Мастер рассказывает сон Майкайона.

 

Еще до возвращения Мастера из Бетара Майкайон вел себя так, как будто с ним случилась беда. То же продолжалось и после. Большую часть времени он держался особняком, почти ничего не говорил, мало ел и редко выходил из своей кельи. Никому, даже мне, не раскрывал он того, что тяготило ему сердце. Мы удивлялись, что Мастер не пытался облегчить его страдания, хотя очень любил Майкайона.

Однажды, когда Майкайон и все остальные братья грелись у очага, Мастер завел разговор о Великой Ностальгии.

МИРДАД: Однажды некому мужчине приснился сон.

Стоял он на зеленом берегу реки широкой, быстрой и бесшумной. Вокруг же было множество народу, мужчины, женщины, и старики, и дети, всех возрастов, из самых разных стран. В руках у них колеса были размеров разных и цветов, по берегу они катали их. И были все одеты в нарядные одежды, веселились, пели и танцевали. Шум их голосов звучал в одном большом многоголосье. Как море беспокойное, то громче, то тише хор звучал, то уносился вдаль, то возвращался снова.

Один лишь он не мог одеждой новою хвалиться, поскольку ничего о празднике не знал. И колеса в руках он не держал, которое катать он мог бы. Ни слова в том разговоре радостной толпы не мог понять он. Как ни напрягал он взгляда, не мог он отыскать среди толпы ни одного знакомого. Смотрели люди в сторону его недоуменно, будто вопрошая: «Кто сей чудак? » Внезапно понял он, что не его тот праздник, что чужой он людям, и ощутил он в сердце своем тоску.

И в этот миг раздался грозный рев с другого брега. И он увидел, как люди вдруг упали ниц, закрыв глаза руками, и головы склонили. Образовалося два ряда, меж которых проход остался узкий. Тот мужчина один, как перст, стоял среди прохода, не зная, убежать куда, что делать.

Взглянув туда, откуда несся рев, увидел он огромного быка, что пламя изрыгал, и дым, и пепел, и приближался этот бык к нему. Все ближе разъяренный бык, и хочет мужчина убежать, никак не может, к земле прирос он будто, и уверен, что это уж конец.

Когда же бык приблизился, дыханьем грудь опалив ему, случилось чудо: герой наш в воздух поднялся. А бык внизу все жарче огнем палил, мужчина ж поднимался все выше, задыхался он в дыму, но был уверен — ни огонь, ни дым не повредят ему. И через реку перелетел он.

Что же, оглянувшись, он увидал? Что бык пускает стрелы и целится в него. Он даже слышал свист их, и слышал треск одежды, пробитой острием, но ни одна не ранила его. И вскоре бык, толпа, река исчезли, в тумане растворились, он же дальше летел.

Он пролетал над мертвыми полями, сухими, каменистыми, где почва навеки солнцем выжжена. И вскоре он на скале высокой приземлился. Кругом все голо, нету ни травинки, ни ящерки одной, ни муравья. Он знал теперь: лежит его дорога к вершине той скалы.

Глаза ею блуждали по камням, ища средь них дороги безопасной, но все, что взор ею мог обнаружить — лишь узкая, извилистая тропка. Она вела к вершине, но лишь бараны да горные козлы по ней прошли бы, а не человек. Однако путь другой ему судьба, как видно, не укажет. И он пошел по ней.

Однако он шагов не сделал сотни, как слева показалась вдруг дорога, широкая и ровная. Уж было хотел свернуть он на нее — дорога вдруг стала многолюдною толпой. С трудом вверх поднималась половина людей тех, а другая половина стремительно катилась вниз. И было то зрелище так дико, так нелепо: как будто насмехаясь друг над другом, они тащились вверх, чтобы оттуда скатиться кубарем, крича при этом и издавая стоны.

Понаблюдав за странным поведеньем людей тех, он решил: должно быть, где-то в горах стоит приют умалишенных, и те, кто вниз катился, несомненно, оттуда убежавшие больные. И он продолжил путь свой по тропинке, то тут, то там о кочки спотыкаясь иль попадая в небольшие ямки, но все же неуклонно поднимаясь выше. А толпа редела, затем иссякла вовсе, и дорога теперь была пустой. И вновь герой наш один, как перст, на сумрачной горе. Нет никого, чтоб указать дорогу, и некому помочь воспрянуть духом, и силы поддержать, что убывали стремительно, лишь слабая надежда на то, что он когда-нибудь достигнет вершины, еще теплилась в душе.

И он шагал упорно выше, выше, повсюду след кровавый оставляя. И наконец, когда, изнеможенный, готов упасть он был, вдруг показалась лужайка небольшая. Он в восторге смотрел перед собой. Травою мягкой и нежною лужайка та покрыта, а в воздухе разлиты ароматы цветов чудесных. Тут усталый путник почувствовал, что силы покидают последние его. Он опустился на землю, и тотчас сон его сморил.

Проснулся от того, что чьи-то руки его коснулись, и раздался голос: «Восстань, о путник! Уж видна вершина. Весна тебя заждалась».

Тот голос и рука принадлежали прекрасной деве, божьему созданью. Ее одежды белые сияли. И путнику она протягивала руку, и он тотчас с земли поднялся, усталости как будто не бывало, и тело сил полно. Узрел вершину и ощутил он аромат Весны. Он сделал шаг, и тут он вдруг проснулся.

Что ж Майкайону оставалось делать, когда он обнаружил, что лежит в постели, и вокруг — все те же стены, а образ девы той еще хранится под веками его, и помнит сердце ту свежесть лучезарную вершины?

Майкайон {как ужаленный): Но этот сон приснился мне. Это мой сон. Это я видел ту девушку и ту вершину. Теперь их образы преследуют меня и не дают мне покоя. Я стал чужим самому себе. Из-за него Майкайон больше не узнает Майкайона.

Но сон приснился мне вскоре после того, как тебя увели в Бетарскую тюрьму. Как же ты мог рассказать его во всех подробностях? Что ты за человек, для которого даже сны людские — как открытая книга?

Ах, какая свобода там, на вершине! Как прекрасна та девушка! И как тускло и невзрачно все остальное в сравнении с ними! Моя душа покинула меня ради них. И только в тот день, когда ты вернулся к нам, и я увидел тебя, моя душа воссоединилась со мной, и ощутил я себя сильным и спокойным. Но потом то видение снова посетило меня и увело от меня самого, будто на невидимом аркане.

Спаси меня, о мой Великий Брат! Я изнываю от тоски по тому видению.

МИРДАД: Не ведаешь, о чем ты просишь, Майкайон. От своего спасителя ты хочешь ли спастись?

Майкайон: Я хотел бы, чтоб прекратилась невыносимая пытка — чувствовать себя бездомным в таком родном и уютном мире. Я хотел бы оказаться на той вершине, вместе с той девушкой.

МИРДАД: Возрадуйся же, сердце твое чисто и тронуто Великой Ностальгией, а это верный знак, что ты отыщешь страну свою и дом, и на вершине с той девушкой пребудешь.

Абимар: Умоляем тебя, расскажи нам еще о Ностальгии. Как сможем мы ее узнать?

Глава 31

Великая Ностальгия.

МИРДАД: Она подобна призрачным туманам. Из сердца изливаясь, она с тем сердцем вместе утекает, как тот туман, что на море спустился, скрывает вместе с морем берега.

Туман, лишая ясности виденья, все превратит в туман. И Ностальгия лишает сердце чувств, собой заполнив. На вид она бесцельна, бесформенна, слепа, как тот туман. Но как туман, что полон форм неясных, она видна и цель ее ясна.

И схожа Ностальгия с лихорадкой. Как лихорадка, вспыхивая в теле, лишает тело сил и вместе с тем сжигает яды, что его терзают, и Ностальгия, зарождаясь в сердечной ране, истощает это сердце, но поглощает тщетность, суету и все излишки.

Она как вор. Ведь вор тайком, украдкой лишает жертву груза, владельца заставляя сожалеть о нем. Она, прокравшись в сердце, ношу непомерную его тайком уносит, оставляя его о том жалеть, и сердце неутешно, и тяжело ему от легкости такой.

Широк и зелен берег, где женщины, мужчины поют, танцуют, трудятся иль плачут, дни проводя свои. Но грозен огнедышащий их Бык, что падать ниц их вечно заставляет, и песни запихнуть им в горло хочет, и склеивает веки их слезами.

И широка, и глубока река та, что к берегу другому не пускает. И ни один из них не может реку эту преодолеть, ни вплавь и ни на лодке. И лишь немного есть таких, что в мыслях осмелятся туда переместиться. Почти же все желают оставаться на этом берегу, где есть возможность крутить любимые колеса Времени.

У человека с Ностальгией в сердце нет Времени, нет колеса. И в мире, спешащем, вечно занятом делами, страдающем от времени нехватки, лишь у него нет дела, и никуда он не спешит. Среди народов разных, одетых в многоцветные одежды, на разных говорящих языках, с обычаями разными, себя он видит голым, немым и неуклюжим. И не умеет с ними он смеяться, и слезы их делить никак не может. Они же получают наслажденье, едят и пьют вокруг него. Но он не ест, не пьет, ведь вкус ярчайший будет ему пресным.

И все вокруг встречаются друг с другом иль поисками заняты друзей, а он один, как перст, бредет по жизни, один он спит, один мечтает, один он видит сны. И все вокруг мудры и знают тайны, а он один неискушен и глуп. У всех есть место на Земле родное, и каждый прославляет свой очаг, а у него нет места, о котором он мог бы песни петь и о котором сказать бы моп то Родина моя. Ведь взгляд его сердечный на брег другой направлен.

Сомнамбулой он кажется в том мире, который будто бодрствует. Он увлечен виденьем, которое никто из тех, кто рядом, не может ни увидеть и ни сердцем ощутить. Они к нему с презреньем относятся, плечами жмут, и тычут в него они, смеясь. Но если страшный их Бог — тот Бык, огнем вокруг палящий, на сцену вдруг опустится с небес — тогда все те, что прежде так надменно плечами пожимали, на колени покорно упадут, а он, чужак им, над ними воспарит на крыльях веры и к берегу другому улетит, к подножию вершины каменистой.

Пустынны и унылы земли те, которые лежат под ним. Но крылья, несущие его, сильны и быстры, и не дадут упасть ему.

И мрачная гора угрюмо встретит его у ног своих. Но сердце Верой исполнено, оно неукротимо, бесстрашно в путь зовет его.

Усеяна камнями, извилиста, почти неразличима тропа, что вверх ведет. Но руки веры его тверды, и быстры его ноги, и взгляд остер, и потому отважно взбирается он ввысь.

В пути встречает он мужчин и женщин, желающих идти дорогой ровной. То женщины, мужчины, кто отводит для Малой Ностальгии место в сердце, достичь они вершины светлой жаждут, но проводник их слеп и хром. Ведет их вера, но основана та вера на том лишь, что их глаз способен видеть, а ухо — слышать, чувствовать рука и нос вдыхать. Одни едва достанут до лодыжки, другие до колен горы дойдут, вскарабкаться до бедер смогут третьи, и кто-то к талии с трудом взберется. Но все они свершают восхождение без Веры, и все, рано или поздно, соскальзывают вниз, и даже мельком не кинут взгляд на светлую вершину.

И разве может глаз увидеть все, что можно видеть, разве может ухо услышать все, что только можно слышать? И разве руки ощущают все, что можно ощущать? А вкус и запах? И только если Веру, что родило Воображение божественное, в помощь они зовут, тогда их чувства полны по-настоящему, увидят и услышат, и запахи, и вкусы ощутят, и станут тогда чувства лестницей к вершине.

Те чувства, что Веры лишены, вести не могут, и не берите их в проводники. И хоть дорога, что они укажут, покажется вам ровной и широкой, на ней лежат коварные ловушки. И кто, идя по ней, вершин Свободы достичь стремится — либо погибает, либо скользит назад, туда, к подножью, откуда начал путь свой. Там, страдая, залечивает раны, собирает свои он кости.

Охваченные Малой Ностальгией, построили они свой мир на чувствах, но вскоре он им показался душным и тесным, и тогда они решили, что нужно мир пошире отыскать, где больше будет воздуха, пространства. Но нет чтоб взять другие материалы иль мастеров других нанять — все те же чувства в распоряжении у них, все те же строители и мастера. И только этот новый мир построен, как сразу он становится и тесным, и воздуха лишенным, и тоскливым. И этот мир спешат они разрушить, чтоб возвести другой на том же основаньи. И постоянно так, все время строят и разрушают, только дом, в котором им было бы уютно и свободно, тот дом, который видится во сне им, никак не получается построить. Ведь, желая избежать обмана, обманщикам доверятся они. Подобно рыбе, что прыгает в огонь со сковородки, бегут они от малых миражей лишь для того, чтобы в мираж побольше поверить и вновь обманутыми быть.

И кроме тех людей, чье сердце — гавань для Малой иль Великой Ностальгии, есть люди-кролики, которые тоски не знают вовсе. Они довольны тем, что роют норы, живут в них, размножаются и в них же землею станут. И норы их им кажутся большими, красивыми, уютными на вид. И не нужны им никакие королевства, не променяют они норы на дворцы. Смеются над сомнамбулами, шутят, особенно над тем, кто в одиночестве бредет, над тем, кто троп проторенных не ищет.

И человек Великой Ностальгии сравним с орлом, в курятнике рожденном, в нем выращенном. Прочие цыплята его считают тем же, что они. Им хочется, чтоб жил он той же жизнью, чтоб нравилось ему пшеном питаться, чтоб перенял у них он их привычки, обычаи и ритуалы. Он же желает жить среди своих собратьев, таких, как он — мечтателей, чье сердце снедают грезы и чье сердце помнит бескрайнюю небесную свободу. И чувствует себя орел изгоем меж теми, кто зовется «братья», «сестры», они над ним смеются, его дразнят, и даже мать им вторит. Зов вершин, что будоражит кровь его, все громче звучит, и вонь курятника несносна, и тяжело ему. И он страдает, несчастный, одинокий, втихомолку, пока не оперится и не сможет прочь улететь. И вот тогда он в небо вознесется, на курятник свой прощальный бросив взгляд, и на сестер своих, и братьев, что радостно кудахчут, и на мать, что роется в земле.

Возрадуйся же, Майкайон. То вещий сон тебе приснился. И мир твой тесен стал тебе из-за Великой Ностальгии, и странник ты теперь. Освободила твое воображенье Ностальгия из цепкой хватки деспотичных чувств. И Верою тебя вознаградило твое воображенье.

А Вера же тебе подарит крылья, возвысит над застойным, душным миром и унесет над мертвою пустыней тебя к Вершине, где испытания пройдешь и свою Веру укрепишь, и от Сомнений душу ты очистишь.

И Вера чистая, провозгласив победу, к подножию Вершины той, что вечно свежа и зелена, тебя проводит, и Понимание в объятья заключит. И Вера, выполнив задачу, удалится, и Пониманье будет шаг твой править, вести тебя к Свободе необъятной, туда, где истинный, бескрайний дом Бога и Человека Обновленного.

Ты выдержишь то испытанье, Майкайон. Вы выдержите все. И говорю вам, что оказаться даже на мгновенье на той Вершине — стоит испытаний. А поселиться навсегда — то стоит Вечности.

Химбал: Разве не поднимешь ты нас на вершину, чтобы хоть одним глазком могли мы на нее взглянуть?

МИРДАД: Не торопись, Химбал. Настанет твое время. Где я дышу свободно, дыхания лишишься ты. Где я хожу легко, ты будешь спотыкаться. Поверь мне, и тебе поможет Вера подвиг совершить.

Так учил я Ноя.

Так учу я вас.

Глава 32

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: