Семантика знаковой коммуникации

Традиционно знак рассматривается как трехчастная структура: 1) материальная часть или «тело» знака, означающее (если мы говорим о языке, то это будут определенный акустический или графический комплекс) указывает на 2) некий «предмет» (реальное или воображаемое лицо, явление, действие и т.д.), называемый денотатом или референтом и на 3) понятие об этом «предмете». Отношения внутри знака описываются знаменитым семантическим треугольником, его еще называют треугольником Огдена-Ричардса:

 

 

Здесь важно одно уточнение: референтом является не тот или иной объект окружающего нас мира, но отражение этого объекта в нашем сознании, что, как правило, не учитывается пользователями знака. Ср.: «Знак обозначает не вещь, но наше представление о вещи» (Р.Барт); «Произнесение слова подобно нажатию клавиши на клавиатуре представлений» (Л.Витгенштейн). Это замечание весьма значимо, ведь каждый из нас видит мир немного по-разному, следовательно, за одним и тем же знаком стоят несколько разные представления. Конечно, мы предполагаем, что наши органы чувств и сознание в целом адекватно воспринимают окружающий мир, иначе было бы невозможно взаимодействовать с ним, однако никто, наверное, не станет утверждать, что адекватность эта полная. Если речь идет о некоторых «простых» вещах, к примеру, предметных существительных (стол, книга, сигарета), указанные различия оказываются незначимыми и ими в подавляющем большинстве случаев легко можно пренебречь. Но при оперировании абстрактными именами (любовь, совесть, подлость) достаточно часто происходят коммуникативные сбои, ибо каждый из собеседников имеет собственное понятие об этих «предметах», собственный набор дифференциальных признаков каждого из них (при наличии, конечно, некоторого общего понятийного ядра, если речь идет о носителях русского, как в данном случае, языка).

Любопытно, что известный современный лингвист А.Вежбицка настаивает на непереводимости подобных имен с одного языка на другой. «Английское слово truth иногда переводится на русский язык как правда, а иногда - как истина. Это уже показывает, что оно не совпадает по смыслу ни с тем, ни с другим». Она же, проводя тонкое семантическое сопоставление английских слов freedomи liberty и русских свобода и воля, убедительно показывает, что точного перевода этих слов с одного языка на другой не существует.

То, что референтом знака является не «предмет», а представление о нем, снимает вопрос о знаках с «нулевойденотацией» (единорог, русалка, леший), на чем настаивают некоторые исследователи. В данном случае на первый план выдвигаются вопросы веры, которые не имеют никакого отношения ни к семиотике, ни к лингвистике, ни к теории коммуникации. Скажем, есть люди, которые верят в существовании ангелов и бесов, другие категорически это существование отрицают, но и те, и другие более или менее одинаково понимают значение слова ангел и бес (речь, конечно, идет о носителях русского языка).

Необходимо сказать несколько слов и о понятии (означаемом), представляющем собой, по словам Б.Рассела, «пучок дифференциальных признаков» «предмета». Иными словами, в понятии закрепляются те характеристики «предмета», которые отличают его от других. Таким образом происходит своеобразная минимизация «предмета» - из множества присущих ему разнообразных и часто противоречивых характеристик фиксируется лишь ограниченный набор, остальные же отбрасываются как несущественные. Если взять для примера такой относительно простой предмет, как стол, то к его дифференциальным признакам (не станем их перечислять) относятся только те, которые отличают его от, скажем, от табуретки и стула, остальные игнорируются, то есть для того, чтобы назвать определенный предмет словом стол, мы игнорируем и материал, из которого он сделан, и форму столешницы, и многое другое. Но так поступают носители русского языка, вполне можно представить себе язык, в котором это будет не так, в нем, например, круглый стол будет обозначаться одной лексемой, а прямоугольный – другой. Это обусловливает то, что языки по-разному членят наш мир, на что указывал еще В. фон Гумбольдт, образуются разные языковые картины мира, на чем мы не станем здесь подробно останавливаться, приведем лишь хрестоматийную цитату известного лингвиста и психолога Дж.Лакоффа: «Languageusesusasmuchasweuselanguage», впрочем, добавим еще одну цитату британского математика и философа, одного из столпов позитивизма А.Уайтхеда: ««Человеческая цивилизация есть продукт языка, а язык есть продукт развивающейся культуры».

Однако рассмотренный семантический треугольник не исчерпывает всех семантических аспектов знака. Есть еще одна сторона, не учитываемая в треугольнике, речь идет о коннотации знака.

Последний термин используется в различных областях гуманитарного знания: в логике, филологии, семиотике, в каждой из них обладая собственными оттенками значения, более того, несколько по-разному толкуются различными учеными, являясь одним из наиболее неоднозначных научных терминов. Остановимся на некоторых из наиболее известных и авторитетных из существующих определений, не касаясь подробно истории вопроса (см. об этом [Ревзина О.Г. О понятии коннотации //Языковая система и её развитие во времени и пространстве: Сборник научных статей к 80-летию профессора Клавдии Васильевны Горшковой. М.: Изд-во МГУ, 2001.]).

«Всякое существительное денотирует некоторые предметы и коннотирует качества, относящиеся к этим предметам; так, слово «собака» денотирует все семейство псовых и каждого из его представителей (объем понятия) и коннотирует качества, характерные для этого семейства (содержание понятия)»[Женетт Ж. Фигуры. Т.2. М.198, с.411]. Одно из наиболее известных определений коннотации в лексической семантике принадлежит Ю.Д.Апресяну: «…Коннотациями лексемы мы будем называть несущественные, но устойчивые признаки выражаемого ею понятия, которые воплощают принятую в данном языковом коллективе оценку соответствующего предмета или факта действительности» [Апресян Ю.Д. Коннотация как часть прагматики слова // Апресян Ю.Д. Избранные труды. Том ІІ. Интегральное описание и системная лексикография. М., 1995, с.159].

Таким образом, если упрощать, коннотацией называются все устойчивые добавочные значения лексемы, не являющиеся необходимыми для ее сигнификации (классический пример: чтобы назвать то или иное лицо матерью, достаточно прямого кровного родства женщины на одно поколение старше – тот самый «пучок дифференциальных признаков»; такие качества, как «нежность», «любовь», «забота» и др., относятся именно к коннотациям лексемы, а не к ее денотации – эсэсовец, мучающий ребенка радистки Кэт и бросающий ей в лицо обвинение: «Вы не мать! », никоим образом не сомневается, что именно она родила этого ребенка, он обращается как раз к коннотациям соответствующей лексемы). Остается множество сложных и спорных вопросов: некоторые исследователи настаивают на включение устойчивых ассоциаций (И.М.Кобозева, Е.Бартимньский) и оценочных (аксиологических) компонентов (В.Н.Телия) в коннотацию лексемы, другие возражают против этого, однако здесь мы не станем останавливаться на этом вопросе, заслуживающем гораздо более детального и подробного разговора.

Обратим внимание на то, что некоторые семиотики понимают коннотацию не совсем так, как исследователи лексической семантики. Коннотация при таком подходе понимается как вторичная знаковая система, в которой означаемое первой системы выступает в роли означающего во второй. Подобный взгляд базируется на работах Р.Барта, прежде всего, на его ранней работе «Мифологии», в которой он анализирует коннотацию знака как его мифологическое значение.

 

 

Сам Р.Барт приводит следующий весьма наглядный пример: «Я сижу в парикмахерской, мне подают номер «Пари-матча». На обложке изображен юноша-негр во французской военной форме, он отдает честь, глядя куда-то вверх, очевидно на развевающийся там трехцветный флаг. Таков смысл зрительного образа. Но и при наивном, и при критическом восприятии мне вполне понятно, что означает этот образ для меня: он означает, что Франция это великая Империя, что все ее сыны, без различия цвета кожи, верно служат под ее знаменем и что лучший ответ хулителям так называемого колониализма то рвение, с каким этот чернокожий служит своим «угнетателям». Итак, передо мной здесь опять-таки расширенная семиологическая система: в ней есть означающее, само уже образованное некоторой первичной системой («чернокожий солдат отдает французское воинское приветствие»), есть означаемое (в данном случае намеренно неразличимое смешение «французскости» и «военности») и, наконец, есть наглядность означаемого, проступающего сквозь означающее»[Р.Барт. Мифологии. М.2000].

Приведем еще один пример Р.Барта, анализируемый С.Н.Зенкиным. Речь идет об известной фотографии А.Эйнштейна на фоне доски с формулами. Этот снимок «печатался в массовых журналах, большинство читателей которых узнавали человека на снимке, но не понимали формул. Тем не менее эти формулы не были для них чем-то вовсе ничего не говорящим – в них прочитывалось общее значение «математика», и, будучи помещены за спиной математика Эйнштейна, они служили таким же его символическим атрибутом, как оружие на портрете воина. Этот пример показывает, что мы можем читать сообщение, вовсе не понимая его денотативного смысла, только на уровне коннотации». Следующий пример позаимствован нами у О.Г.Ревзиной: «Во фразе Врачи еще не уходили: вся ихняя одежда на вешалке на денотативном уровне передается информация об определенном положении дел (информация о мире), на коннотативном — информация о говорящем, о его образовательном цензе (коннотативное означающее — ихний)» [Ревзина О.Г. Указ.соч.].

Таким образом, несколько упрощая, мы можем сказать, что под коннотацией во всех этих случаях понимается неявное содержание сообщения, которое передается посредством его «основного» содержания, как бы «просвечивая» сквозь него и в определенном смысле становясь ярче, чем оно.

При этом коннотация присутствует не только на уровне лексемы или предложения, но и на уровне текста. «То, что коннотация является неотъемлемой частью текста дискурса, стало очевидным по мере становления и развития теории интертекстуальности. В прямом виде понятие коннотации было внесено в текстовый анализ Роланом Бартом. Р.Барт переопределил понятие коннотации применительно к тексту: текстовая коннотация представляет собой «связь, соотнесенность, анафору, метку, способность отсылать к иным — предшествующим, последующим или вовсе ей внеположным — контекстам, к другим местам того же самого (или другого) текста»[Ревзина О.Г. Указ.соч. с. 440-441].

Рассмотрим следующий художественный текст - фрагмент поэмы Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы», поясним, сильно упрощая, что поэма эта посвящена прощанию с больше не существующей страной СССР, где родился и вырос лирический герой.

Спой мне, ветер, веселый мой ветер (1),
Про красивых и гордых людей,
Что поют и смеются, как дети, (2)
На просторах Отчизны своей!

Спой о том, как под солнцем свободы
Расцвели физкультура и спорт,
Как внимают Равелю народы,
И как шли мы по трапу на борт. (3)

Кто привык за победу бороться, (4)
Мою пайку отнимет и жрет.
Доходяга, конечно, загнется,
Но и тот, кто покрепче, дойдет.

Эх ты, волюшка, горькая водка,
Под бушлатиком белая вошь, (5)
Эх, дешевая фотка-красотка,
Знаю, падла, меня ты не ждешь (6).

Да и писем моих не читаешь!
И встречать ты меня не придешь!
Ну а если придешь — не узнаешь,
А узнаешь — сама пропадешь.

Волга, Волга! За что меня взяли? (7)
Ведь не волк я по крови своей! (8)
На великом, на славном канале
Спой мне, ветер, про гордых людей! (9)

Коротко перечислим тексты (пока в узком значении слова «текст»), к которым отсылают приведенные стихи:

1) В.Лебедев-Кумач «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! »

2) В.Лебедев-Кумач «Марш веселых ребят» (Мы можем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…)

3) «Ванинский порт» - народная песня, ставшая своеобразным гимном заключенных ГУЛАГа, авторство слов приписывается различным лицам (Я помню тот Ванинский порт и крик пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы)

4) В.Лебедев-Кумач «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! » (Кто привык за победу бороться, с нами вместе пускай запоет, Кто весел — тот смеётся, Кто хочет — тот добьётся, Кто ищет — тот всегда найдёт! )

5) А.Галич «Королева материка» (Ее Величество Белая вошь) – антисталинская поэма известного поэта-диссидента

6) «Ванинский порт» (Меня ты, наверно, не ждешь и писем моих не читаешь, встречать ты меня не придешь, а если придешь, не узнаешь)

7) Н.А.Некрасов «Размышления у парадного подъезда» (Волга! Волга!.. Весной многоводной Ты не так заливаешь поля, Как великою скорбью народной Переполнилась наша земля)

8) О.Мандельштам «За гремучую доблесть грядущих веков» (Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей)9) В.Лебедев-Кумач «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! » (…Песню нам пропой, веселый ветер, (…) про смелых и больших людей)

Не ставя целью провести сколько-нибудь полный литературоведческий анализ приведенного текста (возможен ли такой? ), обратим внимание на то, что едва ли не главным художественным приемом здесь является интертекстуальность, что весьма характерно для постмодернистской поэтики. На денотативном уровне перед нами монолог заключенного, рассказывающего о своем быте, мыслях и чувствах, но, безусловно, текст не сводится только к этому. Скажем, фраза Кто привык за победу бороться, мою пайку отнимет и жрет… не только рассказывает о произошедшей с лирическим героем, мягко говоря, неприятности, но и отсылает к тексту популярной советской песни, постоянно исполнявшейся по радио задорным детским голосом. Подобная интертекстуальная связь данного фрагмента (как и всего приведенного текста в целом) создает художественный эффект трагической иронии, который никак не присутствует в собственно денотативном значении фразы. То же самое можно сказать и по поводу всех остальных цитат, присутствующих в рассматриваемом тексте.

Но интертекстуальность фрагмента не ограничивается только этим. Фантастическая «спайка» в одно целое текстов советского официоза, русской классики, блатного фольклора, высокоинтеллектуальной поэзии Мандельштама и диссидентской лирики, «высокого» и «низкого» создает эффект «сочетания несочетаемого», что, по мнению автора, характеризует чудовищную ненормальность, абсурдность описываемой эпохи.

Мы видим, что означающее отсылает в данном случае не к денотату в собственном смысле слова, а к другому означающему, заметим, что это второе означающее может отсылать к следующему и т.д., т.е. происходит, говоря словами Ж.Деррида, бесконечная игра означающих, тексты постоянно переговариваются друг с другом.

Заметим, что интертекстуальность, конечно же, не ограничивается только художественными текстами. По мнению Б.Гаспарова, практически любое использование языка оказывается наделено этим качеством, любое высказывание оказывается коннотативным по отношению к имеющимся в языковой памяти устойчивым «коммуникативным фрагментам». Данная точка зрения может казаться излишне радикальной, но не поддается сомнению, что в языке присутствует множество устойчиво воспроизводимых единиц, которые при своем употреблении в речевой ситуации отсылают к другой ситуации (тексту – в широком смысле слова): паремии, фразеологизмы, прецедентные высказывания (языковые афоризмы, крылатые выражения), клише и штампы. Но ведь практически любой создаваемый нами речевой продукт уже в том или ином виде был использован нами или кем-либо из наших собеседников раньше, именно в этом смысле можно говорить об интертекстуальности любой речевой единицы. Следует, вероятно, согласиться с С.Н.Зенкиным, который указывает: «Включаясь друг в друга, соприкасаясь в каждой своей точке, тексты и коды в своем обобщенном интертекстуальном взаимодействии образуют открытый семиозис(семиозис – процесс создания и функционирования знаков – Д.Г.). Так, любое использование языка в принципе есть цитация уже известных слов, и в этом смысле все наши тексты интертекстуальны по отношению к другим текстам: ведь в них есть общие слова! В открытом семиозисе каждый знак отсылает к другому знаку и другому коду, и при этой игре отражающихся друг в друге знаков теряется устойчивый референт, внезнаковая основа знаковой деятельности. Исчезает и однозначность структуры: структура текста зависит от сопоставления с другими текстами, структуры варьируются, отражаясь одна в другой, меняются при новых прочтениях, в новых контекстах. Толкование текста в большой мере зависит от произвола читателя, который самостоятельно подбирает ему контексты. Интерпретация может опираться на контексты, неизвестные автору интерпретируемого текста, – в предельном случае даже на тексты, возникшие позднее».

Повторим, что коды существуют не сами по себе, они необходимы для передачи сообщений от одного субъекта к другому, иными словами, они реализуются в коммуникации и служат для коммуникации. Необходимо подчеркнуть, что в реальном общении с помощью значений знаков мы формируем смысл сообщения. Именно смыслами мы обмениваемся при общении. Э.Бенвенист писал о двух этапах языкового семиозиса, связанных с языком (знаковой системой) и речью (использованием этой системы в коммуникации): единицы первичного означивания должны быть опознаны, соотнесены с предметами и понятиями, которые они обозначают; единицы вторичного означивания должны быть поняты и соотнесены со смыслами, которые они несут. Таким образом, Э.Бенвенист исходит из возможности развертывания языкового знака в коммуникации. Скажем, я произнесу: «Мы придем к тебе завтра». Любой, владеющий русским языком, поймет значение этого высказывания: субъект речи сообщает собеседнику, что на следующий день после произнесения этих слов… Смысл же вне контекста, вне ситуации, социо-культурных условий понять невозможно: это может быть и угроза, и поддержка, и просьба о помощи. Вновь вернемся к диалогу из «Дней Турбинных». Значение высказывания о командировке в Берлин соотносится с ситуацией, в которой происходит общение героев, и обретает смысл, существенно отличающийся от того, которым обладала бы эта фраза, если бы разговор, например, происходил десятью годами ранее описываемых в пьесе событий.

Итак, смысловое развертывание возможно только в коммуникации. Вступая в общение, мы обмениваемся смыслами, при этом мир вокруг нас, как и мы сами, конструируется именно этими смыслами. Приведем известное высказывание Ж.Лакана: «Поскольку индивид может занимать различные субъектные позиции, он не является стабильным и целостным, а фрагментарным, находящимся постоянно «в процессе». Таким образом, традиционная концепция автономного, рационального субъекта с единой стержневой идентичностью уступает место пониманию субъекта как продукта дискурса – не источника, а получателя значений. Активность и способность к рациональному самоопределению видятся как иллюзорные продукты дискурсивных позиций субъекта». Иными словами «Я» - это нечто иллюзорное, никакого изначального «МЕНЯ», обладающего «неразделимой и вечной» душой не существует, а моя субъектность – это продукт коммуникативных практик, т.е., несколько упрощая, того, что мне рассказали другие.

Можно не соглашаться с этими положениями, но они являются весьма характерными для постмодернистской гуманитарной мысли и во многом определяют исследования коммуникации в современной научной парадигме, утверждающей иллюзорность этнической, культурной, гендерной, социальной и любой другой самоидентификации субъекта.

 

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: