная, либо как более или менее от­клоняющаяся от обычной в ту или другую сторону; причем недостаток в одном может сочетаться с избытком в другом. В быту так узнают обычно специалиста.

Наиболее ясно недостаточной вооруженностью выглядит пользование общеизвестным, но устаревшим «оружием». Рас­четы на такое оружие, его применение, непонимание его не­пригодности - все это выдает глупость, наивность или неве­жественность человека и вызывает нередко комический эф­фект. И наоборот: лицо, вооруженное, по представлениям зрителей, значительно выше средней нормы, вызывает обычно уважение. Оно тем больше, чем выше ценит данный состав зрителей данный вид «оружия». Это ярко проявляется в реак­циях зрительного зала ТЮЗов.

Всякого рода противоречия между вооруженностью челове­ка и его потребностями обнажают эти потребности, а значит - и своеобразие их структуры. При острой нужде человек не успевает выбрать «оружие», наиболее подходящее к данному случаю, и хватается за ближайшее и наиболее привычное. В этом проявляется и острота нужды и привычка к тому или другому «оружию». В одних и тех же обстоятельствах один начинает ругаться, другой читает нотацию, третий обращается к совести, а четвертый вовсе не прибегает к словам.

Пригодность или непригодность «оружия» в каждом дан­ном случае определяется объектом, на который оно направле­но. Если это человек - то на какие-то его потребности: на биологические, социальные или идеальные. Ведь воздейство­вать на него может только то, что каких-то из них касается, причем какие-то у каждого человека наиболее, а какие-то наименее уязвимы. Поэтому успех в применении определенно­го «оружия» свидетельствует не только об относительной силе победителя, но обнажает также и слабости побежденного. Преимущество победителя может при этом заключаться всего лишь в знаниях слабостей побежденного. Так действуют вся­кого рода шантажисты, соблазнители, льстецы.

Так слабейший иногда побеждает сильнейшего, пользуясь противоречиями в потребностях или вооруженности последне­го. Шантажируемый, соблазняемый или обольщаемый что-то лю­бит, чем-то дорожит (например, репутацией), а это любимое или нужное не защищено в должной мере, или представляется недостижимой мечтой. Знание такой «подноготной» в потреб­ностях противника бывает в борьбе сильнейшим «оружием». Но, в сущности, всякий борющийся ищет незащищенные места в структуре потребностей и в возможностях противника и рассчитывает на их существование. Процесс борьбы происхо­дит, пока борющиеся такие места ищут и находят.

Чаще всего они обнаруживаются либо в привязанностях парт­нера-противника, либо в нормах удовлетворения его потребностей - в том, что какая-то из них может быть нарушена и соответст­вующая потребность сделается актуальной и значительной. В пер­вом случае речь идет о возможной опасности любимому, ис­комому, желанному; во втором - об угрозе уже достигнутому, привычному, ставшему постоянной необходимостью.

Таким образом, противоречия между вооруженностью и потребностями человека уясняют еще и новую область проти­воречий. Это противоречия между потребностями актуальными, неудовлетворенными и потребностями неактуальными, удов­летворенными общей нормой; здесь охрана нормы противопо­ставлена устремленности к новому, нужды противостоят вле­чениям и влечения - привычкам. Такие противоречия посто­янно возникают, но редко достигают значительной остроты; их можно рассматривать как еще один «уровень» противоре­чий в структуре потребностей человека.

Противоречия начинаются с целей, интересов, мотивов и по­требностей, отличающих одного человека от другого и заставля­ющих их бороться друг с другом. Но противоречия заключе­ны и в глубинах души каждого, так как составляют сущность жизни человека, пока он - мыслящее существо. Л.Н. Толстой писал: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие - ду­шевная подлость» (277, т.60, стр.231). Дж.Г. Лоусон отмечает в теории драмы: «Действующие лица постоянно сталкиваются с расхождением между своими намерениями и тем, что происхо­дит в действительности; это вынуждает их пересматривать свои представления о реальности и еще больше напрягать свои силы; именно это и заставляет их двигаться в букваль­ном смысле слова» (165, стр.325).

На любом уровне рассмотрения противоречий в структуре потребностей своеобразие человеческой души раскрывается в отклонениях от обычного, наиболее распространенного, нор­мального, общего. Но это общее должно прежде всего суще­ствовать - только при этом условии противоречащее ему мо­жет служить воплощению человеческой души и удовлетворе­нию потребности бескорыстного познания режиссера и зрите­лей спектакля.

 

Потребности и мода

Вещи, которыми человек окружает себя, иногда весьма внятно говорят о его потребностях. В этом отношении особенно красно­речиво бывает следование моде или пренебрежение к ней. В следо­вании моде - один из первых признаков принадлежности к опре­деленному общественному рангу. В признаке этом содержится и понимание субъектом своего «ранга» и его потребность принад­лежать к нему.

Повышенное внимание к моде, стремление нисколько не от­ставать от нее выражают потребность занимать в данном ранге достойное положение. Но стремление это свидетельствует также и об отсутствии претензий выйти за его пределы, то есть об относи­тельной скромности социальных потребностей. Тот, кого суще­ствующая норма категорически не удовлетворяет, а также и тот, чья социальная потребность ниже общей средней нормы, не следят за модой. Но они и не отрицают ее - они к ней равнодушны, как к явлению малозначительному. («К чему бесплодно спорить с ве­ком? » - спрашивает Пушкин.)

Модно бывает самое разное, вплоть до «физики», «лирики» и политики. Предметом моды бывают сами потребности; при этом они неизбежно превращаются в потребность социальную. Точнее - социальная потребность определенного уровня конкретности иногда трансформируется в моду на определенные идеальные и биологические потребности. Эпидемическое увлечение точными науками («физикой») или поэзией («лирикой») в 50-е и 60-е годы и общественными науками - в 20-е и 30-е годы, вероятно, можно отнести к таким модам. Мода на потребность бывает связана с ее вещественными признаками - вооруженностью, атрибутами, сим­волами; сюда может входить не только одежда, но транзисторный приемник, портативный магнитофон, определенные книги, плани­ровки квартир и т.д. - вплоть до времяпрепровождения.

Мода на определенную вооруженность говорит обычно о модности определенных потребностей. Так, скажем, если модна косметика, то едва ли в том же кругу одновременно может быть модна политика. И, наоборот - когда модна политика, то модно отсутствие косметики.

Мода на биологические потребности свидетельствует об обо­стрении социальных потребностей - о недостаточности существу­ющих норм их удовлетворениями о том, что новая норма еще не определилась. В модности биологических потребностей скрыт некий протест без положительной программы.

Рост волос на голове и лице человека, рост ногтей - это есте­ственные процессы удовлетворения растительных потребностей человеческого организма (так же как и усваивание в различных частях пищеварительного канала питательных веществ из пищи); стрижка волос и бороды, уход за растительностью - нормы удов­летворения потребностей социальных. Отказ от ухода за волоса­ми, от стрижки и бритья (и от «красы ногтей», по выражению Пушкина) - отказ от социальных потребностей и пренебрежение к норме их удовлетворения, принятой в данное время в данной среде - «спор с веком», по Пушкину.

Тело живого существа - это его «оружие». Разные части чело­веческого тела приспособлены к обслуживанию разных потребно­стей. Чем больше в биологической потребности животного, тем тщательнее закрывается то, что служит ей. Одежда скрывает и обнажает те или другие части тела, как указывает мода на ту или иную потребность. Сложнейшая прическа и платье до пят в этом отношении прямо противоположны распущенным волосам, зак­рытым плечам и мини-юбке; контрастность мужской и женской одежды (в покрое, в расцветке) противоположна их сближению *. _______________________________

* Декольте в XIX в. и мини-юбка в XX подчеркивали и разное в био­логических потребностях и в разной степени. Поэтому сильно оголенные плечи в платье «до пят» производят совсем другое впечатление, нежели сильно оголенные ноги при свитере «под горло». По мнению П.М. Ершова, в одном случае более подчеркнутыми оказываются материнские функции, что возвышает впечатление от покроя. В другом же - акцент делается на пред-полагемом любострастии. - Прим. ред.

 

Начинается смена нормы и моды с отрицания. Р.-М. Рильке писал о футуристах: «По своей сущности они не творцы нового, а беглецы от прежнего» (228, стр.269). Михаил Лифшиц пишет о современной моде в искусстве: < «...> если в течение почти десятиле­тия господствовал вкус ко всему, что удалялось от реального ми­ра, то на смену ему должен был прийти и действительно пришел интерес к предметности, как длинные юбки сменяются короткими и наоборот. Конечно, такие циклы уже бывали, однако на этот раз дело пошло более круто <...> дело не обошлось бутафорским вос­становлением реальности на полотне. Место изображенного пред­мета занял предмет реальный» (155, стр.100).

Во многих чертах современной моды в одежде (короткие юб­ки), прическе (распущенные волосы), в поведении (например, в поцелуях в общественных местах), казалось бы, проявляется пре­обладание биологических потребностей над социальными. И это было бы действительно так, если бы это преобладание не было модой. Но поскольку оно - мода, в нем господствуют потребность социальная и норма ее удовлетворения. В данном случае она нега­тивна - в ней отрицание прежде господствовавших норм, касаю­щихся, вероятно, не только прически, одежды и манер.

Отношения к моде суть отношения к определенной норме удовлетворения социальных потребностей, но отношения эти бы­вают весьма разнообразны и зависят они от многих причин, в число которых входят и некоторые природные данные человека -его врожденная вооруженность. Так, скажем, красивые женщины обычно менее внимательны к моде, чем некрасивые. Нарушение нормы и моды в одном иногда подчеркнуто восполняется другим; как отметил еще М.Ю. Лермонтов, «дама дурно одетая обыкно­венно гораздо любезнее и снисходительнее»? Оттенки отношения человека к моде иногда отчетливо обнаруживают некоторые его потребности. В чем именно и в какой мере данный человек следует моде и пренебрегает ею? Ответ на этот вопрос может указать на те черты человека, которых он сам не осознает; они касаются вкуса, а вкус отражает потребность, безотчетно ощущаемую.

Но следование моде как признак принадлежности к опреде­ленному рангу есть, кроме того, и вооруженность, приобретаемая иногда ценой значительных затрат и жертв. Кроме того, следова­ние моде в женской одежде и косметике служит иногда «оружием» для удовлетворения биологических потребностей, что чаще всего тоже, вероятно, не осознается.

Значит, на уровне противоречий между вооруженностью и по­требностями мода имеет основание занимать определенное место.

Умение видеть

В воплощаемой на сцене структуре потребностей необычайное и значительное может быть обнаружено в пьесе или внесено ре­жиссером в создаваемое им взаимодействие на любом из рассмот­ренных условно вычлененных уровней и во взаимосвязях между этими уровнями.

Уменье обнаруживать в пьесе и вносить в партитуру борьбы в спектакле новое, неожиданное есть, в сущности, уменье видеть. Зрением обладают все нормальные люди, но художник, кроме того, видит в частных явлениях определенного рода, соответ­ственно своей профессии, общечеловеческий смысл. Режиссер, по требованиям своего искусства, видит его во взаимодействиях лю­дей; видит, во-первых, в реальной действительности и во всем, что он узнает о ней; во-вторых, в собственном воображении, опери­рующем знаниями; в-третьих - в пьесе, от акта к акту, от сцены к сцене, от реплики к реплике.

Такое уменье видеть обусловлено соответствующей потребно­стью и надлежащей вооруженностью, а единый зародыш того и другого называют способностями, дарованием, талантом. Все это обнаруживается в возникающих ассоциациях - в воображении, связывающем личный опыт и знания с пьесой, а пьесу - с личными опытом и знаниями.

Академик А.А. Ухтомский приводит мысль М. Пришвина о работе писателя, но ее можно отнести к художнику любой специ­альности: < «...> как только <...> свое личное как бы растворяется в чужом, то можно с уверенностью приступать к писанию - напи­санное будет для всех интересно, совершенно независимо от темы: Шекспир это или башмаки» (288, стр.264). Эта же мысль выражена Б.Л. Пастернаком в более общей форме:

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа.

Спектаклем режиссер проверяет то, что увидел в жизни и в пьесе и что доверил актерскому коллективу - он предлагает уви­денное на утверждение зрителям, чтоб убедиться в своей правоте. Оно нуждается в утверждении потому, что представляет собой реальность необычайного или необычайность реального. Техноло­гически диалектика эта заключается в том, что противоречия на одном уровне структуры потребностей уравновешиваются стро­гой логикой их функционирования на другом или других уровнях, или между ними, и режиссер для воплощения своего открытия выбирает - когда и какие именно потребности с какими именно согласуются или сталкиваются. Выбор этот утверждает некоторое универсальное единство в человеческой душе, в людях, в мире.

По Р. Гамзатову - «в одной капле дождя спит потоп», по О Хайяму - «в зерне - вся жатва», по девизу на шекспировском теат­ре «Глобус» - «весь мир играет комедию».

Логику эту можно продолжить: в атоме - весь космос, в душе человека - вся истина, потому что если нет его, то нет и истины.

Основание для всех этих утверждений одно - в искусстве несу­щественно количеством и занято оно всегда познанием.

 

POST SCRIPTUM *

_____________________________________

* «Искусство толкования» было написано в 1974 г. При последующем редактировании рукописи автором были сделаны «приложения», материалы которых и составили завершающий работу «Post scriptum». Первая часть написана в 1980г., вторая - в 1985. - Прим. ред.

 

I.

Объектом познания в художественной литературе является человек. Познание его природы заключается в представлениях о закономерных связях между всем тем, что и почему с ним происходит. (Это: связи его с другими людьми, с окружающей природной средой, с его прошлым и будущим и это связи между разнообразными процессами, происходящими в нем самом). Являясь объектом познания, человек служит в то же время промежуточным звеном познания между мирозданием в целом и вполне реальными, конкретными людьми - живыми образами данного произведения литературы.

Так, при удовлетворении идеальных потребностей - по­требностей познания - человек оказывается одновременно и объектом, предметом познания, и инструментом, орудием по­знания. Это же относится и к отдельным' моментам его жизни - свойствам, чертам характера отдельных образов художе­ственной литературы.

Познание человека бесконечно, так как безгранично раз­нообразие человеческих индивидуальностей и бесконечен путь к абсолютной истине - единой сущности всего происходящего в мире. Поэтому в неповторимости художественного образа -его достоверность.

В том, как писатель подходит к познанию человека, мож­но обнаружить определенные тенденции, более или менее ясно проявляющиеся. Разные писатели начинают постижение приро­ды человека по-разному: одних привлекает в человеке прежде всего одно, внимание других устремлено к другому, хотя все пути ведут в идеале к полноте и разносторонности. Распуты­вать клубок противоречий, взаимосвязей, зависимостей, при­чин и следствий в человеческой индивидуальности можно, начиная с различных ее сторон и разных, присущих ей черт.

Эти стороны или черты суть следствия тех или других ис­ходных потребностей. Поэтому в подходе писателя к позна­нию человека можно видеть его преимущественный интерес к тем или другим исходным человеческим потребностями как его, писателя, склонность. Такая склонность должна иметь свою причину в биографии и характере писателя - в структу­ре его потребностей. Она ведет к определенным последствиям и в том, что находит и воплощает писатель в природе чело­века, и в том, какой отклик находят его творения у читате­лей.

Так, по моим представлениям, Ф.М.Достоевскому свойственно начинать постижение природы человека с транс­формаций социальных потребностей. Это - самые разнообраз­ные по содержанию и силе потребности в справедливости: непритязательность «бедных людей», гордость «униженных и оскорбленных», чувство собственного достоинства и смирение в «Преступлении и наказании», эгоизм и альтруизм разнооб­разных степеней и оттенков в «Братьях Карамазовых», в «Идиоте», в «Записках из мертвого дома». Во всех своих произведениях Достоевский особенно внимателен к давлениям на потребность в справедливости, с одной стороны, потребно­стей биологических, с другой - потребностей идеальных. Дав­лений иногда сильнейших.

Чрезвычайный, более ста лет не ослабевающий интерес к творчеству Достоевского объясняется, я полагаю, тем, что он объективно верно и ярко выразил в человеке как его соци­альную сущность, так и ее природную связанность с потреб­ностями биологическими и перспективу ее одухотворения по­требностями идеальными.

Но социальная сущность человека возникает из его есте­ственной природы и строится на ней. С этого начинается постижение человека Львом Толстым.

Распутывая клубок человеческой природы он начинает с биологических потребностей. Их бесспорная реальность, их си­ла и простота делают исследования Л.Толстого продуктивны­ми и чрезвычайно убедительными. Он выясняет: как в биоло­гические потребности вмешиваются социальные и идеальные, как осуществляется их давление и к чему оно приводит. Наи­более ясно и сжато это выражено в одном из поздних его произведений - в рассказе «Хозяин и работник». Но столкно­вения с биологическими потребностями социальных и идеаль­ных отчетливо видны и в «Анне Карениной», и в «Войне и мире», и в «Смерти Ивана Ильича», да и во всех других.

Генрих Белль начинает с потребностей идеальных. Социальные и биологические он рассматривает в связи с тем, как на них сказывается вмешательство и давление потребнос­тей идеальных, достигших значительной или господствующей силы.

Повышенная сила потребностей - область, специально ин­тересующая Стефана Цвейга. В его известном рассказе «Амок» это проявляется с наибольшей ясностью. Рассказ по­вествует о поведении, подчиненном потребности, поглощаю­щей человека целиком, подчиняющей себе все его поступки. Книга «Борьба с безумием» посвящена тому, что Цвейг назы­вает «демонизмом» - обслуживанию сверхсознанием такой всепоглощающей потребности и вытекающим отсюда послед­ствиям в трех вариантах: 1) игнорирование сознания и соци­альных потребностей (Гё'льдерлин); 2) преодоление сознания чрезмерностью притязаний и пренебрежением ко всем нормам (Клейст) и 3) агрессивное отрицание сознания и всего им ох­раняемого, утверждение иррационализма (Ницше).

Интерес Ст. Цвейга к повышенной силе потребности мно­гозначителен. В ней проявляется самая сущность исходных человеческих потребностей. Она заключается в их принципи­альной ненасытности, которая проявляется в постоянно воз­никающем стремлении к преодолению, превышению достигну­той нормы удовлетворения каждой.

Любое достижение отдельного человека приобретает обще­ственное значение, когда оно превышает норму удовлетворе­ния той или другой потребности, господствующую в данное время в данной среде. Сама история человечества есть, в сущности, история роста норм удовлетворения человеческих потребностей - борьба за смену старых норм новыми, борьба с нуждой ради развития и роста. Всякое творчество, а значит и сам факт существования искусства, в принципе противосто­ит нормативности удовлетворения потребностей как тормозу роста и развития.

Поэтому и в познании человека (в частности - художе­ственной литературой) важнейшим моментом является обнару­жение в нем творческого начала - тех его потребностей, ко­торые по силе своей превышают общий, средний уровень, которые претендуют и посягают на нарушение господствую­щих норм их удовлетворения. Таковы все «замечательные люди». Они и привлекают к себе внимание писателя; их он находит среди «обычных», «ничем не примечательных». В уменье находить их обнаруживается и творческая мощь само­го писателя. Художник любой профессии отличается от неху­дожника именно уменьем находить в обычном, будничном необычное, исключительное - то и такое, в котором заключе­на скрытая для других значительная сущность. Так и писа­тель-беллетрист, находя в человеке необычное, исключительное на фоне нормального, тем самым выясняет и его сущность и многообразие ее проявлений. Так бывает даже тогда, когда писатель как будто бы не отклоняется от самого обычного, будничного - все решает «чуть-чуть», по Л. Толстому.

В этом отношении любопытны романы нашего современ­ника К.М.Симонова «Товарищи по оружию», «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются». Автор хорошо зна­ет людей, о которых рассказывает. Одни из них проходят через все три романа, другие занимают места более скромные. Каждый из них более или менее связан с событиями Отече­ственной войны и обстоятельствами, ей предшествовавшими. Одни более привлекательны, другие - менее. Рассказанное автором представляется вполне правдоподобным.

Что же в познаваемых людях в наибольшей степени при­влекает внимание автора? Что преимущественно интересует его в поведении и переживаниях героев? Какие потребности?

В центре внимания автора - нормативность в удовлетво­рении потребностей, потребность в самой норме их удовлет­ворения. Нормативность как таковая. Не превышение норм, не отклонение от них, не преодоление их, даже не сами по­требности, требующие удовлетворения, а - сама норматив­ность. Война препятствует нормальному удовлетворению чуть ли не всех исходных и элементарных человеческих потребнос­тей - испытывает прочность всех норм - они выдерживают; война пытается ввести новые нормы - но прежние не уступа­ют; война ставит неожиданные и невероятные условия жизни - нормы выдерживают и это испытание. Более того - иногда под охраной оказываются нормы дореволюционные, револю­цией отмененные.

Автор рассматривает нормативность поведения в широком диапазоне и во множестве разнообразных вариаций и оттен­ков. От чувства долга в самопожертвовании - норм идеаль­ных, норм патриотизма и нравственности - до нормы в мело­чах поведения согласно армейскому уставу, норм ношения военной формы, норм ритуала и этикета, норм общения воен­нослужащих с гражданским населением, норм течения мысли, норм принятия решений разного рода, административных, бытовых и нравственных вопросов. Все и всяческие уклонения от норм воспроизводятся либо как нечто подлежащее осужде­нию, либо как отклонение должное, нормальное. Норматив­ность выступает идеально гибкой.

«Культ нормы», если можно так выразиться, обеспечил романам Симонова и популярность и успех у массового совет­ского читателя - потребителя «художественного ширпотреба». Дело в том, что если в поступательном движении исторического процесса происходит смена норм с их повышением, пре­одолением старых новыми, то в периоды стихийных или об­щественных катастроф (а к ним относятся, разумеется, и ми­ровые войны) нормы, наоборот, снижаются. Тогда людям, вынужденным мириться с лишениями, свойственно сожалеть о том, от чего приходится отказываться, и сохранение норма­тивности, оказавшейся под угрозой, представляется им чуть ли не идеалом.

Повышенное внимание к нормативности в поведении геро­ев оборачивается невниманием к тому, что существует вне и независимо от господствующих норм или вопреки им. Так, от внимания ускользают сперва «замечательные люди» в обыч­ном смысле этого явления, а потом и личность вообще -индивидуальность как таковая.

В жестоких условиях войны «не до нее». Так судит чита­тель, такова и позиция писателя. В его романах не люди раскрываются в исключительных, трагических, тревожных и радостных событиях войны, а война обслуживается людь­ми по правилам и нормам военного времени.

Так, близкие события войны действительно заслонили и должны были заслонить от современников все остальное. Ог­раничив их кругозор, они определили дистанцию их интересов жесткими нормами. В этом позиция писателя не отличается от позиций его героев - от их общего усредненного уровня *

____________________________

* В обычных «нормальных» условиях чем более общедоступны нормы удовлетворения потребностей человека; тем уже его интересы, тем ближе его цели и тем более он - «обыватель» (потребитель художественного «ширпотреба»), - П.Е.

 

К.М. Симонов угадал настроение читательских масс. Если толкование событий рассматривать как их критику (а в кри­тике различать три ее разновидности), то критику Симоновым описываемых им событий следует отнести к критике «приспо­собленческой». Она приспособлена к «адресату», а адресат это - и читатель, дорожащий нормами как нуждой, и заказчик, заинтересованный в определенном и умелом воздействии на читателей и надлежащим образом вознаграждающий «инжене­ров человеческих душ» за такое воздействие.

«На это и ориентирована в основном «приспособленческая критика». Она служит социальной потребности варианта «для себя». Таково и воспевание нормативности писателем Симоно­вым.

«Первые годы советской власти и особенно гбды «военно­го коммунизма» характерны ломкой и отменой прежних норм удовлетворения потребностей - всех: биологических, социаль­ных и идеальных. Но после хаоса ломки в предвоенные годы стала возникать нужда в нормах - в нормативности как та­ковой. Война настолько обострила, усилила эту нужду, что оказалось целесообразным не только возникновение новых норм, но даже и восстановление старых - дореволюционных. Так, получили гражданство забытые до этого понятия и слова «Родина», «патриотизм» и т.п. За ними последовало - уваже­ние к именам Суворова, Кутузова, Петра Великого; затем -воинские звания, гвардейские полки, офицерские погоны. Но в общественной жизни процесс восстановления нормативности шел сперва робко, неуверенно - с ожиданием санкции «свыше».

«Главенствующая социальная потребность К.М. Симонова побудила его сверхсознание - интуицию - угадать задачу момента и поспеть вовремя с художественной продукцией, посвященной культу Нормативности. При этом, как это и свойственно сверхсознанию, оно, между прочим, примирило противоречия, логически трудно примиримые - консерватив­ное заставило служить новейшему, новейшее удовлетворило старым, а при всем этом предугаданное задание сверху еще и совпало с нуждой, назревающей снизу в сфере как будто бы дискредитированной...

«Симонов угадал момент, но сам интерес к норме привле­кал и раньше внимание исследователей души человеческой. Повышенную привязанность к нормам и энергичную борьбу с ними можно видеть в «Обломове» И.А. Гончарова. Норматив­ность и преодоление ее тесно связаны с вооруженностью, а следовательно и с исходной потребностью в вооруженности. Она сильна у Штольца и именно ей противопоставлена лень - повышенная в силе потребность в экономии сил - Обломо-ва. Ведь как раз экономия сил побуждает держаться норм, беречь и охранять их неприкосновенность.

«На примере этом видны как консервативность самих норм, так и бесконечное их разнообразие и по содержанию и но силе. В самом деле, что общего у «чувства долга» и про­светов с звездочками на погонах? Что общего у воинской дисциплины и обломовской лени? У гончаровских «обломов-цев» и действующих лиц симоновской эпопеи? Таковы разно­образие трансформаций биологической потребности в эконо­мии сил и разнообразие норм, этой потребностью охраняе­мых.

Иллюстрируя «теорию потребностей» ссылками на Ф.М. До­стоевского, Л.Н. Толстого, Г. Бёлля, Ст. Цвейга, К.М. Симонова и И.А. Гончарова, я беру на себя смелость «художественной критики». Толкования их подхода к познанию человека, пред­лагаемые мною, едва ли можно доказать как объективную истину или опровергнуть. Чем шире метафорический смысл упоминаемых мною произведений, тем многозначное они. Тем шире и возможности увидеть в них различное. Увиденное мною не исключает возможности видеть и другое, или только другое, вплоть до противоположного.

«Значительность и долговечность этих произведений таки­ми возможностями определяются и измеряются.

«Предложенные мною экстраполяции, может быть, целесо­образно закончить вопросами: с чего начинают познание че­ловека Андрей Платонов? Михаил Булгаков? Томас Манн?...

«Если начать со свойственного каждому повышенного ин­тереса к человеческим потребностям и, прежде всего, к какой-то определенной, то это, может быть, расширит понимание их творений? Поможет, например, заметить, что в каждом из них близко другому, что - контрастно и что у писателя на раз­ных этапах его творческого пути проявляется по-разному?...

 

 

II.

«Все искусства по содержанию духовны, хотя в любом ду­ховное воплощено материально. Станиславский открыл это материальное бытие духовности в актерском искусстве.

«К.С. Станиславский всю свою жизнь в искусстве был за­нят переживаниями артиста в роли. Точнее - усилением, по­вышением, точностью и яркостью воплощения их духовности. Он писал: «В самом деле, что значит оценить факты и собы­тия пьесы? Это значит найти в них скрытый смысл, духовную сущность, степень их значения и воздействия (264, т.4, стр.108); «Новый вид анализа или познавания пьесы заключается в так называемом процессе оценки фактов» (264, т.4, стр.247); «Оценка фактов - большая и сложная работа» (264, т.4, стр.252); «Почувствовать в одной сверхзадаче всю сложную духовную сущность целой пьесы нелегко! Нам, простым смер­тным, это не по силам. И если мы сумеем ограничить число задач в каждом акте пятью, а во всей пьесе - двадцатью или двадцатью пятью задачами, которые в совокупности вместят в себя всю сущность, заключенную во всей пьесе, - это лучший результат, который мы можем достигнуть» (264, т.4, стр.290).

«В интеграции задач, в возникновении их иерархии прояв­ляется сверхсознание артиста. «Сверхсознательное начинается там, где кончается реальное или, вернее, ультранатуральное (если производить это слово от натуры). Пусть же артист, прежде чем думать о сверхсознании и вдохновении, позабо­тится о том, чтоб однажды и навсегда усвоить себе правиль­ное самочувствие на сцене настолько, чтоб не знать иного» (264, т.4, стр.157); «Словом, когда все правда, до пределов распро-ультранатурального» (264, т.4, стр.338). Так сложилась «система Станиславского» с методом физических действий на ее вершине и с единой целью, удаляющейся при приближении к ней - к идеальному воплощению жизни человеческого духа и его возвышению. Но как раз с возвышением духовности возникла ситуация неожиданная и парадоксальная при поста­новке пьес А.П. Чехова.

«О «Чайке» автор писал Суворину 21 октября 1893 г.: < «...> пишу пьесу, которую кончу, вероятно, не раньше как в конце ноября. Пишу не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро), много разгово­ров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (310, т.12, стр.83-84). О «Трех сестрах» О.Л. Книппер 15 сентября 1900 г.: < «...> во-первых, может быть, пьеса еще не совсем готова - пусть на столе полежит, и, во-вторых, мне необхо­димо присутствовать на репетициях, необходимо! Четыре от­ветственных женских роли, четыре молодых интеллигентных женщина оставить Алексееву я не могу, при всем моем ува­жении к его дарованию и пониманию» (310, т.12, стр.422). О «Вишневом саде» М.П.Алексеевой (Лилиной) 15 сентября 1903 г.: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс, и я боюсь, как бы мне не досталось от Владимира Ивановича. У Константина Сергеевича большая роль. Вообще же ролей немного» (310, т. 12, стр.549).

«Станиславский пишет о Чехове: «Что его больше всего поражало и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его «Три сестры», а впоследствии «Вишневый сад» - тяжелые драмы русской жизни. Он был искренно убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль. Я не помню, чтобы он с таким жаром отстаивал какое-нибудь дру­гое свое мнение, как это, в том заседании, где он впервые услыхал такой отзыв о своей пьесе» (264, т.5, стр.348-349). Просмотрев спектакль МХТа «Чайка», Чехов потребовал не­медленного снятия с роли Нины М.П. Роксановой, а исполни­телю роли Тригорина Станиславскому сказал: «Вы же пре­красно играете, но не мое лицо. Я же этого не писал» (см.: 264, т.5, стр.336).

«Руководил постановкой «Чайки» Вл.И. Немирович-Данчен­ко. Еще в апреле 1898 г. он писал Чехову: «Тебя надо пока­зать так, как может показать только литератор со вкусом, умеющий понять прелесть твоих произведений, - и в₍ то же время сам умелый режиссер. Таковым я считаю себя. Я задал­ся целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях «Иванов» и «Чайка». Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой не банальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу» (307, стр.43). Цель была достигнута. Спектакль, поставленный Немировичем-Дан­ченко по мизансценам Станиславского, имел специфический успех, толкование пьесы вошло в традицию, которая господ­ствует до наших дней и распространяется на драматургию Чехова в целом. Он, видимо, с этим примирился; осенью 1901 г. он писал: < «...> «Три сестры» идут великолепно, с блеском, идут гораздо лучше, чем написана пьеса» (Цит. по: 264, т.5, стр.621). Чехов сдружился в Художественным театром, глубоко уважал и высоко ценил его за правду, достоверность в его искусстве, за духовность в переживаниях, воплощаемых акте­рами.

«Значит ли это, что успех пьес Чехова на сцене МХТа был достигнут вопреки автору и его намерениям? Может быть. Ведь одним из принципов Немировича-Данченко был принцип: «Права автора кончаются на пороге театра». А.Д. Дикий дер­жался того же принципа. Значит ли это, что, следуя автору и его намерениям, нужно было бы не повышать уровень духов­ности, а снижать его? Нет. Вероятно, дело не в силе или мере духовности у Чехова и Немировича-Данченко, а в различиях соде<

⇐ Предыдущая37383940414243444546

Поделиться:

Популярное:

1. Аномалия: удовлетворение потребностей за счет ребенка.
2. Безграничность потребностей и ограниченность экономических ресурсов как основа экономической теории.
3. Безграничность потребностей. Проблема редкости. Проблема выбора. Кривая производственных возможностей общества. Графическая трактовка.
4. Блага - это продукты и услуги, это материальные и нематериальные средства удовлетворения человеческих потребностей.
5. Взаимосвязь производства и потребления. Проблема ограниченности ресурсов. Виды ресурсов. Классификация потребностей. Кривая производственных возможностей.
6. Глава IV РАЗГРАНИЧЕНИЕ ПОТРЕБНОСТЕЙ
7. Глава X ПРОЯВЛЕНИЕ ПОТРЕБНОСТЕЙ В ПОВЕДЕНИИ
8. Давление потребностей идеальных
9. Диапазон биологических потребностей
10. Добавок про «Классификация потребностей»
11. Доходы населения - материальные средства, которыми располагает население для осуществления своих потребностей.
12. Занятость - деятельность граждан, связанная с удовлетворением личных и общественных потребностей, не противоречащая законодательству и приносящая, как правило, им заработок, трудовой доход.