ШИКАРНЫЙ РЕСТОРАН — МАГНАТУ: «УМИРАЙТЕ СКОРЕЕ, А ТО ПРИБУДЕТ МАДАМ ТАКАЙЯ»

И понизу страницы: «Только в „Сити лайт“: Питер Фэллоу — наш человек за столиком».

В придачу к основной статье, где злополучный обед описывался в красочных подробностях, не исключая и того, как официанты деловито прыгали через тело Артура Раскина, опубликован был еще и дополнительный материал, который привлек почти такое же внимание. Заголовок гласил:

 

 

СЕКРЕТ УМЕРШЕГО МАГНАТА: КОШЕРНЫМИ БОИНГАМИ В МЕККУ

К полудню трескучий рейтеровский телетайп, стоявший в кабинете Мыша в углу, обрушил на редакцию ярость всего мусульманского мира. Мыш улыбался и потирал руки. Еще бы, ведь интервью с Раскинем было его идеей.

И песнь, что он напевал себе под нос, переполненный радостью, какую не купишь и за миллионы, звучала так: «Вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихоооооой газетчик! »

 

Герой улья

 

Демонстранты исчезли так же внезапно, как появились. Грозить убийством тоже перестали. Вот надолго ли? Теперь Шерману приходилось соразмерять страх смерти с угрозой разорения. Он пошел на компромисс. Через два дня после демонстрации сократил количество телохранителей до двух: одного оставил в квартире и одного в доме родителей.

И тем не менее деньги текли ручьем, он просто истекал ими! Двое телохранителей на круглосуточной вахте — это двадцать пять долларов в час на человека, в сумме 1200 в день и 438000 в год — хлещут, как кровь из жил!

Еще двумя днями позже, собравшись с духом, он решил выполнить обещание, которое дал Джуди чуть ли не месяц назад, — пойти с ней вместе на обед к ди Дуччи.

Верная слову, Джуди делала все, что могла, чтобы ему помочь. Любовь в программу помощи не входила, что тоже соответствовало данному ею слову. Так два подрядчика бывают вынуждены работать вместе, когда у каждого не хватает ресурсов… Что ж, это лучше, чем ничего, видимо… И вот в таком расположении духа они вдвоем планировали свое возвращение в свет.

Теоретической основой (товарищества «Мак-Кой и Мак-Кой») служило предположение, что длинная статья, опубликованная в «Дейли ньюс», сработавшим на Киллиана Фланнаганом, все дело Мак-Коя исчерпывающе объясняет. Стало быть, зачем прятаться? Не лучше ли вернуться к нормальной жизни и сделать это как можно более прилюдно?

Но так ли их поймет le monde, точнее, светская чета ди Дуччи? С ди Дуччи, впрочем, кое-какой шанс у них все же был. Сильвио ди Дуччи, с двадцати одного года живший в Нью-Йорке, был сыном итальянца — изготовителя тормозных колодок. Его жена Кейт родилась и выросла в Калифорнии, в городе Сан-Марино; Сильвио был у нее третьим богатым мужем. Джуди с ней познакомилась, когда в качестве дизайнера декорировала (или, как у них принято говорить, «делала») их квартиру. Теперь нужно было вести себя осмотрительно, и она позвонила, выразив готовность воздержаться от участия в званом обеде.

— И думать не смейте! — сказала в ответ Кейт ди Дуччи. — Я на вас очень рассчитываю.

Это чрезвычайно взбодрило Джуди. У нее даже лицо стало другим. А вот Шерману было безразлично. Слишком он был подавлен, слишком изверился, чтобы радоваться дружелюбию какой-то Кейт ди Дуччи. Джуди он сказал только:

— Ладно, поживем — увидим.

Телохранитель из квартиры, Оккиони, съездил на семейном универсале к родителям за Джуди и вернулся на Парк авеню за Шерманом. Поехали на Пятую авеню к ди Дуччи. Шерман, вытащив из-за пояса револьвер обиды, приготовился к худшему. У ди Дуччи и у Бэвердейджей собирались одни и те же люди (та же вульгарная компания, в которой настоящих коренных нью-йоркеров днем с огнем не сыщешь). Еще в те дни, когда его респектабельность была вне подозрений, Бэвердейджи устроили ему ледяной прием и не захотели с ним знаться. Собрав в один кулак всю свою грубость, невоспитанность, хитрость и светский лоск, интересно, что они с ним сделают на этот раз? Себе он говорил, что ему уже давно безразлично, одобряют его или осуждают. Он намеревался, то есть они — товарищество «Мак-Кой и Мак-Кой» — намеревались всего лишь показать миру, что раз греха на них нет, то и жить им можно нормальной жизнью. Только он сильно опасался, что из этого показа ничего не выйдет и кончится дело безобразной сценой.

В прихожей у ди Дуччи того сверкания, которое слепило и преследовало гостей у Бэвердейджей, не было вовсе. Вместо характерных для Рональда Вайна хитрых комбинаций материалов — шелка с дерюгой, позолоченного дерева с обивочной тесьмой и так далее, у ди Дуччи все выдавало слабость Джуди к торжественному и величественному: мрамор, пилястры с каннелюрами, массивные классические карнизы. Но и здесь все было из другого века (в данном случае из восемнадцатого), и гости также разобрались на группы — по несколько «ходячих рентгенограмм», «лимонных конфеток» и мужчин в темных галстуках; те же ухмылки, тот же хохоток, те же трехсотваттные взоры, те же высокопарные словеса и неустанная — тра-та-та-та — трескотня разговоров. Короче — улей. Улей! — именно улей! Знакомое жужжание окружило Шермана, но оно уже не отдавалось в нем трепетом. Он слушал, каждую секунду ожидая, что его позорящее присутствие прервет гул этого улья на полуслове, полуухмылке, полусмешке.

От группы гостей отделилась истощенная женщина и, улыбаясь, пошла к ним… Истощенная, но какая красавица!.. Лица красивее он не видывал в жизни… Пепельно-золотистые волосы убраны назад. Высокий лоб, лицо белое и гладкое как фарфор, огромные живые глаза и губы, тронутые чувственной — нет, более того, манящей улыбкой. Откровенно манящей! Когда она коснулась его руки, он ощутил, как в нем шевельнулось желание.

— Джуди! Шерман!

Джуди и эта женщина обнялись. Совершенно искренне Джуди сказала:

— Ах, Кейт, какая вы добрая! Вы просто чудо.

Кейт ди Дуччи просунула руку Шерману под локоть и привлекла его к себе, так что втроем они образовали сандвич: Кейт ди Дуччи между двумя Мак-Коями.

— Вы не только добрая, — присовокупил Шерман. — Вы к тому же еще и смелая.

И тут же сам заметил, что заговорил интимным баритоном, которым пользовался, когда затевал ту игру, что стара как мир.

— Не говорите глупостей! — решительно возразила Кейт ди Дуччи. — Если бы вы не пришли, я бы очень, очень обиделась. Пойдемте-ка, я вас кое с кем познакомлю.

Шерман с беспокойством отметил, что она повела их к живописной группе разговаривающих, где доминировала высокая барственная фигура Наннели Войда, романиста, который был и у Бэвердейджей. «Ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах, белых рубашках и синих галстуках лучились светскими улыбками, глядя в рот великому писателю. Кейт ди Дуччи представила вновь прибывших, затем увела Джуди из прихожей в салон.

Шерман затаил дыхание, приготовясь к афронту или, в лучшем случае, к остракизму. Но нет, все четверо расточали щедрые улыбки.

— А, Мак-Кой, — произнес Наннели Войд, — должен вам сказать, я не раз, не раз за последние несколько дней о вас думал. Добро пожаловать в легион отверженных… Ведь вас уже изрядно потрепали плодовые мушки.

— Плодовые мушки?

— Пресса. Меня, знаете ли, забавляет покаянный пыл этих… насекомых. «Не слишком ли мы агрессивны, не слишком ли бессердечны, жестоки? » — словно пресса — это прожорливый зверь, тигр какой-то. По-моему, им нравится, чтобы их считали кровожадными. Я это называю похвальбой в форме нежного самопорицания. Какой там зверь — насекомые. Всего лишь плодовые мушки. Летят на запах, отмахнешься — не укусят, разлетятся, попрячутся, а стоит отвернуться, они опять тут как тут. Плодовые мушки. Но вам-то, я полагаю, этого объяснять не надо.

Несмотря на то что великий литератус использовал его несчастье явно лишь как постамент, чтобы на нем воздвигнуть энтомологическую метафору, которая имела довольно-таки лежалый вид, Шерман был ему благодарен. В некотором смысле Войд действительно его собрат-легионер, товарищ по несчастью. Помнилось (хотя Шерман никогда не уделял особого внимания окололитературным сплетням), Войда в свое время заклеймили как гомосексуалиста или бисексуала. По этому поводу стоял довольно большой шум в прессе… До чего несправедливо! Как смеют эти… насекомые приставать к человеку, который, может быть, и ломака, зато способен на такое великодушие, так сочувствует невзгодам других? Ну и что, если он… голубой? Откуда-то само подвернулось словечко «голубой»; раньше Шерман пользовался другим термином. (Вот уж действительно: либерал — это консерватор, который побывал за решеткой.)

Зарядившись от своего нового собрата смелостью, Шерман рассказал о том, как женщина с лошадиным лицом совала ему в нос микрофон, когда они с Кэмпбелл вышли из дома, и как он от нее отмахнулся — просто чтобы в лицо не лезла, а теперь она подала на него в суд! Плачет, скулит, жалуется — и требует с него 500000 долларов!

Все в их группке, включая самого Войда, смотрели ему в рот, сияя светскими улыбками.

— Шерман! Шерман! Черт побери! — Звучный голос… Шерман обернулся… К нему шел молодой человек огромных габаритов… Бобби Шэфлетт… Оторвавшись от другой такой же декоративной группы, он направился к нему с простодушной крестьянской улыбкой во всю физиономию. Протянул руку, Шерман пожал ее, и Провинциальный Самородок пропел:

— Ну и делов вы наворотили с тех пор, как мы последний раз виделись! Ну и наворотили, сто чертей в дышло!

Что на это сказать, Шерман не имел понятия. Как выяснилось, говорить ему ничего было и не нужно.

— Меня самого, кстати, в прошлом году арестовывали в Монреале, — сказал очень довольный собой Золотой Пастушок. — Слыхали небось?

— Гм… нет. Не слыхал.

— Не слыхали?

— Нет… Господи, но… вас-то за что?

— ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Они там на уши становятся, если у них в Монреале в полночь пописать на деревце, особенно если у самых дверей отеля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Шерман ошеломленно уставился на его радостную физиономию.

— Швырнули меня в кутузку! Появление в непристойном виде! ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-xa-xa-xal — Затем чуть спокойнее:

— Вы знаете, до этого мне за решетку попадать не приходилось. А как вам за решеткой показалось?

— Так себе, — отозвался Шерман.

— Очень вас понимаю, — сказал Шефлетт, — но и страшного нет ничего. Я очень наслышан, что там с нашим братом делают другие заключенные? — Это он произнес с вопросительной интонацией. Шерман кивнул. — А хотите знать, что они делали со мной?

— Что?

— Кормили яблоками.

— Яблоками?

— Истинный факт. Нам когда в первый раз принесли еду, она была такая скверная, что я не мог есть, — а поесть-то я люблю. Смог съесть только яблоко, которое полагалось вроде как на третье. И знаете что? Про то, что я съел только яблоко, сразу пошла молва, и все стали слать мне свои яблоки — все арестанты, по всей тюрьме. Передавали по цепочке, из рук в руки, из камеры в камеру. Когда пришло время выходить на волю, я по самую макушку был завален яблоками! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Поощренный этой лакировкой тюремной действительности, Шерман рассказал о пуэрториканце в вольере распределителя, который видел, как телевидение снимало его в наручниках, и решил узнать, за что его арестовали. И о том, как его ответ «халатность за рулем» явно разочаровал любопытствующего, а в результате, когда поинтересовался следующий заключенный, он сказал «убийство». (Черный юнец с бритой головой… При воспоминании о нем Шермана снова на миг обдало страхом… Об этом он рассказывать не стал.) Все в его группе — в его группе, — все, весь букет: и знаменитый Бобби Шэфлетт, и знаменитый Наннели Войд, и три другие светские фигуры — внимательно его слушали, ели глазами. На лицах восторг и взволнованное предвкушение! Шермана обуяло непреодолимое желание тоже приукрасить рассказ о своих подвигах. Поэтому он изобрел третьего сокамерника. Когда этот сокамерник спросил, за что его посадили, он будто бы сказал: «преднамеренное убийство».

— Хуже просто ничего не придумалось, — развел руками выдающийся авантюрист Шерман Мак-Кой.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — зашелся Бобби Шэфлетт.

— Хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо, — зашелся Наннели Войд.

— Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи, — зашлась «ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах.

— Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе, — зашелся Шерман Мак-Кой, словно пребывание в арестантском вольере — это ерунда, лишний повод позабавить людей рассказом о своих доблестных похождениях.

В обеденной зале у ди Дуччи, так же как и у Бэвердейджей, стояли два круглых стола, и в центре каждого красовалось творение Гека Тигга, знаменитого флориста. Для нынешнего вечера он сотворил пару миниатюрных деревцев — высотой дюймов по пятнадцать, не больше — из сухих побегов глицинии. К веточкам приклеил множество ярких засушенных васильков. Каждое деревце как бы росло на лужайке около фута в поперечнике, усеянной живыми лютиками так густо, что они соприкасались. Каждую лужайку окружал миниатюрный заборчик из тисового штакетника. На сей раз, впрочем, у Шермана не было возможности как следует изучить творение юного, но уже успевшего прославиться мистера Тигга. Собеседники за столом его не только не игнорировали, наоборот, он царил на своей половине. Слева от него сидела знаменитая «ходячая рентгенограмма» по имени Ада Бесс, которую за глаза называли Зада Без за то, что упорной голодовкой она довела себя до полного исчезновения glutei maximi < Ягодичных мышц (лат.).> и прилегающих к ним тканей, то есть всего того, что в просторечии зовется задом. У нее от поясницы и до полу все шло так прямо, что хоть отвесом проверяй. Слева от нее сидел Наннели Войд, а от него слева — «ходячая рентгенограмма» по имени Лили Брэдшоу (торговля недвижимостью). Справа от Шермана сидела «лимонная конфетка» Жаклин Бэлч — блондинка, жена Нобби Бэлча, наследника состояния, приобретенного на торговле средством под названием «Колонэйд» от расстройства желудка. Справа от нее восседал не кто иной, как барон Хохсвальд, а справа от барона — Кейт ди Дуччи. На протяжении всего обеда эти шестеро внимали исключительно мистеру Шерману Мак-Кою. Преступность, экономика, Бог, Свобода, бессмертие — о чем бы ни соблаговолил заговорить Мак-Кой, герой «дела Мак-Коя», весь стол слушал затаив дыхание, не исключая даже такого эгоцентричного говоруна, как Наннели Войд.

Войд сказал, что был удивлен, когда узнал, какие огромные деньги можно зарабатывать на облигациях, и Шерман понял, что Киллиан прав: пресса создала у всех впечатление, будто он титан финансового мира.

— Нет, честно, — говорил Войд. — Я всегда считал торговлю облигациями таким, знаете… ммммммм… мелкотравчатым занятием.

Шерман поймал себя на том, что улыбается кривенькой улыбочкой человека, посвященного в некий пикантный секрет.

— Десять лет назад, — сказал он, — вы были бы правы. Нас называли тогда «беззубыми облигаторами». — Он снова улыбнулся. — Давненько уже я этого не слыхал. Сегодня раз в пять больше денег переходит из рук в руки в виде облигаций, чем в виде акций. — Он повернулся к Хохсвальду, который сидел весь подавшись вперед, чтобы не пропустить ни слова. — Не правда ли, барон?

— О да, да, — подтвердил старик. — Наверное, так и есть. — И сразу рот на замок: не упустить, услышать все, что, может быть, еще выскажет Мак-Кой.

— В более-менее крупном бизнесе все сделки по продаже, поглощению и слиянию компаний — все происходят с применением облигаций, — вещал Шерман. — А государственный долг? Триллион долларов! Думаете, что это? Опять облигации. И каждый раз, когда колеблется процентная ставка по ним — вверх или вниз, не важно, — от каждой облигации отламываются маленькие крошки и застревают в трещинах тротуара. — Он помолчал, самоуверенно улыбаясь… а сам подумал: с какой стати он вдруг употребил этот неприятный образ, который сочинила Джуди?.. Усмехнулся, продолжил:

— Главное, не воротить нос от этих крошек, потому что их миллиарды, миллиарды и миллиарды. Мы в «Пирс-и-Пирсе», можете не сомневаться, подметаем их очень и очень тщательно. — Мы!., в «Пирс-и-Пирсе»! Даже маленькая «конфетка» справа, эта Жаклин Бэлч, вовсю кивала, будто она хоть что-нибудь понимает.

Заговорила Ада Бесс, всегда кичившаяся своей прямолинейностью:

— Скажите, мистер Мак-Кой, я, что называется, вот прямо так — без экивоков: что все-таки случилось там, в Бронксе?

Теперь все в едином порыве подались вперед и как зачарованные ели его глазами.

Шерман улыбнулся.

— Мой адвокат не велит мне ничего говорить о том, что там случилось. — И сам тоже склонился вперед, поглядел направо, потом налево и доверительно проговорил:

— Но, если между нами, это была попытка грабежа. В прямом смысле — грабеж на большой дороге.

Они все так подались вперед, так вытянули шеи, что у тигговского деревца на лютиковой лужайке чуть не столкнулись лбами.

— Но почему бы, — спросила Кейт ди Дуччи, — вам не рассказать об этом в открытую?

— Вот в это, Кейт, я как раз вдаваться и не могу. Но еще одно я скажу: я никого автомобилем не сбивал.

Все молчали. Сидели как громом пораженные. Шерман глянул на Джуди за соседним столом. Четверо ее сотрапезников, по двое с каждой стороны, в том числе хозяин, хитроумный Сильвио ди Дуччи, так и прилипли к ней… Товарищество «Мак-Кой и Мак-Кой»… Шерман напористо продолжил:

— Могу предложить вам ценный совет. Никогда, не попадайтесь… в шестерни механизма уголовной юстиции… во всяком случае, в этом городе. Стоит зацепиться, пусть даже случайно, и вы пропали. Дальше речь только о том, во сколько вам это обойдется. Попал в камеру — а тебя еще ни о чем даже не спрашивали: виновен, невиновен, — все, ты ноль. Тебя вообще больше не существует.

Вокруг тишина… Как они на него смотрят!.. У всех глаза умоляющие: расскажи!

И он рассказал им про маленького пуэрториканца, знатока цифири. Рассказал про игру в хоккей живой мышью и как он (герой) спас мышь и выкинул из камеры, а полицейский раздавил ее каблуком. Самоуверенно обратившись к Наннели Войду, заключил:

— По-моему, неплохой образ, мистер Войд. — И закончил с глубокомысленной полуулыбкой:

— Эдакая, знаете, обобщающая метафора.

Потом глянул вправо. Красавица «лимонная конфетка» жадно впивает каждое слово. Он вновь ощутил приятную щекотку желания.

После обеда в библиотеке Шермана опять окружили. Он развлекал слушателей историей про то, как полицейский заставлял его лазать через металлоискатель.

— А что — они могут заставить? — спросил Сильвио ди Дуччи.

Шерман спохватился, что предстает слишком уж податливым, разрушает только что вылепившийся образ храбреца, прошедшего сквозь огонь и воду.

— А мы с ним договорились, — объяснил он. — Я сказал: «О'кей, я продемонстрирую твоему приятелю, как от меня срабатывает сигнал, но и ты для меня кое-что сделаешь. Ты меня вытащишь из этой гмбаной, — это свое „гмбаной“ он произнес нарочито неотчетливо, чтобы показать, что да, он понимает, это дурной тон, но в данных обстоятельствах надо цитировать буквально, — из этой гмбаной клетки». — И показал многозначительно пальцем как бы в сторону того вольера в Центральном распределителе в Бронксе. — И получилось. Вскоре они меня выпустили. Иначе мне пришлось бы провести ночь на Райкерс-Айленде, а это, насколько я понимаю, в общем… не очень-то… приятная перспективка.

Каждая «конфетка» в толпе гостей была сейчас для него готова на все, только мигни.

На этот раз уже Шерман, сидя в машине, пока Оккиони вез их к дому родителей, чтобы высадить там Джуди, испытывал упоение успехами в свете. К упоению, впрочем, примешивалась доля скепсиса. Кто они, собственно, такие, все эти люди?

— Смешно, — говорил он Джуди. — Мне ведь никогда не нравились эти твои друзья. Думаю, ты это замечала.

— Чтобы это заметить, большого ума не надо, — отозвалась Джуди без улыбки.

— И однако, они единственные, кто дружески себя вел со мной с тех пор как, все это началось. Мои так называемые старые приятели явно хотят, чтобы я не барахтался, а растворился. А эти, которых я даже толком и не знаю, видят во мне живого, нормального человека.

Тем же настороженным тоном Джуди на это сказала:

— Ты знаменит. По газетам судя — богатый аристократ. Магнат.

— Только по газетам?

— А что, ты вдруг почувствовал себя богачом?

— Да, я богатый аристократ, владелец роскошной квартиры, декорированной знаменитым дизайнером. — Ему хотелось подольститься к Джуди.

— Ха. — Спокойно, горько.

— Парадокс, правда? Две недели назад, когда мы были у Бэвердейджей, те же самые люди в упор меня не видели. А теперь, когда я размазан — размазан! — по всем газетам, они оторваться от меня не могут.

Джуди смотрела в сторону, за окно.

— Как легко тебя ублажить. — Ее голос звучал отстраненно, слова шли куда-то вовне, туда же, куда и взгляд.

Товарищество «Мак-Кой и Мак-Кой» закрылось на ночь.

 

* * *

 

— Ну, что у нас сегодня, Шелдон?

Мэр задал этот вопрос и тут же пожалел. Он знал, что ответит ему его коротышка помощник. Деваться некуда, и теперь он, сжавшись, ожидал услышать это зловредное выражение, которое тут же и прозвучало.

— В основном подачки черным, — сказал Шелдон. — Здесь епископ Боттомли, ждет вас, а еще поступило с десяток запросов, чтобы вы прокомментировали дело Мак-Коя.

Мэр хотел было возмутиться, как возмущался он уже не раз, но вместо этого отвернулся и посмотрел в окно, выходившее на Бродвей. Кабинет мэра был на первом этаже — небольшая, но элегантная угловая комната с высоким потолком и роскошными венецианскими окнами < Венецианское окно — тройное, с арочным перекрытием проема средней части.>. Вид на скверик вокруг здания муниципалитета портили ряды составленных под окном, прямо на глазах, синих полицейских заграждений. Они хранились там постоянно, громоздясь на траве, вернее, на голой земле, где когда-то росла трава, на случай каких-либо враждебных демонстраций. Враждебные демонстрации происходили то и дело. Полиция тогда сооружала из этих заграждений длинный забор, и мэр получал возможность любоваться широкими задами полицейских, противостоящих разношерстным ордам демонстрантов, орущих по другую сторону. Удивительно, до чего много на задах у полицейских всевозможных навесных орудий! Дубинки, фонарики, наручники, патронные подсумки, книжки квитанций, рации. Опять и опять он любовался неуклюжими, увешанными всякой всячиной задами служителей правопорядка, а очередная толпа недовольных орала и бесновалась — единственно ради трансляции по телевидению, разумеется.

Подачки черным подачки черным подачки черным подачки черным. Зловредная формула неотступно вертелась в голове. «Подачки черным» — это, по сути дела, встречный пал в борьбе с пожаром. Каждое утро мэр переходил из кабинета в помещение напротив — в «Голубую гостиную» — и там под портретами лысых политиков прошлого раздавал награды и почетные грамоты гражданским комитетам, наставникам молодежи, особо отличившимся студентам, храбрым индивидам и благородным общественным работникам, а также всяким прочим сеятелям и пахарям на ниве городского прогресса. В наши трудные времена, когда общественное мнение, судя по всем опросам, склоняется туда, куда оно склоняется, наверное, разумно и, может быть, даже нравственно подчеркивать, как много негров среди тех, кто удостаивается наград и всякого рода благодарностей, однако совершенно не умно и скорее даже безнравственно то, что Шелдон Леннерт, этот гомункулус с неестественно маленькой головой, всегда одетый в клетчатые рубашки и неподходящие по цвету пиджаки и брючки, называет это «подачками черным». Пару раз мэр услышал это выражение уже из уст сотрудников пресс-группы. Вдруг дойдет до кого-нибудь из служащих-негров? Может, они даже и посмеются. Но в душе им будет не до смеха.

Но… Шелдон все равно продолжал говорить «подачки черным». Он знал: мэру неприятно. Но была в Шелдоне некая зловредность придворного шута. Внешне он был верным как пес. Однако подспудно только и знал, что издевался. Мэр рассердился.

— Шелдон, я говорил вам, что не желаю слышать в этих стенах такие вещи!

— Да ладно вам, — отозвался Шелдон. — А что, кстати, вы скажете насчет дела Мак-Коя?

Шелдон всегда умел отвлечь шефа. Сразу поднимал тему, которая, наиболее основательным образом сбивая мэра с толку, ставила его в наибольшую зависимость от маленькой, но удивительно светлой головы Шелдона.

— Не знаю, — признался мэр. — Сначала все там казалось ясно как день. Поймали уолл-стритского воротилу, который переехал черного школьника, отличника, и с места происшествия удрал. Но теперь выясняется, что там был второй черный парень, торговец крэком, и не исключено, что имела место попытка ограбления. Постараюсь, видимо, проявить беспристрастный подход. Скажу, что считаю нужным всестороннее расследование и взвешенность в оценке всех доказательств. Правильно?

— Отклоняется, — изрек Шелдон.

— Отклоняется? — Просто поразительно, как часто Шелдон оспаривает очевидное и оказывается совершенно прав.

— Отклоняется, — повторил Шелдон. — Дело Мак-Коя для черной общины стало чем-то вроде пробного камня. Это как с бойкотом Южной Африки. Двух мнений просто не может быть. А если вы считаете, что может, то это не взвешенный подход, а предвзятость. Так же и здесь. Единственный вопрос — равноценна ли жизнь черного и белого. И единственный ответ, что белые банкиры вроде Мак-Коя, воротилы с Уолл-стрит на «мерседесах», не должны сбивать негритянских школьников, а потом уезжать с места происшествия, потому что им не с руки остановиться.

— Но это же хреновина, Шелдон, — возмутился мэр. — Мы даже не знаем толком, что произошло!

Шелдон пожал плечами:

— Ну и что? Ни о какой другой версии Эйб Вейсс и слышать не хочет. Носится с этим делом, будто он какой-нибудь хренов Эйб Линкольн.

— Так это все Вейсс затеял? — Мысль о Вейссе обеспокоила мэра, так как он знал, что тот всегда лелеял мысль самому баллотироваться на пост мэра.

— Да нет, затеял-то Бэкон, — отмахнулся Шелдон. — Каким-то образом он вышел на этого пьяницу, бритта из «Сити лайт», Фэллоу его фамилия. Ну, и затлело. А теперь раскочегарилось так, что уж куда там Бэкону с его шайкой. Говорю же: теперь это пробный камень. У Вейсса на носу выборы. Да и у вас тоже.

Мэр на секунду задумался.

— А что за фамилия — Мак-Кой? Он ирландец?

— Нет, англосакс, протестант.

— А как человек?

— Богатый БАСП. Типичный белый англосакс, протестант, все как положено: школа, университет, Парк авеню, Уолл-стрит, «Пирс-и-Пирс». Его отец когда-то был главой компании" Даннинг-Спонджет и Лич".

— Он в мою избирательную компанию вносил что-нибудь? Не знаете?

— Нет, у меня таких сведений нет. Да я этих типов знаю. Им местные выборы вообще до лампочки, ведь и так ясно, что голосовать в Нью-Йорке за республиканца дело дохлое. Они интересуются выборами президента. Выборами сенатора. Рассуждают о федеральном бюджете, ассигнованиях и прочем таком дерьме.

— Умммм-хымммм. Ну и что же мне сказать?

— Сказать, что требуете полного и тщательного расследования роли Мак-Коя в этой трагедии и назначения в случае необходимости особого обвинителя. От губернатора штата. Это в случае, скажете, если «не все обстоятельства окажутся выясненными». Таким способом вы слегка боднете Эйба, не упоминая его непосредственно. Скажете, что перед законом все должны быть равны. Что богатство и положение Мак-Коя — не причина тому, чтобы это дело велось как-то иначе, чем если бы это Генри Лэмб переехал Шермана Мак-Коя. И еще: предложите матери пострадавшего — кажется, ее зовут Энни, — предложите несчастной матери вашу полную поддержку и помощь в привлечении к ответу человека, совершившего подобное злодейство. Тут кашу маслом не испортишь.

— А как по отношению к Мак-Кою, не слишком будет?

— Это не ваша вина, — заверил мэра Шелдон. — Не того парня он сбил, и не там, и не в той машине сидел, и не та женщина сидела рядом — в том смысле, что не жена. Так что теперь ему непросто будет отмазаться.

Все это мэра не очень-то убеждало, однако инстинкты Шелдона в такого рода сволочных ситуациях всегда вели туда, куда надо. Мэр еще немного подумал.

— О'кей, — сказал он, — будь по-вашему. Но вот с Бэконом как — мы его таким образом не чересчур приподнимем? Ненавижу этого сукина сына.

— Н-да, он уж будь здоров сколько успел очков нахватать на этой катавасии. Тут ничего не попишешь. Теперь можно только плыть по течению. До ноября рукой подать, так что один ваш неверный шаг с делом Мак-Коя, и Бэкон вам здорово кровь попортит.

Мэр покачал головой.

— Наверное, вы правы. Этого БАСПа придется размазать по стенке. — Он вновь покачал головой, и по его лицу прошла тень. — Дурень проклятый… Какого дьявола его занесло — вечером, на Брукнеровский бульвар, в «мерседес-бенце»! Есть люди, которые просто сами нарываются на неприятности, правда? Он явно напрашивался. О'кей. С Мак-Коем покончено. Так что там хочет этот епископ, как его там?

— Боттомли. Насчет здания англиканской церкви. Святого Тимофея. Епископ негр, между прочим.

— В англиканской церкви черный епископ?

— Ну, у них порядки вообще либеральные, — округлил глаза Шелдон. — У них и женщина может быть епископом, и, например, коммунист. Или лесбиянка. Или лесбиянка-коммунистка.

Мэр снова покачал головой. Многообразие разветвлений христианской церкви он находил непостижимым. Когда он был мальчишкой, все гои были католиками, если не учитывать черных, которых никто и не учитывал. Они даже не стоили того, чтобы считаться гоями. Католики были двух видов — ирландцы и итальянцы. Ирландцы были дураки и жлобы. И те и другие дрянь, но расстановка сил была ясной и понятной. Уже в колледже он узнал, что существует еще другая разновидность гоев, а именно протестанты. Как-то они ему не встречались. В колледже были только евреи, ирландцы и итальянцы, а об этих он знал понаслышке, но потом оказалось, что некоторые из наиболее известных людей в Нью-Йорке — гои как раз этого толка, протестанты, — все эти Рокфеллеры, Вандербильты, Рузвельты, а также Асторы и Морганы. Сокращение БАСП изобрели гораздо позже. Протестанты разделялись на такую сумасшедшую тьму всяких сект, что их все и не упомнишь. Сплошное язычество и суеверие. Курам на смех. Поклоняются какому-то малопримечательному еврею, жившему на другом конце света. И Рокфеллеры! И даже Рузвельты! Полный бред, и тем не менее эти самые протестанты заправляют крупнейшими адвокатскими фирмами, банками, держат в своих руках инвестиции и крупнейшие компании. Во плоти он этих людей никогда в глаза не видывал, разве что на официальных церемониях. Во всем остальном они в Нью-Йорке как бы не существуют, даже в предвыборных опросах общественного мнения как-то не проявляются. Численно они величина бесконечно малая — и тем не менее они есть. И вот выясняется, что у одной из их сект, англиканской церкви, епископ — негр. Можно сколько угодно вышучивать БАСПов — что он частенько и делал в кругу друзей, — и все-таки они не столько смешны, сколько гадки.

— И что, здание этой церкви, — спросил мэр, — вроде как памятник архитектуры?

— Точно, — подтвердил Шелдон. — Епископ хочет продать здание застройщику на том основании, что община редеет, церковь терпит убытки, и оно так и есть. Однако инициативные группы граждан давят на Комитет по охране памятников, чтобы здание взяли под охрану и никто не мог бы церковь перестраивать, даже если купит ее.

— А сам-то он как — честный? — спросил мэр. — Если церковь продадут, деньги кто получит?

— Чтобы он был нечестен, я такого не слышал, — ответил Шелдон. — Образованный священник. Учился в Гарварде. Это не мешает, конечно, человеку быть алчным, но подозревать его у меня нет причин.

— Уммм-хымммм. — Мэра вдруг осенила идея. — Что ж, пригласите его.

Епископ Уоррен Боттомли оказался одним из тех образованных, учтивых негров, которые так действуют на неподготовленного белого человека, что тот сразу начинает видеть у такого негра вокруг головы нимб. Епископ Боттомли к тому же оказался столь энергичен, что в первые несколько секунд мэр даже слегка опешил. Это был крепкого сложения стройный благообразный мужчина лет сорока пяти. Блестя глазами, он непрестанно улыбался, рукопожатие у него оказалось твердым, а его церковное облачение было похоже на католическое, только подороже на вид. И высокий — о, гораздо выше мэра, который очень переживал из-за своего малого роста. Они сели, мэр вновь оказался с ним вровень и вспомнил о своей идее. Да, епископ Боттомли подходит идеально.

После нескольких умело преподнесенных любезностей по поводу заслуг мэра епископ стал излагать финансовые проблемы церкви Святого Тимофея.

— Разумеется, я понимаю чувства местных жителей, — говорил епископ. — Они не хотят, чтобы на этом месте возникло здание больших размеров или другого предназначения.

«Совсем никакого негритянского акцента», — подумал мэр. Последнее время ему почему-то непрестанно попадались негры, говорящие без негритянского акцента. То, что он это отмечает, пробуждало в нем чувство вины, но он все равно это отмечал.

— Однако очень немногие из них являются прихожанами церкви Святого Тимофея, — продолжал епископ, — и в этом корень проблемы. Постоянных членов церковной общины меньше семидесяти пяти человек, а здание большое и, кстати, далеко не выдающееся по архитектуре. Его строил некий Сэмюэль Д. Уиггинс, современник Касса Джилберта, однако он не оставил мало-мальски заметных следов в песках истории архитектуры, насколько я могу судить об этом.

От столь непринужденного экскурса в архитектуру мэр опешил еще больше. В искусстве и архитектуре он был не очень-то подкован.

— По правде говоря, церковь Святого Тимофея больше не отвечает нуждам общины, господин мэр, она уже не годится для этого, и нам кажется, что было бы полезнее, и не только для англиканской церкви с ее более жизнеспособными отделениями в этом городе, но и собственно городу — ведь на этом месте возведут комплекс, от которого будут поступать значительные налоговые отчисления, так что в конечном счете и община от этого выиграет — опосредованно, конечно, в том смысле, что весь город получит выгоду в виде увеличения налоговых сборов. Потому-то мы и хотим продать существующее здание и просим вас принять во внимание… в общем, чтобы здание не причисляли к охраняемым объектам, как собирается поступить Комитет по охране памятников.

Слава богу! С облегчением мэр отметил, что епископ в конце концов все же запутался в грамматике и оставил висеть в воздухе незаконченную конструкцию. Ни слова не говоря, мэр улыбнулся епископу и приложил к носу палец, как Санта-Клаус из «Ночи перед Рождеством». Затем воздел палец вверх, как бы говоря: «Внимание! » или «Смотрите! » Радостно глядя на епископа, он нажал кнопку стоявшего на этажерке рядом со столом селектора и сказал:

— Дайте мне председателя Комитета по охране памятников.

Вскоре раздался басовитый бип-бип, и мэр снял трубку телефона.

— Морт?.. Ты церковь Святого Тимофея знаешь?.. Правильно. Точно… Морт, ОТЦЕПИСЬ!

Мэр повесил трубку и, откинувшись в кресле, снова заулыбался епископу.

— Вы хотите сказать — это все? — Епископ явно был приятно поражен. — Но там… комиссия… Не будут ли они…

Мэр кивал и улыбался.

— Господин мэр, я просто не знаю, как благодарить вас. Поверьте, я наслышан о том, как вы оперативно решаете вопросы, но… надо же! Я весьма благодарен! И я уверяю вас, я приложу все силы к тому, чтобы каждый в епархии и все наши друзья знали, какую неоценимую услугу вы нам оказали. Нет, в самом деле, непременно!

— Это необязательно, епископ, — отозвался мэр. — Не надо расценивать это ни как помощь, ни как услугу. Факты, которые вы так красноречиво изложили, оказались столь убедительны, что я думаю, весь город будет только в выигрыше. Я рад сделать для вас то, что будет полезно вам и всему городу Нью-Йорку.

— Это действительно так! Я вам весьма признателен!

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: