Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле — печаль,

И долговечней — царственное слово.

Ахматова А. А.

Есть игры, в которых может выиграть только тот, кто верит в невозможное.

Агата Кристи

 

Всякого влечет своя страсть.

Вергилий

 

Из откровений Нонталпафига:

«Любовь к ближним смогла бы компенсировать человеческую любовь к золоту, если бы… это золото не обеспечивало существование любви к ближним».

 

В детстве я часто играл с другими детьми в «казаки-разбойники» и в лапту, мы крутили волчок, кидались снежками, запускали воздушных змеев в небо, а сколоченные из щепок кораблики отправляли в плавание по лужам. Но больше всего я любил играть в прятки.

«Что же здесь особенного?! – скажете вы. – Все любили играть в эту игру!»

Но после того, как в меня попала молния, и я стал видеть то, чего больше никто не видел, эта игра стала для меня особенной. Ведь именно при игре в прятки меня впервые посетила мысль заставить человека поступать по-моему, или, говоря более правдиво: управлять судьбой другого человека.

Имя Михаил, которое мне подарили родители при рождении, произошло от древнееврейского имени Михаэль: равный, подобный Яхве (Богу). Как видите, предпосылки к желанию управлять судьбами мне подобных (в физиологическом смысле) появились, как только я вышел из утробы матери.

Возвращаясь к игре в прятки, я должен отметить, что к тому времени у меня уже были некоторые навыки по использованию ниточек, видеть или не видеть которые я мог теперь по своему желанию. Я усвоил: если нужно, чтобы меня не нашли, когда я спрятался, ниточки, опутавшие мое собственное тело, должны перестать вибрировать, а направление ниточек водящего должно уходить в противоположную от меня сторону. Обо всем этом я должен был позаботиться сам, с чем, признаюсь без скромности, всегда удачно справлялся. Иногда я прятался прямо под носом у водящего, и он все равно меня не находил, что всегда вызывало изумление у остальных, а у меня – чувство превосходства! Играясь с ниточками своих друзей, однажды я нечаянно спутал эти изумительные образования, окутавшие двух братьев-близнецов, - Егора и Сергея Ступовых. Да, видать, так крепко, что два брата «не разлей вода» крепко повздорили, а потом и подрались. Они катались по земле, били друг друга кулаками, попавшимися под руку ветками, ногами, вцеплялись друг другу в волосы и в глаза. Помню, я подумал тогда:

«Боже, если положение ниточек может воздействовать на человеческую психику, меняя любовь на ненависть, и, наверное, наоборот, то мои возможности действительно безграничны!»

Я понял, что при сильном желании, немалом усердии и постоянном совершенствовании мог бы стать и властелином мира, черт побери!

И я стал совершенствоваться, как говорят теперь, «не отходя от кассы». К тем ребятам, которые хотели разнять братьев-близнецов, я применял свой дар (вернее, к ниточкам этих ребят) – и все слушались меня! Они просто замирали на месте, безвольно опустив руки, и продолжали наблюдать за происходящим! Но дальше – еще больше. Я спутал ниточками еще двоих ребят, и они тоже стали драться!

Вы спросите: зачем мне это было нужно?

Ответ очень прост: пусть интуитивно, но моя Жизнь еще тогда стала заботиться о развитии моего Дара - ведь в итоге это подарило мне бессмертие! - а устроенные мной в детстве кулачные бои являлись не чем иным, как важными составляющими фундамента, на чем я и стал воздвигать свой беспрецедентный мир, место в котором хотел отвести для всех.

Через несколько минут уже пять пар ребят мутузили друг друга без всякой на то причины. Не знаю, чем могло закончиться такое мордобитие, если бы ко мне не подошел мой старший брат Алексей. Он с силой стиснул мою руку и сказал:

«Ты должен это все прекратить. Я знаю: каким-то образом это ты устроил».

Это и был тот первый раз. Первый раз, когда Алекша заподозрил во мне некую силу, противостоять которой было невозможно. Первый раз, когда я этого испугался. От боли я заплакал и сразу же потерял связь с ниточками. Все, кто секунду до этого дрался, как ни в чем не бывало, отошли от своих бывших противников и стали расходиться по домам. Это была победа Алексея, и это было мое фиаско. Но еще это стало началом нашего противостояния, лишившего однажды моего брата жизни, а меня… побудившего совершенствоваться. И поверьте: в том я стал просто одержимым.

Я экспериментировал дальше. Анализируя каждую ситуацию, я с прискорбием заметил, что мой дар – лишь пустая забава, не способная стать чем-то большим, если ничего не удастся поменять. Ведь стоило выпустить ниточки из рук, как мои приказы рассеивались, заставляя их хозяина давиться очередной неудачей и разубеждаться в своем высоком предназначении. Становилось очевидным: нужно придумать что-то иное, попробовать по-другому. И я придумывал и пробовал – раз за разом, - и, в конце концов, у меня получилось: я отдавал приказы по ниточкам, к ним даже не прикасаясь, а их стали выполнять! Но вот в чем казус: стоило мне подумать о чем-то другом, как моя установка разваливалась словно карточный домик. Моя уверенность была готова растаять, как кусочек льда под палящим солнцем, но, вцепившись однажды зубами в свой дар, отпускать его я уже не собирался. С каждой неудачей я становился все более одержимым и продолжал экспериментировать, подчас забывая о еде и сне. И чем больше я проводил опыты, тем ближе был к провалу, и тем сильнее боялся своего брата…

Прошло пять лет. Мне уже было двенадцать, Алексею – семнадцать. За это время я достиг многого. Посредством своих тайных помощников я научился читать чужие мысли, заставлял человека поступать по-моему, а если к кому-то прикасался, то иногда мне удавалось увидеть прошлое этого человека. Мои установки не прерывались даже тогда, когда я думал о другом, а мои эксперименты становились все разнообразней. Я постоянно искал что-то новое. Я развивался, но даже не мог представить, к чему приведет эволюция моего дара. Попытки Алексея наставить родного брата на путь истинный не увенчались успехом. Временами я получал от него взбучку, но суть моих экспериментов он так и не узнал. В итоге, он уверился в том, что я душевнобольной, обладающий даром гипнотизера, и все время грозился «отбить мне мозги», если снова что-то заподозрит. В чем-то брат был прав, хотя и догадывался лишь о малом. А однажды, не ведая о том, он мне помог стать таким, каков я сейчас.

Как-то раз Алекша застукал меня за манипуляциями с ниточками, но не стал отбивать мне мозги, а заставил непрерывно писать очень, по его мнению, остроумную фразу: «Применяю я гипноз – получаю больно в нос». После того, как чернильница наполовину опустела, моя правая кисть стала весить не меньше пуда, а в груди воспылала нешуточная ненависть к родному брату. Между этими словами я вписал предложение собственного сочинительства: «У меня братишка гадкий – его хватит лихорадка». Брат находился у меня за спиной, и я сразу же получил в нос. А к вечеру, как вы уже догадались, случилось следующее: Алексей внезапно слег, сраженный непонятно откуда взявшейся лихорадкой. Помню, я подумал тогда:

«Хорошо, что «падучая» не написал!»

Объяснять родителям причину болезни брата я не стал, да и Алексей предпочел не распространяться об этом. Лежа в постели, он молчал, как рыба, остальные недоумевали, я в душе ликовал, но все мы молили Господа о скором выздоровлении.

Но прошло два дня, а болезнь, превратившая моего брата в обтянутый кожей и пылающий жаром скелет, наш дом так и не покинула. Алексей вот-вот грозился отдать Богу душу, и тогда я решился. Взяв гвоздь, я нацарапал на спинке кровати больного всего два слова: «Не болей». И, наконец, коршун смерти, нависший над нашим домом, скрылся из виду, а мой брат без посторонней помощи смог подняться с постели. Я никогда не смогу забыть его глаза в то утро – вернее, то, что поселилось в них. Это глубокое потрясение, сидевшее внутри Алексея в обнимку со страхом, оказалось лучшей оценкой моему дару. С тех пор мой брат больше не трогал автора этих строк, мне даже казалось: он старался избегать моего присутствия. Это и был тот провал, которого я опасался, но, к моему счастью, он коснулся все-таки не меня. Я же стал экспериментировать дальше, благо, почвы для этого было теперь более чем предостаточно…

Минуло пятнадцать лет. Алексея и родителей уже не было в живых. Я всегда предпочитал не распространяться об их смерти. Скажу лишь одно: мне очень жаль, что вышло именно так. Но, что случилось, уже не вернуть и не переписать. Я все равно их любил, ведь моя жизнь продолжалась. И теперь мог посвятить свое дальнейшее существование тем, кто оставался мне дорог, хоть и покинул этот мир.

Моя Жизнь продолжалась, и волей Судьбы я оказался в Заячьих Дубровках. Уважая своего читателя, не буду повторять то, о чем уже подробно рассказал во второй части романа. Но, дабы полностью описать эволюцию своего дара, добавлю: приключения в Дубровках стали важной, если не самой главной, точкой в развитии моих способностей, упавших однажды с неба. Ведь именно в этой деревушке, будучи учителем, потерявшим память о прошлом, я вплотную приблизился к тому, чтобы, став убийцей, создать машину времени… давшую мне возможность жить вечно. И именно в этой деревушке от экспериментов я перешел к главному делу моей жизни (или жизней?!) – созданию самого живого романа на земле.

И вот прошло сто лет. Мой роман дописан до конца. После многочисленных препон и корректировок его опубликовали, и теперь каждый читатель имеет право узнать, что же случилось с писателем на самом деле. Но открою завесу тайны не сразу. Ведь, как и прежде, верю: все не напрасно.

Итак, прошел целый век. Чтобы не утомлять читателей, не стану описывать все, что со мной происходило за это время. События не были ни скучны, ни безынтересны, но все они сводились к одному: я менял оболочки одну за другой – совершенствуя свой дар, и все больше убеждаясь в оправданности всех смертей, раз за разом дававших мне жизнь за жизнью.

Вы меня, сможете, конечно, обвинить и в садизме, и в сатанизме. Но и с первым, и со вторым я уже давно разобрался: если я сам себе Бог, то я и сам себе Дьявол. Я никогда не уповал на чью-нибудь помощь и никому не преклонялся. Первое обвинение тоже беспочвенно: мне не нравится мучить, я всего лишь писатель с даром делать персонажи живыми и наоборот, помещая их в определенные обстоятельства, и, таким образом, ликвидируя генетически ослабленные личности. Этим я преследовал одну цель: очищение. Ведь блуждая по человеческим оболочкам, читая сотни тысяч чужих мыслей, я пришел к ужасающему выводу: практически все созревшие представители homo sapiens пропитаны корыстью и похотью, словно губка водой! Знает ли кто-нибудь, что когда человек надевает рясу, он не перестает быть спекулянтом, а лишь маскирует собственное эго под смиренное посредничество? А цель только одна – место в раю, ни больше, ни меньше! Если же упомянуть и о других пороках, а также об отсутствии уважения друг к другу, то мое отношение к людям уже не покажется чересчур циничным. Зависть, жадность, необходимость во лжи и невозможность быть искренним даже по отношению к себе – люди не только не пытаются избавиться от этих качеств, но и скрыть их. Страшно представить, что было бы, если бы мой дар достался другому... Наверняка, этот мир, полный хаоса, уже давно бы оказался у той черты, за которой люди, что появляются на свет в боли, живут в страхе и исчезают в жалости, уступят место другим существам из более приспособленных параллелей. Так, может быть, ко мне следует относиться не как к убийце, а как к санитару планеты – пусть не всей, а лишь ее малой органической части, – который просеивает песок и камни, и оставляет на поверхности только настоящие самородки? В любом случае, как бы не считали ни вы, ни просыпавшийся песок, ни оставшиеся самородки, я именно так к себе и относился. Оправдывая себя в своих глазах, я существовал и дальше. И верил в то, что однажды игры со Смертью преподнесут мне что-то новое…

 

***

Как-то раз со мной произошел случай, не попавший на страницы моего романа, но, так или иначе, кое-что объясняющий. Произошло это лет за десять-пятнадцать до чернухинской развязки. Путешествия по оболочкам занесли мою полную приключений Жизнь в Восточную Украину и поселили поблизости с чеховской Швейцарией в поселке Б., где я и остался, к удивлению своего Сознания, почти на полгода. Как и отмечал Антон Павлович более полувека назад, «сие место с оврагами, степью и речушками, лесами и лесками очаровало и влюбило в себя бесповоротно, не оставляя даже маленького шанса на желание отсюда уехать».

Но шанс у классика все-таки оказался, и он уехал, написав напоследок об этом месте несколько рассказов. В отличие от своего именитого коллеги по писательскому цеху, мое послевкусие оказалось несколько иным, хотя в итоге я также решил покинуть этот райский уголок, потому как ничем от других он не отличался.

Находился я в то время в оболочке пятнадцатилетнего школьника Александра Власова, сочинявшего стихи о добре и любви, что меня, вероятно, и подкупило. Находился транзитом, иными словами, – катался на автобусе, о чем его водитель не догадывался. Надо отметить, что поселок, в котором жил Шурик (так этого паренька все называли), стоял у самого шоссе Ростов-Харьков, и там имелись две автозаправочные станции. Машин на них всегда было предостаточно, но особенной популярностью эти заправки пользовались у водителей автофургонов (среди которых было немало иностранцев). Просторные площадки для отстоя таких машин располагались рядом с кафе и небольшим мотелем, а, если надо, то и распутниц могли доставить местные сутенеры-ублюдки прямо в машины. Словом, движение было оживленное – и днем, и ночью.

Вот тут-то постоянно и крутились местные подростки, в сердцах которых страсть к наживе уничтожала врожденные способности стать певцами, писателями, всемирно известными спортсменами, - а, может быть, и простыми рабочими, ценящими такие понятия, как честь, совесть и обыкновенная человечность. Прежде чем разъяснить, о чем я веду речь, должен отметить, что Шурик вроде бы отличался от остальных. Он, как я уже упоминал, писал стихотворения, а еще недурно рисовал, занимался бегом и боксом, учил итальянский язык по словарю, и, что очень важно, не поддавался влиянию «старших товарищей» и приятелей, погрязших в трясине пьянства и воровства и зачастую доходивших до полной деградации.

Итак, начало девяностых. В стране процветает преступность и безработица. Рабочий человек считается «лохом», а прослыть блатным – это значит быть в почете. Невиданное остапобендерство поражает не только изощренностью, но и количеством своих приверженцев. Детская преступность стремительно догоняет взрослую. Всеобщий хаос не оставляет в стороне и поселок, в котором я остановился, выбрав тело подростка из небогатой рабочей семьи. В Б. среди молодежи был распространено «толкание дырок, гаек и веревок». Справедливости ради стоит отметить, что этот вид «зарабатывания» на пропитание постоянно сопрягался с немалым риском, что, впрочем, не добавляло ему очков чести. «Толкание» означает сбыт, «дырки» и «гайки» - поддельные золотые кольца, «веревки» - такие же цепочки. Объяснять, где всё это брали – значит, бездарно тратить ваше время, дорогой читатель. Просто скажу, что при натирании подделок пастой ГОИ они становились неотличимы от настоящих почти на двое суток. И лишь с помощью ляписного карандаша можно было в ту же секунду определить, что это фальшивка, пусть даже на ней и стоит проба. Со временем местные умельцы научились покрывать свое фуфло тонкой позолотой, которая держалась почти неделю. Клиентов на такой товар всегда хватало, ведь за него просили полцены, а то и того меньше – «не откажите, Христа ради; вот все, что осталось – на хлеб, да на лекарство не хватает».

Сбывали такой товар и на АЗС у поселка. Покупателями, или как их здесь называли – «терпилами», были, в основном, водители длинномеров (не только соседи-россияне, но и другие иностранцы), остановившиеся на заправках. Когда «толкание» в поселке становилось опасным (постоянные облавы милиции и жертвы, решившие отомстить своим обидчикам, отпугивали охочих до такой наживы), появлялись «гастролеры». Так называли тех, кто отправлялся на заработки или до границы Украины с Польшей и Румынией, или же в Россию, добираясь до Мурманска, Екатеринбурга, а иногда даже и до Хабаровска, - «подбирая» по дороге любые города, в которых желающих дешевки хватало во все времена. Продолжались такие «гастроли» и две, и три недели. Иногда о «гастролерах» больше никто не слышал, иногда они оказывались за решеткой, но всегда появлялись следующие. Но оставались и те, кто предпочитал «работать» в поселке. Именно в это время я сюда и попал, став не только свидетелем дальнейших событий, но также и их участником.

 

***

В тот день Владимир Сепухов появился в школе одетым с иголочки. На нем был новенький коттоновый пиджак «Levi Strauss» (который на обычной барахолке не достать, а лишь в дорогой комиссионке), такие же джинсы, модная футболка и голубые кроссовки на толстой подошве с китайскими иероглифами. Подобная экипировка в общественном месте, не привыкшем к роскоши, ни для кого не осталась незамеченным. Друзья Владимира рассыпали комплименты, восхищаясь его обновками, другие просто молча завидовали. Многие знали или слышали, что этот мальчик из неблагополучной семьи якшается с бандитами, но очень мало кто знал, каким именно образом пятнадцатилетний подросток добывает столько денег.

Шурик тоже знал кое-что об АЗС и «дырках». Об этом ему рассказывал сам Сепухов. Власов никогда не стукачил, умел держать язык за зубами, да и отпор мог дать сразу нескольким обидчикам. Это и стало причиной того, что в нем нуждалась шайка местного забияки – его одноклассника Владимира Сепухова. Но… Власов не соглашался. Он искренне продолжал верить, что жизнь непременно наладится сама собой; что мать сможет найти работу; что отец, работающий на двух, станет приносить домой все деньги и больше не будет ими попрекать остальных членов семьи. Но жизнь продолжалась, а лучше не становилась. Отец стал пить еще больше, иногда поднимая руку на мать Шурика. У матери неожиданно обнаружилась язва желудка, на операцию и лечение требовалось много денег… И Шурик решился.

Однажды он подошел к однокласснику и сказал всего два слова: «Я согласен». Владимир сразу все понял.

После уроков они пошли к Владимиру домой и забрались на крышу голубятни. Сепухов рассказывал обо всех премудростях и опасностях тяжелой работы, которая якобы даст им возможность «жить вечно». Слушая подобную интерпретацию вечной жизни, я искренне верил, что разум Шурика победит, и он все-таки откажется. Но когда я почувствовал, как забилось его сердце при виде блестящих безделушек, мне стало очень горько – так горько, что я даже смог ощутить едкий запах своей грусти. Этот запах был настолько сильным, что глаза Власова вдруг заслезились.

- Ты че там, плачешь, что ль? – усмехнулся Сепухов.

Вытерев лицо рукавом серой рубашки, Шурик ответил:

- Да от ветра, наверное.

Зажав зеленую от пасты ГОИ тряпочку пальцами, а другой ее конец держа в зубах, Шурик усердно натирал кольцо изнутри. Посмотрев на Владимира, он заметил, как во рту друга сверкнул золотой зуб, и улыбнулся.

«Интересно: настоящий или тоже дырка?» 

Сепухов поправил свою коричневую дерматиновую кепку и засопел, проверяя работу товарища. Шурику он напомнил персонажа из песни Булата Окуджавы.

- Вроде нормал, - сказал Владимир менторским тоном. – Тут главное, чтобы никто ничего не заподозрил. А то и попалиться можно.

- За меня можете не волноваться. Я не подведу, – ответил Шурик.

- Ты, главное – будь на стреме постоянно. Чтоб, так сказать, даже муха не осталась незамеченной.

- Оки.

- Оки-оки, - задумчиво повторил Сепухов. – Будьте споки. Я ведь не шучу… Слишком рискованно стало в последнее время.

- Да все хорошо будет…

- Хорошо, что хорошо. Ты, Саня, нам больше, как физическая сила нужен. Потому и просил я ребят за тебя. А попутно и «разводняк» хватай, так сказать – наматуй на ус, что говорить и кому.

Они проговорили под воркованье голубей почти до вечера. Владимир пообещал однокласснику взять его в долю (начального капитала у Власова не было), если тот пройдет «испыталовку». Шурик, в свою очередь, гарантировал безопасность. На том и порешили. Он отправился домой – готовиться к предстоящей ночи…

 

Когда появились первые звезды, Александр Власов уже шагал к дому Сепухова, зажав в кармане старой отцовской куртки, пропахшей мазутом и табаком, самодельный свинцовый кастет. У ворот дома Владимира сидел на лавочке Денис Кореликов – долговязый парень с выпирающим кадыком, похожим на застрявшую в горле кость. Одетый в спортивный костюм с короткими рукавами и штанинами он выглядел комично, и Власов невольно ухмыльнулся:

«Король, блин! Сам выдумал кличку или дали? Больше на Кощея похож».

Он неохотно протянул Денису руку. Ладонь у того была потная и вялая.

«Строит из себя крутого, а сам от малолетки по морде в прошлом году получил!»

Однако пусть Власов и не любил этого напыщенного «блатного», конфликтов между ними никогда не было.

Скрипнула калитка, и показался Сепухов. На нем была видавшая виды темно-синяя спортивная куртка, такие же штаны и старые кеды с разными шнурками.

- Ржавый заболел, не пойдет, - сказал он и закурил.

- Без него? – промямлил Кореликов.

Владимир посмотрел на Александра:

- Думаю, справимся…

Спустя минут двадцать ребята увидели впереди огни автозаправки. Почти всю дорогу Власов вытирал слезившиеся глаза, сетуя на возможную простуду. Моя же возникшая еще днем грусть все время давала о себе знать, хотя я и не терял веру, что хозяин выбранного мной тела в конце концов образумится. Я теперь постоянно ощущал противный кислый запах, вероятно, и раздражавший, как я тогда думал, слизистую оболочку глаз Александра. Примечательным было еще то, что как только я пытался прочитать мысли его спутников, запах становился настолько выраженным, что я не только плакал, но и чихал, словно зараженный простудным вирусом. Конечно, в таких случаях чихал Александр, недоумевая, как он мог заболеть в начале сентября, если и зимой-то никогда не болел. После очередного такого чихания Кореликов ехидным голосом сказал:

- Вы что, сговорились сегодня? Макс! А теперь и ты.

Власов пожав плечами, ответил:

- Сам не пойму. Никогда простудой не болел, а чтоб в это время!

Владимир ухмыльнулся и поднял руку:

- Стой, пацаны.

Он стал прислушиваться, но, кроме лая собак вдалеке и шума проезжавших по трассе машин, ничего не было слышно.

- Вроде тихо. Как в Багдаде.

Кореликов хмыкнул.

Сепухов вытащил сигареты, закурил и сказал:

- Должно быть все нормал…- Немного помолчав, он добавил: - У сеструхи Ржавого на облаву чуйка. А на сегодня, она сказала, ничего не чувствует.

Денис снова хмыкнул:

- Это как?

- А вот так! Чует она крутиловку – и все тут! – Владимир выпустил струю дыма. - Помнишь, как Килезю с Гурамом повязали? Ты тогда с отцом в деревню к родственникам ездил. В тот день мы с Максом тоже хотели пойти, а Наташка и говорит нам: чую, говорит, на сердце как-то неспокойно. Лучше не идите сегодня.

- Да ладно! – недоверчиво сказал Денис

- А вот те и ладно! Мы ей, конечно, не поверили сначала, но и не пошли тогда. А в тот день и правда облава была. Повязали менты Гурама и Витьку, да еще троих в придачу.

- В натуре прикол,….

- Пошли, - сказал Сепухов, выкидывая в траву бычок.

Они приблизились к кафе «Дружба». Справа от него была заправка, на которой стояли в очереди две фуры и одна легковая машина. Колонна разносортных длинномеров с понятными русскими и непонятными нерусскими надписями держалась чуть позади, на обочине, оставляя место для подъезда к кафе, и исчезая метров через пятьдесят за поворотом. В сотне метров, по другую сторону дороги, виднелась вторая заправка. По площади она была почти вдвое больше первой. Перед ней располагалась обширная площадка, где уже стояли на отстое девять-десять фур. Вереница машин к этой заправке тянулась метров на двести, почти до самой стоянки, освещенной тремя мощными прожекторами.

- Начнем оттуда, - сказал Владимир, до самого горла застегивая «молнию» на спортивной куртке.

Шагая к стоянке, и Владимир, и Денис смотрели на противоположную сторону дороги, где не спеша двигалась к заправке очередь машин. Наблюдая за своими спутниками, Власов спросил:

- Как вы выбираете?

- Что?

- Ну… к кому идти, а к кому нет.

Кореликов хмыкнул, а Сепухов, пожав плечами, ответил:

- Не знаю как. Мы всегда с конца начинаем. Оно и безопасней, и…

- Интуиция, - добавил Денис.

- Да, может быть, и интуиция, - согласился Владимир. – Бывает, смотришь на машину, чувствуешь: вот она, жертва-то наша. И точно - бах, и сбагрили «дырку». А бывает наоборот. Что-то подсказывает тебе: не иди туда, не надо! И ты не идешь. В общем, по-разному.

- Да, по-разному, - поддакнул Кореликов.

Они поравнялись с машиной с большой синей надписью «Sovavtotrans» на борту, стоявшей в очереди последней, и стали переходить дорогу. В кабине, завешанной красными шторками, горел свет.

- Самое оно, - довольно сказал Владимир. – Шурик, как договорились, ты на подхвате и слушаешь.

- Ага, - сказал Власов, сжав кастет в кармане куртки до боли в кулаке.

Денис, так же, как и Сепухов, сделал жалостливое лицо, и постучал в дверь машины. Шторка тут же отодвинулась, и показалось жующее лицо усатого пожилого мужчины. Он  держал в руках исходивший паром термос с большими красными розами на боках. В кабине играла музыка. Рядом с усачом на водительском месте сидел толстяк с бутербродом. Окно открылось, и усач спросил:

- Чого вам, хлопци?

Кореликов по-детски вытер нос рукавом, а Сепухов жалобно пропищал:

- Помогите, Бога ради! У нас отца нету, одна мамка хворая и осталась. Да еще и бабушка при смерти.

- Только на добрых людей и надежда, - успел вставить Денис между своими всхлипываниями.

Стоявший чуть в стороне Александр услышал, как в кабине убавили громкость радиоприемника, а потом спросили:

- Так чого надо, хлопци? Хлиба вам даты?

Владимир вынул руку из кармана и показал дальнобойщикам кольцо и цепочку, тускло блеснувшие золотом.

- Не за милостыней пришли к вам. Вот: последнее золото мамка продать велела.

- Дайте, сколько не жалко.

- Нам много не надо. Лишь бы на еду хватило до бабушкиной пенсии.

- Не откажите, добрые люди…

 Минут через тридцать, когда и эти добрые люди, а также и еще одни - иностранцы, - остались позади, Денис, Александр и Владимир уже подходили к концу другой очереди машин, ведущей к первой заправке. Карманы их были набиты деньгами разжалобившихся приезжих, клюнувших на дармовое золото, в головах бродили веселые беззаботные мысли о светлом будущем, а сердце каждого пылало чистой и искренней любовью к хрустящим бумажкам, ставшим совсем недавно их собственностью.

 

***

Смирившись с тем, что Шурик вступил в болото безнравственности, я стал оправдывать его поступок безвыходной ситуацией. И продолжал верить, что как только он соберет необходимую сумму на операцию матери, так непременно вернется на сушу, чтобы заняться очищением. В данном случае это не означало покаяния или отказа от благ, которыми пользуется все человечество. В это понятие я вкладывал более глубокий смысл. Ведь моя детская утопия получила шанс на реальность, как только я познал этого подростка, а теперь она была на грани того, чтобы исчезнуть навсегда вместе с еще одним представителем homo sapiens .

Вы спросите: что я подразумеваю под словом «очищение»? Забегу немного вперед, сказав о предоставлении одному из своих читателей шанса – почти такого же, какой я когда-то давал и Александру. Что это за шанс? Это шанс встать на одну ступеньку со мной. Почему почти такой же, как у Александра? Об этом чуть позже. Почему же одному? А вот здесь все очень просто, хотя может и показаться вначале запутанным. Конкуренция в таком деле неминуемо приведет к гибели каждого, кто, прикоснувшись к Великому Откровению и такому же Великому Дару, вдруг обнаружит, что где-то есть подобный. В этом случае очищение получит немалый шанс уступить место разрушению, - и благо, если этот антисозидательный процесс не уничтожит не только очередную надежду что-либо изменить, но и все то, что способно дышать и думать на третьей планете от Солнца, все человечество. Это будет значить: развитие Дара закончилось, оборвалось, было неверным, и грош ему цена. Впрочем, это будет уже совсем неважно. И мое убеждение в том так же крепко, как и ваше в том, что вы все-таки существуете. А моя утопия, приближаясь к воплощению, в конце концов и оставило место лишь для одного.

 Очень долгое время этим «одним» был ваш покорный слуга. Но после того, как меня профессионально и неожиданно надул редактор под номером 7, я, постоянно пребывая в поле зрения риска и смерти вот уже сотню лет, и перевоплотившийся не без помощи аферы упомянутого служителя слова в новую ипостась, неожиданно остро почувствовал: чтобы существовать и дальше, мне крайне важен Риск. Совершенно новый и бесшабашный, способный или уничтожить (меня, а не человечество), или дать еще большее, нежели я смог достичь за все это время. И ради этого я готов предоставить Шанс кому-то еще, изменив количество приверженцев своей утопии, чтобы тем самым воплотить ее в жизнь. В случае с Александром поменялось лишь то, что я осознал: настоящее Очищение – это не отсутствие всякой корысти (ведь даже я готов признать, что все это время заботился о развитии Своего Дара, плюя на Смерть и презирая Жизнь, - Жизнь не только свою, но и всех, кто меня окружал). Настоящее Очищение – это отсутствие всякой Жалости – даже малейшего ее проявления, жалости, способной помешать, в моем случае, развитию небывалых способностей, полученных однажды с помощью многотысячевольного электрического разряда, упавшего с неба. Открыв для себя эту истину, и сделав в своем мировоззрении такую немаловажную поправку, я исключил Жалость не только в себе, но и к себе. Оставшись, однако, верным и своим старым желаниям: жить в мире, где нет места злату, а разменной монетой, и, соответственно, возможностью существовать, служат способности человека и его поступки.

Упомянув о шансе еще до конца истории, я дам и намек, зацепку, как этим шансом воспользоваться. Искренне веря в силу слов, открывшуюся мне однажды в детстве, я оставляю часть своего Дара здесь, внутри своей книги, в надежде, что однажды найдется тот единственный, кто сумеет отыскать этот Дар, кто разгадает намек, увидит зацепку, и сможет разделить со мной мою ношу. Я говорю именно «разделить», потому как исключаю конкуренцию, борьбу, смертельную схватку друг с другом – исключаю отсутствием собственной агрессивности, нападения, но не отрицая естественной самозащиты. Скорее всего, это можно сравнить с боевым искусством айкидо, направляющим враждебную энергию противника против него самого, но, по возможности, уберегая последнего от кончины. Раз за разом, до тех пор, пока ученик не сможет перещеголять учителя, подведя того к ловушке, откуда уже не выбраться. Или же это окажется неспособный ученик, и тогда шанс получит кто-то еще. Или… наконец, и наступит тот пресловутый момент истины, и разум второго станет таким же, как и у автора этих строк, разворачивая мой мир до масштабов Галактики. А если именно так и случится, то я не исключаю и еще один шанс, а затем еще, и еще. Я часто задаюсь вопросом: может быть, именно так и образуются боги – в людском понимании? В таком случае, я и оставляю шанс стать одним из богов. И даю этот шанс одному из своих читателей – почти такой же, какой я давал и Александру Власову, в теле которого мне довелось побывать в начале девяностых.

 

***

 Становилось прохладней. Метрах в двухстах, - там, где дорога за речкой уходила вправо и круто поднималась, - над мостом курилась легкая дымка. Воздух был грязным и словно состоял из выхлопных газов, паров бензина и запаха остывающего асфальта. Вся эта чудовищная смесь оставляла во рту неприятный привкус. Но было что-то еще. Что-то такое, чего не замечал никто из здесь присутствующих. Я же различал и запах денег, и запах грусти, а также – предательства, злости, и многого другого, что, словно грязное белье, повисло на ниточках и источало тот смрад, который, к сожалению, был доступен лишь мне. Теперь глаза слезились постоянно, и Шурик согласился с тем, что все-таки он простыл. Стиснув нос пальцами, чтобы опять не чихнуть, он все равно чихнул. Денис Кореликов в который раз скривился, но тут же поспешил сказать: «Будь здоров». В это время подошел Владимир, справивший у столба нужду. Он насвистывал услышанную днем от Шурика песню неизвестного ему Окуджавы про парня в кепке с золотым зубом, при этом невероятно фальшивил, но этого не замечал и не знал, и пребывал в отличном расположении духа. Мысли Шурика путались. Он думал в основном о том, что ребята, вероятно, решат, будто толку от него мало и больше на дело не позовут. Но на смену им приходили восторг и благодарность, подталкивая его к нелепым смешкам и никчемным ужимкам. Это замечали и Денис, и Владимир. Они нарочито хлопали его по плечу, тоже нелепо смеялись, подбадривали, хвалили, гримасничали. И Сепухов, и даже Кощей-Король Кореликов с огромным кадыком-костью казались Шурику настолько близкими людьми, что хотелось их обнять, поклясться в верности до гроба, защитить, а то и расплакаться у них на груди.

Травя анекдоты, они уже подходили к концу второй очереди машин, замыкаемой синим «Москвичом» с местными номерами, когда увидели еще одну. Это была средней длины фура с пестрыми иностранными надписями на боках тентованного борта, трепыхавшегося от несильного ветра. Ниточки завибрировали сильнее, из общего фона стали выделяться несовместимые раздраженность и беззаботность, разбавленные легким и чуть приторным запахом благодарности. Послышался скрежет чего-то железного, затем глухой стук, чей-то натруженный стон и опять скрежет. Возле машины была видна тень человека, склонившегося над колесом.

«Потенциальный клиент», - сразу отметил про себя Шурик.

«Вот она и птичка», - подумал Владимир.

А Денис замычал и просто указал туда пальцем.

Фура, к которой направлялись трое подростков, не замечавших вони собственной чести и совести, протухших, словно разбитое яйцо, стояла обособленно от других авто на спуске к речке. Освещенная яркой лимонной луной, с откинутой вперед кабиной, в которой горел свет, с неясным силуэтом человека, вероятно, бортовавшего заднее колесо, машина с непонятными надписями на боках манила к себе. И Шурик понял: пройти мимо просто нельзя, непростительно. Запах кислого стал настолько сильным, что заглушил все остальные запахи, и Шурик в очередной раз чихнул.

- Ну что, на посошок? – усмехнулся Владимир, подмигнул Денису и хлопнул Власова по плечу.

Те одобрительно закивали, браво заулыбались и прибавили шагу.

Когда они уже подходили к машине, я окончательно уверился в том, что не ошибся. Вибрация ниточек, которые я нащупал несколько минут назад, исходила от того самого здоровяка, менявшего пробитое колесо. Его эманация была полна ноток усталости и раздраженности, даже некоторой злости. Кое-что можно было понять сразу, но остальное было скрыто в глубине его сознания, оставляя на поверхности лишь верхушку айсберга-негатива. День у него вышел не совсем удачным: командировка без напарника, два пробитых колеса за последние шесть часов, да еще штраф от ГАИ – за отсутствие документов на груз, которыми руководство его так и не снабдило. Когда ребята были в двадцати шагах от него, он обернулся и, посмотрев на них, разогнул спину. Его внутренний айсберг ударило, тот загудел, словно был готов к предстоящей атаке, после чего погрузился в воду и затаился. Здоровяк их ожидал. Сомнений уже не было.

Одет он был в клетчатую красно-черную рубашку с короткими рукавами, с большим черным пятном от мазута на животе. Положив монтировку на лежавшее колесо, он вытер ладони о спортивные штаны, закатанные выше колен, затем тыльную сторону рук – о пятно на рубашке. Обул шлепанцы, стоявшие рядом, и неожиданно тонким голоском спросил:

- Чего надо?

Все началось по отработанной схеме. Сепухов заговорил, Кореликов подхватил, Власов же стоял на стреме, озираясь и прислушиваясь к разговору. То, что сейчас все пошло по-другому, Шурик понял сразу же. Здоровяк с первой минуты начал проявлять враждебность, не давая вешать себе лапшу на уши. Его речь в основном состояла из «со мной такое не прокатит», «фуфло суете», «да мне про вас все известно» и разных эпитетов к слову «шпана». Но Владимир и Денис сдаваться не хотели. Их упорство теперь уже больше походило на дерзость вперемешку с тупостью, и Шурик сравнил их с двумя баранами, пытавшимися расшибить рогами бетонную стену. Они продолжали рассказывать о больной бабушке, голоде в большой семье и желании продать почти задаром фамильные драгоценности. Может быть, успех предыдущих сделок притупил их чувство опасности, или же наоборот: прибавил им уверенности, некой бравады, заставлявшей не обращать внимание на эту опасность. Как бы там ни было, Шурик не ощущал себя так же спокойно и уверенно, как его товарищи. Он обошел машину с другой стороны – так, чтобы видеть здоровяка со спины, и стал почти лихорадочно искать в порванном кармане куртки тяжелый кастет, провалившийся под подкладку. Сжав теплый кусок металла в руке, он долго примерялся и, наконец, пришел к выводу, что без кастета будет удобней, потому что привычней. Но, продолжая слушать все накалявшийся диалог возле машины, Шурик все-таки сделал выбор в пользу кастета, ставшего противно липким и скользким.

- Ну, вы, шпана, совсем уже оборзели! – вскипел здоровяк. – Золото, говорите?

Выхватив из рук Кощея сиявшую в лунном свете «дырку», он тут же сунул ее в рот и рукой надавил снизу на подбородок. Раздался щелчок. Здоровяк выплюнул на ладонь две половинки кольца. Денис открыл рот, глядя на поломанную «дырку». Владимир тоже молчал. Черный цвет изломов выдаваемого за золото товара говорил сам за себя. Ребятам оставалось только делать вид, что для них это полнейшая неожиданность. Здоровяк что-то кричал, потрясая кулаками, и они попятились от него. Но он совсем забыл о третьем. Власов подбежал сзади и с силой ударил обернувшегося верзилу в подбородок. Ударил кулаком, без кастета, хлестко и до боли в плече. От неожиданности здоровяк сел на землю и, зарычав, словно дикий зверь, попавший в капкан, о котором знал, но забыл, затряс головой. Схватив монтировку, он с криком кинул ее вслед убегавшей шпане. Но не попал. Юркнув под мост, трое подростков скрылись из виду…

 

***

Желтая луна, присевшая отдохнуть на макушку старого дуба, с грустью смотрела на происходящее. Ниточки звенели, словно струны гитары, натянутые невидимым гитаристом до крайности, и казалось, что еще мгновение – и они порвутся, и тогда случится что-то ужасное. Но ужасное уже произошло, и мне довелось быть не только свидетелем этого, но и участником. В тот вечер я покинул тело Александра в надежде, что мы с ним больше не встретимся. Мне не хотелось его искать.

Но он пришел сам – через несколько дней. И в этот раз его жажда денег уже не скрывалась под личиной добропорядочного человека, размышляющего о любви и чести. И у него уже не оставалось сомнений. Впрочем, как и у меня не оставалось сомнений в том, что он придет снова. И он приходил - приходил еще два раза, пока я не решил с ним проститься навсегда. Я остался разочарован, но… в одном Александру все же был благодарен.

Я разобрался в новой, но, как мне тогда казалось, бесполезной способности своего Дара: распознавать, чувствовать людскую страсть к деньгам, золоту и другим материальным ценностям… через запах. Мой организм, или, правильнее сказать, - натура, - противилась этой похоти, поглотившей все человечество, еще с детства. Но только через сто лет, во время пребывания в оболочке Адександра Власова, я наконец-то узнал, какой у этой похоти отвратительный, кислый запах, заглушающий все другие – запах, заставлявший меня чихать, а мои глаза – слезиться. Мне захотелось научить свою натуру не реагировать подобным образом на эту страсть. Я учился, стараясь добиться желаемого результата, - учился несколько лет, делая это в разных оболочках и, в конце концов, у меня получилось. Сталкиваясь с жаждой денег, я так же, как и раньше, чувствовал этот специфический запах, но теперь усилием воли мог его подавлять, прятать под другие, - приятные, - запахи. Мне почему-то верилось, что однажды это обязательно пригодится, в чем-то поможет, и, возможно, это «что-то» окажется важным для меня.

Именно так все однажды и произошло.

У последнего редактора также имелся свой дар.

 

***

Седьмой дважды повернул ключ и вошел в кабинет. В нос ударил резкий запах цветов. Он щелкнул выключателем, лампочка загорелась, но тут же раздался хлопок – и кабинет вновь погрузился в темноту. Однако Последний Редактор успел увидеть то, чего он совсем не ожидал. Весь кабинет оплетала паутина. Миллиарды тоненьких ниточек толщиною в микрон заблестели в ярком свете и исчезли. Просто перегорела лампочка. Но Седьмой понимал: паутина оставалась.

Он вышел в коридор, включил фонарик и посветил в открытую дверь. Но в кабинете уже было пусто. Если, конечно, не считать большого стола, четырех стульев, кресла, двух шкафов, в одном из которых должен лежать труп, люстры, часов, телефона, жалюзи. Все было на месте! Но не было больше ниточек. Конус желтого света продолжал беспорядочно бродить по комнате, но ничего похожего на паутину не находил. Свет фонарика становился все тусклее, пока не исчез. И снова наступила темнота.

«Господи, сделай так, чтобы это был сон», - подумал Седьмой.

Он услышал настойчивый звук, доносившийся из кабинета. Это двигалась по кругу беззвучная секундная стрелка его электронных часов «Citizen», висевших на стене. Подарок сотрудников в прошлом году на юбилей. Боже мой, какой это был праздник!

Седьмой закрыл глаза.

Какой это был праздник… Его в буквальном смысле носили на руках! Его боготворили! А что сейчас? Сейчас он убийца, убийца Бога, которого предал, продал вечной темноте за Дар, коим тот обладал, словно Иуда за тридцать сребреников. За Дар, которым он так и не сумел воспользоваться! Там, на Красном рынке у него был шанс это сделать, предотвратить трагедию, изменить события, описанные в книге. Но вместо этого он сам стал их участником. А все почему? Дар, который он отнял у Бога, оказался не по зубам Седьмому. И Седьмой теперь понимал, почему же ниточки не покорились ему. Он просто не заслуживал этого Дара. Он не был слишком чист для него. Равнодушие, насмешка, жажда наживы, ложь по отношению к другим и к себе, превознесение себя над окружающими, подхалимство и пресмыкательство перед вышестоящими – всем этим он жил свои долгие годы – пятьдесят один год! – не зная или не желая знать, можно ли прожить без всего этого.

Можно! Но как жаль, что это понимаешь только спустя полвека, и то – стоя в полном одиночестве в темном коридоре, закрыв глаза, перед дверью такого же темного кабинета, в глубине которого должно лежать мертвое человеческое тело. Хочется завыть от досады, попросить прощения перед всеми, и особенно – перед Богом, с которым еще сегодня днем он сидел за одним столом!

Неожиданно на столе, за которым он еще сегодня сидел вместе с Богом, что-то щелкнуло, и засветился экран монитора. Затем послышался скрип, словно в кабинете открылась старая калитка, и затрещал телефон. Опять этот чертов модем! Включается, когда ему вздумается. Ну… или когда кто-то решает подключиться к Интернету. Но кто?

«Ты знаешь сам, просто боишься», - пронеслось в голове человека, стоявшего в коридоре, и человек зашел в кабинет.

Закрыв за собой дверь, Седьмой обошел стол и сел в свое любимое кожаное кресло. На мониторе отображался процесс подключения к провайдеру. Открылся сам собою браузер, в строке адреса появилось « yandex . ru », и монитор осветился знакомым желто-белым окном поисковика. Седьмой уже не удивлялся. Положив руки на стол, он просто смотрел на монитор. В окошке «поиск» появился вопрос «убийство в редакции крупного издательства «Сократ». Затем стрелочка мышки пододвинулась к «расширенному поиску» и поставила галочку напротив «искать в завтрашнем дне». Вскоре показалась лупа, а вслед за ней и первый десяток сайтов по заданному вопросу. Машинально щелкнув по одной из синих строчек, Седьмой стал читать выдержку из «Московского комсомольца».

«Хладнокровное убийство беззащитной женщины-вахтерши повергло в шок видавших виды оперативников. Убийцей оказался известный редактор Гончаров А. Д., работающий в этом же издательстве около двадцати лет. Как сообщил старший следователь милиции Жук Е. К., в ночь на 10 сентября 1999 года Гончаров пробрался в здание издательства «Сократ» с заднего хода с целью произвести поджог. В настоящий момент мотивы преступления выясняются. Но уже сейчас достоверно известно, что внутри здания преступнику с двумя канистрами бензина попыталась помешать совершить злодеяние отважная женщина шестидесяти двух лет, работавшая там ночным сторожем – Милосердова И. С.

Забежав в свой кабинет, преступник схватил со стола железную статуэтку в форме Эйфелевой башни и нанес ею смертельный удар в глаз нежеланному свидетелю. Потом Гончаров облил бездыханную жертву бензином и собирался поджечь тело. В это время появился Екатеринов С. В. – сын погибшей, пришедший подменить свою мать, но… застал ее уже мертвой. В ожесточенной схватке Екатеринову удалось обезвредить убийцу своей матери, продержав того связанным вплоть до приезда оперативной группы милиции».

Седьмой не верил своим глазам. И это о нем?! Предательский холод, сковавший все тело, ответил ему: да – это о нем.

Неожиданно он услышал шаркающие шаги в коридоре. Дверь открылась. Кряхтя и прихрамывая, в кабинет вошла вахтерша Инна Степановна Милосердова – та самая, про убийство которой он только что прочитал в Интернете.

- Вот на чем Богу приходится иногда кататься. Неудобный старый поломанный автобус, того и гляди накроется! - проговорила Инна Степановна и опустилась на стул напротив Гончарова Алексея Дмитриевича.

- Старый автобус! Ему уже давно на свалке место, - машинально ответил обескураженный редактор. - Но есть те, кому он так дорог.

Знакомый блеск в пожухлых глазах старой вахтерши развеял все сомнения. Это был он – чудо-писатель, Бог в человеческой оболочке, единственный обладатель самого редкого Дара на земле! Только сейчас он находился в теле вахтерши, одетой в старое платье и вязаную кофточку. Он был жив. Жив!

- Жива! – проговорила Инна Степановна. – Если не вдаваться в детали.

Скрывая дырки на кофте, женщина подвернула рукава. Посмотрела на часы за спиной редактора и сказала:

- У нас есть двадцать семь с половиной минут.

- Сын?

- Да. Ведь есть те, кому этот автобус так дорог. – Женщина усмехнулась. - Он уже одевается. Кладет в пакет термос с чаем, бутерброды, любимый порножурнал.

Гончаров продолжал сидеть неподвижно. Вопрос, о котором он даже не подумал, Нонталпафиг уже знал.

- Где настоящий водитель? Она спит на диване – даже не зная, что ее тело бродит по коридору. – Закашлявшись, старая женщина выплюнула в платок сгусток крови. - Оставлять себе такую оболочку не имеет смысла, не так ли?

Гончаров кивнул. Женщина продолжила:

- Но не это главное. Мы должны успеть. Успеть договориться. К тому же, у вас есть несколько вопросов, ответы на которые вы вполне заслужили.

Вопросы. Главный вопрос, который его сейчас интересовал, был уже не «как вынести труп из редакции?». Его интересовало сейчас совсем другое. Указав на монитор, Седьмой спросил:

- Один из сценариев?

Старушка небрежно кивнула:

- Да. Пусть не самый изысканный. Но, признаться, вполне реальный. Даже почти ничего добавлять не придется.

Старушка казалась довольной, и говорила с не сочетавшейся с ее видом деловитостью. Разведя руки в стороны, она добавила:

- Разве что вместо одеяла и пакета придется взять с собой пару канистр. С бензином, например.

Противное щелканье стрелки часов за спиной выводило Седьмого из себя, пробуя на прочность его вконец расшатавшиеся нервы.

- А как же Лена – моя жена? Д-дочь? – Голос его предательски дрогнул.

«Нужно взять себя в руки», - подумал Седьмой, и, сделав глубокий вдох, продолжил:

- Танечка учится на последнем курсе. Экономист. Сейчас у нее сессия.

С прежней уверенностью старушка озвучила развитие сценария:

 - Дочь не сдаст ни одного экзамена. Узнать, что твой отец убийца – такое не каждый вынесет. Жена сойдет с ума, а через полгода выпрыгнет из окна психушки – прямо на железную оградку.

Седьмой сжал кулаки и подался вперед. Старушка даже не пошевелилась.

- Измени сценарий, - процедил сквозь зубы редактор, чувствуя, как похолодело на сердце. – Измени этот проклятый сценарий.

В этот раз старушка не усмехнулась. Придвинувшись к редактору и обдавая его запахом гнилых зубов, она прошептала:

- Это в твоих силах – изменить жизнь тех, кто тебя окружает.

Отстранившись от редактора, НТФ опустил старушечью голову и исподлобья посмотрел на Гончарова Алексея Дмитриевича. Тот откинулся назад. Обхватил голову руками и простонал:

- Но я сжег... Я сжег эту проклятую рукопись! Я… испугался и сжег. Ваш Живой Роман сгорел сегодня у меня на глазах! Вы понимаете?!

Старушка округлила глаза и, облегченно вздохнув, ответила:

- Ну, если это действительно так, стоит ли вам теперь беспокоиться? Вы мне его продиктуете. – Она снова выплюнула в платок кровяной сгусток и воодушевленно зачастила: - Главное, что вы живы. Ваша жена не сойдет с ума, а дочь сдаст все экзамены. Узнать, что отец ослеп – это ведь не весть об убийце. Не так ли, мой юный друг?

- Ослеп?!

- Да, вы слепы. Разве не вы только что сказали, что сожгли мою рукопись на своих же глазах? По-моему, этого достаточно, чтобы лишиться зрения. Как же вы могли такое забыть?

Как он мог такое забыть?! Он бы никогда не забыл такое! И Седьмой вспомнил. О звонке Лены – она сказала, что сегодня задержится. О том, как он решил поехать на дачу. Работать на даче ему нравилось больше, чем в своей трехкомнатной квартире в центре города. Обстановка располагала. О том, как его провожал почти до автобусной остановки сам загадочный писатель – живой и невредимый. Они долго и с интересом разговаривали, обсуждая, что можно добавить в романе, и дружелюбно расстались, обменявшись крепким рукопожатием.

Старушка, возвращая Седьмого в кабинет, удивленно спросила:

- Разве вы об этом забыли?

Седьмой вспоминал. Он сильно продрог под дождем и, приехав на дачу, решил растопить камин. Возился он с ним долго, но наконец управился. К тому времени на электроплитке сварились макароны, и Седьмой поужинал. Бутылка виски, подаренная сотрудниками на прошлогодний юбилей, пришлась очень кстати.

Седьмой потягивал виски перед камином и читал рукопись, пока его не одолел такой же крепкий, как и виски, сон.

- Вы заснули, мой юный друг! – воскликнула вахтерша. – Заснули, как младенец. Лежа перед камином на толстой овечьей шкуре, вы так набрались, что все слова в моей рукописи стали расползаться, словно муравьи! Положив мою рукопись себе на лицо, вы легли на спину и с блаженной улыбкой заснули.

- Положив вашу рукопись на лицо? – неожиданно резко переспросил Гончаров.

- Именно, - кивнула старая женщина. – Напились и заснули. И тут случилось непредвиденное!

- Рукопись загорелась? – уже без жизни в голосе спросил редактор, втянув голову в плечи.

- Да! Уголек из камина упал на мою рукопись. И рукопись загорелась. Загорелась прямо на ваших глазах!

- Но… Это же невероятно! Неужели от такой ужасной боли я не проснулся?! – Лицо Гончарова в мерцающем свете монитора приобрело багрово-синий оттенок.

Старушка хихикнула:

- Конечно, проснулись, мой друг, но немного позже. Половина рукописи уже успела сгореть, когда вас разбудила жгучая боль. Не видя ничего перед собой, еще не протрезвев, вы чувствовали, как по глазам ползают огненные змеи. Вы вскочили, но было уже поздно. Почти поздно.

- Но это бред! – Гончаров отодвинулся назад, и спинка его кресла уперлась в стену.

- Но ведь он ваш! – пожала плечами вахтерша. – И он спас вашу семью. Вернее, спасет. Ведь все зависит только от того, вспомните ли вы дальше. Поверите ли в то, что удалось вспомнить.

 Последний Редактор обвел взглядом кабинет и остановился на статуэтке в виде Эйфелевой башни. Она сияла золотым блеском, но радости уже не вызывала. Посмотрев на вахтершу, редактор сказал:

- Но на моих глазах сгорела только половина рукописи. Остальное сгорело на полу. Я смогу продиктовать лишь половину.

Нонталпафиг снова пожал старушечьими плечами:

- Но ведь и вы слепы только наполовину.

С большим трудом шевеля обгоревшими губами, едва различая силуэт человека напротив, Последний Редактор проговорил:

- Но в таком случае мне не придется никого убивать! И, к тому же, я не стопроцентный слепец!

Прикрыв обгоревшие веки, вспыхнувшие огнем, Седьмой застонал.

«Боже, как больно!»

- Наполовину слепец. Наполовину сойдет с ума ваша жена, а дочь сдаст всего половину экзаменов. Она никогда не получит диплом, потому что всегда будет знать лишь половину. Разве это то, что устроит вашу семью?

Седьмой понимал, что его семью это не устроит. И, кажется, теперь он знал, что нужно сделать. Он сам теперь в силах изменить свой сценарий – изменить полностью, а не наполовину. Главное: сделать усилие, и вернуться снова на дачу, оказавшись там возле камина.

- Осталось две минуты и десять секунд. – Голос старушки никак не вязался с голосом Бога, но Седьмой уже об этом не думал.

Все перевернулось, потом еще раз – и вот он опять лежит возле камина.

Он стал кричать. Кричать, как сумасшедший. Беспощадный огонь выжигал ему глаза, а он, вцепившись в овечью шкуру, боялся даже пошевелить головой. Две минуты… Главное – продержаться две минуты! Слова горящей рукописи вместе с огнем заползали в его мозг, чтобы остаться там навсегда. Через две минуты сюда войдет Лена, которая никогда не сойдет с ума – даже наполовину. Войдет его жена, которую он так любит. И в этом он не лукавил. Пожалуй, только в любви к своей семье он все время был искренен. И, пожалуй, только этого достаточно для того, чтобы жить, жить дальше. Седьмой потерял сознание…

 

***

Однажды, когда я был маленьким, отец принес с охоты убитого волка, и, вывалив добычу у порога, с гордостью сказал:

- Когти, клыки! Это ли главное? Заряженное ружье и меткий глаз – и человеку не страшен даже такой огромный волчище!

Волк был действительно большой. Особенно для меня – шестилетнего мальчугана.

«Боже мой! – подумал я тогда. – Ну, а если бы у отца не было ружья, или оно бы не выстрелило, или бы он не попал в волка? Что тогда?»

Ответ я знал точно. Отец проиграл бы схватку со зверем.

К чему я это вспомнил? Мое повествование, которое я создавал целую сотню лет, уже подходит к концу. И теперь я знаю точно, что у человека есть оружие намного лучше любого ружья. Самое главное: научиться пользоваться им, ведь оно дано на этой планете лишь человеку.

 

       ***

       Гончаров Алексей Дмитриевич потерял сознание. И тут открылась дверь, и в дом вошла его жена. Через десять минут приехала «скорая помощь» и увезла редактора в больницу. Там его ожидала отдельная палата. Заведующий отделением Виктор Павлович Мелешко оказался хорошим знакомым жены Гончарова. В тот же вечер он лично прооперировал Алексея Дмитриевича. Однако… зрение Последнему Редактору вернуть так и не удалось…

Через три месяца семь дней восемь часов тридцать три минуты двадцать две секунды купили первый экземпляр моего романа. Не скажу, что я не был рад этому. Это был мой ребенок, мое творение, которое я создавал целую сотню лет. И не радоваться этому я, конечно же, не мог.

       Седьмой был одним из немногих, кто мне импонировал в моем романе. Один из немногих внедренцев. Единственный пожелавший войти в роман добровольно. Я еще встречался с ним несколько раз. После того, как его ожоги зажили, я приходил к нему домой, и мы общались. Там с его слов я переписал мой сожженный роман заново. Там он узнал ответы на некоторые вопросы. Сейчас они живут с женой прекрасно. Как говорится, душа в душу. Его дочь сдала все экзамены, получила диплом, а через месяц – отличную работу по специальности. Седьмой теперь получает пенсию по инвалидности. Пишет книги. Вернее – диктует жене. Он счастлив. Последний Редактор обладает уникальным даром: думать не думая. Некоторые называют это развитой интуицией, не более. Что ж. Пусть будет так. Главное, что он не жалеет о том, что случилось. Впрочем, как и я.

       - Как вы узнали… что я решу вас обмануть… убить, отобрав ваш Дар?

       - Это случилось не сразу, мой друг. Сначала появился отвратительный кислый запах. – Голос жены поначалу напрягал Седьмого. Вернее, напрягало то, что этим голосом говорил Нонталпафиг.

       - Запах?!

       - Именно. Некий индикатор вашего страстного желания материального богатства.

По шороху одежды и шагам Последний Редактор догадался, что его жена направилась к круглому стеклянному столику на высокой хромированной ножке, который стоял недалеко от балкона. Графин стукнул о край стакана, раздался плеск воды.

– У вашей жены больное сердце. Она это скрывала, пила таблетки, а не капли – чтобы вы не догадались. Думаю, будет честно, если я расскажу вам это. Берегите ее, мой друг. Наши оболочки такие капризные.

«Капризные. Как точно подмечено... Он сказал: у Лены больное сердце?! Черт, а я даже не догадывался! Если верить писателю, с женой все в порядке. Она в своей оболочке, только находится в подобии летаргического сна – на время пребывания в этой же оболочке НТФ. Почему-то я верю ему. А разве у меня есть выбор? Что если он читает мои мысли? Но он обещал не делать этого. Почему? Чтобы показать, что не боится меня? Нет, не то. Может быть, он хочет истязать меня? Испытывает на мне новые возможности своего Дара? Думаю, нет. Опять не то. А что, если это дань уважения ко мне? Что, если я заслужил это?»

Жена Седьмого подошла к креслу и села напротив мужа:

- Насчет запаха. Сами того не догадываясь, при одном виде полуторакилограммового куска золота в форме статуэтки, вы оповестили меня о своей страсти. Страсти, которой одержимы все люди – все, кого мне удалось повстречать за свои долгие сто с лишним лет.

       - Страсть к золоту?

       - Страсть ко всему, за что можно приобрести материальные блага. Как ни горько осознавать, но эта страсть и есть основной двигатель человечества…

     Нонталпафиг замолчал, дав время осмыслить свои слова. Затем осторожно спросил:

- Вы подумали о любви? О продолжении рода? Что вы! Я не читаю ваши мысли. Просто так всегда думают люди. А вы же человек.

От Нонталпафига пахло так же, как от жены. Плюс ее же голос. Близость ее тела. Последний Редактор одернул себя. Думать об этом, когда…

Голос жены произнес:

- Любовь. Дети. Это всего лишь инстинкты, позволяющие не остаться в одиночестве. Но… должен признаться – все-таки это прекрасные инстинкты.

       Седьмой откашлялся и спросил:

- Вы все же так считаете?

       Снова зашуршали шаги, снова стукнул графин о стакан, и снова полилась вода. Взяв из рук жены стакан с водой, Седьмой его жадно выпил.

- Без всякого лукавства я признаю это всей своей сущностью, - снова сев в кресло, сказал Нонталпафиг так, словно говорил о чем-то грустном. - Любовь к ближним смогла бы компенсировать человеческую любовь к золоту, если бы… это золото не обеспечивало существование любви к ближним.

       - И все-таки вы это признаете? – изумился Последний Редактор.

       - Еще бы, мой юный друг. Еще как признаю. Оттого и остаюсь внутри своего Дара в полном одиночестве, а единственный ребенок для меня – это мой роман. Мой живой роман, а значит – это мой живой ребенок.

       В наступившей паузе Седьмой услышал, что в ванной комнате капает вода.

«Опять Таня плохо кран закрутила», - машинально подумал он, уже не удивляясь тому, что может слышать через две закрытые двери.

       - Так значит, то, что вы чихали – это была своего рода… аллергия? – спросил он.

       - В самую точку, мой друг! – оживился Нонталпафиг. - Ее провоцировал запах денег, исходящий от вас, и оповестивший меня, что вы, как и многие, желаете получить выгоду от встречи со мной – и очень желаете!

Седьмой виновато пожал плечами.

- Это меня насторожило, – продолжал Нонталпафиг, – ведь ни в ваших словах, ни в ваших мыслях я не встречал ничего похоже на такую концентрацию страсти. Даже больше. Вы были переполнены любовью ко мне. В своих мыслях вы меня просто боготворили!.. Кстати, вы не чувствовали тогда запах цветов?

       Последний Редактор кивнул:

       - Еще как чувствовал! Меня это удивило. Ведь…

       Перебив своего слепого визави, НТФ нараспев произнес:

       - Вокруг не было никаких цветов, а вы будто находились внутри оранжереи.

       - Ну да!

       - Я научился подавлять ненавистный мне запах денег. И, если так можно сказать – генерировать в ответ запах цветов. Ничто меня так не успокаивает, как запах чудесных тюльпанов, ландышей, роз, например.

       «Вот уж не ожидал», - подумал Седьмой и спросил:

- Получается, если кто-то рядом с вами охвачен такой человеческой страстью, вы создаете запах цветов?

- Ответная реакция, - довольно произнес НТФ голосом жены.

- По-моему, это просто чудесно. Должен признаться, я… приятно удивлен, - сказал Последний Редактор, чувствуя на себе тяжелый взгляд собеседника.

       - Вижу, вы мне не лжете, - наконец произнес писатель. - Вам все еще интересно, как я узнал о вашем подспудном желании меня убить?

       - Если я достоин этого ответа… - вяло начал Седьмой, но НТФ снова перебил его:

       - Такой информации, вы хотели сказать? Думаю, да… Таблетка начала действовать. Не забудьте направить жену к доктору. Ведь вы ее любите…

Седьмой промолчал, но, кажется, от него и не ждали ответа.

- Человек, умеющий скрывать свои мысли. Я сразу понял, что вы особенный. Ничем не выдавая своих желаний, вы все-таки не смогли удержать запах самой настоящей золотой лихорадки. И мне ничего не оставалось делать, как войти в вас. Оставив на некоторое время свою оболочку в позе читающего рукопись, я запрыгнул на подножку вашего автобуса – да так ловко, что вы ничего не заметили! То, что я увидел, меня шокировало! То, в чьем отсутствии я был уверен, существовало! Черная нить – нить смерти! Она соединяла наши оболочки! – Голос НТФ был полон искреннего изумления, даже какого-то восторга. - Я столько раз видел подобное… Но всегда мог видеть это из своего автобуса. Сейчас же связь убийцы с жертвой, где я был жертвой, была видна мне лишь из вашего!

       Последний Редактор наклонив голову, уткнулся подбородком себе в грудь и прошептал:

       - Черт, я даже не подумал об этом. Нить Смерти – она меня выдала. - Подняв голову, он «посмотрел» своими обожженными глазницами на жену. - Вы знали, что я вас убью. Или, по крайней мере… попытаюсь это сделать. И, тем не менее, оставили монолог в романе. Дав добро на свою же ахиллесову пяту, о которой не нужно и заявлять, вы, в то же время, оставались слишком невнимательны. И не смогли предотвратить свое убийство! Но почему?!

       «Он пожал плечами», - подумал редактор, и был прав.

       - Одно из двух: или развиваться, или угаснуть. Я никогда не простил бы себе, если бы лишился такого шанса.

       Но ведь он видел эти ниточки! И дергал за них! Скрытый монолог – он осуществил заложенный в него смысл!

       - Но я же видел эти ниточки! Ваш Дар – разве он не стал моим сразу после вашей смерти? Разве не вы искали запасные автобусы, но не могли найти их?

       Голос жены был так же искренен, как и раньше:

- Я действительно испугался тогда. Пожалуй, никогда еще я так не пугался. Мой Дар стал на время вашим, а я не смог отыскать запасные отходы к спасению. И я действительно умер.

- И? – Это был неполный ответ, и Седьмой требовал объяснения.

- Моя смерть оказалась клинической.

- То есть?

Нет, конечно, Седьмой знал, что такое «клиническая смерть». Но в данном случае это все равно не делало ответ полным.

- Будучи простым человеком, я был уже мертвым. Мой мозг проткнула железка, погубив его, но сердце моей оболочки все еще продолжало биться. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Даже тогда, когда вы засунули мое тело в шкаф, сердце не остановилось.

       - Я щупал ваш пульс!

       - Приложи вы зеркальце к моим губам, вы бы все поняли. И у вас был бы шанс что-то изменить. Но вы этого не сделали. И оставили этот шанс мне. Мозг оболочки был мертв, но Моя Жизнь лихорадочно искала путь к спасению.

       «И он нашел этот путь», - подумал Седьмой, зная, что прав.

       - И Она нашла этот путь, - сказал Нонталпафиг знакомым голосом жены, но с чуждой ей интонацией. – Через несколько минут после того, как вы ушли домой и прихватили с собой мою рукопись, сердце оболочки в шкафу остановилось, высвободив Мою Жизнь из заточения. Да-да, мой друг. Именно «заточение». Тюрьма, если хотите! Отравляющий разум яд, если быть точнее. Умирающая оболочка с убитым мозгом лишала находившуюся в ней Мою Жизнь способности мыслить. Но оставались законы физики. Моя Жизнь, наполненная последним теплом уже мертвого тела, словно мыльный пузырь, стала подниматься вверх, к потолку, чтобы… через несколько мгновений остыть и исчезнуть навсегда.

       Наступившую паузу первым нарушил Седьмой:

       - Интересная трактовка души. Мыльный пузырь. Подняться вверх, остыть и исчезнуть. А как же ангелы? Черти? Что заберут они с собой, если ваша душа исчезнет? И… куда она может исчезнуть? И почему не исчезла?!

       - Вы путаете тонкие материи с физическим миром, мой друг. А Моя Жизнь физический мир еще не покинула. И, к тому же… она не стала остывать.

       Седьмой помотал головой:

       - Тогда я ничего не понимаю. Разве вы не сказали сами, что умерли?

       Нонталпафиг, довольно прищелкнув пальчиками жены редактора, ответил:

- Сказал. Но вся фишка в том, что умер водитель автобуса, на котором я катался. А Моя Жизнь повиновалась инстинктам, выработанным за сотню лет, и, высвободившись из мертвого тела, пыталась найти привычные Ей ниточки, паутинки. Но… мой Дар вы уносили с собой. Вы уносили с собой возможность видеть невидимое, просить у него помощи, управлять им. Однако я позволю себе забежать немного вперед: оставались ниточки другие - созданные человеком, и наполненные чудовищной силы энергией!

       - Провода?

       - У вас отличнейшая интуиция, мой друг! Электрические провода, кабели, проложенные в вашем кабинете – по полу, на стенах, по потолку! Но обо всем по порядку. – Нонталпафиг встал из кресла и зашагал по комнате. - Как я уже говорил, Моя Жизнь цеплялась за любую возможность, и Она эту возможность нашла. Освободившись от мертвого тела, отравляющего даже инстинкты, Жизнь поднялась к потолку. Но, вместо того, чтобы остыть, опуститься вниз и попасть на чашу весов всех лопнувших шариков, Она стала делать обратное. Без ведома своего хозяина, будучи разболтанным сгустком живой энергии, не желающей погибать, Моя Жизнь стала сжиматься! Становясь меньше в размерах, Она становилась сильнее. Высвобождающаяся энергия давала возможность сжиматься дальше, делая Ее еще сильнее!

       - Эффект черной дыры?! – Седьмой был потрясен, и не пытался этого скрывать.

       - Вы опять опередили мою мысль. Подобное явление в космосе ученые называют гравитационным коллапсом. Но все происходило на Земле, в маленьком душном кабинетике, чуть ниже потолка, - напротив часов, висевших на стене, и телефона, висевшего под часами. Это происходило в микромире, и, находись вы в то время в своем кабинете, вы наверняка бы заметили искрящуюся янтарную точку, висящую в воздухе.

       - Разве такое возможно? – недоверчиво спросил человек с обожженными глазницами.

       - Любой, даже посредственный, физик не станет отрицать микромира. Как и не станет отрицать существование сил, действующих там – сил, намного превосходящих нам известные. Взять хотя бы простой пример: атомная энергия – это самый мощный известный источник энергии на сегодня. И какое благо, что человеку неизвестны более мощные источники. Какой силы оружие он смог бы тогда создать! Однако энергия микрочастиц может быть не только разрушительной, но и созидательной.

       - Как в вашем случае, - произнес Седьмой, как ему показалось, без тени иронии в голосе.

       - В моем же случае это были, прежде всего, инстинкты. Моя Жизнь, чтобы существовать дальше, искала пути для этого и нашла их. Не имея больше возможности видеть ниточки и управлять ими, Она обнаружила нечто большее.

       - Большее?

       - Да, мой друг. Ведь что такое ниточки? Всего лишь производная от Чего-то Необъятного, Вечной Субстанции, растворившей в себе всю планету – со всем живым и неживым, со всем видимым и невидимым, с материальным и нематериальным. Моя Жизнь нашла связь с Ней. Безграничная Энергия, Эфир – как ни называй, постичь Это не в состоянии ни я, ни вы, ни кто-либо другой.

       - Эфир… Я когда-то читал о подобном… Но… Ваша Жизнь…

       - Она лишь нашла связь с Ним – минимум для того, чтобы выжить… и максимум для того, чтобы вернуть утраченный вами Дар. Сжавшись до размера элементарных частиц, и оказавшись по своей сущности небольшим электрическим зарядом, Моей Жизни не составило большого труда слиться с энергией, себе подобной.

       Нонталпафиг замолчал и остановился, перестав наматывать круги по комнате, а Седьмой спросил:

       - Вы вошли в провода?

       Хлопнув в маленькие ладошки Лены, НТФ ответил:

       - Можно сказать и так. Я стал единым целым с электричеством, опоясавшим, словно паутиной, всю планету! Еще никогда я так быстро не передвигался! Однако оставалось одно большое «но»… Это были всего лишь инстинкты, обеспечившие Моей Жизни Ее существование, но не позволяющие моему разуму быть таковым.

       Нонталпафиг снова сел в кресло, затем резко встал, подошел к столику, выпил воды и вернулся.

       - Мой Дар, который на время стал вашим, также имеет структуру, схожую с электричеством. Когда вы сели в лужу, увидев трагедию на дне канавы, вы потеряли самообладание, и больше не смогли удерживать Дар, не терпящий слабости. Он покинул ваше тело…

       - … и тоже вошел в провода? – перебил Седьмой свою жену. – Скорее всего – в кабель, проходивший по дну траншеи?

       Жена рассмеялась, и это даже обидело Седьмого.

       - Что вы, мой друг! Кабель был еще обесточен! – Жена снова хлопнула в ладоши. – Нет. Мой Дар вышел из вашего тела и слился с Эфиром, через которые проходили ниточки, созданные человеком…

       Седьмой снова перебил:

       - … и по которым путешествовала в тот момент Ваша Жизнь.

       - Именно, мой друг! А знаете, что случилось дальше? Мой Дар стал искать Мою Жизнь, а Моя Жизнь стала искать Мой Дар! И знаете, где произошла встреча? Вы не поверите. В вашем кабинете, мой друг! Мой Дар вернулся туда, где расстался со своим прежним хозяином. Моя Жизнь сделала то же самое. И это свершилось!

       Последнее слово жена Седьмого почти прокричала. Извинившись, она снова выпила воды, предложила мужу, а затем сказала:

       - Наша встреча оказалась слишком бурной.

       Седьмой наморщил лоб:

       - В смысле?

       - Выбило пробки.

       Седьмой развел руками:

       - И вы все равно остались живы!

       - Чтобы перейти на соседнюю дорогу, мне понадобилось какое-то мгновение. Ведь оставалась рабочей линия телефона. Старушка исправила неполадку. Затем подошла к телефону и позвонила сыну… Что было дальше, мой друг, вы уже догадались.

       Да, догадаться о том, что случилось дальше, особого труда для Седьмого не составило. В наступившей тишине он услышал, как в соседней комнате спрыгнула с кровати его кошка Мурка. И осторожно спросил:

       - И все-таки: что же случилось с телом?

       Нонталпафиг ответил не сразу. Открыв дверь на балкон, он глубоко вдохнул свежий воздух и улыбнулся:

       - Считайте, что у вас больше нет скелета в шкафу, мой друг, – о котором стоило бы беспокоиться.

       Повернувшись к мужу, Елена сказала:

       - Какой чудный воздух! Не правда ли, мой дорогой?

 

 

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: