Распространение не соответствующих действительности сведений

Центральной проблемой, которая возникает при решении экспертных задач по делам о распространении не соответствующих действительности сведений, является проблема противопоставления фактитивных (=дескриптивных) и оценочных высказываний или высказываний-мнений. В работе анализируются основные критерии разграничения дескриптивных и оценочных высказываний, к которым относятся следующие критерии:

1. Модальный критерий. Мнение – это то, что маркируется модальными словами и конструкциями. Сведения – это то, что такими конструкциями не маркируется.
2. Гносеологический критерий. Факты – это то, что проверяется на предмет соответствия действительности, мнение – то, что не проверяется.
3. Онтологический критерий. Факты – это то, что принадлежит действительности, мнение – то, что не принадлежит действительности, но является частью картины мира говорящего.

Из трех представленных критериев гносеологический критерий не может быть положен в основание противопоставления фактов и мнения, так как определение потенциальной проверяемости высказывания не входит в компетенцию лингвиста-эксперта. Проблема верифицируемости не является решенной в теории познания, поэтому обыденные представления лингвиста о том, что верифицируемо, а что – нет, не могут служить надежным источником ответа на вопрос о квалификации высказывания в аспекте его принадлежности к высказываниям о фактах или оценочным суждениям.В работе также пересматривается традиционное противопоставление субъективного и объективного, согласно которому субъективные мнения не являются утверждениями о фактах и не могут быть проверены на предмет их соответствия действительности. Высказывания, которые кодируют субъективные мнения, трактуются как утверждения о фактах ментальных состояний говорящего, которые могут быть истинными и ложными. Это позволяет разграничить две стороны в решаемой проблеме – прагматическую и семантическую.

Прагматический уровень проблемы соотносится с традиционно выделяемым модальным критерием разграничения. Модальные слова служат смягчению иллокутивной силы утверждений: они делают из утверждений сообщения о ментальных состояниях субъекта, отправителя сообщений. Отсюда становится понятным требование, предъявляемое речевой этикой: «Не утверждай о фактах, если ты хоть в малейшей степени не уверен в том, что именно так обстоят дела». Употребляя вводные конструкции «по моему мнению», «вероятно», говорящий оставляет за собой право на ошибку, тем самым он не возлагает на себя ответственность за истинность высказывания, так как всего лишь утверждает о своих ментальных состояниях либо просто смягчает категоричность утверждаемого. Таким образом, утверждение истинности или ложности пропозиции – это речевой акт, обладающий условиями искренности и т. п. Направленность утверждения на различные объекты (внутреннее состояние говорящего и состояние мира) порождает утверждение о фактах и событиях и утверждение о ментальных состояниях говорящего.

Семантический аспект проблемы выступает в качестве самостоятельного аспекта. Этот аспект проблемы может быть представлен двумя оппозициями:

1. Утверждения мнения связываются с неопределенностью речевых сообщений, тогда как утверждения фактов сводятся к более определенным сообщениям.
2. Утверждения о фактах или событиях противопоставлены оценочным высказываниям.

Принцип неопределенности тесно связан с категорией проверяемости высказываний: достаточно неопределенные высказывания полагаются непроверяемыми или «труднопроверяемыми», что является основанием для отнесения последних к категории мнения. Из высказывания «В комнату вошел лысый человек» невозможно вывести, насколько лыс был тот, кто вошел, поэтому, будучи экспертом, можно рассуждать примерно следующим образом: «Нет критериев для выделения лысого человека, “лысость” – субъективная оценка ситуации говорящим. Другими словами, тот, кто вошел, по мнению говорящего, может быть оценен как лысый, поэтому часть анализируемого утверждения “Человек был лыс” является мнением говорящего».

Описанная логика оказывается неудовлетворительной и базируется на следующих принципах.

Первый из них связан с возможностями любого языка представить ситуацию как объективную либо как субъективную. При таком рассуждении используется возможность, предоставляемая языком, – возможность интерпретировать все факты как мнения (то есть переформулировать фактические высказывания так, чтобы они имели форму субъективного мнения). Предложение «Дождь идет» в каком-то отношении равно предложению «Считаю, что дождь идет». Всегда сохраняется возможность сказать, что любое предложение, например, «Дверь открыта», на самом деле означает то, что говорящий утверждает, что то, что он наблюдает, интерпретируется им как «Дверь открыта». В такой логике актуализируется тезис о том, что любой язык и при этом весь язык интерпретативен, а отсюда выводимо, что все является отражением виденья говорящего, и свойство лысости как раз наглядно иллюстрирует это обстоятельство. Категория факта как соответствия утверждаемого реальному положению дел при таком подходе, вероятно, сохраняется в вымышленном мире. Можно сказать, что эта категория придумана, потому что имеется привычка употреблять языковые выражения, как если они были бы фактическими утверждениями. Другими словами, говорящий употребляет некоторые предложения, думая, что они указывают на свойства или отношения, присущие реальному миру, тогда как на самом деле он лишь утверждает о своих интерпретациях неопределенного и независимого потока событий, который оказывает на него какое-то воздействие. Можно также утверждать, что люди перерабатывают мир каким-то образом, все утверждения о мире, понятия (либо категории) – это человеческие категории и утверждения и им ничего не соответствует в мире. Таким образом, все утверждения о мире – это субъективные мнения о мире.

Второй принцип заключается в следующем. Данная логика исходит из презумпции важности точных определений: для того чтобы наверняка утверждать, мыслит ли говорящий факт «Этот человек лыс», необходимо определить критерии того, когда человек действительно лыс или ответить на вопрос: «Что такое быть лысым? »

Два описанных следствия могут быть проанализированы следующим образом. Очевидно, что когда утверждают, что «Человек лыс», то значимо не только ментальное переживание «лысости» человека. В этом случае стремятся утверждать что-то и о свойствах человека, который, как полагается, находится вне нас. В общем категории и представления, равно как и утверждения, являются действительно человеческими (то есть относятся к человеку и его интерпретации мира), но все-таки они могут соотноситься с миром, то есть утверждать что-то о мире, а не только о ментальных состояниях человека. Это вытекает из факта, что все могут ошибаться в своих утверждениях, то есть высказывать ложные утверждения о мире (К. Р. Поппер).

По поводу второго следствия можно отметить следующее. Определения понятий (и, в частности, точные определения) не очень важны для описания действительности: все носители языка имеют опыт успешного применения неточных понятий в целях описания реального положения дел; такое нечеткое содержание, какое заключено в понятии «лысый человек», оказывается достаточным, чтобы передавать информацию о внеязыковой действительности. Очевидно, что такие предикаты могут использоваться описательно, но при этом объем информации, которую они кодируют, имеет какую-то зону неопределенности. Например, выражение «Этот человек был лыс» может использоваться неискренне, в целях ввести в заблуждение, например, следствие или суд, а потому говорящий способен его употреблять в ложном значении. Объем описательной информации этого термина связан с тем, что выражение не может быть употреблено относительно человека, у которого густые волосы, несмотря на то, что признак «обладать густыми волосами» так же, как и «быть лысым», неопределенен. Неопределенность концептов достаточно детально описана в концепции Дж. Лакоффа, но такая неопределенность не влечет за собой релятивность познавательных процедур, поскольку в центре познавательных процедур стоят не понятия, а истинные или ложные утверждения о предметах реального мира, поэтому всегда возможно вводить новые названия для обозначения фрагментов действительности, которые «ведут себя» другим образом, нежели прежде выделенный фрагмент. Иллюстрацией данного утверждения служит следующий пример, взятый из работы Дж. Лакоффа (2004).

«Около 20 000 видов позвоночных имеют чешую и плавники и живут в воде, однако они не образуют единую кладистическую группу. Некоторые – в частности, двоякодышащие рыбы и целакант – с генеалогической точки зрения близки к существам, которые выползли на землю для того, чтобы превратиться в амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. В кладистической классификации форели, двоякодышащих рыб и каких-либо птиц или млекопитающих двоякодышащие рыбы должны образовать группу, родственную воробьям и слонам (выделено нами – К. Б.), оставив форель в ее ручье. Признаки, формирующие наше обыденное понятие рыбы, все являются общими первичными признаками (shared primitives) и поэтому не могут быть основой для выделения кладистических групп.

В этом месте многие биологи возмутятся, и я думаю, справедливо. Кладограмма форели, двоякодышащей рыбы и слона, вне всякого сомнения, является правильным отражением порядка ветвления во времени. Но неужели классификации должны основываться только на кладистической информации? Целакант выглядит как рыба, ведет себя как рыба, имеет вкус рыбы и следовательно – в некотором законном, хотя и выходящем за пределы косной традиции смысле – является рыбой (выделено нами – К. Б.). К несчастью, эти два типа информации – порядок ветвления и общее подобие – не всегда дают совпадающие результаты. Кладисты отвергают общее подобие как ловушку и иллюзию и работают только с порядком ветвления. Фенотиписты пытаются работать только с общим подобием и стараются измерить его в тщетной погоне за объективностью».

Данный фрагмент ярко иллюстрирует то, как исключительно словесная проблема может являться препятствием для поиска дескриптивных утверждений. Очевидно, что в результате биологического исследования имеются следующие дескриптивные утверждения:

Из класса существ, которые называются именем «рыба», выделяются два подкласса:

1. Существа, ведущие себя как рыбы и генетически являющиеся рыбами.
2. Существа, ведущие себя как рыбы, но генетически не являющиеся рыбами.

Очевидно, что этими утверждениями исчерпывается дескриптивная информация представленного спора, относительно же продуктивности вопроса о том, что такое рыба, возникают следующие сомнения: «Так ли важен этот вопрос? К чему ведет его решение? » И самый важный вопрос: «По каким причинам ответ на него такой, что слово «рыба» – это название класса существ, ведущих себя определенным сходным образом (например, живущих в реке), но класса, который не является генетически однородным, не может быть признан удовлетворительным? » На данном этапе невозможно привести никаких аргументов в пользу того, что этот ответ не исчерпывает поставленной проблемы. Вероятно, что эта проблема является исключительно словесной, сводящейся к проблеме называния. К этому можно и необходимо добавить только то, что ранее, когда употреблялось слово «рыба», полагалось, что класс, который именовался этим именем, однороден и генетически (а не только относительно поведения), и это было ошибкой, так как такое предположение оказалось ложным. Наличие же спора вполне объяснимо стремлением сохранить прежние убеждения.

Язык обычно используется именно таким образом всеми его носителями, он используется, в том числе и для утверждения положения дел в мире при помощи неопределенных и приблизительных значений, цель же что-то точнее определить, очевидно, возникает либо в метаситуациях (например, в лингвистической философии), либо в случаях подлинного непонимания или недопонимания содержания сообщения, которое слушающий должен декодировать. И в этом плане в языке как коде заложен своего рода механизм для преодоления этой ситуации: слушающий может всегда задать вопрос и уточнить содержание сообщения. Так, неопределенное предложение «Вошел врач» может быть уточнено при помощи вопроса о поле врача: «Был ли этот врач, который вошел, мужчиной? »

Таким образом, степень точности или, с другой стороны, какая-то неопределенность слова не может являться основанием для исключения высказываний из класса описательных, так как слово любой степени точности способно употребляться описательно, и способность описывать связана не с его точностью, а с его содержанием, которое определяется через негативные ситуации, а именно через те ситуации, в которых данный концепт, выступая как предикат, дает ложные высказывания (фактически здесь оказывается важным принцип оппозиции). В результате, конечно, можно получить предикаты, обладающие бедным содержанием, но бедность содержания не является мерой оценочности предиката. Наличие значения «истина» не предполагает наличия эффективной процедуры верификации высказывания, высказывания с бедным содержанием являются достаточно яркой иллюстрацией этого факта.

Оценочные высказывания, таким образом, противопоставлены описательным не в системе координат «определенное / неопределенное», но в отношении наличия / отсутствия истинностного содержания – оценочные высказывания не могут быть истинными или ложными. Основное свойство, которое присуще оценочным высказываниям в широком смысле этого термина, можно определить как такое, что они конструируют какой-то возможный мир и поэтому ни истинны, ни ложны, так как люди вольны конструировать любой такой мир, тогда как описательные высказывания утверждают нечто относительно реального положения дел. Все утверждения ценностей связаны с утверждениями о том, как должно быть в противоположность высказываниям о том, как есть, поэтому это утверждения о возможном мире, который описывает состояния предметов, явлений и отношений между ними, какими они должны быть в том смысле, что эти состояния признаются ценными или желательными. Это базовое основание для противопоставления, которое способно служить в качестве объяснения для реально наблюдаемых фактов. Например, это предположение совместимо с утверждением, что возможны абсолютные и относительные (последние можно назвать ситуационными) оценки. Абсолютные оценки – это ценности, которые разделяют все носители данной культуры, они «вне» какой-либо ситуации (например, «убивать нехорошо»), относительные – те, которые делаются относительно конкретной ситуации. Люди способны понимать и разделять эти оценки, потому что способны понимать, относительно какого эталона они делаются, а также способны спорить с ними, потому-то могут предлагать другие эталоны или сомневаться в том, что эти эталоны обоснованы. Это также способно объяснить, что, с одной стороны, оценки объективны в том смысле, что они способны определять человеческое поведение (если принимается, что убивать нехорошо, то это обусловливает поведение), но одновременно они субъективны в том смысле, что оценки – продукт человеческой деятельности, и можно соглашаться или не соглашаться с ними, люди способны отбрасывать их и предлагать новые оценки, если посчитают, что некоторые ведут к нежелательным следствиям или противоречат другим, например, более важным оценкам, каждый свободен в выборе ценностей и этот выбор зависит только от него (дуализм фактов и решений подробно описан К. Поппером (1992)).

Таким образом, противопоставление фактических утверждений оценочным находится не в плоскости противопоставления субъективного и объективного (оценки в некотором смысле объективны и общезначимы), но в семантической плоскости как противопоставления оценок описаниям, описания семантически не требуют наличия никакого другого мира, кроме действительного.

Естественно, данный подход исключает, что оценки могут быть истинными и ложными, тогда как высказывания о соответствии поведения оценкам, в силу объективности последних, могут быть истинными и ложными.

В реферируемой главе описаны и проанализированы также экспертные задачи по делам о разжигании межнациональной вражды и ненависти, по призывам к экстремистским действиям, а также по правонарушениям, в состав которых входит угроза. В работе отмечается, что традиционные вопросы эссенциалистского характера, которые имеют вид: «Что такое угроза? » или «Что такое призыв? », лишены теоретической ценности. В связи с этим в исследовании предпринята попытка моделирования данных категорий как форм речевого поведения, которые могут быть описаны истинными или ложными высказываниями. В результате анализа этих категорий дел автор пришел к следующим выводам: А) Ст. 280, 282 запрещают определенные формы поведения, которые направлены на разжигание межнациональной, религиозной и социальной вражды. Речевое поведение является частным случаем тех форм поведения, которые регулируются данными нормами. Противопоставление экстремистский / неэкстремистский не является описательным, но определяется решениями о том, какие действия запрещены существующими правовыми нормами. Б) Угроза в юридическом аспекте является неправомерной формой поведения, которая запрещена нормами права. В описательном аспекте угроза – форма речевого поведения, обладающая локутивным, перлокутивным и иллокутивным уровнем. Угроза как форма речевого поведения способна к нейтрализации с предостережением как формой речевого поведения.

В четвертой главе «Решение экспертных задач в рамках различных категорий дел» представлен анализ конкретного экспертного материала. Экспертные ситуации, описанные в данной главе, представляют собой типовые модели поведения эксперта при решении дескриптивных проблем. В указанной главе осуществлена попытка моделировании экспертного заключения как с эссенциалистской позиции, так и с позиции методологического номинализма, а также попытка обоснования преимуществ второго подхода перед первым. Приведем образцы анализа на примере решения экспертных задач по делам о разжигании межнациональной, религиозной, социальной ненависти и вражды, а также по делам о распространении не соответствующих действительности сведений.

Пример решения экспертных задач по делам о разжигании межнациональной, религиозной, социальной ненависти и вражды

А) Краткое описание экспертной ситуации и постановка экспертных задач

В начале июня 2007 года Е. решил организовать Алтайское отделение «Национал-социалистического общества» (НСО). С этой целью не позднее указанного времени посредством глобальной компьютерной сети Интернет на электронный адрес руководства НСО в городе Москве «…» направил соответствующую заявку и через несколько дней получил утвердительный ответ.

В это же время Е., имея преступный умысел на публичное возбуждение ненависти и вражды, а также на унижение достоинства человека, группы лиц по признакам расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, принадлежности к какой-либо социальной группе, у себя дома по адресу Х на компьютере изготовил два вида листовок (не менее 50 штук каждого вида), содержащих высказывания о преимуществе одного человека или группы лиц перед другими людьми по признаку национальности, а также высказывания, призывающие к враждебным действиям одной группы лиц по отношению к группам лиц, объединенных по признакам расы, национальности, а равно по принадлежности к какой-либо социальной группе, не принадлежащей к группе лиц «фашисты», «скинхеды».

Перед экспертом поставлены следующие вопросы:

- имеются ли в представленных текстах и материалах высказывания, направленные на возбуждение расовой, национальной, социальной ненависти либо вражды?

- имеются ли в представленных материалах высказывания, направленные на пропаганду исключительности, превосходства либо неполноценности людей по признаку их национальной, расовой и социальной принадлежности?

В) Решение экспертных задач

Вопрос о том, присутствуют ли в тексте высказывания, которые направлены на возбуждение расовой, национальной, социальной ненависти либо вражды не входит в компетенцию лингвиста. Лингвист не может установить реальную (некоммуникативную) цель производства высказывания или, например, листовки. Это вытекает из того, что любое речевое произведение (высказывание, текст и т. п.) может быть употреблено неискренне. Например, кто-то может призывать к чему-то, но не хотеть осуществления того, к чему призывает. Вне компетенции лингвиста находится и вопрос о том, способны ли какие-то высказывания возбудить расовую, социальную, межнациональную вражду.

Поэтому при ответе на вопрос необходимо ответить на следующие вопросы:

- присутствует ли в текстах информация о превосходстве одной социальной, национальной, расовой группы людей над другими?

- какую коммуникативную (информативную) цель преследуют данные листовки?

Ответ на сформулированные вопросы.

А) В текстах присутствует информация о превосходстве социальной группы «фашисты», «националисты», «национал-социалисты» перед другими социальными группами. Все перечисленные названия, очевидно, синонимичны. Нет никакой необходимости приводить значения данных слов, которые сформулированы в словаре или словарях, так как практически все носители русского языка знают, что обозначают эти слова и способны понимать, что в текстах листовок речь идет о том, что группа, называемая словами «фашисты», «националисты», «национал-социалисты», противопоставляется другим группам людей, поэтому ответ на этот вопрос не требует специального лингвистического анализа. В одном из текстов присутствует слово «скинхед», которое употребляется для обозначения молодежных группировок, разделяющих и пропагандирующих идеи расизма и национализма. Судья или следователь, вероятно, могут не знать, что обозначает данное слово, но принципиален тот момент, что любой судья или следователь способен узнать, что это слово обозначает, и это является частью его (судьи или следователя) языковой компетенции, поэтому вопрос о значениях слов оказывается в данном случае избыточным и несущественным. Избыточен и вопрос о наличии информации о превосходстве одной группы над другой: каждый носитель языка способен адекватно интерпретировать фразу: «Мы национал-социалисты. Будущее за нами! » Конечно, подозреваемый может утверждать, что он не знает, что значит слово «фашист» и т. п., а также говорить, что он не знает, что обозначает приведенная фраза, но, вероятно, это легко установить, например, в судебном заседании, задав вопрос о том, видел ли он (говорящий) фильмы о фашистах и так далее.

Б) Тексты всех листовок направлены на привлечение внимания неопределенной группы лиц к социальной группе «фашисты» в том смысле, что тексты носят агитационный характер: они направлены на то, чтобы тот, кто прочитает тексты этих листовок, заинтересовался фашизмом, национал-социализмом и т. п. Это вытекает из того, что основными высказываниями текстов листовок являются лозунги:

1. Мы национал-социалисты. Будущее принадлежит нам!

2. Если в тебе живет долг перед поколениями предков … значит ТЫ националист. Не стесняйся этого, гордись этим.

3. Будущее принадлежит нам!

То, что листовки представляют собой агитационный материал, вытекает еще из того факта, что в нижней части двух листовок указаны ссылки на адреса в Интернете, которые выполняют контактную функцию.

Речевое поведение того, кто составлял тексты данных листовок, если выполняется условие искренности, может быть описано следующим образом:

А) Знаю (или уверен), что фашизм – это хорошо.

Б) Хочу, чтобы ты знал, что фашизм – это хорошо.

В) Сообщаю тебе: фашизм – это хорошо, будь фашистом.

Г) Сообщаю это тебе для того, чтобы ты знал, что фашизм – это хорошо либо для того, чтобы ты стал фашистом.

Все условия, описанные выше, обязательны для того, чтобы тексты листовок воспринимались как цельные, и носители русского языка способны декодировать эти смыслы, исходя из высказываний, их расположения и т. п. в текстах листовок. Очевидно, что эти значения легко декодируемы любым носителем русского языка, а потому вопрос о проведении лингвистической экспертизы текста и относительно этого вопроса остается открытым, потому что неясно, как по-другому могут декодироваться данные тексты. Это весьма интересный вопрос, который ставится в логике фальсификации и, соответственно, в логике доказательства от противного, но его решение – это перспектива будущих исследований.

⇐ Предыдущая123Следующая ⇒

Поделиться: