Последние недели в канцелярии

 

На тот момент в бункере никто не жил. Он был еще пустым. А уже через несколько недель Гитлер полностью переехал в подземный дом, ставший его последним пристанищем. До этого убежище использовалось только в случае воздушной тревоги. Когда тревога заканчивалась, Гитлер незамедлительно возвращался в канцелярию. Ночевал он там не часто^[116].

В начале февраля воздушные налеты участились. Бомбардировки становились все более массированными, все больше применялось зажигательных бомб^[117]. Каждую ночь бомбы сплошным потоком лились на город. А среди бела дня все чаще выли сирены, предвещая надвигающийся воздушный налет. Город крошился на части. Время, отделяющее сигнал тревоги от. самой атаки, неумолимо сокращалось.

С каждым днем Берлин превращался в руины. Больше половины зданий, идущих вдоль Вильгельмштрассе, были полностью или частично разрушены. Затронуты были и государственные учреждения в этом квартале. Да и сама канцелярия частично пострадала от бомбежек. Но здание, по крайней мере, еще стояло. Часть, спроектированная Шпеером, и крыло вермахта пострадали сильнее всего, но все еще могли использоваться. Часть Старой канцелярии, предназначенная для адъютантов, моя комната, кухня и апартаменты фюрера остались на удивление в хорошем состоянии. А вот парк был весь усеян рытвинами и воронками.

Как раз тогда военное совещание, которое обычно устраивалось ближе к полудню, было перенесено на более позднее время и начиналось в три часа дня. Место его проведения тоже изменилось. Поскольку собираться в зале заседаний в старом здании канцелярии было уже невозможно, совещания проходили в величественном кабинете нового здания канцелярии. Еще новым было то, что Генрих Гиммлер, Мартин Борман и Эрнст Кальтенбруннер тоже стали регулярно принимать участие в этих совещаниях наравне с военными экспертами.

Заседание обычно длилось два-три часа. Потом Гитлер пил чай в своих апартаментах в Старой канцелярии. С ним вместе были одна или две его секретарши, иногда кто-нибудь из адъютантов. Если выдавались минуты отдыха, собирались и большие компании. Вечером, ближе к восьми часам, за ужином, за столом у него бывали гости, но все меньше и меньше раз от раза. Секретарша, камердинер, да, пожалуй, и все.

Он очень много работал, может быть, даже больше, чем раньше. И ложился поздно, очень поздно. Вечернее военное совещание начиналось между полуночью и часом ночи. Совещания становились все продолжительнее, когда они заканчивались, фюрер в узком кругу самых близких людей продолжал беседу, обычно до первых лучей солнца. А потом, уже уйдя в свою комнату, он иногда еще умудрялся что-то читать.

Однажды поздно ночью Гитлер вышел в парк. Была объявлена воздушная тревога. Он стоял, подняв глаза к небу, и внимательно следил за пляской прожекторов ПВО, которые выслеживали самолеты противника. Сотрудник бегляйткоммандо СС Йозеф Граф, он же Йоши, убеждал его спуститься в укрытие. «Не волнуйтесь за меня, – ответил ему Гитлер, – со мной ничего не случится». Йоши пытался настоять, говорил об осколках снарядов, которые могут попасть в канцелярию, но все напрасно. Как только тревогу отменили, шеф вернулся к себе.

Я почти не помню ни последнего радиовыступления Гитлера^[118], ни его последнего политического собрания с гауляйтерами и высшим руководством страны, которое проходило в новом здании канцелярии^[119]. Точно знаю, что он на несколько часов отлучался из Берлина, чтобы побывать на позициях у Франкфурта-на-Одере, но об этом я тоже немного могу сказать^[120]. Не помню даже, узнал ли я об этом в тот же день или сутки спустя.

Все происходило быстро, очень быстро. Я до сих пор не понимаю, как армии удавалось сопротивляться.

Поручения поступали с бешеной скоростью. Работы становилось все больше. Я до сих пор помню состояние полной вымотанности и нервного напряжения.

Гитлер выглядел очень усталым, на грани срыва, но все равно он не опускал рук, видя реальное положение дел. Иногда он казался даже странно спокойным. Воздушные тревоги, бомбы и с каждым днем все более очевидное поражение, казалось, нисколько не подрывали его авторитет. Бразды правления полностью оставались в его руках. Это понимали все. И все подчинялись шефу, только ему одному.

Я не очень внимательно следил за борьбой за влияние и конфликтами между отдельными высокопоставленными чиновниками рейха, которые могли разразиться в канцелярии. Точнее, в том, что от нее осталось. Об отстранении от должности тех или иных членов партии или военачальников мне никто не докладывал^[121]. А вот приближение Мартина Бормана и его все возрастающее влияние на фюрера в последние месяцы войны вызывали язвительные усмешки. Когда-то он был правой рукой Рудольфа Гесса, теперь стал «личным секретарем» Гитлера. Он производил впечатление человека, который способен только на слепое повиновение приказаниям своего шефа. Он ему слова поперек не говорил. Видя такое отношение, мы между собой перешучивались примерно так: «Бормана вон, приведите Геббельса! » (Bormann raus, Gobbels rein! ). Министр пропаганды, по крайней мере в наших глазах, был одним из немногих людей, которые еще позволяли себе прямо говорить Гитлеру то, что думают.

Как-то, ближе к концу февраля, я сменил в полдень на посту своего коллегу Карла Тенацека. Он свое отслужил и собирался несколько дней отдохнуть, в первый раз после нашего возвращения из ставки в Бад-Нойхайме. Накануне он мне рассказывал, что собирался съездить ненадолго в Австрию, проведать жену, которая ждала ребенка. Пока он не ушел, я спросил, кого он больше хочет, мальчика или девочку. Он ответил, что не имеет ни малейшего понятия. К двум часам Тенацек пришел на второй этаж канцелярии, в комнату, которую занимал по соседству с адъютантским крылом. Там была в это время фрау Германн, горничная. В ее присутствии Тенацек надел свои самые лучшие вещи. Закончив свою работу, горничная ушла. Тенацек сел на кровать и пустил себе пулю в лоб.

Тогда никто не понял причины его поступка. Никакой записки он не оставил. Одно время думали, что его завербовали или как-то скомпрометировали агенты иностранной разведки.

Один из сотрудников бегляйткоммандо немедленно выехал, чтобы поставить в известность его жену. Не знаю, как она отреагировала на сообщение о смерти мужа. Но именно от нее мы узнали, что Тенацек, скорее всего, покончил с собой, потому что ребенок, которого она ждала, был не от него. В Берхтесгадене Тенацек бывал у доктора Мореля, своего врача. Он никого не предупредил заранее. Когда Гитлер узнал о смерти Тенацека, он без колебаний решил представить самоубийство как несчастный случай, позволив таким образом вдове убитого получить страховку в размере 100 000 рейхсмарок.

 

Сырой и неудобный

 

Гитлер окончательно переехал в бункер в середине марта, скорее всего во второй половине месяца. Точную дату я вспомнить никак не могу. Как бы то ни было, для всех тех, кто еще не занял в бункере свободной комнаты, это стало сигналом к тому, чтобы последовать примеру фюрера или хотя бы перенести свои пожитки в подвалы старой или новой канцелярии.

У бронированной двери, которая отделяла верхний бункер от бункера фюрера, дежурил сотрудник бегляйткоммандо СС. Он в одиночестве сидел за столом, поставленным в коридоре верхнего уровня, и отвечал за доступ к самому фюреру. Находившийся перед ним коридор использовали как столовую. Справа от дежурного располагались комната с припасами, винный погреб и кухня Констанцы Манциарли. Слева – четыре маленьких комнаты, в которых позже поселились жена Йозефа Геббельса Магда и шестеро их детей. Еще две комнаты были отведены для обслуги.

Пройдя через бронированную дверь фюрербункера и поднявшись на несколько ступенек, в первую очередь можно было наткнуться на Йоханнеса Хентшеля, ответственного за машинное отделение канцелярии. Он практически все время проводил в комнате, где стоял генератор. Сам я обосновался в смежной комнате, в самый последний момент притащив туда матрас. От меня можно было пройти в помещения, предусмотренные для адъютантов Гитлера и его камердинера, а также в спальню Геббельса, которую до 22 апреля, пока он не переехал в убежище в Новой канцелярии, занимал доктор Морель. В глубине помещения небольшую комнатку переоборудовали под медицинский кабинет.

С противоположной стороны коридора, напротив апартаментов фюрера, располагалась еще одна небольшая комнатка, где можно было разложить генштабовские карты. Заодно там иногда запирали Блонди, собаку фюрера. Комната была предназначена для ежедневных совещаний. Но на практике народу обычно собиралось столько, что совещания приходилось переносить в центральный коридор, где хотя бы стоял стол. Бесконечные споры военные эксперты вели стоя ввиду исключительной нехватки места.

Я видел почти все. Поскольку дверь моей комнаты, выходившая в коридор, была постоянно открыта, я краем глаза следил за происходящими под носом собраниями. Если можно так выразиться, я принимал участие в постановке, видел, как последние актеры национал-социалистического режима выходили на прощальный поклон: Геринг, Шпеер – иногда в сопровождении адъютантов. Или другие, которые приходили к фюреру поодиночке. Все еще были на сцене. Когда Геббельс надолго задерживался у Гитлера, я слышал, как за моей спиной ходят взад-вперед, не останавливаясь, его адъютант, капитан Гюнтер Швегерман, его ближайший помощник Вернер Науман и его камердинер Гюнтер Оке.

Стоя на посту, я заметил, насколько короче по продолжительности стали визиты к Гитлеру за эти последние недели. Они шли сплошной чередой, редко затягиваясь больше чем на десять-двадцать минут. Во всем чувствовалась срочность. Даже когда в бункер спускался Вильгельм Монке, бывший командир моей роты, который пятью годами раньше порекомендовал меня в бегляйткоммандо, он не задерживался даже на минутку, чтобы перекинуться со мной парой слов^[122]. Как и все остальные, Монке приходил, в двух словах излагал Гитлеру то, что хотел ему сказать, и сразу же уходил.

Моя деятельность практически полностью свелась к тому, чтобы следить за исправной работой коммутатора. Ни разу не пришлось мне зайти в комнаты или в гостиную фюрера, чтобы отнести туда телеграмму или депешу. Я был прикован к своей комнате, один на один с коммутатором, повернувшись спиной ко всему, что происходило в бункере.

Сменять меня должен был молодой сотрудник по фамилии Рецлаф, недавно переведенный в нашу часть. Я его почти не знал. Когда выдавалась свободная минутка, я старался подняться наверх, в парк канцелярии, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я пользовался аварийной лестницей в конце нашего коридора. Нужно было пройти через бронированную дверь, подняться на пятьдесят ступенек, и ты оказывался в десяти-двенадцати метрах над поверхностью. Ночевать я предпочитал, пока это было возможно, в своей комнате в старом здании канцелярии. Там было относительно безопасно, учитывая то, что комнату окружали солидные колонны и что она соседствовала с помещением кухни.

Атмосфера, царившая в камерах бункера, была давящая, мрачная и абсолютно некомфортная. Никак не удавалось справиться с сыростью. И тем не менее в общем и целом условия жизни в фюрербункере были, как мне кажется, очень приличными, учитывая сложившуюся ситуацию. В других закоулках подземного лабиринта канцелярии, вне бункера, были комнаты, из которых исходил густой запах затхлости, сапог и пота. Временами остро пахло дезинфекцией. Но к тому, что происходило в фюрербункере, это не имеет ни малейшего отношения. Там не пили, как многие об этом говорили после войны. Бывало, что кто-нибудь наливал себе стаканчик спиртного, но не более того. Разве что в самые последние дни я заметил некоторое расслабление^[123]. А курение всегда было строжайше запрещено. Как я заметил, в последние дни, проведенные в подземном убежище, правила дисциплины стали, возможно, и более гибкими, но это не значит, что они были необязательны к исполнению.

Когда делать было нечего, я прохаживался по коридору, который змеился под зданием канцелярии. Там было целое скопище небольших бункеров, катакомб и подвалов, соединенных между собой. Несметное количество коридоров и проходов, больших и маленьких, общая длина которых достигала нескольких сотен метров^[124]. В этих убежищах, иногда очень слабо укрепленных, размещалась большая часть окружения фюрера, там провели последние дни империи Третьего рейха мужчины и женщины, которые долгие годы были рядом с Гитлером.

Пройдя подземный коридор, который соединял Старую и Новую канцелярии, сначала попадаешь в подвалы, где размещался генштаб Гитлера: там поселились Николаус фон Белов, Отто Гюнше и генерал Вильгельм Бургдорф, адъютант вермахта. Здесь же, в части, наименее удаленной от бункера фюрера, жили Мартин Борман, его помощник Вильгельм Цандер и его сводный брат Альвин Бродер Альбрехт, тоже личный адъютант Гитлера. Гитлер буквально спас его, когда он оказался в тяжелом положении: будучи офицером морского флота, он вынужден был уволиться в результате размолвки с суровым адмиралом Эрихом Редером, который упрекал его в том, что тот женился на «безнравственной» женщине.

Дальше шли комнаты Траудль Юнге, Герды Кристиан, Кристы Шредер и Йоханны Вольф, секретарши Гитлера. Рядом жил сподвижник Гиммлера, дивизионный генерал СС Герман Фегеляйн, женатый на сестре Евы Браун – Гретель. Далее располагалось жилище Ганса Кребса, последнего начальника генерального штаба сухопутных войск, сменившего на его посту Хайнца Гудериана. Рядом – его адъютант, майор Бернд Фрайтаг фон Лорингхофен. Дальше по коридору были комнаты офицера связи морского флота, вице-адмирала Ганса Эриха Фосса, посла Вальтера Хевеля, пилота Гитлера Ганса Баура, второго пилота Георга Беца и, наконец, командный пункт Вильгельма Монке, откуда он руководил обороной города. Далее – телефонисты, картографы и гражданский персонал. Потом коридор проходил сквозь медицинский кабинет и выводил к столовой, а затем к гаражу. Заканчивалась эта подземная анфилада комнатами, где жили шоферы во главе со своим начальником Эрихом Кемпкой.

 

День рождения Гитлера

 

Примерно в середине апреля в бункере появилась Ева Браун. К величайшему удивлению всех членов канцелярии, она покинула баварские Альпы, и ее самолет приземлился в Берлине на одной из немногих еще уцелевших взлетно-посадочных полос. Не удивлюсь, если Гитлер даже не был предупрежден о ее приезде^[125].

А утром 16 апреля, то есть всего через несколько дней, появилось известие о том, что на Одере началось массированное наступление Красной армии. Не прекращались телефонные звонки из командного пункта в Цоссене по номерам установленного в канцелярии коммутатора вермахта^[126], из бункера и генштаба Гитлера. Напряжение в бункере достигло апогея. Постоянно спорили между собой генералы Кребс и Бургдорф. Гитлер был переполнен энергией. В нечеловеческом напряжении, очень сильно уставший, он все еще держался.

Фронт был прорван. 20 апреля в день, когда Гитлеру исполнялось пятьдесят шесть лет, советские танки подошли к окраинам Берлина. Город был практически окружен. Накануне, а может быть, даже в тот же день кто-то из спускавшихся в бункер сообщил, что уже слышны раскаты приближающейся артиллерии.

Военное совещание началось с опозданием против обычных трех часов. В центральном коридоре собралось очень много народу, должно быть, больше двадцати человек. Я успел заметить Геринга, Гиммлера, Бормана, Дёница, Фегеляйна, Кейтеля, Риббентропа, Шпеера, Йодля, Кребса, Бургдорфа и кого-то еще. Адъютанты спустились несколько раньше остальных. Все близкие были там, почти в полном составе. Стояли все вместе, в последний раз собравшись вокруг шефа в этой уже обреченной жизни. Не знаю, как верховные руководители рейха поздравляли в тот день Гитлера. Все, что я могу вспомнить, это что в тот самый вечер, вскоре после совещания, Геринг поспешно ушел. Он решил той же ночью выехать на юг, где жили в безопасности в горах Оберзальцберга его жена и дочь.

Это был первый из многочисленных отъездов. Гиммлер, Дёниц и Кальтенбруннер не замедлили последовать его примеру. Самолеты были всегда наготове. Машины собирались в караваны, чтобы в самое ближайшее время выехать из города, до того как все дороги будут перекрыты. Адъютант Гитлера по военно-морскому флоту Карл Йеско фон Путкамер вместе с двумя солдатами был отправлен в Бергхоф, чтобы уничтожить все хранящиеся там документы. Сумятица улеглась. Я, кажется, даже не выходил в ту ночь из бункера. Ко мне никто не заходил. Обстановка была похоронная. День рождения Гитлера стал началом конца.

Если я ничего не путаю, то уже на следующий день советские войска вступили в центр Берлина. Артиллерийский огонь сметал все. Гитлера я в тот день почти не видел, но, судя по всему, он был особенно подавленным и на грани нервного истощения.

Я очень беспокоился о жене и дочурке. Поскольку я был обречен оставаться в бункере под ураганным огнем противника, я постоянно звонил им по телефону. Несколько дней тому назад они переехали в Рудов, в южную часть города, к своим родным. По сравнению с нашей квартирой в Карлсхорсте, на востоке города и на расстоянии нескольких километров от передовых отрядов Красной армии, это было гораздо более безопасное место^[127]. Вечером 21 апреля, около полуночи, я в очередной раз попытался дозвониться до них. Расстояние между канцелярией и домом в Рудове не превышало пятнадцати километров. И тем не менее сигнал не прошел. В первый раз за всю мою жизнь я не мог связаться с женой. Я не на шутку перепугался. Пытался снова и снова, десятки раз, но так и не дозвонился. Полночь миновала, и в бункере воцарилась тишина. В соседней комнате на походной кровати спали, раскатисто похрапывая, двое часовых. Через некоторое время я узнал, что выведен из строя регулятор центральной телефонной сети в Брице, на юге Берлина. А именно через него проходили звонки в Рюдов. Что делать? Не особо веря в успех, я постарался наладить связь с диспетчерами из Мюнхена, которых я очень хорошо знал, так как часто приходилось с ними связываться по долгу службы. Я знал, что их линия в состоянии поддерживать около 280 одновременных телефонных соединений. Меня соединили. Первому же попавшемуся коллеге я рассказал о своей беде, и внезапно в наш разговор вмешалась телефонистка, которая занималась межгородом. Она учтиво предложила попытать счастья. Я дал ей номер, по которому, возможно, находилась моя жена. Я особо ни на что и не надеялся. И все же через минуту в трубке послышался голос Герды: она не спала.

22 апреля ко мне зашел наш начальник Франц Шедле. Он сказал, что может обеспечить мне место в одном из последних улетающих из Берлина самолетов и что времени до отлета у меня как раз хватит, чтобы съездить за женой и дочкой. Я вышел из бункера, сел в машину, которая была предоставлена в мое распоряжение, и со всей возможной скоростью помчался через превращенный в руины город.

Герда отказалась. Она не хотела оставлять своих родителей одних, да и наша дочь в любом случае была нетранспортабельна. У нее был сильный жар, около 40 градусов. Мы расстались в глубокой тоске. Я пообещал вернуться через несколько дней. Я тогда даже представить себе не мог, что в следующий раз увижу жену и дочь только через десять лет, вернувшись из советского плена.

 

«Война окончена»

 

Вернувшись обратно, я сразу пошел к Францу Шедле в подвалы Новой канцелярии, чтобы сообщить ему о нашем решении остаться в городе. Он поспешно освободил зарезервированное для меня место, чтобы отдать его кому-нибудь другому. Едва я успел устроиться в помещении коммутатора, как ко мне пришел то ли Хентшель, то ли Рецлаф. Тот день был полон событиями. Военное совещание прошло очень бурно. В тот момент, когда военные эксперты докладывали о катастрофическом положении на фронте, фюрер приказал части участвующих в собрании немедленно покинуть помещение. Встреча продолжилась при закрытых дверях. По бункеру поползли слухи о том, что Гитлер в ходе этого заседания впервые объявил о том, что война окончена, что он ни за что не уедет из Берлина и покончит с собой^[128].

В бункере царило спокойствие, напряжение улеглось. Возможно, свою роль в этом сыграло решение Геббельса переселиться в комнату в глубине бункера. Его вещи уже переносили. Адъютанту Юлиусу Шаубу было поручено уничтожить содержимое сейфа Гитлера, а тем же вечером он должен был вылететь в Бергхоф, чтобы и там сжечь все личные документы.

Вскоре в коридоре появился Бойгст, радиотехник, и передал своему начальнику Хайнцу Лоренцу телеграмму. Лоренц в абсолютной тишине прочитал депешу и молча пошел в переднюю фюрера. Бойгст казался крайне взволнованным. Я подошел к нему поинтересоваться, в чем дело. Он сказал, что получил сообщение от союзников с просьбой, чтобы Берлин продержался еще как минимум две или три недели. По его мнению, это был верный знак того, что чересчур быстрое продвижение советских войск вызвало раскол среди антифашистской коалиции. В его глазах светился огонек надежды. Когда Лоренц вышел от Гитлера, я повторил ему свой вопрос, и он поведал мне о содержании телеграммы.

– Что по этому поводу думает шеф? – поинтересовался я.

– Он просто сказал: «К чему это? Война в любом случае проиграна! Раньше надо было об этом думать! » – ответил Лоренц.

Слишком поздно. И Гитлер, и кое-кто из его окружения когда-то упоминали о возможности разрыва союза между англо-американской коалицией и СССР. Будучи англофилом, фюрер долго не терял уверенности в том, что англичане рано или поздно изменят свою стратегию по отношению к Германии, с тем чтобы предотвратить распространение большевизма в Европе. Он не мог понять, как народ, «столь одаренный в торговых делах и предпринимательстве», может сотрудничать с коммунистами. Эти слова я слышал много раз. Но в тот вечер этот вопрос был уже не актуален.

Я еще раз предпринял попытку дозвониться до жены. Линия работала, но к телефону никто не подошел. Герда, должно быть, ушла с родителями и дочкой в одно из больших бомбоубежищ для гражданского населения. В последние дня войны они его практически не покидали^[129]. Устав названивать, я лег спать.

23 апреля Геббельс распространил через прессу и по радио заявление о том, что фюрер останется в городе, чтобы организовать оборону. Ближе к обеду Гитлер вышел на улицу со своей собакой Блонди. Он не прошел и нескольких шагов, как ему снова пришлось спуститься в бункер по пожарной лестнице в сопровождении охранников из нашего отряда. Тогда Гитлер в последний раз оказался на свежем воздухе. С этого дня и до своей смерти он не выходил за пределы голых бетонных стен своего последнего пристанища.

Начался великий исход. Секретарши Христа Шредер и Иоганна Вольф уехали на юг Германии^[130]. Личный врач фюрера Теодор Морель также улетел самолетом. С каждым часом людей в бункере оставалось все меньше. Ночью 23 апреля я видел, как офицеры из службы безопасности со всех ног бегут с цинковыми ящиками, чтобы успеть погрузить их в последний вылетающий из Берлина самолет Ю-52. В них содержались оригиналы стенографических записей всех встреч Гитлера начиная с 1942 года. Шеф считал, что это документы неоспоримой ценности, которые во что бы то ни стало нужно переправить в безопасное место^[131].

В последние дни атмосфера становилась все более странной. К страху начала примешиваться тоска. Как вырваться из этого гнетущего места? И как вообще выйти живым из бункера, не выдав предчувствия неотвратимой катастрофы? Эти вопросы мучили всех, но никто ничего не говорил вслух. Обитатели бункера проходили мимо моей комнаты быстрым шагом, с угрюмыми лицами и блуждающими взглядами. Гитлер казался вымотанным, во власти внутреннего возбуждения чудовищного накала, однако ему удавалось в большинстве случаев сохранять хладнокровие. Я не слышал, чтобы он стенал или кричал. И днем, и ночью он по-прежнему возглавлял совещания, которые раз от раза становились все короче. И все же он не производил впечатления человека, который верит в то, что он еще в состоянии как-то изменить сложившуюся ситуацию.

Для меня отъезд был невозможен. Жена была вынуждена оставаться в Берлине с дочкой. К тому же я всерьез опасался попасть в руки гестапо где-нибудь на развалинах города^[132]. По катакомбам канцелярии ходило тогда множество слухов. Мы с Хентшелем, например, были убеждены, что секретные службы обязательно нас убьют, если только им удастся нас поймать.

Я был прикован к коммутатору, наушники приросли к голове. Работа стала круглосуточной. Линия фронта приближалась, а часы становились все длиннее и длиннее. Звонили отовсюду. До самого последнего часа не прекращались звонки. В бункер все чаще стали звонить гражданские лица, которые через друзей или как-то еще сумели добыть номер канцелярии. Ведь он все эти годы не менялся. Они кричали, просили о помощи, хотели узнать, где в данную минуту позиции советских войск, «Wo sind die Russen? », «Где русские? » – без конца твердили они. А иногда, наоборот, они сами звонили нам, чтобы сообщить о передвижениях армии противника. Потом говорили об объятых пожаром зданиях, об актах мародерства, которые происходят у всех на глазах. Я отвечал на все звонки. Но многого я им все равно не мог сказать. Чаще всего я просил их подождать немного и передавал звонок напрямую Геббельсу, заранее его предупредив.

И при всем при этом в мрачном и обреченном бункере слышался детский смех: в коридорах играли и шалили шестеро детей Геббельса, забегая иногда даже в комнату, где я работал. По двое, по трое они заходили к отцу. Они резвились так, словно ничего ужасного не происходило. Однажды мне даже пришлось прогнать их из помещения коммутатора, уж слишком они шумели.

Регулярно появлялась Магда Геббельс. Иногда я видел ее вместе с Евой Браун, как всегда элегантно одетой. Они вместе располагались в небольшой комнатке по соседству, беседовали о том, что происходит, о прошлом, о бункере и о войне. Они говорили, что не оставят своих мужчин. Обсуждали самоубийство. Бывало, что они вдвоем отправлялись побродить по подземной части Новой канцелярии.

Вечером 26 апреля, когда аэропорт Гатов уже оказался в руках советских солдат, генералу военно-воздушных сил Роберту Риттеру фон Грайму и его жене, капитану ВВС и летчику-испытателю Ханне Райч, удалось на легком самолете класса «Физлер Шторх» приземлиться прямо у Бранденбургских ворот^[133]. Их прибытие в бункер стало настоящим сюрпризом. Грайм прихрамывал. Его задело в ногу осколком снаряда. Гитлер назначил его фельдмаршалом во главе люфтваффе вместо Геринга, за несколько дней до этого отстраненного от всех обязанностей^[134].

Они провели в бункере два дня. Я очень хорошо помню, как Ханна Райч пыталась уговорить Магду Геббельс отпустить с ней детей. Один из их разговоров проходил как раз за моей спиной, за столом в коридоре. «Если вы хотите остаться здесь, это ваше дело. Но подумайте о детях. Даже если мне придется двадцать раз летать туда-сюда, я вывезу их отсюда», – твердила летчица.

Перед отлетом Ханна зашла посидеть в соседнюю комнату. Мы с ней пропустили по стаканчику вина. Подавал нам сам Гюнтер Оке. Обстановка была любопытная, ее трудно описать. Грохот снарядов стал почти постоянным. Первые советские танки были уже в нескольких сотнях метров от правительственного квартала Берлина. А мы в самом сердце бункера сидим за столом и спокойно потягиваем винцо. В коридоре слышался какой-то шум, кто-то разговаривал. К Геббельсу в комнату пришел Артур Аксман, глава гитлерюгенда. Мартин Борман прошел мимо – к Гитлеру, а возможно, и к Геббельсу.

Некоторым из жителей фюрербункера раздали по ампуле цианистого калия или синильной кислоты. По словам Линге и Гюнше, Гитлер не имел к этому никакого отношения^[135]. Скорее всего, их тогда раздавал доктор Людвиг Штумпфеггер.

Я не получил капсулы. Я не относился к самым близким соратникам. Правда, у меня всегда был с собой пистолет вальтер-ПП. Он всегда был заряжен, на тот случай, если дело примет дурной оборот. Думаю, в хаосе последних минут рейха я вполне мог пустить себе пулю в лоб. Мне тяжело об этом говорить даже сейчас, по прошествии стольких лет. Ведь я ничего общего не имел с идеалистами от нацизма, которые жизни себе без фюрера не представляли. Самоубийство было, для меня возможностью не попасть в руки советских солдат. Как и многие вокруг, я был изможден, нервы сдавали. День и ночь я работал, как автомат, как бездумная машина. В последние дни я абсолютно ни о чем не думал. Я был один. Доступ в бункер был строго ограничен, и меня уже давно не приходили проведать. Никто из товарищей даже не ступал на порог последнего пристанища шефа. Насколько я знаю, ни разу не зашел даже Гельмут Беерман, один из «стариков» в окружении Гитлера.

27 апреля во второй половине дня, во время военного совещания, по неизвестным мне причинам Гитлер послал за Германом Фегеляйном, сподвижником Гиммлера. Его в тот момент совершенно точно не было в бункере, а поиски по подземным коридорам канцелярии не дали никакого результата. Тут несколько человек из числа присутствующих спохватились, что его нет уже несколько дней. Меня попросили ему позвонить, но к телефону никто не подошел.

Несколько позже в коридоре появилось трое офицеров и подполковник Петер Хёгль, помощник начальника службы безопасности Иоганна Раттенхубера. Мартин Борман обратился к ним, голос его срывался на крик: «Нужно сейчас же привести Фегеляйна! » Уже ночью, незадолго до того, как лечь спать, я проходил по одному их коридоров и встретил Фегеляйна в сопровождении двух телохранителей и Вильгельма Монке. Я ничего у него не спросил. Такое не позволялось со стороны младшего по званию. Могу только сказать, что на нем было распахнутое пальто и что все вчетвером они направлялись к подземельям канцелярии.

На следующий день, в начале вечера, в бункере появился Хайнц Лоренц. Он только что получил информацию, распространяемую по стокгольмскому радио по данным британского новостного агентства Рейтер. Согласно этим сведениям, рейхсфюрер СС Гиммлер начал переговоры о капитуляции. Не знаю, как отреагировал Гитлер^[136]. В любом случае для свояка Евы Браун это известие означало подписание смертного приговора.

Поздно вечером небольшая группа полицейских отправилась за Фегеляйном. Не успели они пройти по коридору и нескольких метров, как один из сотрудников службы безопасности вынул автомат и пустил ему очередь в спину. Все подробности я узнал от Ганса Хофбека, сотрудника РСД, который присутствовал при расстреле. Во время поездок Гитлера мы с Гансом часто работали вместе. Он рассказал мне все в подробностях, изобразив в лицах, как стреляли из автомата, как очередь прошла по спине сверху вниз, подражая звукам выстрелов: «Тра-та-та-та-та-та».

Незадолго до полуночи я увидел, как по коридору прошел незнакомый мне человек в сопровождении еще двоих, которых я тоже не знал. Удивившись, я обернулся к Иоганнесу Хентшелю, который стоял рядом со мной. Он лаконично ответил, что это был служащий регистрации актов гражданского состояния^[137]. Я вытаращил на него глаза. «Ну да, регистрации актов гражданского состояния, Гитлер ведь собирается жениться! »

Церемония проходила в небольшом зале заседаний в глубине коридора. Присутствовали Борман и Геббельс. Всего за несколько минут дело было сделано. Служащий сразу же ушел. Молодожены вернулись в свои комнаты в сопровождении нескольких приглашенных. Я остался на посту.

Через некоторое время в комнату, где я находился, вошла Траудль Юнге. Разговора она не заводила. Молча перечитала свои записи и застучала по клавишам стоящей на столе пишущей машинки. Это было завещание Гитлера, которое он продиктовал ей накануне свадебной церемонии^[138].

Это был конец. Свинцовое молчание, абсолютная, гробовая тишина царили в бункере, словно в настоящем бетонном саркофаге. Никто не сомневался, что в ближайшие часы Гитлер покончит с собой. И каждый из нас задавался вопросом, какая же судьба уготована нам после его смерти. Новости от германской армии, от тех осколков, что от нее остались, сводились в основном к тому, что все попытки прорвать советское окружение окончились неудачей. 29 апреля в течение всего дня небольшие группы людей уходили из канцелярии, чтобы попытаться прорваться сквозь окружение. С каждым часом народу становилось все меньше.

В это время в одном из уголков подземной части Новой канцелярии мне довелось присутствовать при странной сцене, в которой участвовали Геббельсы и шестеро их детей. Йозеф и Магда прощались. Все они сидели за длинным столом. Вокруг толпилось множество людей, мужчин и женщин, раненых и санитарок, все они плотно прижимались друг к другу в темноте подземелья, под звуки неутихающей канонады советской артиллерии. Молоденький мальчик лет шестнадцати заиграл на аккордеоне, а все присутствующие подхватили хором:

Die blauen Dragoner, sie reiten

Mit klingendem Spiel durchb das Tor…^[139]

Я вернулся в бункер. Пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Муссолини убит итальянскими партизанами. Ночь была коротка. Все мы пытались уснуть хоть на пару часов, но тщетно.

 

«Ждем»

 

С рассветом снова зазвучала канонада советской артиллерии. Сражались уже на Фридрихштрассе и на Потсдамерплац, в трехстах метрах от нас. Гитлер в последний раз позавтракал, готовила все та же Констанца Манциарли. Мы с ним встретились случайно в коридоре. Он был спокоен и молчалив. Пройдя мимо меня, ничего не сказал. Даже не пожал мне в первый и последний раз руку.

С близкими он прощался вместе с Евой Браун. Там были Мартин Борман, Йозеф и Магда Геббельс, генералы Кребс и Бургдорф, адъютант Отто Гюнше, камердинер Хайнц Линге, секретарши Траудль Юнге и Герда Кристиан и, вполне вероятно, Артур Аксман, Вальтер Хевель и Вильгельм Монке. Прощание было недолгим. Потом Гитлер и Ева в последний раз удалились в свою комнату.

Через некоторое время, когда мы сидели в помещении коммутатора вместе с Хентшелем и Рецлафом и разговаривали о чем-то своем, в коридоре раздался крик: «Линге! Линге! По-моему, все! » Выстрела я не слышал^[140].

Моментально воцарилась полная тишина. Никто не говорил ни слова. Через несколько секунд послышался шепот. И только через десять минут, если не больше, Хайнц Линге или Отто Гюнше, совершенно не могу вспомнить, который из двух, открыли двери прихожей Гитлера. Я выглянул в коридор посмотреть, что там происходит. Вторая дверь тоже была открыта. Линге и Гюнше шли туда бок о бок. В глубине этой так называемой гостиной я увидел неподвижное тело фюрера. Внутрь я не заходил. Я был от него в шести метрах, может быть, чуть больше. Гитлер сидел на диванчике возле стола, уронив голову на грудь. Рядом с ним сидела Ева Браун, поджав ноги, склонившись к самым коленям^[141]. На ней было темно-синее платье с белым воротничком в форме маленьких цветочков.

Я повернулся к Рецлафу, сказал, что немедленно пойду в канцелярию и передам эту новость Шедле. Он попросил побыстрее вернуться. Дойдя до верхнего бункера, я остановился. Мне стало очень не по себе, я все больше нервничал. Решил вернуться, рассудив, что лучше пока посмотреть, что происходит там, внизу.

Тело Гитлера уже лежало на полу. Линге, Гюнше, Кемпка и кто-то незнакомый мне из службы безопасности приподняли его, чтобы обернуть в серое одеяло. Я поинтересовался у Хентшеля, что они собираются делать, он ответил только: «Ждем». Затем четверо мужчин вынесли тело Гитлера через запасной выход. Как сейчас вижу его ботинки, виднеющиеся из-под одеяла. В этот момент я ушел, окончательно решив сообщить о случившемся Новой канцелярии.

Шедле, сидя в своем рабочем кабинете, никак не отреагировал на мой краткий доклад. Сидел, как каменный, с остановившимся взглядом. Через некоторое время пробормотал что-то вроде «так, понятно…», а потом велел мне возвращаться на место и заниматься своим делом.

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться: