|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Сам их создал и сам на орбите как в мыслях держал.)
И сияет Луна. И трепещет на диске не облачко — Марк Шагал, Золотая гигантская бабочка. * * * В своем прекрасном стремлении легализовать у нас имя Шагала благородные русские и белорусские интеллигенты акцентировали в большей, чем это соответствует истине, мере «российскость» художника. Спору нет, всякий раз, читая в наших справочниках и энциклопедиях, что Кандинский — русский художник, а Шагал — французский, недоумеваешь, и какая-то боль в этом недоуменье: как же так? Однако и русским художником назвать его можно лишь в самом широком, историко-географическом смысле, как, допустим, Сарьяна — армянина, творившего и жившего в пределах Российской империи. Шагал — не Левитан. Он — еврейский художник, а не русский художник-еврей. Вот какое «открытие» ждет читателя прозы, стихов и статей Шагала, однозначно свидетельствующих о самоосознании Шагалом себя как еврея. «Еврейская тема» для него — не тема, а естественно-природный наклон бытия, наподобие оси земной, которая кажется отклоненной только на школьном глобусе. Вирджиния Макнейл, жена английского посланника в Париже, вспоминает, что «он издевался над ассимилированными евреями». Вопрос выбора между любовью к стране, где он родился, и любовью к народу, давшему ему жизнь, не стоял перед ним, такого вопроса не было. О его легендарной (но не мифической! ) верности Витебску, родным краям и России — теперь известно всем. «Жизнь прошла не с тобой, но не было, город, картины, в которую я не вдохнул бы твой дух, не было краски такой — не светящейся твоим светом», — признается он в своем «Письме к Витебску». Но при этом существуют и такие строки (из письма израильскому поэту Аврому Суцкеверу): «Я хотел бы быть моложе, бросить все свои картины и находиться рядом с вами, наполнить последние годы моей жизни сладостным счастьем быть среди народа, который я люблю, как мои краски... Я свято верю, что без мужественного и библейского чувства в душе — жизнь ничего не стоит. Если еврейский народ выжил в трудной борьбе за кусок хлеба, то это произошло только благодаря нашим пламенным идеалам... Антисемиты хотят покорить вас, как во времена фараонов. Но мы прошли через моря страданий и бесконечный ряд гетто, и наша победа навеки запечатлена в Агаде2: мы стоим перед миром как пример мужества. Развеет ли ветер наши идеалы, нашу храбрость, нашу культуру двенадцати тысячелетий? История снова ставит перед нами этот вопрос — трудный или легкоразрешимый. Пусть мир встрепенется, слыша наш призыв к справедливости. С нами тысячи и тысячи людей. Только те, для которых не существует родины, — с нашими врагами...» Авром Суцкевер вспоминает, как, беседуя с Марком Шагалом, о его картине «Мертвый», написанной еще в 1908 году, он спросил художника, почему тот зажег на картине только шесть свечей, хотя по канону их должно быть семь? Лицо у Шагала стало пепельно-серебристым, словно в нем забилась темная птица. Это было пророчество живописца о шести миллионах убитых. Ко времени этой беседы относится и поэма-реквием Марка Шагала «Памяти художников — жертв голокауста», переведенная на многие языки мира: Последняя мерцает искра, Последний контур исчезает. Так тихо — как перед потопом. Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами И — в путь, к нововозведенному Храму, Где я зажгу свечу пред каждым вашим Пресветлым ликом. Но скорбь не застит художнику свет, не гасит блеск солнца: «Когда я утром открываю глаза, мне хочется увидеть мир еще более совершенным, мир дружественности и любви, и уже одно это способно сделать мой день прекрасным и достойным бытия». * * * Марка Шагала больше нет на земле. Если где-нибудь он и есть — то в раю. «...Огромное пространство вне этого мира, сияющее сверхъярким светом; воздух там сверкал лучами солнца, сама земля цвела неувядаемыми цветами» — так описывает это место во Вселенной автор Апокалипсиса от Петра. Рай этот, правда, (ранне) христианский, но все же не вовсе для витебского еврея трефной, арабесковый, с девками в шальварах! Ландшафт — такой же примерно, как на шагаловской литографии «В краю нимф» в парижском издании «Дафниса и Хлои» 1961 года. «Тела их были белее всякого снега, — продолжает свои мемуары возвращенец из рая, — и краснее всякой розы, и красное у них смешалось с белым. Я просто не могу описать их красоту. Волосы у них были волнистые и блестящие, обрамлявшие их лица и плечи, как венок, сплетенный из нардового цвета и пестрых цветов, или как радуга в воздухе...» Если описание сие хоть в общих чертах достоверно, то конечно же меньше всего заботят пребывающих там вопросы наземных музеев и открытия еще одного по улице Дзержинского в областном центре на Витьбе. В чем урок всей жизни Шагала? — наполненной, долгой. В том, что был он достоин бытия — как гениальный художник и как бен-одем, сын человеческий. Нам, людям, бессмертие не дано, да оно и не нужно. Дана возможность обессмертить себя в очертаниях собственной жизни. Марк Шагал в течение жизни «нажил» себе бессмертия этого — на века! Бессмертие — это ведь, как сказал бы какой-нибудь цадик, вроде процента с жизни, а Шагал ссужал бытием — бессрочным! — еще и других: целые толпы евреев в зеленом, евреев в красном, женихов, невест, рожениц и солдат, нимф, чиновничков гоголевских, свиней, коз, коров, петухов, жар-птиц, ангелов и пророков! «Дух дышит, где хочет», — догадался давно Иоанн, и подтверждается это и здесь, на картинах Шагала, главная примета которых — бытийность, экзистенциальность. А мы, зрители, смотрим на них и поглощаем эту энергию жизни, а что такое шалахмонэс или INRI и когда именно писал свои тексты Исайя... «Искусство, — говорил Шагал, — не может быть реальным без толики ирреального. Я всегда ощущал, что красота — наоборотна. Я не знаю, как это вам объяснить... Вспомните, как выглядит наша планета. Мы парим в пространстве и не падаем. Что же это, не сон? Я не знаю. Когда я был еще мальчиком, мне все время казалось, что кто-то за нами гонится. Вот почему персонажи мои взмыли в небо задолго до космонавтов... Через сто или двести лет? А почему бы нет, почему бы картинам моим не сохраниться в музеях? Почему бы им не сохраниться, если только не будет войн, катастроф, пожаров, землетрясений? Только не подумайте, что я расхвастался...» Лев Беринский Картина Если бы солнце сияло мне по ночам! Сплю — в красках намокший, в кровати моей Просыпаюсь — в страданьях Что? Со мною покончено? Слушай же ты, мертвая моя кровать, Я по душу явился твою, Я по горло насытился и луною твоей,
Ангел над крышами Ты помнишь ли меня, мой город, Река, из памяти испей-ка Там, где дома стоят кривые, А ночью — ангел светозарный
К вратам высот Лишь та страна моя — Во мне цветут зеленые сады, Вот почему я тихо улыбаюсь Я помню время — Я думаю, сейчас
Родина Мой гость — луна в полночный час Мир — без меня — там обновлен. Там радость свой являет нрав: Вылазьте из глубоких ям, О, подхвати и воздыми Я слово тихое скажу: Тебя я в красках воспевал — Твои леса, твоих людей, Твой светлый лик Молчишь, страна моя. Ты хочешь Я кровь свою, на знойных грезах И воздух, голубой и зыбкий, Ты на меня, страна, в обиде?
Вильненская синагога Строенье старое и старенький квартал... Где свитки древние, прозревшие судьбу? С какою дрожью клал я краски эти,
Где та голубка? Еврей с лицом Христа спускается на землю, Бежит бедняк, в котомке ломтик хлеба, Смотри — старик, упавший навзничь глухо, Народ свой воскреси — от слез и воя, Где ж та голубка — голубица Ноя,
Лестница Иакова Я по миру хожу как в лесу — Я рисую все это, объятое сном, И жду, что обнимет меня нездешнее чудо, И об руку, ах,
«Я расписал плафон и стены...» Я расписал плафон и стены — Я подарил Творенья Дух Теперь — туда, в края надзвездные, ...И песни наши, вновь чудесные,
Старый король Смеясь, как куклу нарядили,
Наследство Отец... Его убил холодный меч. ...Ты ждал чудес, ты ждал и плакал, Не покладая рук разбитых, Твое наследство — ах как зыбко:
Мать Умершей матери виденье Его во чреве я носила. Его я за руку взяла — Где ты, мой сын? — А ты где, мама? Я душу отдал бы — сторицей.
Брат Помянут будь, мой брат Давид, Бог весть где он сейчас лежит.
Сестры Смеются сестры или плачут.
Первый учитель1 Сквозь времена и расстоянья Нет моего учителя, его бородки нет, Погасла лампа, и туман Твои портреты — местные евреи — И горько я, учитель, сожалею, Примечания 1. Иегуда Пэн (См. «Примечания»).
Жена Ты волосы свои несешь где давние мои цветы И стала ты женой моей Благодарю, Господь высот,
Тот город дальний Во мне звенит Во мне грустят В мазках и красках, Мой путь охвачен пламенем. В огне Меня вы не ищите. Не найду Себе я вырою могилу и лягу
Старый дом Дом старый, низенькая крыша.
Вечерняя молитва Когда еще мне приведется
«Я сын Твой...» Я сын Твой, ползать Вот это небо? Землю? Свое сердце? Ведь кто-то есть, кто нам дарует жизнь.
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-06-08; Просмотров: 184; Нарушение авторского права страницы