КОНФЛИКТ МЕЖДУ МИНИСТРАМИ ВНЕ ДУМЫ

(" Министерство доверия" или роспуск? ).

 

Основной конфликт между Думой и правительством -тот конфликт, на который мы заранее шли (" конфликт уже существует" нашего преддумского съезда) и к которому левые стремились, открылся не сразу. Ему предшествовал короткий промежуток нашей " идиллии", когда мы еще не потеряли надежду провести в Думе свой план в строго-" парламентском" порядке. Но этот наш " парламентаризм" и ускорил конфликт с министерством Горемыкина. Наш председатель, С. А. Муромцев, по своему положению, считал себя вторым лицом в государстве после монарха и потому не хотел, как потом Родзянко в Третьей Думе, вступать с царем в личные отношения без " призыва" и иметь у царя " всеподданнейший доклад". Мы поэтому были отрезаны от всяких сношений с властью, кроме " парламентарных". В Думе, на председательском месте Муромцев тоже " священнодействовал", не вмешиваясь в ход занятий и ожидая, в своем пассивно-замкнутом величии, первых шагов и формальных обращений со стороны самих депутатов. Надо сказать, что и по самому характеру своих отношений к фракции, формально-отдаленных, он не мог следить за фактической работой Думы. Последний раз, как член фракции, он присутствовал на открытии нашего кадетского клуба, недалеко от Таврического дворца, и тут же предупредил нас, что после своего избрания в председатели он должен будет выйти из состава фракции, чтобы быть вне партийных группировок. Величественная поза нашего председателя, надо признать, была принята всеми, как олицетворение величия самого учреждения, - и создала Муромцеву огромную популярность. Но Дума была предоставлена себе, и мы лишились естественного посредника в неизбежных столкновениях с властью.

В самой Думе тоже " священнодействовал" М. М. Винавер, придавая парламентарный стиль думским выступлениям. С этой точки зрения мы истолковали приветствие царя депутатам в Зимнем Дворце, как " тронную речь". Ответом на нее должен был быть " адрес", который должна была представить царю избранная Думой специальная депутация в личной аудиенции. Это должно было быть, как при парламентарном режиме, единственным случаем прямого обращения народного представительства к монарху. И мы занялись составлением " адреса", имея в виду, при этом единственном поводе, включить в него все наши намерения и пожелания. Мы при этом строго различили то, что считали правами Думы, от того, что входило в прерогативы монарха. " Намерения" наши входили в первый отдел - наших собственных действий, " пожелания" от монарха - во второй отдел адреса. В эту последнюю категорию вошла просьба царю о полной амнистии, указание на невозможность для Думы работать с Государственным Советом и на необходимость отменить пределы законодательной деятельности Думы, только что ограничившие ее законодательную компетенцию " основными законами". Особо была подчеркнута в этой второй части адреса и необходимость создания " министерства, пользующегося доверием большинства Думы" - для того, чтобы ответственность перед народом была " перенесена" с монарха на его министров.

Составляли этот адрес мы трое: Кокошкин дал основной материал, уже давно проведенный через партию и через фракцию. Винаверу принадлежала стилистическая обработка. От моего проекта остались в адресе лишь несколько отдельных выражений. Мы очень гордились этим документом; в случае провала Думы, которого мы ожидали, адрес Думы, в нашем представлении, должен был служить ее завещанием для осуществления в будущем всего в нем намеченного. Но мы имели дело с настоящим, а не с будущим.

Министерство, прежде всего, решило игнорировать все наши парламентские приемы. Наша делегация не была принята царем; на " адрес" мы получили ответ не от имени царя, а от того министерства, которое мы не считали заслуживающим доверия. При этом две части нашего " адреса" были смешаны в одно целое, и из этого смешения выведена криминальная сторона " адреса": наше якобы вмешательство в царскую прерогативу. Получалось нечто вроде " оскорбления величества".

В Совете министров, по воспоминаниям В. Н. Коковцова, " не было разноречий". " Уступка натиску Думы недопустима". Коковцов формулировал три положения, особенно " недопустимые": " отмена права собственности в порядке принудительного отчуждения" (это - наш аграрный проект), " отмена основных законов и переход к ответственному министерству", и " захват всей власти управления народным представительством". Конечно, ни " отменять собственность", ни " захватывать всю власть" Дума вовсе не собиралась, а, напротив, утверждала собственность и отдельность власти, охраняя прерогативу императора. Но эти поспешные утверждения испуганного бюрократа свидетельствовали о возбужденной думскими заявлениями тревоге. Тревога эта еще поддерживалась извне. По сообщению того же В. Н. Коковцова, донесения губернаторов министру внутр. дел П. А. Столыпину единогласно говорили о " нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним". " Власть совершенно дискредитирована", докладывали они, " и общее внимание обращено только на Думу".

Эти донесения с мест Горемыкин и Столыпин регулярно докладывали царю. Казалось бы, те же голоса с мест и указывали на Думу, как на способ борьбы против " революционного подъема". Но этого-то как раз и боялась бюрократия, - кажется, даже больше, нежели самого " революционного подъема", с которым только что справились своими средствами. Словом, поход на Думу был решен в Совете министров. В боевом духе и была составлена В. И. Гурко - этим enfant terrible (Бедовый ребенок.) реакции - министерская декларация в ответ на думский " адрес". Министры предпочли этот текст более мягкому проекту Щегловитова. Сам царь тогда еще, видимо, колебался. Он говорил даже, что идея министерского выступления ему не нравится. Не следовало ли бы ему, как " настаивают" некоторые окружающие, обратиться к Думе лично? По сообщению Гурко, " настаивал" А. П. Извольский, предлагавший форму речи царя с " трона". Это было бы, - правда, несколько своеобразное - продолжение думского " парламентарного стиля". Но, очевидно, по этой же причине Столыпин и Коковцов решительно возражали против личного вмешательство царя. Здесь уже проявился признак внутреннего разногласия между министрами - и здесь же воля царя склонилась в сторону сопротивления Думе. Он не только отказался от выступления перед Думой, но даже сожалел, что министерская декларация недостаточно решительна.

13 мая Горемыкин " едва слышным" голосом прочел эту декларацию - не царя к Думе, а министерства, без упоминания о полномочии царя. Декларация была груба по форме и слабо мотивирована по содержанию. Совершенно незаконное заявление о том, что аграрное предположение Думы " недопустимо", вызвало среди депутатов целую бурю. Не только к. д. и трудовики, но и M. M. Ковалевский и гр. Гейден доказывали с трибуны неконституционность декларации и в один голос кончали свои речи требованием отставки правительства и замены его ответственным министерством. Горемыкину удалось только объединить Думу на основном требовании к. д. формула " недоверия" к правительству была единогласно принята Думой. Брошенная сверху перчатка была поднята и думская " идиллия" кончилась. 13 мая стало датой, которая знаменовала начало открытой борьбы.

Однако же, борьба последовала не сразу и причиной этого надо считать усилившийся конфликт между министрами. Правда, Совет министров уже через день решил, что Думу необходимо распустить. Но мнения разошлись на том, следует ли сделать это немедленно, или подождать и " посмотреть, какой оборот примут заседания" и, в частности, " какую тактику примет руководящая партия" (к. д.). Только Извольский возражал вообще против роспуска. Решено было " зорко следить за действиями Думы", во-первых, и, " получить заблаговременно полномочия государя" (на роспуск), во-вторых. Первая часть фразы отразила компромисс с возражавшими; вторая - противопоставляла ему готовое решение Горемыкина, Коковцова и Столыпина, которые ничего от Думы не ожидали. Тактика Горемыкина и выразилась в полном игнорировании или, как тогда говорили, в " бойкоте" Думы. Дума была предоставлена самой себе, что, при недостаточности ее прав и при отсутствии сотрудничества с властью, должно было свестись к " гниению на корню". Когда, тем не менее, Дума кое-как наладила доступную ей часть " подготовительно-законопредположительной" работы, это произвело впечатление и укрепило позицию сторонников сохранения Думы среди министров и сановников, окружавших царя.

Так прошел еще месяц после Горемыкинской декларации 13 мая. До середины июня продолжалось " зоркое слежение" за Думой. Был даже особый чиновник, Куманин, который ежедневно докладывал начальству о поведении Думы. Горемыкин погрузился в молчание и, очевидно, хитрил, выжидая подходящей конъюнктуры. Гурко толковал это молчание так: " болтайте, сколько хотите, а я буду действовать, когда найду нужным". Столыпин еще чувствовал себя новичком в Петербурге - и упорно молчал в заседаниях министров, выжидая своего часа. Царь продолжал оставаться в нерешительности, скрывая, по обычаю, свое настоящее мнение или, быть может, его еще не имея. На одном очередном докладе Коковцов был удивлен словами царя, что " с разных сторон он слышит, что дело не так плохо" в Думе и что она " постепенно втянется в работу". Царь ссылался при этом на " отголоски думских разговоров"; но эти отголоски распространились довольно широко. В английском клубе высказывался в этом духе великий князь Николай Михайлович. В непосредственной близости к царю, любимый и уважаемый им бар. Фредерикс, министр двора, передавал царю мнение Д. Ф. Трепова, назначенного дворцовым комендантом.

Коковцов уже встревожился и посоветовал Столыпину " поближе присмотреться к обоим". Уже в начале мая у него был с Треповым любопытный разговор во дворце. Трепов спросил его: " Как он относится к идее министерства, ответственного перед Думой и составленного из людей, пользующихся общественным доверием? " На возражения Коковцова Трепов, смотря на него в упор, спросил:

" Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук монарха, претворением его в простую декорацию"? Это и было, конечно, как видно из приведенных цитат, мнение сторонников роспуска. Но Коковцов, вероятно рассерженный, пошел дальше в своем ответе. Он " допускает и большее: замену монархии совершенно иною формою государственного устройства", т. е., очевидно, республикой. К сожалению, этот интересный обмен мнений оборвался, так как кругом стояла публика.

Коковцов и Столыпин чуяли недоброе. Трепов, действительно, уже за свой страх, начал предварительные разведки. Его поддерживал зять, ген. А. А. Мосолов, человек умный и наблюдательный, хорошо видевший слабые стороны режима и впоследствии поведавший публике о своих мрачных прогнозах.

В сущности, и сам В. Н. Коковцов, в эмиграции, издал два тома воспоминаний (" Из моего прошлого", Париж, 1933, примеч. ред., у нас на стр., ldn-knigi).), которые, по отношению к царю и его ближайшему окружению, могли бы служить настоящим обвинительным актом. Но когда я в восьми фельетонах " Последних новостей" извлек оттуда документальные данные для этого обвинительного акта, аккуратный и добросовестный бюрократ, верный служитель неограниченной монархии, был как будто удивлен и недоволен: он вовсе не хотел этого! Он только добросовестно свидетельствовал.

Это был странный человек, этот министр финансов, попавший потом в премьеры за то же свое качество: аккуратность и добросовестность в рамках принятого на себя служения. Там он охранял казенный сундук от посторонних покушений; - в том числе и царских. И все мы соглашались с его репутацией " честного бухгалтера". Здесь он охранял от покушений вверенные ему интересы патрона, - не считая и сам себя ни в коей мере " политиком", а только верным слугой престола.

Трепов был человеком иного типа. Он был тоже верным слугой царя, но службу свою понимал несколько шире, видел дальше - и не скрывал того, что видел. Он тоже ни в коей мере не был " политиком". Но, как человек военный, он понимал, что иной раз надо быть решительным и выходить за пределы своих полномочий - и даже собственных познаний. В этом своем качестве он и начал разведки о возможных кандидатах в " ответственное министерство". Мосолов знал о его обращении к Муромцеву, ко мне и к " другим выдающимся кадетам". Я знал тогда только о себе; позднее узнал, что было обращение и к И. И. Петрункевичу, что встреча с Треповым была совсем устроена, даже навязана; но наш " патриарх" отказался от нее, ссылаясь на то, что не имеет права входить в переговоры с правительством без разрешения партии. Петрункевич мне никогда не говорил об этом отвергнутом предложении. Потом Трепов обратился с тем же предложением и ко мне - через того же посредника, мелкого английского корреспондента, " безносого" Ламарка, исполнявшего, по-видимому, закулисные поручения влиятельных сфер.

Я не поколебался согласиться. Спрашивать разрешения фракции было явно безнадежно. Уклониться от встречи я считал невозможным, когда речь шла о нашем главном требовании - и когда другой альтернативы, кроме роспуска Думы, не было. Я не знал тогда ни о " всемогуществе" дворцового коменданта, ни о его близости к царю, ни о каких-либо практических предложениях, которые он мог царю сделать. Я считал, что свидание может ограничиться взаимной информацией и, во всяком случае, ни к чему не обязывает. Об этой встрече я и не рассказывал никому до времени Третьей Думы. В 1909 г. я дал подробный рассказ о свидании с Треповым в " Речи", и очень жалею, что этого номера (17 февраля) у меня не имеется перед глазами, а всех подробностей беседы память моя не сохранила. Но я считаю эту встречу самой серьезной из всех, которые затем последовали, - и постараюсь припомнить, что могу.

Наше свидание состоялось в ресторане Кюба, - и этим рестораном меня потом долго травили всеведущие газетчики. Свидание протекало в очень любезных тонах. Я из нас двоих был гораздо больше настороже. Трепов прямо приступил к теме, предложив мне участвовать в составлении " министерства доверия". Я прежде всего ответил ему тем, что мне приходилось часто повторять в эти месяцы - и устно, и печатно. Я сказал ему, что теперь нельзя выбирать лиц; надо выбирать направления. " Нельзя входить в приватные переговоры и выбирать из готовой программы то, что нравится, отбрасывая то, что не подходит". " Надо брать живое, как оно есть - или не брать его вовсе...

Обмануть тут нельзя; кто попытался бы это сделать, обманул бы только самого себя... Дело не во внешней реабилитации власти, при сохранении ее внутренней сущности; дело в решительной и бесповоротной перемене всего курса". Эти фразы в кавычках я беру из моего печатного ответа на позднейшее интервью Трепова. С этих вступительных объяснений и начался наш разговор; было удивительно уже то, что на них он не прекратился. Не помню, ставил ли Трепов формально вопрос о так называемом " коалиционном" министерстве; но он понял, что приведенные мною соображения его исключают. Он потом и хлопотал именно о министерстве " кадетском". Наша дальнейшая беседа и пошла, поэтому, не о " лицах", а о " программе".

Не долго думая, Трепов вынул из кармана записную книжку и деловым тоном спросил меня, какие условия ставят к. д. для вступления в министерство. Он не ограничился, при этом, простою записью пунктов программы, уже известных ему из " адреса" Государственной Думы. По поводу каждого из предъявленных мною пунктов он вдался в специальные обсуждения. Я особенно жалею, что не могу точно воспроизвести эту, наиболее интересную часть нашей беседы.

Кажется, пунктов было семь, включая тут и основное условие образование ответственного министерства из думского большинства. По вопросу о " принудительном отчуждении" нашей аграрной программы, которое так возмутило Горемыкина, Коковцова и Столыпина, - Трепов, к моему изумлению, сразу ответил полным согласием. Очевидно, этот вопрос им заранее был обдуман и решение составлено. Но - очевидно, тоже обдуманно - он сопроводил свое согласие по существу чрезвычайно характерной оговоркой. Пусть это сделает царь, а не Дума! Пусть крестьяне из рук царя получат свой дополнительный надел - путем царского манифеста. Я не мог не вспомнить о царском манифесте 17 октября, данном помимо обещаний Витте в его " докладе". Не было у меня охоты и возражать против такой постановки. На вопросе об амнистии генерал, напротив, споткнулся.

" Царь никогда не помилует цареубийц! " Напрасно я старался его убедить, что это - дело прошлое, отошедшее в историю; что амнистия именно в целом необходима, чтобы вызвать соответствующий перелом в общественном настроении; что " цареубийцы" - редкий тип людей, исчезающий с переменой условий, их создающих; что, наконец, именно в данном случае нужно личное проявление царской воли, которая единственно вправе дать такую амнистию; а следовательно и благодарность будет всецело направлена к личности царя. Все было напрасно. Трепов, очевидно, лучше знал психологию царя и царицы, преобладание в ней личного и династического над общеполитическим. Решение его тут было тоже заранее составлено.

Но в книжку всё же он записал и этот пункт. Всеобщее избирательное право, как и следовало ожидать, никакого сопротивления не встретило. Оно ведь было полуобещано, а виттевское избирательное положение 11 декабря, с его " серенькими" крестьянами и священниками, обманувшее ожидания, проклиналось на всех соборах. Пересмотр " основных законов", новая конституция, созданная учредительной властью Думы, но " с одобрения государя" ", отмена Государственного Совета - вся эта государственная юристика вовсе не приводила в священный ужас генерала, чуждого законоведению. Всё это просто принималось к сведению и записывалось в книжку без возражений. Общее впечатление, произведенное на Трепова нашей беседой, во всяком случае не исключало дальнейших переговоров. Как признак возникшего между нами взаимного доверия, Трепов дал мне, на прощанье, номер своего телефона в Петергофе и предложил сноситься с ним непосредственно. Правда, этой его любезностью мне не понадобилось воспользоваться. Что разведки Трепова не оставались, однако, неизвестными государю, явствовало из одной фразы, сказанной потом царем Коковцову.

Царь намекал на людей, которые " несколько наивны в понимании государственных дел, но добросовестно ищут выхода из трудного положения". И, с легкой руки Трепова, беседы об ответственном министерстве, уже по прямому поручению государя, были переданы в менее " дилетантские" руки. Я, правда, лишь позднее понял связь между первой попыткой Трепова и этими дальнейшими беседами.

Первая из них состоялась по приглашению С. А. Муромцева - встретиться в его квартире с министром земледелия Ермоловым. Я не знал тогда, что у Муромцева тоже было свидание с Треповым. Но Муромцев мне сказал, что Ермолов хочет со мною познакомиться, как с одним из возможных кандидатов. Сам Ермолов начал разговор с заявления, что говорит со мною " по поручению государя". В очень благодушном тоне беседа шла на общие политические темы. На подробностях Ермолов не останавливался, а потому и содержание беседы не сохранилось в моей памяти. Очевидно, нужно было получить скорее общее впечатление о лице, нежели о политической программе. Муромцев, всё время молчавший, сообщил мне потом, что впечатление было благоприятное. Это было видно и из того, что затем, тоже " по поручению государя", я получил приглашение побеседовать с самим Столыпиным, в его летнем помещении на Аптекарском острове. Но когда состоялась эта встреча - по хронологии Коковцова, это должно было быть в один из четырех дней между 19 или 24 июня - то и цель, и тон беседы с одним из главных сторонников роспуска Думы были уже совсем другие.

Дело в том, что, независимо от бесед со мной и другими к. д., и Д. Ф. Трепов не дремал, и противники Думы занимались своим " зорким наблюдением" не только над Думой, но и над сторонниками ее сохранения. Столыпин попробовал поговорить со стариком Фредериксом. Но " у него такой сумбур в голове, что просто его понять нельзя", сообщил он Коковцову. Он обещал Коковцову " непременно говорить" и с Треповым, " ввиду влияния Трепова на государя". Но из этого, кажется, ничего не вышло. Трепов вел свою линию. В результате своих разведок он уже успел составить примерный список членов министерства доверия, куда включил и меня (без моего ведома, конечно). Он довел этот список до сведения царя, а Николай II сообщил этот " любопытный документ" Коковцову, не называя автора. Вот этот документ, напечатанный Коковцовым в его воспоминаниях:

Председатель Совета министров - Муромцев, министр внутренних дел Милюков или Петрункевич министр юстиции - Набоков или Кузьмин-Караваев министр иностранных дел - Милюков или А. П. Извольский, министр финансов Герценштейн министр земледелия - H. H. Львов государственный контролер - Д. H. Шипов министры военный, морской, двора - " по усмотрению Его Величества".

Характерным образом, имен обоих главных заговорщиков против Думы, Коковцова и Столыпина, в этом списке не было, - и это, конечно, должно было укрепить их отрицательное отношение к предприятию Трепова. Список был почти " кадетский". H. H. Львов был членом партии - и вышел из нее из-за нашей аграрной программы. По Саратову, где он был земцем, он был знаком со Столыпиным и пользовался его симпатиями. Крестьянские волнения и поджоги дворянских усадьб произвели на него глубокое впечатление. Страстный по темпераменту, горячий, нервный оратор, красноречивый, когда зажигался, он заражал своей убежденностью - до фанатизма. На трех министров, " по усмотрению" царя, я соглашался уже в разговоре с Треневым, так как это была неприкосновенная и для к. д. территория царской прерогативы.

Самое предъявление царем списка Трепова (хотя и без имени автора) Коковцову было со стороны Николая II довольно коварным шагом. Он, конечно, знал о разногласиях по поводу судьбы Думы, знал противоположные взгляды Трепова и Коковцова и хотел их столкнуть, оставляя себе свободу решения. Он так приблизительно и говорил Коковцову. " Я не отвергаю сразу того, что мне говорят. Мне было очень больно слушать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни; но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть, и, конечно, взвешу каждую мысль, которую вы мне высказали, и скажу вам, на что решусь. До этой поры не верьте, если вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное".

В. Н. Коковцов всегда приводит в своих " Воспоминаниях" подлинные слова царя в кавычках; но они тоже, обычно, принимают в его изложении тягучесть и стиль, свойственные этому мемуаристу. Однако, в существе сказанного царем нельзя сомневаться: здесь слишком ярко высказано, к чему сам царь стремится и какой совет он хотел бы получить от своего собеседника. Этот совет он и получил. " В охватившем его волнении" Коковцов прочел Николаю II импровизированную лекцию, не очень считавшуюся с наукой государственного права, но хорошо приспособленную к царскому настроению и пониманию.

" Неведомые люди", желающие получить власть, имеют свое мнение об " объеме власти монарха", мнение, не отвечающее взгляду государя. Царь не сможет, после передачи им власти, " распоряжаться через голову правительства исполнительными органами без того, что принято называть государственным переворотом". Царь вернул разговор к практической задаче момента: " Что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь? " Коковцов отвечал именно программой " государственного переворота". " Готовиться к роспуску Думы и к неизбежному пересмотру избирательного закона". Это как раз и было то, что давно решил Совет министров, - и это совпадало с настойчивыми требованиями дворянских и черносотенных организаций, принимавшихся и выслушивавшихся государем под сурдинку. " Государь долго стоял молча передо мною", - повествует Коковцов, потом " крепко пожал руку" и отпустил с приведенным выше напутствием. Лично Коковцов думает, что у царя " не было ясно назревшей мысли допустить переход власти в руки кадетского министерства". Это - очень скромный вывод: ясно, что вопрос был в обратном: как не допустить этого перехода. Во всяком случае, Коковцов продолжал бояться, что царь " допустит". Ведь и сам Столыпин, по его впечатлению, " был далеко не один, кому улыбалась в ту пору идея министерства из людей, облеченных общественным доверием", конечно, под условием быть включенным в это число. Заговорщики уже подозревали друг друга. Но относительно Столыпина Коковцов был почти прав.

Такие " без лести преданные", как сам Коковцов, насчитывались единицами...

После того, как царь выдал Коковцову тайну Трепова, то есть после 15-20 июня, интрига против Думы пошла вперед полным ходом. Только что вернувшись с царского доклада, Коковцов получил визит брата Д. Ф. Трепова, Александра, который уже вел эту борьбу против братней политики. Он приехал " прямо от Горемыкина", который не внял его тревоге и только повторял своим усталым тоном: " Все это чепуха". Со Столыпиным Горемыкин " не решался говорить", так как, чего доброго, тот сам " участвовал" в треповской комбинации.

А. Ф. Трепов умолял Коковцова " открыть глаза государю на катастрофическую опасность затеи" этого " безумца", его брата. Он не знал, конечно, что это почти уже сделано. Такую же роль, по воспоминаниям ген. Мосолова, играл и другой брат Д. Ф. Трепова, Владимир. Прошло четыре дня, и тот же А. Ф. Трепов приехал вторично к Коковцову, совершенно успокоенный. " Брат (Д. Ф.) вызвал его в Петергоф, был очень мрачен" и сказал ему, что " от окружения Столыпина он слышал, что вся (его) комбинация канула в вечность, так как все более назревает роспуск Думы". Если отсчитать четыре дня со времени доклада Коковцова у царя, то этот поворот падает на 19-24 июня. Запомним эти даты: они окажутся историческими.

Д. Ф. Трепов, однако, несмотря на дурные вести из лагеря победителей, всё-таки не складывал оружия. Он дал агентству Рейтера в эти самые дни интервью, которое было опубликовано в Лондоне и вызвало мой ответ в " Речи" 27 июня, отчасти приведенный выше. Он утверждал в нем категорически - и вполне справедливо, - что " ни коалиционное министерство, ни министерство, организованное вне Думы, не дадут стране успокоения". Необходимо образовать министерство " из кадетов, потому что они - сильнейшая партия в Думе". Он признавал, что кадеты " дают свободу действий трудовикам, - чтобы напугать правительство близостью революционной опасности"; но этот союз " будет разорван, когда центр будет призван к власти". Положение было, конечно, сложнее, чем здесь представлено. И Трепов соглашался, что министерство к. д. сопряжено с большим риском. Однако, положение страны таково, что на этот риск надо идти. Как он говорил мне на свидании, - когда дом горит, приходится прыгать и из пятого этажа. Этот " дилетант" был, очевидно, дальновиднее официальных политиков. " Только тогда, - продолжало интервью, если и это средство не поможет, придется обратиться к крайним средствам". Противники Трепова разумели под ними диктатуру самого Трепова, утверждая, что и кадетское министерство он задумал, как подготовительный маневр. Так казалось невероятно " безумно" этим людям, что о министерстве к. д. можно вообще говорить серьезно. Из дальнейшего поведения и Трепова, и Фредерикса видно, что они говорили и думали об этом очень серьезно.

Однако же, в этом интервью я прочел и ответ Трепова на мои условия. Он, очевидно, не считал их последним словом к. д. Он теперь " безусловно отвергал принцип экспроприации" и находил, по-прежнему, невозможным говорить о " полной амнистии". Мне пришлось печатно ответить, что партия не может отказаться, не теряя лица, от этих позиций. Ее задача " не в том, чтобы возводить новые укрепления на заранее потерянной позиции", а в том, чтобы " разоружить революцию, заинтересовав ее в сохранении нового порядка". Официоз Столыпина " Россия" и суворинское " Новое время" отвечали на это, что партия " хитрит", что у ней " два лица", что она " бессильна удержать левых от более грандиозного выступления". " Россия" занялась расследованием причин " нерешительности и медлительности правительства" в вопросе об изменении его состава. Очевидно, тому и другому наступал конец. Но самые эти слова показывали, что и противники, и сторонники треповского плана не считают борьбу законченной.

Вся эта картина положения, как она рисуется теперь, была мне неизвестна, когда я получил, " по поручению государя", приглашение Столыпина.

Не помню точной даты, но, очевидно, это свидание произошло в те же " четыре дня", когда решался вопрос о судьбе треповского списка (19-24 июня). Не позже 24-го вопрос для Столыпина был уже решен и, как увидим, он уже приступил к подготовительным действиям. И беседа со мной преследовала единственную цель - найти в объяснениях, которые он мог предвидеть, новое доказательство правильности его тактики.

Я застал у Столыпина, как бы в роли делегата от другого лагеря, А. П. Извольского. Но в Совете министров Извольский не имел влияния - и присутствовал в качестве благородного свидетеля. Он всё время молчал в течение нашей беседы со Столыпиным. А в намерения Столыпина не входило дать мне возможность высказаться по существу. Он только выискивал материал для составления обвинительного акта. О каком, собственно, новом министерстве идет речь, " коалиционном" или " чисто кадетском", прямо не говорилось. Но обиняками Столыпин скоро выяснил, что участие Извольского в будущем министерстве возможно, а участие его, Столыпина, как премьера или министра внутренних дел, безусловно исключено. Я помню его иронические вопросы: понимаю ли я, что министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, а следовательно заведует функциями, непривычными для к. д.?

Я ответил, тоже полуиронически, что элементарные функции власти прекрасно известны кадетам, но характер выполнения этих функций может быть различен сравнительно с существующим, в зависимости от общего направления правительственной деятельности. Я прибавил при этом, что о поведении к. д. в правительстве не следует судить по их роли в оппозиции. И. В. Гессен по этому поводу приводит мою фразу: " Если я дам пятак, общество готово будет принять его за рубль, а вы дадите рубль, и его за пятак не примут". Едва ли я мог говорить в таком циническом тоне со Столыпиным.

На вопросах программы Столыпин останавливался очень бегло. Но он, например, заинтересовался вопросом, включаю ли я министров военного, морского и двора в число министров, подлежащих назначению к. д. Я ответил ему, как и Трепову, что в область прерогативы монарха мы вмешиваться не намерены.

Результат этой беседы оказался именно таким, как я и ожидал. По позднейшему официальному заявлению, " разговор этот был немедленно доложен его величеству с заключением министра внутренних дел о том, что выполнение желаний к. д. партии могло бы лишь самым гибельным образом отразиться на интересах России, каковое заключение было его величеством всецело одобрено". Очевидно, для этого вывода меня и приглашали " по поручению государя" и по изволению Столыпина.

А. П. Извольский, видимо, не случайно спустился вместе со мной с верхнего этажа дачи, где происходила беседа, и предложил подвезти меня в своем экипаже. По дороге он успел сказать мне, что понимает Столыпина, который не знаком с европейскими политическими порядками, но что сам он отлично сознает значение политических требований прогрессивных кругов, не разделяет взглядов Столыпина и чувствует себя гораздо ближе к нашим мнениям о своевременности коренной политической реформы, которая сблизит нас с Европой и облегчит миссию министерства иностранных дел заграницей.

Я ничего не имел против этой profession de foi (Исповедание веры. ) либерального министра. Но короткая белая ночь уже кончалась; рассвело, и на улицах появлялись пешеходы, торопившиеся с покупками. Когда мы доехали до Невы, я указал министру на неудобство, если он будет узнан в сопровождении столь опасного собеседника. Извольский согласился, заметив только, что такая же опасность грозит и его кадетскому спутнику. Я поблагодарил, и мы расстались.

Но Столыпин не мог забыть своего участия в беседе о таком предмете, как кадетское министерство. Когда, уже в Третьей Думе, я упомянул об этом, он счел себя уязвленным, и " Осведомительное Бюро" немедленно напечатало опровержение.

Здесь утверждалось, что " председатель Совета министров никаких, даже предварительных переговоров о составлении кадетского министерства или о предложении министерских портфелей членам к. д. партии с П. Н. Милюковым не вел. В июне 1906 г. П. Н. Милюков был приглашен к министру вн. дел Столыпину, согласно высочайшему указанию, исключительно для выяснения планов и пожеланий преобладающей в то время в Государственной Думе к. д. партии. Во время разговора с министром П. Н. Милюков подробно выяснил свой взгляд на положение вещей" и т. д. Затем следовал доклад государю о результате разговора, цитированный выше. В своем печатном ответе Столыпину я выяснил действительное положение дела, указал на все прецеденты серьезных разговоров о нашем министерстве, на то, что " обсуждение" этого вопроса по существу, а не простое осведомление происходило и на даче Столыпина, упомянул и о Треповском списке и о " препятствии", заключавшемся в моем несогласии " сохранить некоторых членов существующего кабинета". Возражать на все это было нельзя.

Неделю спустя после приведенного разговора царя с Коковцовым (то есть около 22-27 июня - и ближе к 27-му) государь уже мог его " успокоить". " Я могу сказать вам теперь, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую мне советовали испробовать. Я не сказал этого тем, кто мне предложил эту мысль - конечно, с наилучшими намерениями,... и хотел проверить свои собственные мысли... То, что вы мне сказали, сказали также почти все, с кем я говорил за это время, и теперь у меня нет более никаких колебаний - да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну". Эта роковая идея, как теперь известно, действительно никогда не покидала царя: здесь он только повторил " любимую мечту всей своей жизни". Но тогда, что же означала вся эта комедия переговоров о кадетском министерстве и весь серьезный " конфликт" между министрами и сановниками по этому поводу?

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: