Л. Беринский. «Достойный бытия»

Зеленый лик Исайи смотрел на толпящихся внизу посетителей в странных одеяниях конца двадцатого, по следующему исчислению, века; с любопытством поглядывали на них, скосив долу глаза, и несколько озаренных небесным пламенем евреев из толчеи, загромоздившей левый нижний угол картины, а краснокрылый сераф был занят тем временем своим делом, ради которого и опустился на землю во дни царя Иофама: преображал вечно брюзжащего и всем надоевшего зануду Иешаю в отныне бессмертного пророка Исайю.

Выбравшись из-под нависшего надо мной, усердно сопевшего бельгийца, я отошел и стал в сторонке. Три его шведки-подружки, посестрившиеся на любви к искусству и всему прочему, постонали еще, поохали и, подхватив метра под руки, унесли его прочь — к офортам. Полнощекий западный немец-интеллигент с непримиримой какой-то страстностью, почти в гневе кричал, окруженный семейством: «Абер ди фарбэ! Ди фарбэ! » Про то же, про «цвет Шагала», столь же пламенно, но чуть попритворней и пограмотней переругивались несколько бородачей из Саратова или Перми — по-русски. Две индуски в огромных круглых очках словно о тайне какой-то перешептывались на английском, и только слышались — дуэтом — их вздохи: «And this Christ!..»

Исайя обозревал всех нас сверху и думал, зеленея лицом: «Где же Пушкин? » Эффект уплотнения времени в будущем, сгущения его на горизонте — был ему неизвестен: в его дни об этом эффекте знали только поэты, по-нашему — физики. Пророку знания не нужны — они и сегодня мешают пророчествовать. Но Пушкина среди нас в зале не было, а было только стыдно и горько оттого, что вряд ли тут кто из восторженно ахающих и вспомнит сейчас о нем — о русском гении с огненно-южной — уж не самой ли савской царицы, как поэт намекал? — кровью в венах, божественно зарифмовавшем свидетельство настенного сего пророка: «И прилетел ко мне один из серафов, и в руке его горящий уголь: клещами взял с жертвенника. И приложил к устам моим...»1 Ах как смешила нас классе в шестом или пятом эта непонятная, но очень, должно быть, большая шестикрылая птица, почему-то отнесенная Пушкиным к мужскому роду, хотя все знают, что Серафима — это женское имя, вон даже в 5 «В» есть одна такая Серафима. И лишь четверть века спустя оказалось, что это — не птица, не имя, а внеземное такое существо, вроде Лайки в космосе, и существ таких много: «У каждого шесть крыл: двумя закрывает он лице свое, и двумя закрывает он ноги свои, и двумя летает». И грусть вместо недоуменного смеха хлынула в душу, особо же грустно оттого почему-то, что «двумя закрывает он лице свое».

Два кавказца подходят, художники: «Пиросмани... Перимитив...»

А уж как скорбно от набоковского (про Гоголя) «вниз крыльями».

Пушкин переговаривается с Шагалом через Исайю, как через спутник связи.

Группа школьников, из Зеленограда. Сюда — прямо из Третьяковки, а чего уж, заездом! А там, в Лаврушинском, новые, сказывают, настроения. И раздумья: «Глазунов... не Глазунов...» Помните? — во дворе композиция: «Перекуем мечи на орала», этикетка, символ шестидесятых, годов юности нашей.

Впрочем, знал ли и Кербель: «Вэхиту харвотам лэитим» — «И перекуем мечи свои на мотыги», а дальше:

«И копья на садовничьи ножи». Мотыги и садовничьи ножи — это каждый школьник, конечно, поймет, у Исайи все ясно.

И этот еще Иисус распинаемый, назаретянин, хотя Назарета, археологи говорят, ни во дни Исайи, ни в дни Иисуса не существовало...

Еврей с лицом Христа спускается на землю,

о помощи моля...

Достанется Марку Шагалу за эти стихи и за этого назаретянина — и от иудеев, и от христиан. Но что же делать: любит Его! «Для меня Иисус был величайшим поэтом, чье поэтическое учение забыто современным миром». Как же не поместить Его, бедного, распятого, в одном с Исайей пространстве, в одном мире-оламе с пророком, выкликнувшим Его из небытия: «Вот, молодица сия зачнет и родит сына и наречет ему имя Иммануил».

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: