Унижение человеческого достоинства

 

«Еще не достигнув зрелого возраста, он уже неукоснительно соблюдал древний гражданский обычай, всеми забытый и сохранявшийся только в их доме: все вольноотпущенники и рабы дважды в день собирались перед ним и утром здоровались, а вечером прощались с хозяином поодиночке».

Древний обычай, поддерживавшийся по традиции в доме будущего императора Гальбы (68–69 гг. н. э.), уже к тому времени давно изжил себя. До тех пор пока хозяин возделывал поле вместе со своими рабами, ел и пил вместе с ними, между ними существовали некие относительно нормальные человеческие отношения. Раб, будучи членом крестьянской семьи, находил в ее рамках определенное признание (в зависимости, конечно, от отношения к нему господина).

Однако такие тесные связи и гуманные отношения не были ни подкреплены законом, ни повсеместно распространены. Противоположность между господином и рабом все более проявлялась с лавинообразным увеличением притока рабов, а одновременно ухудшались и отношения между ними.

Судить о численности рабов в отдельных домах мы можем по следующим цифрам: если у Регула, в 256 г. до н. э. разгромившего неподалеку от Сицилии карфагенский флот, высадившегося в Африке и одержавшего там победу, был всего один раб и один слуга, то Тигеллий (знаменитый певец, особенно разбогатевший при Августе), личность, по-видимому, экстравагантная, имел то 200, то всего лишь 10 рабов. А высшему должностному лицу Рима, городскому префекту Педанию Секунду, убитому в 61 г. н. э. одним из своих рабов, принадлежало 400 человек.

В среднем же видные римляне имели, очевидно, от 400 до 500 рабов, обслуживавших их «непростой» образ жизни. Иметь возможность называть своими лишь 20 рабов не значило, по-видимому, ничего, ибо один из указов Августа разрешает изгнанникам оставлять за собой не более 20 рабов или вольноотпущенников. Крупнейшими же рабовладельцами являлись, несомненно, императоры с подчиненным им аппаратом управления государством и постоянно растущим двором.

Когда Плиний Старший упоминает вольноотпущенника Цецилия Исидора, в 8 г. н. э. оставившего наследникам 4116 рабов, то это отнюдь не означает, что речь здесь идет лишь о домашних слугах. Большая часть этих людей конечно же была занята в обширном скотоводческом хозяйстве умершего. И вообще число рабов, использовавшихся в доме, было значительно меньше огромного количества тех, кто работал в шахтах, каменоломнях, кирпичных мастерских, а в первую очередь — в сельском хозяйстве. В таких случаях предприниматель или землевладелец мог иметь тысячи и тысячи рабов, использовавшихся им в качестве дешевой рабочей силы.

Но более всего в римской роскоши рабства нас сегодня возмущает не роскошь сама по себе, т. е. превышение всякой разумной меры, а унижение человеческого достоинства, часто доходившее до чудовищных жестокостей, совершавшихся рабовладельцами. Особенно отвратительно обходились римляне со своими рабами во времена Республики. Перед законом раб был совершенно бесправен. Он считался вещью, полностью находившейся в распоряжении владельца. Господин мог заставить раба исполнять самые отвратительные приказы, мог пытать его, мог даже убить, мог продать его, если тот состарился или был болен, мог просто выгнать его и обречь тем самым на голодную смерть.

Как именно это случалось, наглядно показывают некоторые примеры.

В своем «Пире Трималхиона» Петроний описывает, как гости впервые знакомятся с хозяином дома на игровой площадке: «Вдруг мы увидели лысого старика в красной тунике, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас привлекли к этому зрелищу не столько мальчики — хотя и у них было на что посмотреть, — сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными мячами: мяч, коснувшись земли, в игре более не употреблялся, а свой запас игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно нововведение. По обеим сторонам круга стояли два евнуха: один из них держал серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь. Пока мы удивлялись этим роскошествам, к нам подбежал Менелай.

— Вот тот, в чьем доме сегодня предстоит нам возлежать за обедом! Это как бы прелюдия пира.

Во время речи Менелая Трималхион прищелкнул пальцами. Один из евнухов по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, Трималхион потребовал воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы одного из мальчиков».

В другом месте Петроний рассказывает, как одни рабы, прислуживавшие за столом, сменялись другими:

«…Среди вновь пришедших рабов был довольно хорошенький мальчик; Трималхион обнял его и принялся горячо целовать. Фортуната на том основании, что «право правдой крепко», принялась ругать Трималхиона отбросом и срамником, который не может сдержать своей похоти. И под конец прибавила: «Собака! »»

Нелишним будет обратиться и к «Эпиграммам» Марциала, настоящей сокровищнице в части описания римских нравов.

 

Бесстыдный хозяин

 

Любой, кто у Зоила может быть гостем,

К подстенным пусть идет обедать он женкам

И, трезвый, пусть он пьет из черепка Леды:

Ведь это, право, легче и, по мне, чище!

В наряде желтом он один на всем ложе,

Гостей толкает локтем справа и слева,

На пурпур легши и подушки из шелка.

Рыгнет он — тотчас подает ему дряблый

Развратник зубочистки с перышком красным;

А у лежащей с ним любовницы веер

Зеленый, чтоб махать, когда ему жарко,

И отгоняет мальчик мух лозой мирта.

Проворно массажистка трет ему тело,

Рукою ловкой обегая все члены;

Он щелкнет пальцем — наготове тут евнух,

И тотчас, как знаток мочи его нежной,

Направит мигом он господский уд пьяный.

А он, назад нагнувшись, где стоит челядь,

Среди собачек, что гусиный жрут потрох,

Кабаньим чревом всех своих борцов кормит

И милому дарит он голубей гузки.

Когда со скал лигурских нас вином поят

Иль из коптилен массилийских льют сусло,

С шутами вместе он Опимия нектар

В хрустальных кубках пьет иль в чашах из мурры;

И, надушенный сам из пузырьков Косма,

Из золотых ракушек, не стыдясь, мази

Нам дает такой, какою мажутся шлюхи.

Напившись пьяным, наконец, храпит громко,

А мы-то возлежим и храп его тихо

Должны сносить и друг за друга пить молча.

Такое терпим Малхиона мы чванство,

И нечем наказать нам, Руф, его мерзость.

 

Так как перед лицом закона раб был совершенно бесправен и являлся не лицом, а вещью, то он не мог ничего иметь, и все, что он приобретал, принадлежало хозяину. Соответственно владелец раба мог поступать по своему усмотрению и с его собственностью. Если раба можно было продать, словно мула, то с не меньшим успехом его можно было подарить или отдать в аренду. Многие рабовладельцы так и поступали — они увеличивали свои капиталы, сдавая внаем музыкантов, каменщиков, художников, поваров, брадобреев, иных ремесленников, а также рабочих для рудников. Однако хозяину принадлежала не только рабочая сила раба, но также его жизнь, а с ней и тело вместе с половыми органами и невинностью, которыми рабовладелец распоряжался, как хотел, для удовлетворения своих сексуальных потребностей. По римскому праву не было ничего, что можно было бы считать супружеской неверностью или совращением, растлением или развратом, если объектом или жертвой таких действий являлись раб Или рабыня.

Вещь — в том числе и раб — не мог выступать в качестве одной из сторон в суде — этот путь был открыт только свободным римским гражданам. Если несвободный был ранен или изнасилован свободным, не являющимся его господином, то лишь владельцу надлежало решать, вчинять ли иск, как если бы была повреждена принадлежащая ему вещь или нанесен ущерб какому-нибудь домашнему животному. С другой стороны, за ущерб, нанесенный рабом свободному, отвечал его владелец. И тогда он мог выдать истцу провинившегося раба, с тем чтобы с помощью рабочей силы последнего возместить нанесенный ущерб, если, конечно, потерпевший не отдавал предпочтение мести, в том числе и посредством казни.

 

Обращение Катона с рабами

 

Насколько далеко зашли римляне в овеществлении людей в рамках рабства, описывает Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), враг Карфагена, стремившийся возродить древнеримскую строгость нравов, в своей книге «О земледелии»:

«Хозяин осмотрит скот; устроит распродажу; продаст масло, если оно в цене; продаст вино, лишек хлеба, старых волов, порченую скотину, порченых овец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, старого раба, болезненного раба; и если есть что лишнее, то продаст. Пусть хозяин будет скор на продажу, не на покупку». Так гласит одно из правил сельского хозяина. В этом произведении мы не найдем никакого следа человечности, однако в своих воззрениях автор был далеко не одинок, в эпоху Республики они были широко распространены.

Сам Катон жил исключительно спартански. «Катон сам говорит, что никогда не носил платья дороже ста денариев, [79]пил и во время своей претуры, и во время консульства такое же вино, как и его работники; припасов к обеду покупалось всего на тридцать ассов, [80]да и то лишь ради государства, чтобы сохранить силы для службы в войске» — так характеризует его Плутарх, сообщая нам подробности и об обращении Катона с рабами:

«…Ни разу не приобрел он раба дороже, чем за 1500 денариев, потому что, как он говорит, ему нужны были не изнеженные красавчики, а люди работящие и крепкие — конюхи и волопасы. Да и тех, когда они стареют, следует, по его мнению, продавать, чтобы даром не кормить. Вообще он полагал, что лишнее всегда дорого и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асе, то и это слишком большая цена. Он предпочитал покупать такие участки земли, на которых можно сеять хлеб или пасти скот, а не те, которые придется подметать и поливать», т. е. поля и луга, а не ухоженные сады.

«Кто называл это скряжничеством, кто с одобрением думал, что он хочет исправить и образумить других и лишь с этою целью так резко ограничивает во всем самого себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, словно из вьючного скота, все соки, к старости выгонял их вон и продавал, — мне это кажется признаком нрава слишком крутого и жестокого, не признающего никаких иных связей между людьми, кроме корыстных. А между тем мы видим, что доброта простирается шире, нежели справедливость. Законом справедливости мы, разумеется, руководимся лишь в отношении к людям, что же до благодеяний и милостей, то они, словно исторгаясь из богатейшего источника кротости душевной, проливаются иной раз и на бессловесных тварей».

Плутарх, думавший таким образом, был греком и жил почти на 300 лет позже Катона. Перечислив несколько примеров обращения своих соотечественников с животными, он приходит к следующему выводу:

«Нельзя обращаться с живыми существами так же, как с сандалиями или горшками, которые выбрасывают, когда они от долгой службы прохудятся и придут в негодность, и если уж не по какой-либо иной причине, то хотя бы в интересах человеколюбия должно обходиться с ними мягко и ласково. Сам я не то что одряхлевшего человека, но даже старого вола не продал бы, лишая его земли, на которой он воспитался, и привычного образа жизни и ради ничтожного барыша словно отправляя его в изгнание, когда он уже одинаково не нужен ни покупателю, ни продавцу. А Катон, точно бахвалясь, рассказывает, что даже коня, на котором ездил, исполняя обязанности консула и полководца, он оставил в Испании, не желая обременять государство расходами на перевозку его через море. Следует ли приписывать это величию души Или же скаредности — пусть каждый судит по собственному убеждению. Но в остальном этот муж заслуживает величайшего уважения своей редкою воздержанностью».

Катон, хладнокровно отделывавшийся от старых и ослабевших рабов, не менее расчетливо следил и за тем, чтобы уход за ними был не хуже, чем за животными, с тем чтобы труд их приносил прибыль. Содержание рабов Катоном также подробно описывает Плутарх:

«У Катона было много рабов из числа пленных; охотнее всего он покупал молодых, которые, подобно щенкам или жеребятам, еще поддаются воспитанию и обучению. Ни один из рабов никогда не появлялся в чужом доме иначе как по поручению самого Катона или его жены. На вопрос: «Что делает Катон? » — каждый неизменно отвечал: «Не знаю». Слуга должен был либо заниматься каким-либо полезным делом по хозяйству, либо спать. И Катон был очень доволен, если рабы любили поспать, полагая, что такие люди спокойнее, чем постоянно бодрствующие, и что для любого дела более пригодны выспавшиеся вволю, чем недоспавшие. Он считал, что главная причина легкомыслия и небрежности рабов — любовные похождения, и потому разрешал им за определенную плату сходиться со служанками, строго запрещая связываться с чужими женщинами.

Вначале, когда он был еще беден и нес военную службу, он никогда не сердился, если еда была ему не по вкусу, и не раз говорил, что нет ничего позорнее, чем ссориться со слугою из-за брюха. Но позже, разбогатев и задавая пиры друзьям и товарищам по должности, он сразу же после трапезы наказывал ремнем тех, кто плохо собрал на стол или недостаточно внимательно прислуживал гостям. Он всегда тайком поддерживал распри между рабами и взаимную вражду — их единодушие казалось ему подозрительным и опасным. Тех, кто совершил злодеяние, заслуживающее казни, он осуждал на смерть не раньше, чем все рабы согласно решали, что преступник должен умереть».

 

Позорное пятно человечества

 

Бесчеловечное обращение взяло верх с тех пор, как домовладыка перестал жить вместе со своими сельскими рабами, что в свою очередь было вызвано увеличением размеров хозяйств и отсутствием их владельцев там, где, собственно, и производилась продукция. С римскими методами возделывания огромных сельскохозяйственных площадей при помощи большого числа рабов мы хорошо знакомы по специальным работам Катона и римского ученого Варрона (116-27 гг. до н. э.), написавшего среди прочего и книгу «О сельском хозяйстве». Наибольшую прибыль рабовладельческое хозяйство приносило в случае, если землевладелец мог организовать максимально отрегулированный трудовой процесс, при котором под присмотром наименьшего числа надсмотрщиков трудилось наибольшее количество рабов, которые по необходимости могли быть легко переброшены на другие работы и, в отличие от свободных, не могли нанести ущерб производству отказом от работы, уходом или поступлением на военную службу.

Если раб не годился для работы в доме, его отправляли в село, под строгий присмотр раба-надсмотрщика, под началом которого находилось достаточно большое число таких же несвободных сельскохозяйственных рабочих. Он же, довольно часто заботясь лишь о собственном благосостоянии, обкрадывал как господина, так и рабов, с одной стороны, укрывая доходы, а с другой — присваивая «трудодни», положенные работникам.

Постоянный страх перед наказанием удерживал рабов от возмущения, однако, как показывает опыт, плохое и жестокое обращение с ними делало их еще более строптивыми и опасными. И если некоторые разумные хозяева и проявляли гуманность и мягкость по отношению к рабам, то толку от этого было не так уж много. В общем и целом масса рабов считалась ненадежной. Так что если рабы обворовывали и обманывали хозяев, стремились во что бы то ни стало урвать кусок получше и выбалтывали все увиденное и услышанное, то причиной тому был не характер рабов, а скорее несправедливость самого рабства.

С другой стороны, подобные проступки лишь укрепляли недоверие хозяев и управляющих, видевших в подобных случаях очередной повод для ужесточения наказаний. Рабовладельцы ни на йоту не доверяли людям, принадлежавшим им целиком и полностью, но тем не менее возмущались всякий раз, когда закабаленные бесправные массы восставали против своей участи.

Содержание людей в каморках или эргастулах латифундий было, конечно, достаточно бесчеловечным, однако огромному числу рабов в большей части Италии приходилось еще хуже: как мужчин, так и женщин часто клеймили или наполовину обривали им голову, заковывали в кандалы и на ночь запирали в хорошо охраняемых, иной раз и подземных эргастулах, откуда бежать было практически невозможно.

В ужасных условиях работали и умирали рабы в каменоломнях (к этому наказанию позднее приговаривали и христианских мучеников). Римский поэт Лукреций Кар (96–55 гг. до н. э.) писал:

 

Сколько зловредных паров золотая руда испускает,

Как изнуряет она рудокопов бескровные лица!

Иль не видал, не слыхал ты, в какое короткое время

Гибнут они и что сил лишается жизненных всякий,

Кто принужден добывать пропитанье такою работой?

 

Если сельскохозяйственные рабы были отдалены от отсутствующего хозяина, то домашние рабы находились ближе к своему господину, однако и их судьба достаточно часто оказывалась плачевной.

Исключения лишь подтверждают правило: в Риме конечно же были и образованные рабы, хозяева которых относились к ним как к друзьям — с уважением и любовью. Пример тому — личный секретарь Цицерона Тирон, что многократно подтверждается письмами Цицерона. В особо тесные отношения с хозяевами в первую очередь вступали врачи. Именно такой врач по имени Алексион был другом Цицерона.

Лишь тот, кому хозяин оказывал доверие и назначал надсмотрщиком или поручал собственное дело, или же тот, чьи связи с господином были особенно тесными, как, например, у дворецкого или секретаря, — лишь они могли завоевывать более свободное и влиятельное положение, и то конечно же в соответствии с мерой собственной деловитости и умением пользоваться недостатками хозяина. К рукам такого «раба» прилипали и изрядные суммы денег, ибо всякий желавший получить доступ к важному хозяину в первую очередь одаривал слугу.

Влияние, которого ловкий раб добивался в подобном положении, не ослабевало и после его освобождения. Однако именно в этом случае он оказывался наиболее подверженным настроениям и страстям владельца. Но совместной жизни в ее старинном «сельском» понимании в городе быть не могло. Здесь царили строгие формальности: раб не мог более говорить, если его не спрашивали, а иным господам казалось унизительным обращаться к рабам даже словесно. Так, например, Тацит в своих «Анналах» рассказывает о некоем Палланте, показавшем в суде, «что у себя дома он никогда не отдавал приказаний иначе чем кивком головы или движением руки. Если же требовалось более точное указание, то он пользовался письмом, с тем чтобы не вступать со своими слугами в словесный контакт».

В общем же и целом в отношениях городских рабов и их господ преобладали теневые стороны. В первую очередь это касалось рабов-ремесленников, рабочая сила которых приносила тем больший доход, чем меньше расходовалось на содержание работника. Унизительным было и положение привратника, словно собака сидевшего на цепи; еще более отвратительным оказывалось существование рабов, угнетенных сводниками и ланистами.

Издевательства и жестокое обращение имели своим следствием то, что именно среди рабов смерть пожинала особенно богатый урожай. Если средняя продолжительность жизни свободного римского гражданина была отнюдь не такой высокой, как в наши дни, то у рабов она была еще значительно ниже и составляла, по примерным оценкам, примерно 21 год.

Таким образом, обращение римлян с рабами лежит позорным пятном на всей истории человечества.

 

Жестокие наказания

 

Армия рабов приносила римским рабовладельцам поистине огромные доходы, однако одновременно она таила в себе не меньшую опасность для жизни и здоровья хозяев. Чем больше был приток рабов в страну, тем сильнее становился страх перед ними. Лишь немногим удавалось обращаться с рабами столь хладнокровно и умело, как это делал Катон; большинство колебалось между слабостью и жестокостью. Слабовольный же хозяин мягким обращением давал рабам то, чего он боялся больше всего на свете, — силу и власть. Неудивительно поэтому, что большинство рабовладельцев старались держать в узде свой «двуногий скот» с помощью жестоких наказаний.

Раб должен был расплачиваться за малейшее недовольство хозяина. Не подлежавший никакому обжалованию приговор выносил сам разгневанный рабовладелец, и никто и ничто не могли помешать ему даже замучить раба до смерти.

К обычным наказаниям относилась порка различными «инструментами», чем занимался домашний экзекутор. В зависимости от жестокости наказания это могли быть пустотелая палка, кожаный бич или кнут с узелками, а то и колючая проволока. На жертв налагали также ножные, ручные и шейные оковы (ножные кандалы с остатками вдетых в них костей были обнаружены во время раскопок в Кьети). Вес цепей, которые вынуждены были носить несчастные, достигал десяти фунтов.

За более легкие проступки, такие, как мелкое воровство, на раба надевали «фурку» — вилкообразную колодку, в которую заключалась шея преступника, к концам же ее привязывали руки. В таком виде он должен был ходить по окрестности и громко рассказывать о своей вине, что считалось большим позором.

В разряд обычных наказаний входили продажа за пределы страны, а также заключение в сельский эргастул, чаще всего подземный, где отверженные использовались на каторжных работах, причем нередко на них надевались кандалы, что должно было помешать побегу.

Не легче приходилось и рабам, попавшим на мельницы, ибо там они должны были вращать жернова. Здесь на шеи несчастных надевались специальные ошейники, с тем чтобы они не могли дотянуться ртом до муки.

Особенно тяжелой оказывалась участь рабов, попавших на каторжные работы в каменоломни и рудники, почитавшиеся во всех странах, в том числе и в Египте, за «смерть в рассрочку». По Диодору, рудокопы приносили своим хозяевам невероятно высокие доходы, однако из-за исключительно тяжких дневных норм силы их быстро истощались. Причиной смерти могли быть и очень тяжелые условия труда под землей, и плохое обращение, и постоянные пинки надсмотрщиков.

И уж никакие рамки не могли ограничить личной ярости хозяина, если она все-таки прорвалась наружу. Подзатыльники и зуботычины были делом наиболее безобидным и повсеместно распространенным. Даже знатные дамы не стеснялись в выборе средств. Они не только раздавали затрещины направо и налево, но иной раз были не прочь уколоть длинной иглой обнаженную до пояса служанку лишь за то, что та, причесывая хозяйку, неловко дернула ее волосы.

О распространенности подобных издевательств можно судить уже по тому, что сам император Август, строгий хозяин своих рабов, однажды в гневе приказал прибить своего управляющего к корабельной мачте, а также перебить ногу одному из своих секретарей, продавшему письмо господина. Император Адриан (117–138 гг.) грифелем выколол глаз рабу. Еще более чудовищно обращался с рабами богатый римский всадник, сам сын вольноотпущенника, Публий Ведий Поллион, за малейший проступок бросавший своих рабов на съедение муренам в свой рыбный садок. Подобные выходки осуждал даже его друг император Август, не желавший, однако, вмешиваться в права рабовладельца.

Сведения о подобном обращении с рабами, дошедшие до нас, отрывочны и случайны, и читатель может рассматривать их как случаи исключительной жестокости. Однако и обычные наказания отнюдь не отличались мягкостью. Рабовладелец мог применять к рабу любые меры, вплоть до пыток и уродования членов, отрубать ему руки или ноги, разбивать кости. Надумав использовать молодого раба в качестве евнуха, господин мог его оскопить. Иным несчастным вырывали язык. Пыткам и наказаниям не было поставлено никаких пределов, и рабовладельцы бездумно пользовались всем этим ужасным арсеналом. Достаточно мягким наказанием считалось решение продать раба в гладиаторскую школу, а рабыню — в публичный дом.

Пытки применялись и при расследовании преступлений, в которые оказались впутанными рабы, ибо римляне считали, что раб может сказать правду лишь под пыткой. Одного подозреваемого могли оставить на ночь висеть на кресте, тело другого растягивали на специальном станке так, что члены его выскакивали из суставов (деревянные козлы, к которым привязывали предполагаемого преступника, были для этого оборудованы гирями и устройствами для выкручивания членов). Часто употреблялась и деревянная пыточная машина в форме лошади, а также разного рода пытки с применением огня.

Характерным примером может служить описанный Цицероном случай со сложным и отягощенным разнообразными преступлениями делом Клуенция. Он показывает, какими средствами пользовались рабовладельцы при расследовании преступления, совершенного рабом в доме хозяина.

Исходной точкой для развертывания всей истории послужила вражда к Клуенцию Фабриция и Оппианика, желавших убрать с дороги своего противника. Не желая, однако, лично марать руки, они обратились за помощью к Диогену, рабу врача Клеофанта, стремясь посредством подкупа склонить его к отравлению Клуенция. Однако раб на это не пошел и сообщил о попытке подкупа своему хозяину, а тот в свою очередь рассказал обо всем Клуенцию.

Тот сначала не поверил рассказу, но потом по совету сенатора Бебия купил у врача его раба Диогена, с тем «чтобы было легче, следуя его указаниям, обнаружить преступление или же установить лживость доноса», что по тем временам могло означать лишь одно — пытку. После чего Фабриций был уличен.

Чуть позднее Оппианик разошелся с изменившей ему женой Сассией, а затем умер при таинственных обстоятельствах. Подозрение в отравлении мужа пало на вдову, решившую поэтому лично провести расследование всех обстоятельств смерти бывшего супруга. У врача, лечившего Оппианика, она купила раба Стратона и подвергла пыткам его, а также собственного доверенного раба и вытребованного ею специально для этого случая Никострата, раба ее приемного сына, ибо именно он, как говорили, сообщил хозяину о похождениях Сассии. В присутствии верных друзей умершего и их жен рабов дважды подвергли пытке, которая оказалась столь жестокой, что присутствующие были вынуждены прервать палача. Несмотря ни на что, жертвы никаких показаний не дали.

После этого Сассия подарила рабу Стратону лавку для продажи лекарств в городе Ларине, где жила сама, ибо у своего прежнего господина, врача, он обучился его искусству. По мнению Цицерона, она хотела одарить раба за его молчание.

Еще через три года Стратон вместе с сообщником убил двух спящих рабов Сассии и тела их бросил в пруд. Однако целью его преступления было не убийство, а шкаф, в котором Сассия хранила деньги и ценные вещи. Стратон распилил его и поживился содержимым.

Долгое время все были убеждены в том, что обворовали Сассию два раба, убитые Стратоном. Однако все преступление предстало в совершенно ином свете, когда вдруг стало известно, что Стратон во время одной распродажи купил именно такую пилу, которой был распилен злополучный шкаф.

Подозрение пало наконец на действительных виновников, и испуганный мальчик — соучастник Стратона — признался как в двойном убийстве, так и в краже со взломом. Стратон был закован в цепи, после чего в доме Сассии началось чудовищное расследование.

Старая ненависть против Никострата, раба умершего мужа, вновь вспыхнула в ней, и она без всякого повода подвергла его пыткам. Сначала молодой хозяин дома отказывался предать верного своего раба столь ужасной судьбе, однако после того, как Сассия пригрозила ему лишением наследства, «он выдал жестокой женщине своего преданного раба — не для допроса, а прямо на мучительную казнь». На этот раз единственным свидетелем допроса стал лишь любовник Сассии, никто же из «приличных» людей не пожелал присутствовать при отвратительных издевательствах. Чтобы Стратон не болтал слишком много, Сассия приказала вырвать ему язык, а затем распять.

Криминальная хроника города Ларина, от которой кровь леденеет в жилах, показывает, в какой мере древнеримская семья представляла собой замкнутый мир, своего рода государство в государстве. Хозяин дома был прокурором, судьей и палачом одновременно, и закон не вмешивался в семейные дела, даже если господин или раб совершал самые чудовищные преступления.

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: