Мир борьбы. «Человек агрессивный»

— homo agressius

Весьма тревожным феноменом человеческого существования является его стремление к главенству, доминированию в чем-либо, выражающееся в конкуренции, соперничестве, борьбе за власть, жизненные блага, территорию. Самой социально опасной формой проявления этого феномена являются войны: мировые, региональ­ные (между отдельными государствами), межэтнические, меж­конфессиональные. Существует ли связь между войнами и агрес­сивностью человека, какие есть средства в распоряжении общес­тва для обуздания массовых и индивидуальных проявлений агрес­сивности?

НАСИЛИЕ КАК СРЕДСТВО ДОМИНИРОВАНИЯ

И ГОСПОДСТВА

Вопросам насилия в жизни людей посвящены многие труды, они являются предметом озабоченности политиков, затрагива­ют жизненные интересы миллионов людей во всем мире. В своих крайних выражениях насилие проявляется в форме войн, террора, геноцида в межэтнических отношениях, а в межлич­ностных — в виде преступлений против личности (убийства, грабежи, изнасилования, драки с нанесением увечий). Даже в семье систематически происходят насильственные действия в отношении детей и женщин[137].

В современном мире происходит эскалация насилия, как социального, так и межличностного. Все геополитические доктрины различного уровня и масштаба основаны на стремлении к доминированию в регионе или в мире прежде всего «великих держав», средства массовых коммуникаций систематически проповедуют культ силы, экраны телевизоров запол­нены сюжетами насилия. Порой кажется, что люди рождаются лишь для того, чтобы превратиться в насильников или их жертв.

Можно ли рационально, научными методами познать, понять и объяснить феномен господства, доминирования и связанных с ними насилия и агрессивности человека и общества? Сегодня в этой области существуют по крайней мере четыре направ­ления: биогенетическое (этологическое), психологическое, эко­логическое и социальное.

Биогенетическое и этологическое объяснение. К. Лоренц, извес­тный этолог, утверждал, что существует связь между «естес­твенной историей агрессии», описывающей влечение к борьбе у животного, влечение, направленное против своих сородичей, и «агрессиями в истории человечества». Более того, он ясно высказался в пользу биогенетической природы агрессивности человека, заявляя, что «пагубный по своим размерам агрес­сивный инстинкт, который как дурное наследие и по сей день сидит у нас, людей, в крови» был пронесен через многие тысячелетия как результат генетической селекции[138]. К. Лоренц полон пессимизма в отношении силы здравого смысла и чувства ответственности современного человека: «Имея в руках атомные бомбы, а в центральной нервной системе — эндо­генные агрессивные инстинкты вспыльчивой обезьяны, совре­менное человечество основательно утратило свое равновесие»[139]. Современный человек, по Лоренцу, является лишь промежу­точным звеном между животным и истинно гуманным чело­веком.

Еще дальше в переносе на человеческое общество законов мира животных пошел О. Шпенглер, автор книги «Закат Ев­ропы». Накануне захвата власти в Германии Гитлером он провозгласил, что «человек — это хищный зверь», т.е. зверь, чья «жизнь построена на убийстве», и что характер свободного зверя перешел к организованному народу. При этом сущес­твуют народы, «чья сильная раса сохранила характер хищного зверя, разбойничьи, агрессивные народы — господа...[140]. Че­ловечество заплатило 50 млн. жизней в процессе обуздания такого «хищного зверя» в виде народа, опутанного нацистским бредом «о праве на мировое господство» германской расы.

Если установки О. Шпенглера и ему подобных идеологов самым убедительным образом опровергнуты самим фактом, Второй мировой войны, то утверждения К. Лоренца нуждаются в корректировке с помощью рациональных аргументов. Кри­тики Лоренца и других поддерживающих его воззрения этологов делают вывод об их непоследовательности в рассуждениях: Лоренц призывает к тому, «чтобы мы разделяли как две; принципиально различные вещи — инстинктивно унаследован­ное и приобретенное путем передачи традиций»[141]. Традиции — это прежде всего культура, т.е. знания, нормы и ценности, навыки и умения населения. Следовательно, при размышле­ниях о биогенетических основаниях агрессивности человека мы должны помнить и о многовековой истории человеческой культуры, придавшей человеческому поведению пластичность, сформировавшей ценность права и возможности выбора линии, поведения и связанное с этим чувство ответственности за свободный выбор.

Если говорить о микроуровне проявления агрессивности людей, то представляется верным утверждение Р. Мертона о том, что всякое отклонение от культурной норм« (в нашем случае — насилие над другим) есть нормальная реакция нор­мальных людей на ненормальные условия. Следовательно, насилие есть в большей мере реакция человека на условия, препятствующие удовлетворению человеком каких-то своих потребностей, интересов, нежели проявление врожденного инстинкта агрессивности.

Существует биогенетическое объяснение альтруистического поведения животных — альтернативы агрессивности. Его основу составляет «отбор родичей», при которой гибель отдельных особей обеспечивает сохранение генов близкородственных, организмов. Человеческий же альтруизм принципиально иной и определяется двумя основными мотивациями: механизмом сопереживания, сочувствия и потребностью следовать этичес­ким нормам, принятым в данной культуре.

Этологические концепции имеют значение не только для проникновения в тайны поведения животных, но и для че­ловековедения. Академик И.П. Павлов сделал замечательный вывод: «Нет никакого сомнения, что систематическое изучение фонда прирожденных реакций животного чрезвычайно будет способствовать пониманию нас самих и развитию в нас способности к личному самоуправлению»[142].

Современные оценки сводятся к осознанию необходимости проявлять «величайшую осторожность при сопоставлении со­циального поведения животных и человека, наделенного сознанием и феноменом культурного (негенетического) наследо­вания»[143].

Психоаналитическое объяснение. З. Фрейд утверждал, что нужно учитывать «изначальную враждебность людей по отношению друг к другу» и что агрессия проявляется как «не поддающаяся уничтожению черта человеческой природы»[144]. Следуя посылке о переносе на другого человека того, что угнетает Я индивида, он пришел к убеждению, что войну следует понимать как попытку психологического самосохранения народа, как выход наружу деструктивного влечения к самоуничтожению, к смерти. Следовательно, он истолковывает агрессию как выход, «выплескивание» влечения к смерти — важнейшего, как считают многие антропологи, феномена человеческого существования, накладывающего свою печать на все жизненные проявления человека как существа конечного. Г. Маркузе, стремясь совмес­тить марксизм и психоанализ, в свое время пришел к выводу, что господство одних людей над другими обусловлено в конечном счете биологическими инстинктами. Вторая мировая война, однако, показала, что причины войны связаны с жизнеобеспечением народов («жизненное пространство» — германский нацизм, «совместное сопроцветание» — японский милитаризм, борьба за свободу и независимость народов, оказавшихся жертвами агрессии).

Будем справедливы. Сегодня представляется логичным и современным вывод З. Фрейда о грядущем человечества. Он писал: «Вопрос о судьбе человеческого рода, по-видимому, сводится к тому, удастся ли, и если удастся, то в какой мере, в ходе культурного развития преодолеть те нарушения процесса совместного бытия, которые приводят человека к агрессии и самоуничтожению»[145]. Для сегодняшней России этот вывод можно истолковать так: реализация основных ценностей светской культуры — свободы и справедливости — должна сопровож­даться обязательным ростом уровня правосознания народа, его уважения к закону и моральной норме, иными словами — становлением и развитием правового государства. Удастся ли это, пока не известно.

Основной вывод психоаналитической теории: культура по мере ее освоения личностью переориентирует агрессивность человека, направленную наружу, на него самого, превращаясь в саморегулятор поведения. Самокритика, однако, порождает неврозы — бич современного человечества.

Экологическое объяснение агрессивности. Живой организм естьсистема, стремящаяся сохранить свое внутреннее состояние, несмотря на внешние колебания (изменение условий обитания и жизнедеятельности). В терминах синергетики, т.е. науки о самоорганизующихся системах, а в нашем случае — о само­организующемся социальном прогрессе, отношение такого организма к физическому миру можно назвать отношением устойчивого неравновесия[146]. Устойчивость такому неравновесию придает целенаправленное расходование предварительно на­копленной энергии самим организмом. Хищник, например, «отбирает» такую энергию у своих «жертв» — растений, тра­воядных животных, а иногда и у сородичей. Убывание (бла­годаря уравновешивающему давлению среды) накопленной энергии вызывает возрастание энтропии, и если не проводить антиэнтропийную работу, то организм приходит в состояние термодинамического равновесия со средой, т.е. к смерти. Tо же самое происходит и с человеческим организмом.

Но как социальным образованиям получать энергию извне? На любом уровне жизни организма, индивидуального или социального, для того чтобы получать свободную энергию, необходимо разрушать какие-то другие неравновесные системы: природу, живые организмы (разрушается даже Солнце — ему осталось по некоторым данным «жить» около пяти млрд. лет). Следовательно, созидая, мы разрушаем. Снижение энтропии в одном месте сопровождается ее повышением в другом — жизнь и смерть взаимобусловливают друг друга. Активное, созидание в любой сфере (материальной, социальной, духовной) сопровождается разрушительной работой, энтропийным процессом. Этот закон надо учитывать во всех проектах, правилах, хабитусах, реальных нововведениях.

Всмотримся в природу — в ней установлен взаимный, контроль за разрушениями: больше, например, растений — больше травоядных, следовательно, с течением времени — меньше растений, далее — больше травоядных — больше хищников, что, в свою очередь, приводит к уменьшению травоядных, следовательно, к увеличению растений, и т.д. В природе нет понятия прогресса, происходящее в ней сводится к понятию выживания. Наращиваются этажи агрессии, при которой разрушительная активность одних видов регулируется разрушительной активностью других. Чем выше этаж, тем сложнее внутренняя организация. Происходит, как утверждают; синергетики, «интеллектуализация» природы, позволяющая выживать в новых средовых условиях. На вершине такой пирамиды — человек с его развитым интеллектом. По логике такой схемы, человек агрессивен по своей природе, причем более агрессивен, нежели остальные виды. Обуздание агрес­сивности в обществе (прежде всего по отношению к своим сородичам) происходит посредством культуры, внесоматического наследования традиций — ее ценностей, норм, правил поведения, правовых ограничений агрессивности в межличнос­тных и социальных отношениях. Это — самоограничение человечества. Некоторые мыслители утверждают ныне, что мера развития интеллекта обусловливает и меру развития оружия по принципу «атака — защита» и что такое самоограничение предусмотрено природой (или творцом? ): например, атомная бомба самим фактом своего появления и существования диктует соответствующее поведение, направленное на ограничение агрессивности народов. Иными словами, война преодолевается войной, т.е. готовностью к ней по отношению к агрессору, а экологическое разрушение — экологической культурой общества.

Итак, рост сложности организма обусловлен необходимостью выживания, выживание есть созидание, последнее сопровож­дается разрушительной работой вовне, разрушение же требует проявления агрессивности, больший интеллект — большая агрессивность. Таково синергетическое объяснение агрессив­ности.

Слишком все просто в этой схеме. Общим недостатком всех экологических объяснений агрессии и насилия является, на мой взгляд, упрощенное видение данной проблемы. Правда, есть исследователи, говорящие, что интеллект есть инструмент экономии агрессии[147]. Думается, именно интеллектуальная сила человека в себе самой содержит нравственные пределы своего агрессивного проявления — недаром Сократ настаивал на том, что знание тождественно добродетели. Без знаний не было бы и ядерного оружия — этого средства принуждения к миру целых народов. Думается, что экологи пытаются средствами формальной логики, не терпящей противоречий, решать во­просы диалектики развития природы и общества. Поэтому схемы, построенные логически весьма правильно, обычно не раскрывают всей сложности проблемы.

Социальное объяснение насилия. Известно выражение К. Маркса о том, что насилие всегда являлось повивальной бабкой истории. Понятно, что это не призыв, а констатация факта (в «Ин­тернационале» есть слова: «Весь мир насилья мы разрушим...»). Насилие связано с жестокостью в отношениях между людьми (группами, народами), а она есть функция нужды, т.е. ощущения недостатка в удовлетворении потребностей, в первую очередь витальных. Жизненная борьба за существование ужесточает отношения людей, и перед этим фактором все остальные факторы агрессивности человека отступают на задний план. Взаимная борьба людей за обладание благами, за социальную позицию, обеспечивающую влиятельный статус и престиж, за преимущества в образовании и в собственности является социальной формой проявления феномена доминирования человека над человеком, его стремления к преимуществу в какой-либо области, вызывающего сопротивление других. Яснее всего такая борьба выражена в классовой борьбе между бо­гатыми и бедными, борьбе угнетенных против угнетателей и т.д. Этой борьбе несть числа: еще древние утверждали, что идет «война всех против всех» (bellum omnium contra omnes) и что «силу следует отражать силой» (vim vi repellere licet — Сенека).

Такой борьбой любовь оттесняется в семью, сводится либо к сексуальной, или же к любви по отношению лишь к близким, или же человек ищет поддержки, понимания и утверждения своей личности в религии. Социальная же жизнь нагнетает лишь неврозы при таком расщеплении человека на борца, не останавливающегося ни перед чем в стремлении доминировать, и любящего, растворяющегося в другом. Я человека при этом расколото, и чувства, его самоощущение амбивалентны. Экспектации от такого человека весьма противоречивы, и очень трудно ему доверять при взаимодействии с ним. Отношения непрозрачны, личность расщеплена.

Современная социальная жизнь навязывает индивиду тот модус действия, который организует социальную практику и выступает для индивида как хабитус — система предрасположенностей (диспозиций), объективно приспособленных для достижения определенных результатов, т.е. социальных целей. Для отдельного человека хабитус — это круг жизненных необходимостей, в которых активно присутствует прошлый опыт в виде схем восприятия, мыслей и действий, что и гарантирует «правильность» практик, их легитимность в глазах людей. Хабитус зависит, однако, больше от различий в об­ществах, воспитании, престиже, обычаях и модах, нежели от субъективности индивидов[148]. И если социальная жизнь диктует индивидам способ действий, который наиболее эффективно приводит к цели в данных условиях, то люди обычно выбирают линию своего поведения, исходя из этого диктата. Общество, построенное на принципах доминирования, господства одних над другими, открывает дорогу к насилию. «В решении спор­ных вопросов все чаще отдается предпочтение насильственным способам решения конфликтов... существенно расширяется зона действия использования насилия»[149]. Криминальная ситуация в России сейчас отличается исключительной напряженностью, преступления часто принимают характер, угрожающий основам общества. Опасным феноменом является насильственное ов­ладение боевым оружием[150]. Вспышки насилия за последние годы, их оценка и анализ подводят к мысли о том, что главным фактором социального насилия являются не инстинкты агрес­сивности человека — ведь за эти годы генотипы не измени­лись, — а социальные условия жизни. Следовательно, речь вообще должна идти не о полной ликвидации насилия в обществе, а о его минимизации, о максимально возможном уменьшении роли насилия в предлагаемых обществом способах действия, ведущих к успеху индивида в сферах экономики, политики и экзистенциальности.

Общества, исповедующие равенство общественного положе­ния людей (различные варианты «социализма»), стремятся минимизировать социальное насилие, вводя демократические «правила игры» для удовлетворения стремления людей к доминированию и соперничеству (выборы, повышение влас­тной роли общественного мнения о тех или иных действиях властей или партий, соблюдение соответствия меры труда и меры потребления и т.д.). Возникает противоречие между стремлением людей к свободе и навязываемыми обществом «правилами игры».

«Классический» социализм видел основную причину нера­венства и социального насилия лишь в сфере экономики, в характере собственности, в эксплуатации человека человеком. Практика такого социализма выявила, однако, и другую сто­рону, не менее важную — насилие организации над человеком. Утверждение нового образа жизни (совокупности уклада, уровня, качества и стиля жизни, основанной на общественной собственности на средства производства) могло быть проведено в жизнь лишь путем применения классового насилия посред­ством государственной власти (диктатуры пролетариата). Сила государства в решении социальных задач ощутимо возросла. Это привело, да и не могло не привести, к резкому усилению насилия со стороны политических организаций общества, т.е. к тоталитаризму. Общественные структуры стали диктовать схемы действия, ведущие к полному подчинению индивидов целям государства и политической партии.

В обществах, исповедующих социальное неравенство, наобо­рот, сила государства направляется на поддержание интересов уже сформировавшихся, «классически» доминирующих в обществе групп и классов (а их интересы выдаются за интересы всех граждан), на обеспечение свободы личности во всех сферах жизни, прежде всего в экономической. Насилие в таком обществе имеет основные свои корни в экономических отно­шениях: львиная доля преступлений — экономические. Тео­ретически сила денег должна обеспечивать прогресс в эконо­мической сфере при условии свободы личности, а сила го­сударства (организации любого уровня) — обеспечивать соци­альную справедливость, т.е. законность, легитимность всяких доминаций, преимущественность тех или иных групп и классов.

Оба типа общества призваны (вызов конца двадцатого века, предъявленный человечеству) минимизировать насилие в от­ношениях людей и в отношениях «власть — гражданин». В основе такой практики лежит выработанный европейской культурой кодекс прав и свобод человека.

Реальная конвергенция обоих типов общества является теоретической мечтой, направленной на гуманизацию общес­твенной жизни.

ПОЛИТИКА: ИДЕОЛОГИЯ И ПРАКТИКА.

ФАНАТИЗМ И ЕГО ФОРМЫ

Стремление к доминированию одних людей и групп над другими характерно прежде всего для политической и эконо­мической сфер жизни. В политике это борьба за власть, в экономике — за собственность. В обоих случаях речь идет о ресурсах для жизнедеятельности. Доминирование обеспечива­ется в конечном счете владением возможностью распределять ресурсы. Достижение доминирующего положения приносит конкретным людям (группам) рычаги влияния на других людей, а через них — на процессы жизнедеятельности общества. (Метафора «рычаги влияния» расшифровывается посредством научных категорий «статус», «престиж», «имидж», «собствен­ность», «авторизация ресурсов» и «размещение ресурсов».)

Чтобы понять экзистенциальные истоки насилия в поли­тической и экономической сферах жизни людей, необходимо всмотреться в природу этих видов деятельности. Ни полити­ческая, ни экономическая (нетрудовая) деятельности не имеют сами в себе пределов своего проявления, обозначенных мо­ралью, — в них для достижения цели допустимо использование любых средств («право силы», «деньги не пахнут»). Цинизм власти, как экономической, так и политической, общеизвестен. Речь идет поэтому не об «уговаривании» этих носителей власти, а о том, чтобы обуздать их извне введением «правил игры» как на государственном уровне, так и на уровне учреждений (организаций: партий, движений, фирм, корпораций и т.д.). «Правила игры» устанавливаются законами, принципами и нормами, на основании требований права и морали которых обеспечивается их легитимность. Главным «правилом игры» являются выборы демократического характера, когда избира­тели так или иначе убеждаются, что тот или иной кандидат на представительный, исполнительный или судебный пост действительно олицетворяет собой необходимые знания и опыт, правовые и моральные нормы и способен их соблюдать. Однако слабостью системы демократии российского общества является почти полное отсутствие практики даже минимальной отчет­ности избранных деятелей перед избирателями (видимо, эта слабость — хроническая, связанная с историческим состоянием менталитета народа).

Власть, как политическая, так и экономическая, нуждается в идеологическом обеспечении ее функционирования. Идео­логия — духовное средство борьбы за интересы, она не может быть универсальной, ведь в обществе нет групп с едиными интересами (кроме защиты Отечества). Она имеет критическую, мобилизующую, защитительную и разъяснительную функции. Пропаганда связана с разъяснением основ принятой доктрины (идеологии достижения цели), с критикой других доктрин и тем самым — с защитой своих позиций. Агитация призвана мобилизовать людей «своей» социальной базы, электората, интересы которых защищаются, на конкретные политические и другие действия.

В основе любой идеологии лежат идеи — в них кратко формулируются позиция и основная цель субъекта идеи: нации, класса, группы демографического или профессионального характера[151]. Любая идеология стремится к легитимизации (к признанию своих идей «законными», т.е. справедливыми, правильными, социально признанными). Однако в силу того что нет единой идеологии, она обычно выдает свой социальный интерес за всеобщий интерес и потому может выступать формой «ложного сознания». Обратим внимание на то, как часто в речах политиков звучит слово «народ». На самом деле «народ» состоит из наций, классов и групп с весьма различными интересами, поэтому доминирующая группа обычно манипу­лирует сознанием людей, вводя «ложное сознание» в массовое сознание как дымовую завесу для сокрытия своих истинных целей и реального положения вещей в обществе, что позволяет бесконтрольно распределять блага (авторизировать и размещать ресурсы страны). Поэтому в обществе необходимо иметь оппозицию реальной власти, критикующую ее со своих позиций. Борьба идеологий в этом случае носит для общества в целом' спасительный характер, рассеивая словесный флер любой; политической пропаганды и агитации.

Изложенное позволяет нам выделить понятие «идеологичес­кое насилие», под которым следует понимать внушение массам идей, являющихся опасными с точки зрения развития общес­тва. Опасно то, что побуждает человека или группу к действиям вопреки его (ее) коренным, т.е. жизненным, интересам.

Как это может быть? Ведь каждый человек разумен и в силу своего здравого смысла способен отличить правду от лжи в пропаганде. Однако здесь есть два подводных камня, пре­пятствующих человеку быть разумным в своих мыслях и поступках, относящихся к социальному конструированию. Во-первых, индивидуальный разум часто не может самостоятельно охватить сложные общественные явления и разобраться в них, следовательно, владельцы средств массовых коммуникаций (го­сударство, частные владельцы) методами умолчания, ложной интерпретации фактов социальной жизни могут исказить реальную картину происходящих процессов и поступков тех или иных лиц. Во-вторых, идеологическое насилие связано с любовью, правда, весьма своеобразной. Остановимся на этом.

Наша публицистика связывает тоталитаризм лишь со стра­хом людей перед политическим насилием и безоговорочным подчинением людей велениям властей. Но страх не созидате­лен — он действует на людей сковывающе. Россию было бы невозможно индустриализовать, коллективизировать, она не смогла бы победить в тяжелейшей войне лишь на основе страха и подавления людей. Без созидательного фактора было бы невозможно добиться этих успехов. Мобилизующее начало находится в сфере любви к идее (признании ее «законной»), системе, вождю, а массовый энтузиазм, вера и любовь являются духовной основой их радикальности[152]. Самоидентификация личности с тем или иным учением и его олицетворением — вождем или вероучителем — может принимать националис­тические (Гитлер, Муссолини), политические (Ленин, Сталин) или религиозные (Будда, Христос, Мухаммед) формы. Иден­тификация, сопровождающаяся самовозвеличиванием, самолю­бованием (нарциссизм), преданностью «своим» и ненавистью к «другим», доктринально противопоставленным государству, нации, классу, группе, является сильнейшим защитным меха­низмом (3. Фрейд) для личности, позволяющим ей отвлечься от тягот повседневности, питать надежды на лучшее будущее, что скрашивает неудовлетворительное настоящее. Любовь и ненависть, их причудливое сочетание в массовом сознании приводят в конечном счете к мании величия — продукту социального нарциссизма в отношении себя и занижения ценности «других» — и тем самым к переводу «врагов» в разряд «недочеловеков», достойных истребления («Untermensch» в прак­тике гитлеризма).

В современных условиях эта проблема приобретает актуаль­ность в связи с усилением политического насилия со стороны людей, обремененных радикалистским сознанием, ведущим к нетерпимости и насилию. Радикализм связан с терроризмом, а тот, в свою очередь, конкретно обусловлен идейным или религиозным фанатизмом.

Терроризм многолик. Политический терроризм связан с борьбой за власть, религиозный — со стремлением уничтожить иноверцев, корыстный — с извлечением материальных выгод, националистический — с желанием уничтожить, вытеснить другую нацию, захватить ее имущество, государственный — с потреб­ностью в устрашении и подавлении части жителей страны, активно выступающих против деспотизма власти, военный — с устраше­нием противника, реального или потенциального[153].

Существует терроризм бескорыстный — «ради счастья на­рода». Идейный терроризм связан с фанатизмом, механизм формирования которого социальная психология объясняет как прочное самоотождествление личности с какой-либо «спаси­тельной» идеей или с человеком, обладающим высоким ста­тусом (верноподданность). Идея при этом действует всепоглощающе, что и приводит к психологическому отчуждению личности фанатика от людей, жесткая привязанность к своим убеждениям лишает человека свободы выбора и обновления своих взглядов на жизнь. Фанатик глух и не приемлет ра­циональной аргументации, поэтому может стать и часто ста­новится жертвой чужих фантазий и утопий. Высокая конформ­ность ведет к усилению слепой веры, безоговорочному при­нятию откровений лидера, вождя и т.д. Спасительный скепсис покидает человека, его жизнь превращается в «служение». Психоанализ указывает на то, что корни терроризма, когда люди утверждают себя истреблением других, часто невиновных, уходят в предысторию человечества: они связаны с архетипами Матери (родины, земли) и Отца (мага, вождя). Многие люди бессознательно переносят на свой род, племя, нацию, религию, землю и природу в целом свое отношение к матери как к кормилице и защитнице[154].

Человек, вступая в информационное общество, обнаружил и свою уязвимость и даже беззащитность перед потоком идей, индуцирующих массовые психозы. Исследования феномена психической заразительности показывают: содержание «зараз­ной» идеи, ее ничтожность или, наоборот, величие, ее ложность или справедливость решающего значения для поведения не имеют. Раскачивание перед телевизором, из которого вещают многочисленные «целители» и экстрасенсы, гремучая смесь идей воскрешения и переселения душ, существования потус­торонних сил и т.д. не только дестабилизируют психику населения, но часто приводят и к кровавым, жестоким пре­ступлениям[155]. Доверчивость человека ныне становится опасной для жизни и здоровья. Спасительное сомнение по отношению к иррациональным идеям и лозунгам, внушениям и заражениям есть функция образования, гуманистического воспитания и самовоспитания личности.

Для самоуправления процессами своей идентификации (в своей основе они естественны и здоровы) полезно знать этапы возникновения у человека идентичности, самоотождествления с кем-либо или с какой-либо идеей. Исследователи выделяют по крайней мере четыре стадии возникновения и укрепления идентичности.

1. Возникновение эмпатии (активизация способности к сочувственному уподоблению кому-либо или чему-либо): ро­ждение симпатии к герою, в том числе к персонажу фильма, сказки, легенды, к лидеру, справедливой идее, сакрализованному событию или предмету, актеру, исполняющему роль выдающегося героя, и т.д.

2. Становление ситуационной идентичности на основе эмпатии (возникновение чувства «своего», устойчивого доверия, чувства восхищения красотой или героизмом поступка и на этой основе появление ощущения «слитности» с героем и т.д.)...

3. Осознание ситуационной идентичности и формирование надситуационного само отождествления (возникновение связи со смысловым ядром личности, с ее убеждениями и даже глубинными установками).

4. Принятие осознанной устойчивой идентичности в качес­тве личностной идентичности (возможно, на всю жизнь).

Узловым пунктом является осознанный переход от ситуа­ционной к устойчивой надситуационной идентичности. Имен­но здесь вступает в действие сознание, разум с его сомнениями. Спасает от попадания в психическую зависимость от объекта идентификации проявление скепсиса, поиск контрмотивации. Лишь после серьезной аналитической работы разума, сопос­тавления предложенной идеи с собственными интересами и ценностными ориентациями можно сказать, что идея принята или не принята. Воля при этом играет серьезную роль.

Фанатики односторонни, они скучны как личности и одно­образны, и именно это часто делает их орудием в руках других. Жизнь тогда часто приносится в жертву чужим и чуждым личности фанатика («фана») фантазиям и иллюзорным целям.

Прочная самоидентификация личности с идеей или движе­нием лишь тогда имеет жизненный смысл и оправдание, когда происходит в борьбе за свободу и независимость, как инди­видуальную, так и социальную. Освобождение от всякого угнетения само не приходит, свобода завоевывается, а для этого требуется самоотверженность. Поэтому вопрос о социальном насилии сложен и конкретен — выбор позиции здесь зависит от социальной зрелости личности.

КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

1. Перечислите основания, с помощью которых можно выде­лить насилие как социальное, политическое, экономическое и психологическое явления.

2. Каково, на Ваш взгляд, будущее социального насилия?

3. Почему политическая и экономическая деятельность должна регулироваться извне, со стороны интеллектуальной силы?

4. Почему фанатизм в социальной жизни неприемлем?

ЛИТЕРАТУРА

Конфликты XX века. Иллюстрированная история. М., 1995.

Назаретян А.П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры. М., 1995.

Пезешкин Н. Психотерапия повседневной жизни. М., 1995. Гл. 3.

Современная социальная теория: Бурдье, Гидденс, Хабермас. Новосибирск, 1995.

Социальные конфликты. Вып. 8. Насилие: тенденции и альтер­нативы. М., 1995.

Холличер В. Человек и агрессия. М., 1975.

 

Тема 7

Мир игры.

«Человек играющий» — homo ludens

Каждый ребенок знает, что если он играет, то он играет. Взрослый тоже полагает, что игра — это что-то несерьезное, что, играя, он получает временное счастье, отдых от нудной повседневности, выход за ее пределы. В то оке время у игры есть свои законы, правила, порядок, свое пространство и время, свой смысл. Как сопоставить мир игры с другими мирами человеческого существования, в чем игрообразующая сила жизни, что есть игра в себе и для себя и что она значит для играющих и, наконец, каковы современные тенденции в развитии различных классов игры? Попробуем ответить на эти, пока во многом загадочные, вопросы.

ПРИРОДА И МЕХАНИЗМ ИГРЫ

(РАЗМЫШЛЕНИЯ И УТВЕРЖДЕНИЯ)

Классик анализа игры как фактора культуры И. Хейзинга считал, что игра есть занятие внеразумное. Играют и животные. В игре мы имеем функцию живого существа, которая не может быть детерминирована только биологически, только логически или только этически. Почему младенец визжит от восторга, играя? Почему игрок, увлекаясь, забывает обо всем на свете, почему публичное состязание повергает в неистовство тыся­чеголовую толпу?

Каждому из этих вопросов можно найти объяснение, но что их объединяет? Ведь если даже играющие испытывают напряжение, полет, страсть, радость или чувство забавы, то ясно, что эти эмоции не являются собственно игрообразующими, а составляют лишь эмоциональное сопровождение игрового действия. Следовательно, для объяснения природы игры мы должны выйти за пределы человека играющего и искать игрообразующую силу в культуре — этом своеобразном продукте взаимодействия людей, несущем им ценностно-нор­мативный порядок, науку и образование. Но обладает ли культура сама по себе постоянно воспроизводящейся силой обновления, движущей и мир игры? Без конкретного единич­ного живого существа здесь не обойтись. Следовательно, мы в своих поисках истины в этом вопросе должны объединить культуру и человека в одно целое — в существование человека в конкретном обществе с его уникальной культурой. Лишь рассматривая игру как один из постоянных феноменов чело­веческого существования, мы сможем подойти к решению вопроса о природе игры. Здесь есть лишь одно ограничение — мы рассматриваем мир людей, и только их мир, ибо биологическое объяснение — а оно потребовалось бы, если бы мы начали с утверждения о том, что играют и животные, — почти ничего не объясняет. Поэтому мы можем говорить лишь о биологических предпосылках возникновения игры в мире людей.

Й. Хейзинга всю культуру выводит из игры, поскольку распространяет феномен игры и на животных. Согласно ему, игра старше людей. На первый взгляд, это верно, особенно когда мы начинаем понимать игру через ее признаки, лежащие на поверхности: она не диктуется необходимостью (свободное действие), выводит играющего за пределы повседневности («перерыв повседневности»), она не утилитарна, она обособ­лена от неигрового мира (имеет свой хронотоп, т.е. простран­ство — время), игровое сообщество образует свой мир, свои правила (животные хорошо различают агрессию и игру).

Однако эти признаки не конституируют игру, они лишь сопровождают ее, ибо их можно приписать любому миру людей: миру труда и знаний, любви, борьбы... Если судить о природе игры лишь по ее признакам, то получится вывод, что вся жизнь людей — это игра (недаром распространилась традиция в любом мире искать «правила игры» — в политике, праве, морали, в экономических и межличностных отношени­ях). Это говорит о том, что к игре мы стали относиться как к эпифеномену, т.е. производному от многих факторов, у которого нет своей жизнеутверждающей силы.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: