Творчество протопопа Аввакума

Если для средневековой литературы характерны относительная целостность художественной системы, относительное единство художественных вкусов, некий «стиль эпохи», то в XVII в. эта целостность разрушается. В искусстве все более весомо заявляет о себе индивидуальное начало. Литература превращается в арену борьбы идей, а писатель становится личностью — со своей, только ему присущей, неповторимой творческой манерой [1].

Ярче всего индивидуальное начало проявилось в творчестве протопопа Аввакума (1621-1682). Этот знаменитый вождь старообрядчества стал писателем уже в зрелом возрасте: по древнерусскому счету, на седьмой седмице своей жизни. До сорока пяти лет он брался за перо редко, от случая к случаю. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) [2] едва ли десяток приходится на эту раннюю пору. Все остальное, включая его знаменитое «Житие», эту первую в русской литературе развернутую автобиографию, написано в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры, в «месте тундряном, студеном и безлесном». Сюда, в заточение, Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь 14 апреля 1682 г. «за великие на царский дом хулы» его возвели на костер.

В молодые годы Аввакум не собирался посвятить себя литературному творчеству. Он избрал другое поприще — поприще борьбы со злоупотреблениями церкви и государства, поприще устной проповеди, живого и прямого общения с людьми. Сан священника (Аввакум получил его двадцати трех лет,, когда жил еще на родине, «в нижегороцких пределах»), а затем сан протопопа давал ему возможность такого общения. Общение с людьми наполняло его жизнь. «Имел у себя детей духовных много, — вспоминал он в Пустозерске, — по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и во царствующем граде, и во стране Сибирской проповедуя».

Аввакум никогда не менял своих убеждений. По духу и темпераменту он был борцом, полемистом, обличителем. Эти качества он проявлял на всем своем многотрудном жизненном пути. Первое его столкновение с церковной властью произошло в 1653 г., когда Аввакум служил в Москве, в кремлевском Казанском соборе («любо мне, у Казанские тое держался, чел народу книги. Много людей приходило»). Накануне великого поста Никон, за год до того ставший патриархом, послал в Казанский собор, а потом и в другие московские храмы патриаршую «память», где предписывал заменить двуперстное крестное знамение троеперстным. С этой «памяти», собственно, и началась церковная реформа. Аввакум не подчинился приказу Никона — и, естественно, уже не мог свободно служить и проповедывать в Казанском соборе. Тогда он собрал прихожан в сенном сарае («сушиле»). Его приверженцы прямо говорили: «В некоторое время и конюшня-де иные церкви лучше» [3]. Непокорного протопопа посадили на цепь в московском Андрониковой монастыре. Это было первое «темничное сидение» Аввакума: «Кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, не ел, ни пил; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох доволно».

Вскоре его отправили в Сибирь вместе с женой Настасьей Марковной и с детьми — сначала в Тобольск, а потом в Даурию. Но и сибирская ссылка (она длилась одиннадцать лет) не сломила Аввакума, как не сломили его все неслыханные страдания, выпавшие впоследствии на его долю.

Между тем враг Аввакума, Никон, в 1658 г. был вынужден покинуть патриарший престол, потому что царь Алексей, уже не мог и не хотел терпеть властную опеку своего прежнего «собинного (личного) друга». Когда в 1664 г.. Аввакума вернули в Москву, царь попытался с ним примириться: ему важна была поддержка человека, в котором народ уже признал своего заступника. Но из этой попытки ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере». Но царь и боярская верхушка вовсе не собирались отказываться от церковной реформы, поскольку она была необходимым звеном в необратимом процессе европеизации России. Царь скоро понял, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, монастырские тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666-1667 г. и, наконец, заточение в Пустозерске.

Здесь проповедник и стал гениальным писателем. В Пустозерске у него не было слушателей, он не мог проповедывать своим «детям духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Теперь идеи, к которым он пришел еще в молодости и которые внушал народу в «нижегороцких пределех», в Казанском соборе, в московском сенном «сушиле» или в Даурии, Аввакум непреклонно отстаивал в своих сочинениях.

В Пустозерске Аввакум жил с тремя другими ссыльными вождями старообрядчества — соловецким иноком Епифанием, священником из г. Романова Лазарем, дьяконом Благовещенского собора Федором Ивановым. Они все вместе погибли на костре. Все они были писателями. Самые близкие отношения связывали Аввакума с Епифанием, его духовником. Первые годы пустозерские узники жили сравнительно свободно — и свободно общались друг с другом. Они тотчас наладили связи со своими приверженцами в Москве и в других городах. Сочувствовавшие страдальцам за «древлее благочестие» стрельцы охотно им помогали. «И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек зделать, — писал протопоп Аввакум боярыне Ф. П. Морозовой в 1669 г., — и заклеил своима бедныма рукама то посланейце в бердыш... и поклонился ему низко, да отнесет, богом храним, до рук сына моего-света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний». Епифаний, очень способный ко всякой ручной работе, делал также во множестве деревянные кресты с тайниками, в которых прятал адресованные «в мир» «грамотки».

Крамольные писания отправлялись на Мезень, где жила семья Аввакума, а оттуда шли дальше. Даже с Соловецким монастырем, который отказался принять Никоновы «новины» и с 1668 г. был осажден царскими войсками, Аввакум ухитрялся поддерживать связь. В 1669-1670 гг. он писал на Мезень, где вместе с семьей Аввакума жил его преданный ученик юродивый Федор: «В Соловки-те Феодор хотя бы подъехал, письма-те спрятав, в монастырь вошел как мочно тайно бы, письма-те дал».

Стремясь пресечь агитационную работу «великой четверицы», власти прибегли к карательным мерам. На Мезень и в Пустозерск был послан стрелецкий полуголова Иван Елагин. На Мезени он повесил юродивого Федора, а в Пустозерске в апреле 1670 г. учинил «казнь» над Епифанием, Лазарем и дьяконом Федором: им отрезали языки и отсекли правые ладони. Аввакума пощадили. «И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, — пишет Аввакум, — и не ел дней с восьмь и больши, да братья паки есть велели».

С этого времени условия заключения резко ухудшились. Тюремщики, писал Аввакум, «обрубиша около темниц наших срубы и осыпаша (осыпали) в темницах землею... и оставиша (оставили) нам по единому окошку, куды нужная пища принимати и дровишек приняти». Аввакум с горькой усмешкой так изображал свой «большой покой»: «Покой большой и у меня, и у старца (Епифания)... где пьем и едим, тут... и лайно испражняем, да складше на лопату, — и в окошко!.. Мне видится, и у царя-тово, Алексея Михайловича, нет такого покоя».

Но невыносимые условия «земляной тюрьмы» не отбили у пустозерских страдальцев тяги к литературному труду, тем более что читательский спрос на их произведения был огромным. Для старообрядцев слово Аввакума и его сподвижников имело высокий нравственный авторитет. Их окружал ореол мучеников за веру. Их сочинения переписывались и тайно распространялись. И «великая четверица» работала очень напряженно, создавая новые и новые сочинения.

Аввакум в Пустозерске написал множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед» (1669-1675), в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» (1673-1676) — она включает толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679), содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» дьяконом Федором. В Пустозерске Аввакум создал и свою монументальную автобиографию, свое замечательное «Житие» (1672), которое перерабатывал несколько раз [4].

Как по происхождению, так и по идеологии Аввакум принадлежал к «простецам», к социальным низам. Демократизм одушевлял и его проповедь, и его литературное творчество. Долгий и горький жизненный опыт убедил Аввакума в том, что простому народу живется на Руси тяжело. «И без битья человек насилу дышит, — писал он в «Житии», вспоминая свое подневольное путешествие в Даурию. — А чуть что — палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! » Идея равенства — одна из любимых идей Аввакума: «Небо одно, земля одна, хлеб общ, вода такожде». В русских людях он видел братьев и сестер «по духу», не признавая сословных различии. «Али ты нас тем лутчи, что боярыня? — вопрошал он Ф. П. Морозову. — Да единако нам бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению владычню служит тебе не болши и мне не менши».

Аввакум, естественно, в данном случае ссылается на букву и дух Евангелия. Но в применении к русской действительности XVII в. мысль о равенстве приобретает «мирской» и бунтарский оттенок. Для Аввакума «христианство» — это простой народ, а церковных пастырей и светских владык он очерчивает кругом «никонианства», утверждая, что они превратились в волков, пожирающих «горемык миленьких». «Не токмо за изменение святых книг, — пишет Аввакум, — но и за мирскую правду... подобает душа своя положить».

Демократизм пронизывает идеологию Аввакума. Но демократизм пронизывает и его эстетику — он определяет и языковые нормы, и изобразительные средства, и писательскую позицию в целом. Сочиняя, Аввакум постоянно видит перед собой читателя. Это — тот же крестьянин или посадский мужик, с которым Аввакуму приходилось иметь дело с молодых лет, это его духовный сын, нерадивый и усердный, грешный и праведный, слабый и стойкий в одно и то же время. Это — «природный русак», как и сам протопоп. Такому читателю нелегко понимать церковнославянскую премудрость, с ним надо говорить просто, и Аввакум делает просторечие своим стилистическим принципом: «Чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык... Я не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго».

И надо сказать, что во всех своих произведениях, и прежде всего в «Житии», Аввакум обнаруживает поразительный талант стилиста. Он владеет «русским природным языком» с какой-то особенной свободой и гибкостью. Одна из причин этого в том, что Аввакум ощущает себя не пишущим, а говорящим («Да что много говорить? », «Да полно тово говорить! », «А еще сказать ли, старец, повесть тебе? »). Он беседует со слушателем, продолжая в далекой земляной тюрьме свое проповедническое служение. Он называет свою манеру изложения «вяканьем» и «ворчаньем».

Беседа Аввакума глубоко эмоциональна. Он то ласкает своего читателя-слушателя, называя его «батюшко», «голубчик», «бедненькой», «миленькой», «Алексеюшко», «Симеонушко»; то бранит его, как бранит он дьякона Федора, своего противника по богословским вопросам: «Федор, веть ты дурак! » Скорбная патетика звучит в его обращении к боярыне Ф. П. Морозовой, которая умирала с голоду в Боровской тюрьме: «Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем (не знаю) и не слышу; не ведаю — жива, не ведаю — скончали! Чадо церковное, чадо мое драгое, Феодосья Прокопьевна! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты? » Но ему не чужд и юмор — он смеялся и над своими врагами, называя их «горюнами», «бедными», «дурачками», он смеялся и над самим собой, причем смеялся, рассказывая о самых трагических эпизодах своей жизни.

Вспоминая в «Житии» о том, как он был лишен сана, «расстрижен» в переносном и в прямом смысле, Аввакум пишет об этом с юмором: «Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу! » Вот Аввакум рассказывает о своих даурских страданиях: «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал (воевода Афанасий Пашков) две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости! » А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил? » Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет? » И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти! » Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем». Этот эпизод дает наглядное представление о характере юмора Аввакума. С одной стороны, это «ободрение смехом» в самую тяжелую минуту, это смех исцеляющий, помогающий достойно выдержать любое испытание. С другой стороны, это кроткий смех, который предохраняет от самовозвеличения и самолюбования [5].

Такое предохранение, с точки зрения и Аввакума, и его читателя, необходимо, потому что главный герой Аввакума — он сам. Впервые в древнерусской литературе автор так много пишет о своих переживаниях, о том, как он «тужит», «рыдает», «вздыхает», «горюет». Впервые русский писатель дерзает сравнивать себя с первыми христианскими писателями — апостолами. «Иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же». Ссылаясь на авторитет апостолов, Аввакум вольно или невольно и себя объявляет апостолом. Он назвал свое «Житие» «книгой живота вечного» (книгой вечной жизни), и это не случайная обмолвка. Как апостол, Аввакум может писать о себе. Он свободен в выборе тем и персонажей, свободен в «просторечии», в обсуждении своих и чужих поступков. Аввакум — новатор, нарушающий традицию тем, что возвращается к апостольским истокам этой традиции.

Создавая «Житие», Аввакум в известной мере пользовался агиографическим каноном. В экспозиции, как и предписывал канон, рассказывалось о родителях и детстве агиографического героя. Там же говорится о первом знамении, которое получил герой, — о «видении корабля»: «А се потом вижу... корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо (серо) — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты. Юноша светел, на корме сидя, правит... И я вскричал: «Чей корабль? » И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! Да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь! » И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? И что будет плавание? » Море — жизнь, корабль — судьба человека, все это средневековые образы, и они становятся сквозными образами «Жития». За всяким событием Аввакум видит символический, таинственный смысл, и это тоже сближает его с древнерусской агиографией. «Житие» оканчивается изображением «казней» 1670 г. в Пустозерске. Но дальше, вне связи с основной фабулой, следует несколько эпизодов из жизни Аввакума. И по композиции, и по тематике они напоминают «чудеса», которые всегда присоединяются к древнерусскому житию.

И все же Аввакум решительно реформирует агиографическую схему. Он — впервые в русской литературе — объединяет автора и героя агиографического повествования в одном лице. С традиционной точки зрения это недопустимо, ибо прославление себя есть греховная гордыня. Символический слой «Жития» также индивидуален: Аввакум придает символическое значение таким «бренным», ничтожным бытовым деталям, какие средневековая агиография вообще, как правило, не отмечала. Рассказывая о своем первом «темничном сидении» в 1653 г., Аввакум пишет: «Бысть же я в третий день приалчен, — сиречь есть захотел, и после вечерни ста (стал) предо мною, не вем (не знаю) — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать, — зело прикусны, хороши! — и рекл мне: «Полно, довлеет ти ко укреплению! » Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только — человек, а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено». «Чудо со щами» — бытовое чудо, как и рассказ о черненькой курочке, которая в Сибири кормила детей Аввакума: «По два яичка на день приносила робяти на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая; бог так строил».

Символическое толкование бытовых реалий крайне важно в системе идеологических и художественных принципов «Жития». Аввакум яростно боролся с реформой Никона не только потому, что Пикон посягнул на освященный веками православный обряд. В реформе Аввакум видел и посягательство на весь русский уклад, на весь национальный быт. Для Аввакума православие накрепко связано с этим укладом. Коль скоро рушится православие, значит, гибнет и Древняя Русь. Поэтому он так любовно, так ярко описывает русский быт, в особенности семейный.

«Житие» Аввакума — не только проповедь, но также исповедь [6]. Искренность — одна из самых поразительных черт этого произведения. Это не только писательская позиция, это позиция страдальца, «живого мертвеца», который покончил счеты с жизнью и для которого смерть — желанное избавление. «В темнице мне, яко во гробу, сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей, тако». Аввакуму ненавистны ложь и притворство. В его «Житии» нет ни одной фальшивой ноты, как нет ее во всем творчестве Аввакума. Он пишет только правду — ту правду, которую подсказывает ему «рассвирепевшая совесть».

Аввакум не соразмерял свою искренность в зависимости от читателя, в зависимости от адресата. В этом смысле для него были равны и жена, и боярыня Морозова, и сам царь. «А царя Алексея велю Христу на суде поставить, — писал Аввакум. — Тово мне надобне шелепами (плетьми) медяными попарить» [7]. Когда умер царь Алексей и трон перешел к его сыну Федору, Аввакум отправил новому государю челобитную, в которой просил: «Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! » Но и в этой челобитной Аввакум не преминул побранить покойного Алексея Михайловича — побранить в письме сыну, только что потерявшему отца! «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса».

Для суждения об Аввакуме как борце, бунтаре можно напомнить о связи его с выступлением московских старообрядцев во время крещенского водосвятия 1681 г. В этот праздник, когда в Кремле собралось множество народу, старообрядцы с колокольни Ивана Великого «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестные» [8], а также учинили погром в Успенском соборе, вымазав дегтем церковные ризы и царские гробницы. Среди «воровских свитков» были изделия пустозерских узников. Аввакум, который был не только писателем, но и рисовальщиком, изображал на бересте «царския персоны и высокая духовная предводители» с «хульными надписании» и «весьма запретительными» словами. Эти карикатуры и разбрасывали старообрядцы во время царского шествия на Иордань.

Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешел к прямой антиправительственной пропаганде. За это его и сожгли — не только за раскол, но и за «великие на царский дом хулы».

[1] См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973, с. 138-164; Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII века. М., 1974.
[2] Наследие протопопа Аввакума постоянно пополняется за счет новых находок. В последнее время открыто несколько его произведений, в том числе новый автограф «Жития» (см.: Пустозерский сборник. Автографы сочинений Аввакума и Епифания. Издание подготовили Н. С. Демкова, Н. Ф. Дробленкова, Л. И. Сазонова. Л., 1975; Малышев В. И. Об изучении наследия протопопа Аввакума. — «Русская литература», 1968, № 4, с. 89-92; Демкова Н. С. Неизвестные и неизданные тексты из сочинений протопопа Аввакума. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1965, т. XXI. с. 211-239). Самая полная подборка сочинений Аввакума выполнена Я Л. Барсковым в кн.: Памятники истории старообрядчества XVII в. Л., 1927, кн. I, вып. I (Русская историческая библиотека, т. 39). См. также другие авторитетные публикации: Житие протопопа Аввакума, им. самим написанное, и другие его сочинения. Ред., вступит, статья и комментарии Н. К. Гудзия. М., 1934; Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. Под общ. ред. Н. К. Гудзия. М., 1960; Робинсон А. Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания. Исследование и тексты. М., 1963. Далее сочинения Аввакума цитируются по изданию 1960 г.
[3] См.: Материалы по истории раскола за первое время его существования. Под ред. Н. И. Субботина, т. 1. М., 1875, с. 28-31.
[4] О том, как создавал свое «Житие» Аввакум, см. в кн.: Демкова Н. С. Житие протопопа Аввакума (творческая история произведения). Л., 1974.
[5] См.: Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси. Л., 1976, с. 75-90.
[6] См.: Робинсон А. Н. Исповедь-проповедь (о художественности «Жития» Аввакума). — В кн.: Историко-филологические исследования. Сб. статей к 75-летию акад. Н. И. Конрада. М., 1967, с. 358-370.
[7] Цитируется по изданию в ст.: Малышев В. И. Два неизвестных письма протопопа Аввакума. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1958, т. XIV, с. 420.
[8] Цитируется по ст.: Малышев В. И. Новые материалы о протопопе Аввакуме. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1965, т. XXI, с. 343.

⇐ Предыдущая78910111213141516

Поделиться: