Но что разделяет режим чрезвычайных мер и «чрезвычайщину»?

Прежде всего, обращение к массовому террору как форме управления, как способу уничтожения противников, морального запугивания и подавления всякого сопротивления. Этот процесс, как показывает опыт всех революций, обязательно облекается в соответствующую идеологическую оболочку («опасность контрреволюции», «обострение классовой борьбы», «угроза демократии» и т.п.) с объявлением части населения «врагами народа» (двурушники, предатели, шпионы, саботажники, вредители, подозрительные, красно-коричневые, коммуно-фашисты), т.е. не «свои», а «чужие», по отношению к которым допустимы любые средства воздействия. «Чрезвычайщина» — это и подминание регулярных органов управления чрезвычайными, упрощенное правосудие, внесудебный порядок рассмотрения дел; это вообще опора на особый тип руководителей и на определенные группы населения.

Говоря о «красных», стоит вспомнить ленинское отчаяние по поводу разложившихся рабочих продотрядов, которые пришлось возвращать из деревень для «отчета и лечения». Комбеды помогли большевикам обеспечить полуголодное существование промышленных центров, но раскололи деревню, вызвали озлобление крестьян, а потом вооще стали опасны, поскольку стали вытеснять советы, захотев конституироваться как параллельные аппараты власти в деревне. ВЧК из небольшой комиссии Совнаркома довольно быстро превратилась в целый наркомат, «страшный беспощадностью своей репрессии и полной непроницаемостью для чьего бы то ни было взгляда того, что творилось в ее недрах» (Н. Крыленко). Уполномоченные «комиссары», судя по множеству сводок, приезжая на места и избавившись от строгого взгляда парткомитетов, «считают своим священным долгом сперва напиться пьяными, а потом следуют остальные прелести, как-то: насилование женщин, стрельба и пр. Подобного рода преступления, взяточничество, незаконные реквизиции всего того, что понравилось, процветают в уездах вовсю и те репрессии, которые применяются, не помогают. Устраняя такой примазавшийся элемент, на их место ставится почти такой же, ибо людей неоткуда взять, все лучшее выкачано на фронт».

В «белых» государственных образованиях, как признавали Колчак, Деникин, Врангель, малопригодной опорой оказались казачьи отряды, прославившиеся самочинными расправами с населением, «отряды особого назаначения» при МВД, «милицейские команды», военно-полевые суды, но прежде всего, органы контрразведки. «Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и ждавшее покоя, — писал Врангель, — вскоре стало вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилия и произвола. В итоге – развал фронта и восстания в тылу».

1991 и 1993 годы реанимировали представления о революции со всеми сопутствующими факторами, в том числе попаданиями в «чрезвычайщину». Сейчас трудно уже предположить, как бы выполнялась программа ГКЧП. Однако то, что с тревогой ожидалось в случае победы путчистов неожиданно проявилось в поведении демороссов, действовавших, по сути, как необольшевики. Пошаговые изменения были привнесены в жертву ельцинскому «чуду» — за полгода оздоровить российскую экономику. Такие рецидивы, как погром ЦК КПСС, КГБ, сам способ захвата и дележа партийного имущества, чуть было не начавшаяся «охота на ведьм», мало чем отличались от большевистских методов. Сентябрьско-октябрьские события 1993 г. подтвердили неслучайность этого. Если судить по официальным заявлениям администрации Ельцина, то временные ограничения некоторых прав и свобод в связи с введением режима чрезвычайного положения не противоречили общепризнанным нормам международного права, а также тогдашнего российского закона «О чрезвычайном положении» от 17 мая 1991 г. Так ли это? Всегда ли используемые меры согласовывались с остротой положения?

Не буду вдаваться в дискуссию по поводу вынужденности или невынужденности для президента чрезвычайных мер, разгона советов и расстрела Белого дома, хотел ли Ельцин узурпировать власть или искал выход из правового тупика, созданного старой конституцией. Но уже тогда можно было зафиксировать цепочку фактов перерастания чрезвычайных мер в «чрезвычайщину», использование чрезвычайного положения для получения права на произвол. Это провоцировалось еще и тем, что ситуация оценивалась как акт гражданской войны между «красно-коричневыми» и «демократами», а не между консерваторами и радикалами. Закрыть печатные издания можно было лишь судебным порядком – в действительности же 12 органов печати было запрещено решением Министерства юстиции. Только суд мог приостановить деятельность общественных объединений – по отношению к 16 партиям, движениям, союзам этого не было сделано. Только суд имел право исключить те или иные политические силы от участия в выборах, но это сделали указы президента. Так исполнительная власть узурпировала функции законодательной и судебной властей.

В принципе все это было исправимо, пусть и задним числом, в конце концов, массовый террор не стал формой управления, чрезвычайный режим не был распространен на всю страну. Но, увы, уже нынешним поколениям невозможно забыть такие рецидивы «чрезвычайщины», как призыв «уничтожить гадину», как объявление чуть ли не трети населения «коммуно-фашистским», как обращение доносить о лицах, проживающих в Москве без прописки, выдворение из столицы лиц кавказской национальности, избиения и издевательства, творимые сотрудниками ОМОН по отношению к задержанным гражданам. Но самое существенное то, что, как и в 1905-1907, 1917-1920 гг., «чрезвычайщина» не решила проблем, вызвавших рост напряженности и насилия. Негативное же воздействие на политическую культуру, в частности, такие ее компоненты, как компромисс, уважение к закону, посредничество, более чем очевидно. Чрезвычайное столетие показало, что политические и экономические задачи не могут решаться в формах «чрезвычайщины». Ее последствия всегда одинаковы – подрыв социальных основ режима, подрыв производительных сил, апатия, опустошенность и недоверие населения.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: