ГЛАВА II. САМОУБИЙСТВО И НОРМАЛЬНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ. РАСА. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Можно предположить, что наклонность к самоубийст­ву заложена в самом строении индивида независимо от различных аномальных его состояний, о которых мы говорили выше. Она может заключаться в чисто психи­ческих явлениях, не будучи связана непременно с рас­стройством нервной системы. Почему у человека не может явиться желания лишить себя жизни без того, чтобы оно представляло собой мономанию, умственное расстройство или неврастению? Это предположе­ние может даже считаться вполне установленным, ес­ли, как это было показано многими учеными, специ­ально изучавшими вопрос о самоубийстве, каждой расе свойствен особый процент самоубийств. Расы от­личаются друг от друга и определяются только органическо-психическими признаками. Если процент са­моубийств изменяется в зависимости от расы, то при­ходится признать, что существует известное органичес­кое предрасположение, с которым он тесно связан. Но действительно ли существует эта связь?

I

В чем заключается понятие расы? Совершенно необ­ходимо дать ей точное определение, потому что не только обыденная терминология, но и сами антропо­логи употребляют это слово в самом разнообразном смысле. Тем не менее различные предположенные формулы можно обыкновенно свести к двум основным понятиям: раса характеризуется по сходству или по общему происхождению. Каждая школа кладет в основание первое или второе определение.

Иногда под расой подразумевается агрегат индиви­дов, которые имеют, без сомнения, общие черты, но которые, сверх того, обязаны этим сходством признаков тому, что происходят от одного источника. Когда под влиянием какой-либо причины у одного или не­скольких индивидов одного и того же поколения появ­ляется изменение, отличающее их от всего остального вида, и когда это изменение, вместо того чтобы исчез­нуть со следующим поколением, прогрессирует в силу наследственности, то это обстоятельство дает начало расе. В этом смысле de Quatrefages и мог определить понятие расы как собрание подобных друг другу ин­дивидов, принадлежащих к одному и тому же виду и передающих путем полового преемства все особен­ности первоначального изменения. Согласно такому определению, раса отличалась бы от вида тем, что начальные пары, от которых произошли различные расы одного и того же вида, в свою очередь произош­ли от одной только пары. Подобное понятие расы было бы строго ограничено, и она определялась бы путем специального, положившего ей начало признака общего происхождения.

К несчастью, если придерживаться этой формулы, то существование и сфера влияния расы не могут быть установлены без помощи исторических и этнографи­ческих изысканий, результаты которых всегда сомнительны, и потому на все вопросы относительно проис­хождения ее приходится отвечать крайне гадательно. К тому же не вполне достоверно, что существующие в настоящий момент человеческие расы соответствуют вышеприведенному определению, так как вследствие различных скрещиваний по всевозможным направлениям каждое из существующих подразделений нашего вида происходит от самых различных первоначальных источников. Если мы не имеем другого критерия, то будет очень трудно определить, какое отношение раз­личные расы имеют к самоубийству, так как нельзя сказать с достоверностью, где они начинаются и где кончаются. К тому же концепция de Quatrefages грешит тем, что предрешает проблему, на которую наука да­леко еще не нашла своего ответа. Эта концепция пред­полагает, что характеристические свойства расы об­разовались путем эволюции, что они укрепились в ор­ганизме только под влиянием наслед­ственности. Это мнение оспаривается целой антро­пологической школой, носящей название полигенисти-ческой. Согласно мнению этой школы, человечество не происходит целиком из одной-единственной семьи, как учит библейская традиция, но появилось или одновре­менно, или постепенно в различных местах земного шара. Так как первоначальные роды образовались не­зависимо один от другого и в различной среде, то они были дифференцированы с самого начала, и поэтому каждый из них являлся особой расой. Следовательно, главнейшие расы образовались не путем прогрессиру­ющего укрепления приобретенных изменений, но со­здались с самого начала и сразу. Поскольку решение этого важного вопроса остается открытым, будет не­правильно с методологической точки зрения вводить в определение расы идею общего происхождения или родства.

Гораздо лучше определять ее по непосредственным признакам, которые доступны всякому наблюдателю, и не затрагивать пока вопроса о ее происхождении. В таком случае остается только два характерных при­знака, выделяющих расу. Прежде всего раса состоит из группы индивидов, характеризующихся своим сход­ством; но то же самое применимо к людям одной веры или одной профессии. Поэтому, чтобы довершить ха­рактеристику расы, необходимо прибавить, что сход­ство это наследственно. Таким путем образуется осо­бый тип, который независимо от своего первоначаль­ного происхождения обыкновенно передается по наслед­ству. В этом смысле должно понимать слова Pricharda, который говорит: «Под именем расы подразумевается каждая группа индивидов, имеющих более или менее общие признаки, передаваемые по наследству; вопрос же о происхождении этих признаков в данный момент лучше оставить в стороне». Вгоса высказывается по этому вопросу почти в тех же выражениях. «Что же касается до разновидностей, существующих в челове­ческом роде, — говорит он, — то они получили название рас, что дает повод думать о более или менее прямом родстве индивидов одной и той же разновидности, но не решает ни в утвердительном, ни в отрицательном смысле вопроса о родстве между индивидами разных разновидностей».

Поставленная в этой форме проблема о возник­новении рас становится разрешимой, но самое слово берется здесь в настолько широком смысле, что дела­ется совершенно неопределенным; оно обозначает уже не только наиболее общие разветвления человеческого вида, естественные и относительно неизменные подразделения человечества, но типы всякого рода. С этой точки зрения каждая группа народов, члены которой в силу тесных отношений, соединявших их на протяже­нии веков, являют частью уже наследственное сходст­во, могла бы составлять расу. В этом смысле говорят иногда о латинской, англосаксонской расе и т. д. Мож­но даже сказать, что только в такой форме расы могут быть рассматриваемы как живые и конкретные фак­торы исторического развития. В общей смеси народов, в горниле истории, великие, основные и первоначаль­ные расы настолько смешались между собою, что по­чти совершенно потеряли свою индивидуальность: «Если они не исчезли совершенно с лица земли, то от них остались только очень смутные очертания, отдель­ные штрихи, которые соединяются между собою в на­столько несовершенной форме, что уже не образуют больше никакой характерной физиономии. Тип челове­ка, который устанавливается лишь путем некоторых, часто неопределенных указаний на величину его роста и форму его черепа, не имеет ни достаточной достовер­ности, ни определенности, для того чтобы ему можно было приписывать большое влияние на ход социаль­ных явлений. Более специальные и менее обширные типы, называемые расой в широком смысле этого слова, более рельефны и неизбежно играют более важ­ную историческую роль, потому что они в большей степени могут считаться продуктом истории, чем при­роды. Но им не хватает объективного определения. Например, мы очень плохо знаем, какими определен­ными чертами латинская раса отличается от саксонс­кой; каждый высказывает по этому поводу свое мнение без всякого научного основания.

Эти предварительные соображения предупреждают нас, что социолог должен быть очень осторожен, принимаясь за решение вопроса о том, какое влияние имеет раса на то или иное социальное явление. Для того чтобы решить такую проблему, надо в точности знать, какие существуют расы и чем они отличаются одна от другой. Такая осторожность тем более не­обходима, что этот пробел антропологии находится в прямой зависимости от того, что самое слово «раса» не заключает в себе ничего определенного. С одной стороны, первоначальные расы представляют теперь только палеонтологический интерес, а с дру­гой— более тесные группировки индивидов, носящиев настоящее время это название, являются, собственно, народами или союзами народов, более братьями и по цивилизации, чем по крови. Раса, понимаемая таким образом, почти совершенно смешивается с на­цией.

II

Допустим, однако, что в Европе существует несколько основных типов, наиболее общие признаки которых нам в главных чертах известны и между которыми распределяются разные народности. Условимся назы­вать их расами.

Морселли различает четыре расы: германский тип, разновидностями которого он считает немцев, скандинавов, англосаксов, фламандцев; тип кельт-романс­кий (бельгийцы, французы, итальянцы, испанцы); типы славянский и урало-алтайский. Мы упоминаем послед­ний только для памяти, так как он насчитывает в Ев­ропе слишком мало представителей для того, чтобы можно было определить, какое отношение он имеет к самоубийству; к нему можно отнести только венгер­цев, финляндцев и жителей некоторых русских облас­тей. Остальные три расы классифицируются следу­ющим образом в зависимости от понижения их на­клонности к самоубийству: вначале стоят народы гер­манской расы, потом кельто-романской и, наконец, славяне.

Но можно ли действительно эти различия отнести на счет расы?

Гипотеза эта была бы правдоподобна, если бы каж­дая группа народов, объединенных под одним общим названием, имела приблизительно одинаковую на­клонность к самоубийству. Но в действительности между народами одной и той же расы наблюдается в этом смысле большое различие. Тогда как у славян вообще слабая степень наклонности к самоубийству, Моравия и Богемия среди них составляют исключение. В первой насчитывается 158 случаев на миллион жи­телей, во второй — 136, тогда как в Крайне всего 46, в Кроации — 30 и в Далмации —14. То же самое мы видим у народов кельто-романской расы. Франция отличается высоким процентом — 150 на 1 000 000 жи­телей, в то время как в Италии мы находим только 30 случаев, а в Испании — еще меньше. Очень трудносогласиться с Морселли в том отношении, что такое сильное колебание процента может объясняться боль­шим количеством германских элементов во Франции, чем в других латинских странах. Если принять во внимание, что страны, выделяющиеся в смысле высо­кого процента самоубийств среди родственных им на­циональностей, в то же время и наиболее цивилизован­ные, то является вполне законным задать себе вопрос: не различный ли уровень цивилизации является тем моментом, который в действительности определяет собой разницу между обществами и так называемыми этническими группами? Разница в склонности к само­убийству у германских народов еще более велика. Из четырех принадлежащих к этой расе групп в трех наклонность еще слабее, чем у славянских и латинских народов. Это фламандцы, у которых на 1 000 000 на­считывается только 50 случаев самоубийства, англоса­ксы, у которых самоубийц только 70 на 1 000 000; что же касается скандинавов, и в частности Дании, то в ней насчитывается высокое число— 268 самоубийств, но в Норвегии их только 74 и в Швеции — 84. Поэтому невозможно приписывать датский процент само­убийств всей расе, если в двух других странах, где эта раса существует в наиболее чистом виде, мы имеем противоположные результаты. В общем, из всех гер­манских народов только немцы очень сильно предрас­положены к самоубийству. Поэтому если мы будем употреблять термины в их строгом смысле, то в дан­ном случае может идти речь не о расе, а о националь­ности. Тем не менее, поскольку не доказано отсутствие немецкого типа, который был бы отчасти наследствен­ным, можно распространить понятие этого слова до самых крайних пределов и сказать, что у народов немецкой расы предрасположение к самоубийству раз­вито больше, чем у большинства людей, принадлежа­щих к кельто-романскому, славянскому и даже анг­лосаксонскому и скандинавскому обществам. Но это все, что можно вывести из предыдущих цифровых данных. Как бы то ни было, мы имеем здесь единст­венный случай, когда можно действительно подозре­вать влияние этнических условий. Далее мы увидим, что раса на самом деле в этом случае не играет ника­кой роли.

Для того чтобы иметь право объяснять расовой причиной склонность немцев к самоубийству, недостаточно одного констатирования того факта, что само­убийство распространено в Германии, так как эта распространенность может быть отнесена на счет приро­ды немецкой цивилизации. Но надо было бы доказать, что эта наклонность неразрывно связана с наследст­венным состоянием немецкого организма, что это перманентная черта немецкого типа, остающаяся даже и в изменившейся социальной среде. Только при этом условии мы можем видеть в склонности к самоубийст­ву результат влияния расы. Посмотрим теперь, что происходит вне Германии в том случае, если немец входит в жизнь других народов или приобщается к различным культурам; сохраняет ли он свое печаль­ное первенство в наклонности к самоубийству. В Авст­рии мы имеем готовый ответ на этот вопрос. Немцы, смотря по провинциям, смешались в различных пропор­циях с населением, обладающим совсем иными эт­ническими качествами. Посмотрим, увеличило ли при­сутствие немцев процент самоубийств в Австрии. Для каждой провинции существует как средний процент самоубийств на протяжении пятилетия (1872— 1877 гг.), так и численное значение немецкого элемен­та. По характеру употребляемого в каждой данной местности наречия мы определяем долю участия той или иной расы; хотя этот критерий не обладает аб­солютной точностью, но он наиболее достоверен из всех существующих.

По данным, заимствуемым нами у самого Морсел-ли, невозможно заметить ни малейших следов немец­кого влияния, на процент самоубийств. Богемия, Мора­вия и Буковина, где немцев насчитывается от 37 до 9%, имеют в среднем 140 случаев самоубийства — выше Штирии, Каринтии и Силезии (125), где немцы составляют значительное большинство. Точно так же эти последние страны, несмотря на значительное меньшин­ство славян, превышают своей наклонностью к само­убийству три единственные провинции, где население всецело немецкое: это Верхняя Австрия, Зальцбург и трансальпийский Тироль. Правда, в Нижней Австрии насчитывается число самоубийств больше, чем в дру­гих областях, но это превышение не может быть от­несено на счет немецкого элемента, так как число немцев значительно больше в Верхней Австрии, Зальцбурге и трансальпийском Тироле, где количество само­убийств в два, даже в три раза меньше.

Настоящая причина этой высокой цифры само­убийств состоит в том, что главным городом Нижней Австрии является Вена, которая, как и все столицы, насчитывает ежегодно огромное число самоубийств; в 1876 г. там на миллион жителей приходится 320 случаев; поэтому не надо относить на счет расы то, что присуще вообще большим городам. Наоборот, если на побережье, в Крайне и Далмации, самоубийств значи­тельно меньше, то это вовсе не зависит от присутствия в них меньшего количества немцев, так как в цизаль-пийском Тироле и Галиции, где немцев не больше, в два и в пять раз больше случаев добровольной смерти. Если сосчитать средний процент самоубийств для всех восьми австрийских провинций с немецким меньшинством, то получится цифра 86, т. е. то же количество, что в трансальпийском Тироле, где населе­ние чисто немецкое, и больше, чем в Каринтии и Шти-рии, где немцев очень много. Итак, когда немцы и славяне живут в одной и той же социальной среде, и их наклонность к самоубийству оказывается одина­ково сильной. Следовательно, разница, наблюдаемая между ними при других обстоятельствах, не зависит от расы.

То же самое можно сказать об отмеченной нами разнице между немецкой и латинской расами. В Швей­царии мы имеем в наличности обе эти расы; пятнад­цать швейцарских кантонов целиком или частью — не­мецкие; среднее число самоубийств в них достигло в 1876 г. цифры 186; 5 кантонов по преимуществу французские: Валлис, Фрибург, Невшатель, Женева. В них среднее число самоубийств 255. Из них всего меньше в кантоне Валлис—10 самоубийств на 1 мил­лион жителей, но в нем в то же время насчитывается всего больше немцев: 319 на тысячу жителей. Наобо­рот, Невшатель, Женева и Во, где население почти целиком латинское, имеют 486, 321 и 371 случаев само­убийства.

Для того чтобы дать этническому элементу лучше проявить свое влияние, если только оно вообще су­ществует, мы старались отделить религиозный фак­тор, который мог бы его замаскировать. Для это­го мы сравнили немецкие и французские кантоны с одним и тем же вероисповеданием. Полученные результаты явились только подтверждением преды­дущих.

Швейцарские кантоны

Католики немцы	87 случ. Самоубийств
» французы	83 "
Протестанты немцы	293 "
" французы	456 "

 

С одной стороны, нет существенного различия между двумя расами, с другой — французы имеют перевес. Факты согласно указывают на то, что если немцы чаще других народов лишают себя жизни, то это зависит не от крови, которая течет в их жилах, а от цивилизации, в кругу которой они воспитаны. Тем не менее среди доказательств, приводимых Морселли для подкрепле­ния влияния расы, есть одно, которое на первый взгляд может показаться более убедительным. Французский народ образовался от смешения двух главных рас: кельтов и кимвров, которые с самого начала отличались друг от друга своим ростом. Со времен Юлия Цезаря кимвры были известны своим высоким станом. Брока именно по росту жителей мог определить, каким обра­зом эти две расы распределились на поверхности фран­цузской территории, и нашел, что население кельтского происхождения сосредоточилось преимущественно на юге по течению Луары, а кимвры—на севере. Эта этно­графическая картина имеет некоторое сходство с карти­ной самоубийств; ведь мы знаем, что самоубийства скон­центрировались на севере Франции и, наоборот, в мини­мальной степени наблюдаются в центре и на юге. Но Морселли пошел еще дальше; он считал установленным, что число самоубийств у французов правильно колеблет­ся в зависимости от распределения этнических элемен­тов; чтобы иллюстрировать это свое положение, он разделил департаменты Франции на 6 групп, высчитал для каждой из них среднее число самоубийств, а также среднее число избавленных от военной службы в силу недостаточно высокого роста, что является косвенным мерилом среднего роста населения, ибо эта средняя повышается по мере того, как уменьшается число уво­льняемых. Оказывается, что эти два ряда средних чисел изменяются обратно пропорционально: чем больше число самоубийств, тем меньше уволенных за недостато­чно высокий рост, т. е. тем больше средняя высота роста.

Такое точное соответствие, если бы оно действитель­но было установлено, можно было бы объяснить, конеч­но, только влиянием расы. Но тот способ, которым пришел Морселли к этому результату, не позволяет считать последний прочно установленным. В самом деле, он взял за основу шесть этнических групп, классифицированных Брока по степеням предполагаемой чистоты двух рас — кельтской и кимврской. Как бы высоко мы ни ставили авторитет этого ученого, мы должны все же признать, что данный этнографический вопрос слишком сложен, оставляет еще слишком много места различным тол­кованиям и противоположным гипотезам, для того что­бы классификацию, предложенную Брока, можно было рассматривать как безупречную. Стоит только обратить внимание на то, какое значительное количество более или менее недоказуемых исторических догадок он до­лжен выдвинуть, чтобы обосновать свою теорию. И если его исследования с полной очевидностью показали, что во Франции имеются два отчетливо различающихся друг от друга антропологических типа, то существование тех промежуточных, воплощающих в себе различные оттен­ки типов, которые он также счел возможным признать, представляется гораздо более сомнительным *.

* Существование двух областных делений, из которых одно состо­ит из 15 северных департаментов, где преобладает население с высоким ростом (39 забракованных на 1000 новобранцев), другое же — из 24 департаментов центра и запада, где преобладает маленький рост (от 98 до 130 случаев освобождения от службы на 1000), кажется бесспорным. Но разве эта разница есть продукт расы? Решить такой вопрос не так-то легко. Если припомнить, что в течение 30 лет средняя высота роста населения во Франции значительно изменилась, что число забракован­ных поэтому с 92, 80 в 1831 г. понизилось в 1860 г. до 59, 40 на 1000, то с полным правом можно спросить себя, может ли такой переменчивый признак быть верным критерием для того, чтобы узнать, существуют ли относительно неизменные типы, называемые расой? Но во всяком случае, тот способ, при помощи которого у Брока группы, промежуточ­ные между этими двумя крайними типами, установлены, поименованы и отнесены к кимврскому или другому источнику, дает нам еще больше права сомневаться. Доводы морфологического порядка здесь неприме­нимы. Антропология может установить, какова средняя высота роста в данной области, но не может определить, от каких скрещиваний она зависит. Поэтому промежуточные высоты могут зависеть как от того, что кельты смешались с более крупными расами, так и от того, что кимвры смешались с людьми меньшего роста, чем они сами. Географи­ческое распределение не может тоже играть большой роли, потому что смешанные группы понемногу встречаются повсюду: на северо-западе (Нормандия, Нижняя Луара), на юго-западе (Аквитания), на юге (Ро­манская провинция), на востоке (Лотарингия) и так далее. Остаются аргументы чисто исторического характера, но они по природе своей очень гадательны. История не знает, когда, при каких условиях и в каких пропорциях произошли различные нашествия и помеси народов. Каким же образом может она помочь нам определить степень влияния, которое имеют эти события на органическое строение народов?

 

Если, оставив в стороне эту систематическую, но, может быть, слишком искусственную классификацию, довольствоваться тем, что сгруппировать департамен­ты согласно среднему росту, наблюдаемому в каждом из них, т. е. по среднему числу освобожденных мало­рослых новобранцев, и если против каждого из этих средних чисел поставить среднее число самоубийств, то получатся результаты, сильно отличающиеся от цифровых данных Морселли.

Процент самоубийств увеличивается неравномер­но, вне всякой прямой зависимости от предполагаемых кимврских элементов, так как первая группа, где насе­ление обладает наиболее высоким ростом, насчитыва­ет менее самоубийств, чем вторая, и незначительно больше, чем третья; точно так же три последние стоят почти на одном уровне, несмотря на различную высо­ту роста. Если что-нибудь вытекает из этих цифровых данных, то только то, что с точки зрения самоубийств, как и с точки зрения высоты роста, Францию можно разделить на две части — северную, где самоубийства случаются часто и рост высокий, и центральную, где рост ниже и где меньше лишают себя жизни, но без всякого точного параллелизма между этими явлени­ями. Выражаясь иначе, две областные массы населе­ния, замеченные нами на этнографической карте, встречаются и на карте самоубийств; но совпадение это только приблизительно и совершенно не носит общего характера. В деталях изменений этих двух сравниваемых явлений совпадения не наблюдаются.

Сведенное к своим настоящим размерам, рассмат­риваемое совпадение уже не является решительным доказательством в пользу этнических элементов; оно представляет только любопытный факт, которого еще недостаточно для того, чтобы установить общий закон. Оно может зависеть от случайного сочетания вполне независимых друг от друга факторов. Во всяком слу­чае, для того чтобы это совпадение можно было припи­сывать действию расы, эта гипотеза должна быть под­креплена и доказана еще и другими фактами. Мы видим между тем нечто совершенно обратное; нижесле­дующие факты только опровергают эту гипотезу.

1) Более чем странно, что такой коллективный и бес­спорный в своей реальности тип, как немецкий, име­ющий такое сильное предрасположение к самоубийству, перестает проявлять его тотчас же по изменении социальных условий; или что наполовину проблематический кельтский, или древнебельгийский тип, от которого оста­лись лишь одни бледные следы, имеет и по настоящее время сильное влияние на величину этой наклонности. Слишком велика разница между крайней общностью расовых признаков, оставивших после себя память в не­драх данной расы, и сложной специфичностью изуча­емой нами наклонности.

2) Мы увидим ниже, что случаи самоубийства были очень многочисленны у древних кельтов (см.: кн. II, гл. IV). Поэтому если в данный момент они стали реже у народа, как предполагают, кельтского происхождения, то это происходит не в силу природного свойства расы, а по причине изменившихся внешних обстоятельств.

3) Кельты и кимвры не являются первоначальными и чистыми расами; они, как говорит Брока, смешались с другими народами «посредством кровных связей, языка и верований». И те, и другие являются только разновидностью той расы белокурых, высоких людей, которые или путем массового нашествия, или путем повторных набегов рассеялись мало-помалу по всей Европе. Вся разница между ними с точки зрения эт­нографической заключается в том, что кельты, сме­шавшись с темно-русым и малорослым южным на­селением, более отклонились от общего типа. Следо­вательно, если большая склонность кимвров к само­убийству этнического происхождения, то она вытекает из того обстоятельства, что у них первоначальная раса претерпела меньше изменений. Но тогда следовало бы ожидать, что вне Франции процент самоубийств будет увеличиваться по мере того, как будут резче выступать отличительные признаки этой расы. Но ничего подоб­ного нет на самом деле. Наиболее высоким ростом в Европе обладает население Норвегии (1, 72 метра); родина этого типа, всего вероятнее, север, в частности же побережье Балтийского моря: именно в этих местах он считается лучше всего сохранившимся. И тем не ме­нее на Скандинавском полуострове процент самоубийств невысок; говорят, что та же самая раса лучше сохра­нилась в 1Ьлландии, Бельгии и Англии, чем во Франции, и тем не менее в этой последней стране гораздо больше случаев самоубийства, чем в трех первых.

В конце концов географическое распределение само­убийств во Франции может быть объяснено, не прибегая к таинственной силе расы. Известно, что Франция можетбыть разделена в интеллектуальном и этнографическом отношении на две части, еще не вполне слившиеся между собой. Население центра и юга сохранило свой природ­ный характер, свойственный ему образ жизни и потому остается чуждым идеям и нравам северян. Но на севере возник очаг французской цивилизации, которая и до сих пор по существу своему остается северной. С другой стороны, так как она содержит в себе важнейшие причи­ны, толкающие население Франции, как мы увидим ни­же, к самоубийству, то географические границы сферы ее влияния суть также и границы зоны, наиболее обильной самоубийствами. Поэтому если население севера лишает себя жизни чаще, чем население юга, то это происходит вовсе не в силу его предрасположения на почве эт­нического темперамента; это происходит потому, что социальные причины самоубийства сконцентрировались сильнее на севере по течению Луары, чем на юге.

Что же касается вопроса о том, как произошел и ка­ким образом сохранился этот духовный дуализм Фран­ции, то ответить на него должна история, так как этно­графических наблюдений недостаточно для его решения. Разнообразие рас не могло быть единственной причиной этого, так как самые различные расы могут смешаться и совершенно потеряться одна в другой. Между север­ным и южным типами в действительности нет такого антагонизма, чтобы века совместной жизни оказались бессильными победить его. Житель Лотарингии меньше отличается от нормандца, чем провансалец от обитателя Jle-de-France. Но благодаря историческим причинам про­винциальный дух и местные традиции сохранили свою силу больше на юге, тогда как на севере необходимость встречаться лицом к лицу с общим неприятелем, более тесная солидарность интересов, более частое соприкос­новение заставили население слиться и смешаться между собой. Именно благодаря этой духовной нивелировке, оживляющей общение людей и обмен идеями, историчес­кие судьбы избрали эту область хранительницей наивыс­шей культуры.

III

Теория, считающая расу важным фактором предрас­положения к самоубийству, кроме того, implicite допуска­ет, что предрасположение это наследственно, так как только при этом условии ему можно приписать этнический характер. Но доказана ли наследственность само­убийства? Вопрос этот тем более заслуживает рассмотре­ния, что помимо своей связи с предыдущим он сам по себе представляет значительный интерес. Если бы дейст­вительно было установлено, что предрасположение к са­моубийству передается от поколения к поколению, то пришлось бы признать, что оно тесно связано с опреде­ленным органическим строением.

Необходимо, однако, уже с самого начала условиться относительно смысла терминов. Когда говорят про самоубийство, что оно наследственно, подразумевают ли под этим просто, что дети самоубийц, унаследовав хара­ктер своих родителей, при аналогичных обстоятельствах склонны поступать так же, как и они? При такой поста­новке вопроса ничего нельзя возразить против этого положения, но тогда оно лишается для нас всякой цен­ности, так как в этом случае не самоубийство наследст­венно, а преемственно передается некоторый общий тем­перамент, который может в подходящем случае предрас­положить индивида, но не заставить его непременно покончить с собой и который поэтому не может служить достаточным объяснением поступков данного субъекта. Мы видели, что индивидуальное строение, которое спо­собствует в высшей степени появлению неврастении в различных ее формах, не имеет никакого отношения к изменениям процента самоубийств. Совершенно в дру­гом смысле психологи часто говорили о наследствен­ности: они говорили о наклонности лишать себя жизни, которая непосредственно и целиком переходит от роди­телей к детям и зарождает в уме индивида мысль о са­моубийстве чисто автоматически. В этом случае наклон­ность к самоубийству должна была бы действовать в не­котором роде психомеханически, не без известной самостоятельности, и очень немногим отличалась бы от мономании, причем ей, вполне вероятно, должен был бы соответствовать не менее определенный физиологичес­кий механизм. Следовательно, она коренным образом зависела бы от индивидуальных причин.

Подтверждают ли наблюдения существование подоб­ной наследственности? Разумеется, часто можно наблю­дать, что самоубийство регулярно и трагично повторяет­ся в одном и том же семействе. Яркий случай приводит Gall. «Господин Г., богатый человек, умирая, оставил семерым своим сыновьям наследство в 2 000 000 фран­ков; шестеро из них остались в Париже или в его окрестностях и сберегли оставленную каждому из них часть наследства, а некоторые даже увеличили ее. Все они были вполне счастливы и обладали цветущим здоровьем. Тем не менее в течение 40 лет все семь братьев лишили себя жизни». Эскироль знал одного негоцианта, отца шесте­рых детей, из которых четверо лишили себя жизни, а пятый сделал несколько попыток к самоубийству. В других случаях мы видим, что отцы, дети и внуки одержимы одним и тем же стремлением. Но пример физиологии должен научить нас не делать преждевремен­ных заключений в вопросе о наследственности, который требует большой осмотрительности. Очень часто встре­чаются случаи, когда туберкулез уничтожает последова­тельно несколько поколений, и тем не менее ученые все-таки колеблются признать его наследственным и да­же склоняются, по-видимому, к противоположному мне­нию. Это повторение одной и той же болезни в кругу одного и того же семейства может зависеть не от наследственности самого туберкулеза, а от общего предрас­положения, делающего данный организм особенно бла­гоприятной почвой для появления и размножения в нем бацилл данного недуга. В этом случае передается не сама болезнь, а благоприятная для ее развития почва. Для того чтобы иметь право категорически отвергать это последнее объяснение, надо хотя бы установить, что бацилла Коха часто встречается в самом человеческом зародыше; но поскольку такое наблюдение не было сде­лано, сомнение в наследственной передаче чахотки впол­не законно. С той же осторожностью надо относиться и к интересующей нас проблеме; для разрешения ее недостаточно перечисления нескольких благоприятных в смысле наследственности фактов — нужно, чтобы эти факты были в достаточном количестве, чтобы они не могли быть отнесены на счет случайного стечения обсто­ятельств, чтобы они не допускали никакого другого объ­яснения и не были опровергнуты никакими другими фактами.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: