Непознанное в психике человека

Непознанное в психике человека

Л.Шерток.

Непознанное в психике человека// Издательство “Прогресс”, Москва, 1982.

О современном кризисе психоанализа (вступительная статья)

Пролог

Введение

Часть 1. Эксперименты. Гипнотическое обезболивание.

Гипнотическое обезболивание в хирургии

Гипнотическое обезболивание в акушерстве

Гипнотическое обезболивание: наши эксперименты

Другие эксперименты: внушенные ожоги

Внушенные ожоги: эксперименты

Внушенные ожоги: наши эксперименты

Часть 2. Нерешенные проблемы.

Нерешенные проблемы. Психофизиологическая реактивность

Гипноз и внушаемость

Терапевтические применения

Гипноз и истерия

Гипноз, отношение, трансфер

Немного об истории психотерапии

Процесс психотерапии

Процесс психотерапии: Поведенческая терапия

Процесс психотерапии: Является ли психоанализ терапией?

Аффект: энергетическая метафора, первичное отношение, аффект и язык

Тяжелое наследие: регрессия, гипнотическая ситуация, внушение

Психобиологическая дилемма: нейрофизиология, эго-психология, психофизиология

Будущее гипноза

Психоанализ: эмпатическое отношение и гипноанализ

Эпилог

 

1

 

Пролог

28 декабря 1949 г. я, отстав в отношении профес­сиональной подготовки из-за войны, был еще начинаю­щим психиатром и только приступал к изучению психоанализа. Центр психосоматической медицины при психосоматической больнице в Вильжюиф открылся незадол­го до того. Мне представили больную. Она утверждала, что незамужняя и что ей 22 года, в то время как в действительности ей было 34 и она имела мужа и сына. Последние 12 лет жизни выпали из ее памяти. В ходе двух бесед мне удалось установить с пациенткой хороший контакт и вызвать у нее несколько отрывочных воспоминаний. Тем не менее случай оставался трудным. И решил прибегнуть к гипнозу. Тринадцатью годами ранее в Вене мне довелось видеть применение этой техники одним из моих профессоров. Я предложил больной лечь, фиксировать взгляд на моих двух пальцах и расслабиться. Она закрыла глаза и вскоре заснула. Я задал ей вопрос о ее возрасте. Без малейших колебаний она ответила, что ей 34 года и что у нее есть сын. Затем я внушил ей, что после пробуждения она снова вспомнит последние двенадцать лет своей жизни. Так и случилось.

Я был очень удивлен и не вполне отдавал себе отчет в важности того, что произошло. Этот случай напомнил мне знаменитые опыты Жана Шарко. Однако в эти годы, то есть спустя 60 лет после опытов Шарко, слова «гипноз» и «истерия» звучали анахронизмом. Ученики Шарко, и в частности Ж. Бабинский, отвергли теорию своего учителя. Само слово «истерия» было заменено словом «питиатизм», которое сближало эту болезнь с чем-то вроде симуляции. Это было время, когда исследователи, стремясь доказать, что истерическая анестезия является следствием волевого акта, стоически переносили добровольные пытки. Последнее – перед длительным перерывом – сообщение на тему о гипнозе прозвучало на заседании Медико-психологического об­щества в 1889 г., и в нем говорилось об опасностях гип­ноза (его автором был

д-р С. Львов, психиатр в Вильжюиф, отец лауреата Нобелевской премии Андре Мише­ля Львова). И только в 1952 г. В. Гашкель, М. Монтассю и я сделали в этом же обществе доклад о наших на­блюдениях.

Развитие психоанализа реабилитировало истерию. Однако табу, лежавшее на гипнозе, напротив, еще усилилось, поскольку Фрейд перестал им заниматься. На другой день после описанного эпизода я, чувствуя себя виноватым в том, что использовал эту «дикую» технику, поведал о проделанном опыте своему психо­аналитику. Отпустил ли он мне мой грех? Об этом я так никогда и не узнал. Он продолжал пить чай и не промолвил ни слова. То, что произошло в ходе снятия амнезии, оставалось загадочным для меня. Что же имен­но действовало? Какие психофизиологические процессы произошли под влиянием моих действий и внезапно сделали податливой функцию памяти? И это произошло без осознания, без интерпретации переноса, без пере­работки, словом, в отсутствие всего, что я привык считать источником психотерапевтического действия. Концепции психоанализа, казалось мне, неспособны были разрешить эту тайну. Но, идеализируя «всезна­ние» своего психоаналитика, я оставался в убеждении, что он понимал сущность происшедшего, и я верил, что, когда в свою очередь стану психоаналитиком, я тоже все это пойму.

Прошли годы. Я был учеником, потом психоанали­тиком-стажером, я прилежно изучал труды Зигмунда Фрейда и его последователей — «первую топику», «вторую топику», эго-психологию, а позднее теории М. Клайн, Ж. Лакана и т. п. Постепенно я приоб­щился ко всем тонкостям психоаналитической клиники. Но я по-прежнему не находил ответа на поставленные вопросы.

Продолжая практиковать как психоаналитик, я на­чал от случая к случаю применять гипноз. Я знакомился со всеми исследованиями в этой области. Я пытался заинтересовать ими своих коллег-психоаналитиков. Мои попытки не получили никакого отклика и, напротив, вызвали неодобрение. Мне вспоминается достопамятная встреча с представителем одного из психоаналитических обществ, который, сидя в своем кабинете на улице Вавен, предостерегал меня от дьявольского искушения и опасного пути, на кото­рый я вступил. Я и сейчас со смехом вспоминаю об этой комической сцене, когда мой собеседник изображал опереточного инквизитора, а я играл роль Галилея, повторявшего, что Земля все-таки вертится.

Ободряющую поддержку я встретил у Раймонда де Соссюpa, одного из основателей Парижского общества психоаналитиков; он сам время от времени обращался к гипнозу и очень интересовался периодом, предшествовавшим открытию психоанализа. Мы опубликовали сообща книгу «Рождение психоаналитика», где старались показать, что гипноз был главным ядром, вокруг которого произошло открытие бессознательного и межличностной психотерапии. Гипноз, будучи явлением психобиологического характера, казался мне особенно плодотворным методом еще и потому, что я как психиатр занимался преимущественно психосоматической меди­циной. К сожалению, специалисты в области психосоматики мало интересовались гипнозом.

В течение двадцати лет мои контакты с исследованиями в области гипноза ограничивались главным образом иностранными источниками: американскими, советскими, западногерманскими, восточноевропейскими. Во Франции, за исключением нескольких мимолетных встреч с психиатрами Страсбурга, я за долгое время имел только одного постоянного собеседника по обсуждению этой проблемы — анестезиолога д-ра Жанна Ласснера. Около 1970 г. ко мне присоединились несколько специалистов в области экспериментальной
психологии. Я создал лабораторию по изучению гипноза в рамках руководимого мной Центра психосоматической медицины им. Ж. Дежерина. В дальнейшем
и ним присоединились еще несколько психоаналитиков, что позволило начать диалог между экспериментатора­ми и клиницистами.

Несколько лет назад две из числа моих давних па­циенток, хорошо поддававшихся гипнозу, должны были подвергнуться хирургическому вмешательству, требо­вавшему общего наркоза. Я решил попытаться заменить химическую анестезию гипнотической. Операция в обо­их случаях прошла совершенно благополучно. Тогда я предложил этим же пациенткам другой эксперимент — провоцирование ожога методом гипнотического внуше­ния, и этот опыт также дал чрезвычайно интересные результаты.

Я решился на подобные опыты не без некоторых колебаний. До тех пор я практиковал гипноз в тиши (и уединении) врачебного кабинета и в такой форме, которая для меня самого, если не для моих коллег, сохраняла характер психоаналитических отношений с пациентом. Предстать же публично в операционной, отказаться от «чистого золота» психоанализа ради ба­нально-органической манипуляции было для моего пси­хоаналитического «сверх-я» дальнейшим углублением в ересь. В случае анестезии при хирургической операции я мог еще рассчитывать па терапевтическое алиби… Но использовать пациентов в чисто экспериментальных целях! Я хорошо знал обеих пациенток и был уверен в полной безвредности этих опытов (и не ошибся, как показало дальнейшее). Но я заранее предвидел негодующие комментарии коллег.

И все же мое научное любопытство одержало верх. Мне казалось, что психоаналитик должен обладать достаточной свободой и гибкостью, чтобы противостоять самым различным межличностным ситуациям. Экспери­менты такого рода были, несомненно, обогащающими. Их значение было даже гораздо более важным: они стали отправной точкой подлинного осознания. Несмот­ря на некоторые вопросы, которые я сам себе задавал, как все психоаналитики, я тешил себя иллюзией, что нам доступны обширные знания о функционировании психики и о психологии отношений. Эту иллюзию поддерживал нескончаемый поток новых книг, статей, конгрессов, посвященных самым различным темам. Между тем я не мог не признать, что многое из того, что происходит у меня на глазах, остается для меня совершенно загадочным. Я вдруг вернулся к ре­альности. И заметил, что король голый. Наши знания действительности ничтожны по сравнению с тем, что нам неизвестно.

Осознание этого факта и привело меня к решению написать эту книгу. Мне показалось, что настало время подвести итог тому, что мы знаем и чего не знаем. Возможно, это лучшая услуга, которую мы можем оказать психоанализу и психотерапии вообще.

Гипноз располагается на пересечении многих облас­тей. Мы не ставили себе целью написать исчерпывающе полный ученый труд. Для этого потребовалось бы многотомное издание. Мы хотели представить читателю первый взгляд на совокупность вопросов, встающих сегодня в связи с гипнозом. Каждый может затем избрать для себя тот из них, который ему захочется изучить более глубоко.

Довиль, май 1979 г.

Введение

Ровно два века назад (в 1778 г.) венский врач Франц Антон Месмер прибыл в Париж. Он быстро завоевал шумную известность, вызвав волнение и про­тест в научных кругах своего времени. Месмер утверж­дал, что между людьми существует связь посредством особой энергии — «магнетического флюида» и что с по­мощью этого флюида один человек может вызвать у другого значительные психические и соматические изменения. Этим объясняются, согласно Месмеру, такие явления, как одержимость духами, изгнание бесов, чудесные исцеления, которые раньше приписывались вмешательству божественных или колдовских сил и составляли область компетенции священников, чароде­ев или знахарей. Для Месмера (1971) флюид не таиял в себе ничего сверхъестественного и был некой физи­ческой силой, которую можно объяснить законами при­роды, сделать объектом научного эксперимента и ис­пользовать в лечебных целях. Флюид представлялся Месмеру отражением в человеке закона всемирного тяготения. Отсюда и термин «животный магнетизм» в отличие от «минерального магнетизма», то есть маг­нетизма металлов и минералов.

В практическом отношении метод Месмера состоял в следующем: пациент подвергался ряду физических воздействий (пассов), провоцирующих «кризы», лечеб­ное действие которых заключалось в гармоничном перераспределении флюида. Месмер считал, что большинство болезней происходит от неравномерного рас­пределения флюида в организме.

Последователи Месмера заметили, что кризы явля­ются всего лишь эпифеноменом и что суть дела в ином: когда пациент подвергается воздействию «магнетизма», с ним происходит ряд явлений, указывающих, что он находится в каком-то особом состоянии. Это состоя­ние характеризуется, в частности, особенно сильным подчинением пациента воле гипнотизирующего.

Теория животного магнетизма служила предметом долгих споров и в конце концов была вытеснена другими гипотезами. Индуцируемое состояние называлось в разное время «магнетическим сном», «сомнамбулизмом» «гипнозом». Применяемая техника также менялась с течением времени. Мы не станем здесь подробно излагать ее эволюцию. Главное заключалось в том, что отношения между людьми, которыми прежде занимались только мораль и религия, стали после учения Месмера объектом внимания ученых. Были поставлены 2 вопроса, на которые до сих пор не получено окончательного ответа: какова природа гипнотического и, в более общем смысле, психотерапевтического воздей­ствия? Это воздействие осуществляется и в психоло­гическом плане, и в физиологическом. Какова же связь между этими двумя областями?

Теории Месмера сразу же натолкнулись на сильней­шую оппозицию научных кругов, и в частности врачей. Более ста лет велись ожесточенные споры, различные комиссии составляли доклады и проверяли друг друга, Многие ученые — Пюисегюр (1785), Брэд (1843), Льебо (1866), Рише (1875), Бернгейм (1884) и др.— изучали эти проблемы, и лишь после работ Шарко (1882) гипноз был признан предметом научного исследования.

В течение этого периода были проведены многочисленные исследования, что привело к накоплению значительного экспериментального материала и более глубокому, чем прежде, изучению психической жизни. Так мало-помалу определилось понятие бессознатель­ного в психологии. Открытие психоанализа ознаменовало завершение этого процесса.

Нет необходимости напоминать здесь о роли, которую сыграл гипноз в этом открытии. Скажем только, что первый свет на природу межличностных отношений вообще и гипнотических в частности пролил Фрейд: он показал, что в структуре бессознательного представлены фундаментальные влечения, и выработал понятие трансфера («переноса»). Он дал понять, что власть гипнотизера связана с фантазмами гипнотизируемого.

Однако сущность отношения между психическими и биологическими сторонами бессознательного осталась одним из белых пятен в теории психоанализа. Эта теория основывается на гипотезе принципиального единства человеческой личности, которая мыслится как нерасторжимое психофизиологическое целое. На этом положении мы строим наши попытки объяснить, каким образом фантазмы — неосознаваемые представле­ния — могут воздействовать на наиболее элементарные физиологические функции. Некоторые из важнейших понятий психоанализа — либидо, аффект, влечение — являются, впрочем, пограничными и располагаются на стыке этих двух областей. Однако деление на области остается нечетким, поскольку сами эти понятия сохра­няют умозрительный характер и не получили строго научного обоснования. Одним из следствий такого положения является то, что механизм психотерапевти­ческого воздействия в значительной степени еще недо­ступен нашему пониманию и пробел этот становится все более очевидным. Так, мы наблюдаем сегодня появление множества психотерапевтических методов, которые сулят положительные результаты, не давая для них — и не без причины — строгих теоретических обоснований.

Итак, вопросы, поднятые в эпоху Месмера, далеко еще не решены. Гипноз и сегодня представляет собой загадку, в особенности еще и потому, что связь между психическим и соматическим проявляется в нем с исключительной силой. В этом смысле гипноз создает нам особенно благоприятную возможность – или, если хотите, необходимый обходный путь – для проникнове­ния в еще закрытые для нас области психического функционирования.

Предлагаемая книга не совсем обычна по форме. Она состоит из двух разнородных частей. В первой опи­сываются проведенные автором две серии опытов, ил­люстрирующих психофизиологический характер гипно­за. Гипнотическое обезболивание показывает, как пси­хологические межличностные отношения могут влиять на функционирование мозговых структур и изменять переработку информации па уровне коры, вызывая и пленения переживаний и поведения. В случае гипнотически внушенных ожогов представление оказывает непосредственное воздействие на материальную струк­туру тела и влечет за собой соматические изменения цитологического характера. Чтобы дать читателю некоторое представление о развитии наших знаний о гипнозе, мы в обоих случаях предпослали описанию своих опытов краткий исторический обзор предшеству­ющих экспериментов.

Содержание первой части рискует иногда показаться слишком сухим в силу самого характера рассматриваемого материала. Приведенные в ней конкретные данные должны подвергаться тщательной проверке и метоодологически строгой обработке. Нетерпеливый читатель может, если пожелает, перейти непосредствен­но ко второй части книги; нам же казалось необходимым описать предварительно несколько фактов, на которых базируются наши теоретические соображения

Во второй части изложение носит, напротив, гораздо свободный характер. Здесь мы позволяем себе отклоняться в различные области, не имеющие на первый взгляд непосредственного отношения к описанным и предыдущей части экспериментам. Не обладая пони­манием природы гипноза, мы не можем дать подлинно научный анализ собранного экспериментального мате­риала. Но мы сочли целесообразным систематизировать вопросы, возникающие сегодня по поводу гипноза и представляющие интерес для психотерапии в целом. Мы попытаемся сформулировать, в каком смысле гипноз представляет собой состояние измененного сознания, а это в свою очередь приведет нас к проблеме отношения между гипнозом и суггестией. Мы дадим обзор применяющихся форм гипнотерапии. Мы кратко затронем также вызвавший столько споров вопрос об отношении между гипнозом и истерией. Мы покажем, что понятия переноса недостаточно, чтобы установить специфику гипнотической связи. Затем мы проанализируем причины некоторых сомнений и отсутствия уверен­ности, наблюдаемых сегодня в области психотерапии. Мы увидим, что главной проблемой является здесь проблема аффекта, психобиологического аспекта межличностных отношений. Вопрос гипноза и аффекта рассматривается нами в рамках более общей проблемы связи между психологическим и физиологическим аспектами бессознательного; именно так сложился он в ходе раз­вития теории психоанализа. И наконец, мы постараемся очертить нынешние перспективы научных исследований в области гипноза.

Приложение объединяет две исследовательские ра­боты, иллюстрирующие состояние экспериментальных исследований на нынешнем этапе.

Как мы видим, изучение гипноза далеко еще не завершено. Между тем оно до сих пор встречает сопро­тивление, в частности, и во Франции. И сегодня гипноз по-прежнему окружен ореолом иррационально­го, магии, даже шарлатанства, как в представлениях широкой публики, так и в научных кругах. Подобные предрассудки воздвигают эпистемологические препятст­вия, затрудняющие развитие систематических исследо­ваний. Вот почему необходимо проводить новые опыты и не поддаваться скептицизм, который почти неизбеж­но вызывают в пас явления, ускользающие пока от науч­ной интерпретации. Даже самый увлеченный исследова­тель испытывает порой желание «увидеть» для того, чтобы «поверить». Автору настоящей работы это знако­мо. Так, например, он обладал некоторыми сведениями в области психологической анальгезии, поскольку за­нимался исследованиями психологического обезболи­вания родов; но ему никогда не доводилось присутст­вовать при хирургической операции под гипнотической анестезией. Разумеется, он знал о подобных вмешатель­ствах в прошлом, но это было чисто книжное знание. В отношении внушаемых в гипнозе ожогов его сведения были еще более скудными. Ему не были известны публикации по этому поводу. Он знал лишь, что в конце XIX в. был осуществлен подобный опыт, который в дальнейшем не был повторен. Ему нужно было поэтому самому провести эксперименты такого рода с тем, чтобы абстрактное знание превратилось в живую реальность.

Автор надеется, что его работа в свою очередь послужит толчком к новым исследованиям. Эта цель стоит труда. Многие люди и сегодня не подозревают, что гипноз, вызывающий в них лишь воспоминания об эстрадных представлениях, ведет к проблемам, затраги­вающим самые корни человеческого сознания.

7.

10.

11.

11.

12.

13.

Обсуждение результатов

14.

Заключение

15.

Столетие колебаний

Первая публикация описывала эксперимент, про­веденный в 1885 г. Фокашоном в сотрудничестве с Льебо и Бернгеймом (в: Beaunis, 1886). Сходные опыты проводились и в странах немецкого языка (Krafft-Ebing, 1889; Doswald, Kreibich, 1906; Kohnstamm, Pinner, 1908; Heller, Schultz, 1909; Schin-dler, 1927); в Венгрии (Jendrassik, 1888); в России (Рыбалкин, 1890; Подъяпольский, 1909; Смирнов, 1912; Сумбаев, 1928; Финне, 1928); в Англии (Hadfield, 1917, 1920); в Швеции (Wetterstrand, 1891, в: Alrutz, 1903, 1914). Позднее опыты проводились Улдманом (1947), Джонсоном и Барбером (1976) в Соединенных Штатах, Борелли (1953) в ФРГ ¹.

С самого начала эти эксперименты вызвали бурные споры. Многие авторы ставили под сомнение самую достоверность наблюдавшихся явлений и приписывали их симуляции. Подозрение в симуляции выдвигалось особенно часто ввиду того, что испытуемыми были лица, легко поддававшиеся гипнозу, большей частью истерики, которых определенное направление медицины всегда считало симулянтами. Спор вызывали и методы осуществления контроля. Следующий эпизод может показать важность этого вопроса. В 1896 г. знамени­тый мюнхенский невропатолог Шренк-Нотцинг вызвал внушением эритему у девушки 20 лет. Поскольку опыт проводился в условиях недостаточного контроля, он решил его повторить. На руку испытуемой была наложена повязка. Девушку застали в момент, когда она чесала руку через повязку с помощью иголки. Тогда был наложен гипс, и повторный опыт не удался. Шренк-Нотцинг решил, что наблюдения его недосто­верны, и дезавуировал свои предыдущие опыты (Schrenck-Notzing, 1896, 1898).

В 1907 г. на проходившем в Берне конгрессе Немецкого общества дерматологов знаменитый дерматолог того времени Крейбих сделал доклад о серии гистологических срезов, взятых с пузырей, которые были спровоцированы с помощью гипнотического внушения; присутствовавшие на конгрессе специалисты восприняли доклад с крайним скептицизмом (Kreibich; 1907). Конштамм и Пиннер столкнулись с таким же недоверием на следующем конгрессе, состоявшемся во Франкфурте в 1908 г. (Kohnstamm, Pinner, 1908).

Между тем эксперименты Крейбиха, опубликован­ные совместно с Досвальдом (1906), отвечали всем требованиям строгого контроля (ожоговый волдырь появился спустя едва лишь 10 мин после внушения, и испытуемого ни на минуту не выпускали из поля зрения). Но речь шла о феномене, который, как мы уже сказали, представлялся совершенно необъяснимым с точки зрения физиологии. Это в значительной мере объясняет слабый отклик, полученный этими иссле­дованиями.

____________________________________________________________

¹Мы упоминаем здесь только об экспериментах, осуществлен­ных хотя бы с минимальным контролем и чаще всего приводимых в литературе. В работе Молля читатель найдет обзор литературы, где наряду с перечисленными имеются также и „другие эксперимен­ты, более или менее подвергавшиеся контролю, часть из которых восходит к началу XIX в. (Moll, 1924)

16.

17.

18.

19.

Аблица

Характеристики испытуемого	Содержание внушения	Реальный стимул	Продолжительность гипноза. Контроль	Реакции испытуемого
1	2	3	4	о
1. Фокашон (Франция, 1884—1885). Элиза Ф. 47 лет. Исте­ричка. Сомнамбула. Ле­чилась у Э1. Ранее уже привлекалась Э. к уча­стию в опытах	А) Ожог в межлопаточной области Б) Ожог в зад­ней части левого плеча	Гербовая бумага	Несколько часов под наблюдением до появле­ния боли Почти непрерывный гипноз до следующего дня (около 21 часа). На­блюдение с перерывами (ночью Испытуемая оста­валась одна). При конста­тации результата повяз­ка найдена нетронутой	Через несколько часов после внушения: жжение и зуд. Появ­ление красноты. На следующий день: везикулярная эритема с гнойной жидкостью Через 21 час после внушения: белая с желтым оттенком эпи­дерма с краснотой и припух­лостью. Позднее пузырь
II. Ендрассик (Герма­ния, 1888). Женщина. Истеричка (с потерей чувствитель­ности на правой руке). Сомнамбула. Лечилась у Э. Ранее уже привлека­лась Э. к участию в экспе­риментах	А) Ожог пра­вого предплечья с помощью раска­ленного железа Б) Ожог в верхней части ле­вой руки раска­ленным перстнем- В) Ожог лево­го плеча раска­ленным железом	Кусок картона Пер­стень Метал­лическая пластинка в форме буквы К	Пробуждение вскоре после внушения Пробуждение вскоре после внушения. Непре­рывный контроль Несомненный непрерывный контроль	Сильная боль в момент внушения. После пробуждения боли нет. Через 5 ч. после вну­шения: красная полоса, а спустя время пузырь в форме картона с краснотой вокруг Через 5 часов после внушения: пузырь в форме перстня в указанном месте на другой (пра­вой) руке Пузырь в форме перевернуто­го К в указанном месте на дру­гом (правом) плече
III. Крафт-Эббинг (Германия, 1899). Истеричка. Сомнамбула	Ожог левого плеча	Металлическая буква К	Герметичная повязка. Внушение: не расчесывать	На следующий день: изъязвленный пузырь в середине эритематозного участка
IV. Рыбалкин (Россия, 1890). Юноша. 16 лет. Исте­рик (приступы тяжелой истерии с потерей чувствительности почти во всем теле). Сомнамбул	Ожог пр. предплечья от прикосновения к раскаленной пли­те. Боль, красно­та и пузырь		Наблюдение в течение 3 с половиной часов, потом повязка	Боль во время внушения и всего опыта. Через несколько минут после внушения: красно­та; через 3,5 часа после внуше­ния: припухлость и гнойная эри­тема; на следующий день 2 пу­зыря
V. Досвальд и Крейбих (Германия, 1906). 1. Молодой врач. Сомнамбул. Чувствительная кожа. Лабильность вазомоторного аппарата	A) 2 ожога на правом предплечье от заж­женной спички Б) 2 ожога на правом плече от 1 зажженной спич­ки и компресса B) Немедлен­ное возникнове­ние пузыря на ле­вом предплечье	Спичка Спичка. Цинковый пластырь Спичка	Несомненное пробуж­дение после внушения То же Пробуждение после внушения . Непрерывное наблюдение	Испытуемый отдергивает ру­ку во время внушения. После пробуждения ощущение ожога. Через ‘/2 часа после окончания гипноза: эритемы в двух местах. На следующий день: пузыри Отдергивает руку во время внушения. После пробуждения: зуд и жжение. Гиперемия на двух указанных участках, кото­рая быстро исчезла Отдергивает руку во время внушения. Зуд и жжение после пробуждения. Через 3 мин пос­ле внушения: краснота: через б мин — отслоение эпидермы; через 9 мин — пузырь
2. Мальчик, временами страдает гангреной кожи невротического происхождения. Легко под­дается гипнозу	Ожог от спички на внутренней стороне левой руки. Немедленное возникновение пузыря	Спичка	Твердая повязка, ко­торую невозможно сдви­нуть незаметно	Боли нет. Через час после внушения: краснота, отек па­пиллярных тел. Через 24 часа после внушения: тот же эффект в более сильном виде
VI. Конштамм и Пиннер (Германия, 1908). Женщина 29 лет	Ожог и пузырь на левом предплечье		Стеклянная линза, ко­торую нельзя сдвинуть незаметно	На следующий день, спустя более чем 12 часов после внушения: сильная боль, 2 эритематозных пузыря, один из ко­торых уже прорвался
VII. Хеллер и Шульц (Германия, 1909). Плотник, 19 лет. Под­вержен внушенной постгипнотической амнезии. Ранее уже привлекался Э. к экспериментам. Кожа нежная, без дерматологических заболева­ний	А) Раскален­ная монета на тыльной стороне левой руки. Пу­зырь. Боли нет. Б)То же. Об­разование пузыря в течение 6 ч. после внушения	Монета	Никакого контроля Пробуждение после внушения, герметичная повязка. Непрерывное наблюдение	Через несколько дней после внушения: пузырь. Боли нет Боли нет. Краснота после уда­ления монеты. Через 6 часов после внушения: пузырная эри­тема
VIII. Подъяполъский (Россия, 1909). Крестьянка. Сомнам­була. Истеричка. Лечи­лась и вылечена от истерического мутизма	A) Ожог запястья раскален­ным углем. Воспроизведение ожо­га, имевшего мес­то в прошлом Б) То же на спине B) 2 ожога на спине в месте, недоступном для испытуемой. Восстановление ожо­га, перенесенного в прошлом	Монета Монета Монета Термометр	Пробуждение после внушения. Непрерыв­ное наблюдение 3 часа. Непрерывное наблюдение	Боль после пробуждения, эритема. На следующий день пузырь 2 мм Боль сразу после снятия монеты. Эритемы нет. На сле­дующий день пузырь Через 7 часов после внуше­ния: краснота около указанного места. Через 11 часов после внушения: боль. Через 20 часов пузырь
IX. Смирнов (Россия, 1912). Молодая женщина. 19 лет. Кухарка. Ле­чилась и вылечилась у Э. (зубная боль). Сомнам­була	А) Ожог в верхней части руки раскаленной пуговицей. Пу­зырь. Восстанов­ление ожога, перенесенного в прошлом на этом месте Б) То же В)То же на тыльной стороне левой руки.	Пуговица То же То же	10 мин. Никакого контроля 15 мин. Непрерывное наблюдение 1 час. Непрерывное наблюдение	На следующий день: пятно с отслоением эпидермы Менее чем через 15 мин после внушения: краснота не­сколько выше указанного места; через 15 мин после внушения: пузырь Через 1 час после внушения: краснота на месте более раннего реального ожога; затем вторая краснота ближе к месту, указан­ному внушением, и там же спустя 2 часа: пузырь
X. Веттерстранд (Швеция, 1903). Женщина. 55 лет. Истеричка	Ожог на внутренней стороне правого предплечья от куска горячего воска		4 часа. Герметичная повязка со стеклянной линзой	Через 25 мин после внушения: зуд и жжение, которые постепенно усиливаются. Примерно через 4 часа после внушения: краснота. 48 часов спустя: пузыри
XI. Хэдфилд (Англия, 1917). Солдат. Сомнамбул. Страдает военным неврозом	А) Ожог предплечья раскаленным железом То же В) То же в верхней части руки Г) То же. Внушение, запре­щающее испыты­вать боль	Палец То же То же То же	Никакого контроля Менее 3 часов. Наблюдение в течение трех первых часов; затем гер­метичная повязка Несколько часов. Непрерывное наблюдение и герметичная повязка То же	Боль во время внушения и в ходе дальнеишего эксперимента. Пузырь через пол часа после пробуждения от гипноза Боль в течение 5 часов после внушения. Пузырь через 6 часов после внушения Боль в течение всего эксперимента. Пузырь через 24 часа после внушения Боли нет. Никакого результата
XII. Шиндлер (Германия, 1927). Роза. 38 лет. Сомнамбула. Истеричка. (Истерические припадки. Психогенные кровоподтеки). Ле­чилась у Э, привлека­лась им к опытам (про­воцирование кровоподте­ков методом внушения)	А)Кровоподтек в верхней части руки. Внушение, что в этом месте появится жжение Б) То же	Указанный участок обведен карандашной чертой	Немедленно после внушения наложена гипсовая повязка Гипсовая повязка со стеклянной линзой. Наложена сразу же после внушения	Кровоподтек с ожогом. Эксперимент повторялся много раз с одинаковым результатом до тех пор, пока не был получен ожог без кровоподтека Пузырь через 5 мин после внушения
XIII. Уэллс (США, 1944). Студент-психолог. Уче­ник Э. «Очень хорошо поддается гипнозу». Невозможно определить, была ли постгипнотиче­ская амнезия спонтанной или внушенной	Ожог на правом предплечье словно от прикос­новения к раска­ленному железу	Монета	Никакого контроля	Боль во время внушения, усиливавшаяся в течение всего эксперимента (несколько ча­сов). Немедленное появление красноты, замеченное испытуе­мым, но исчезнувшее к моменту осмотра
XIV. Уллман (США, 1947). Солдат. 47 лет. Стра­дает слепотой истериче­ского происхождения в результате взрыва бомбы Пациент Э. Сомнамбул			Около 30 мин. Наб­людение до появления пузыря	Боль после пробуждения (че­рез 30 мин после внушения). Через 20 мин после внушения: краснота; через 1 час после внушения: начало образования пузыря; через 4 часа после внушения: пузырь 1 см в диаметре
XV. Борелли (ФРГ,1953). Мужчина. 47 лет	Появление пузыря на следу­ющее утро на тыльной стороне правой руки	Монета	Никакого контроля	Краснота и припухлость

_____________________________________________________

¹ Э.— экспериментатор. В приведенной таблице сообщается только о том, что ясно указано в тексте наблюдений. Отсутствие сведений в отношении того или иного аспекта эксперимента (например, о наличии болей) не обязательно означает, что соответствующие данные не выявлялись в ходе эксперимента. Отсутствие сведений о них может объясняться тем, что автор наблюдения просто не счел их достойными упоминания

19.

20.

20.

21.

21.

Наши эксперименты

Эксперименты, о которых будет рассказано ниже, проводились, как и предыдущие, с испытуемыми Д. и Т.

Начиная эту работу, мы не имели намерения приступить к основательному экспериментальному исследованию. Зная о подобных опытах, проводившихся в про­шлом, мы хотели осуществить их в свою очередь. Нас побуждало в тот момент скорее что-то вроде любопытства, чем мысль об углубленном исследовании. Постепенно, по мере продвижения работы и ознаком­ления со всей литературой по этому вопросу, мы осозна­ли одновременно и теоретическое значение изучаемого феномена и те предосторожности, которые следовало принять для обеспечения необходимого контроля.

Нужно также учесть, что мы знали обеих пациенток уже долгое время. Кроме двух хирургических вмеша­тельств, описанных выше, мы провели с ними многочисленные эксперименты и никогда не замечали у них ни малейшей склонности к симуляции. Поэтому на первых порах мысль о возможности обмана нас не беспокоила. По этой причине не все наши опыты были обеспечены должным контролем.

Тем не менее мы решили их опубликовать, видя в них интересное дополнение к данным предшествующих экспериментов, например, относительно влияния меж­личностных и личностных факторов на ход изучаемого явления. Как мы увидим в дальнейшем, имеется много доводов в пользу достоверности полученных нами результатов. Проведение опытов в этой области сталки­вается с исключительно большими трудностями. Испы­туемые, у которых могут быть вызваны явления такого рода, встречаются редко. Кроме того, такие экспери­менты имеют дело с очень сложными факторами (ок­ружающая обстановка, психическое состояние испытуемого, отношение испытуемого к экспериментатору, установка последнего и т. п.), и поэтому они не удаются сразу. Таким образом, ограничиваясь рассмотрением только безупречных экспериментов, мы рискуем до крайности сузить изучаемый материал.

Испытуемая Д.

Первый эксперимент (А.1) — 20 марта 1975 г.

Мы гипнотизируем Д. и помещаем пятифранковую монету на наружную сторону ее левого предплечья со следующим внушением:

«Я кладу вам на руку раскаленную монету; эта монета причинит вам ожог».

Как только монета касается испытуемой, она от­дергивает руку, словно металл действительно рас­кален.

На следующий день, 21 марта, Д. приходит на осмотр, и мы обнаруживаем на месте, где была помеще­на монета, пузырь в форме полумесяца.

Испытуемая сообщает, что увидела его, когда про­снулась. Накануне вечером она не заметила ничего необычного. Пузырь образовался в течение но­чи. Она вспомнила также, что почувствовала по­калывание в руке после ухода от нас. Потом она забыла об этом, так как была очень занята на работе. Она думает, что, по-видимому, расчесала это место ночью.

24 марта д-р Бюкель записывает, что обнаружил «пузырное поражение в форме полумесяца размером 20 – 20 мм на наружной стороне средней части левого предплечья».

Биопсия от 3 мая 1975 г., выполненная д-ром Мола, дала следующие результаты: «Были взяты две тканевые пробы с очень маленького участка; они оказались идентичными. На поверхности отмечается полное отслоение эпидермиса, оставшаяся оголенной дерма умеренно инфильтрирована круглыми клетками. Глубже отмечен небольшой сенильный гиперэластоз и некоторое количество круглых и кое-где многоядерных клеток, расположенных вокруг сосудов; аномалия пиложировых придатков не отмечена. Заключение: обнаруженная при биопсии картина не является специфической и совместима с диагнозом ожога».

Отметим, что уже 21 марта, то есть на следующий день после эксперимента, Д. заявила нам, что она не верит, будто пузырь появился в результате внушения. Испытуемая предложила нам другое объяснение: пузырь был вызван ожогом от нагревшихся наручных часов, которые она надела еще с вечера, не снимала весь день и которые нагрелись от близости настольной лампы.

Видя, что мы отнеслись к ее объяснению скепти­чески и сочли его маловероятным, она в конце концов сказала: «Я вовсе не стремлюсь, чтобы внушение удалось, потому что, если бы это получилось, при том, что гипноз не действует на мою болезнь, значит, я неизлечима».

22.

23.

24.

25.

26.

27.

28.

29.

29.

Ипноз и внушаемость.

Пластичность, о которой мы говорили, свойственна не только гипнозу. Все явления, имеющие место при гипнозе (амнезия, изменения психомоторного поведе­ния, галлюцинации, соматические симптомы и т. п.), могут возникать спонтанно у больных истерией или психозами. Мы знаем также, что с помощью некоторых приемов, тех, которыми пользуются йоги, человек оказы­вается способным воздействовать на свои физиологи­ческие функции, которые обычно неподвластны созна­тельному контролю.

Истерию и психоз объединяет с гипнозом еще и то, что они способны, как и он, вызывать изменения состоя­ния сознания. То же можно сказать и о йоге, которая предполагает особую психическую и психофизиологи­ческую тренировку. Однако явления, сходные с гипнотическими, могут достигаться и без явного изменения состояния сознания. Как показали эксперименты, боль­шинство достигаемых под гипнозом результатов можно получить и путем внушения в состоянии бодрствования: удается, например, устранять таким способом бородав­ки, не поддающиеся никакому другому воздействию. Другой пример — иглоукалывание — представляет еще больший интерес, поскольку он касается обезболивания. Метод акупунктуры позволяет добиваться такой же полной анальгезии, что и гипноз. Между тем он — насколько можно заметить— не предполагает никаких психофизиологических манипуляций: у испытуемого не наблюдается признаков изменения сознания. В совсем иной области — в практике колдунов — иной раз сома­тические симптомы появляются или исчезают в результате простого произнесения словесной формулы: и не случайно негативный внушенный ожог (действие, име­ющее целью предупредить или ослабить поражение, вызванное настоящим ожогом) является традиционным приемом колдунов.

В общем, мы знаем сегодня, что практически не су­ществует физиологических функций, которые не находи­лись бы под влиянием психических процессов. Во мно­гих случаях нам неизвестно, как осуществляется это влияние и почему некоторые люди более восприимчивы к нему, чем другие. Можно строить предположения о том, не является ли способность такого рода врожден­ной и закрепленной в генетическом коде. В любом слу­чае мы вправе сказать, что гипноз ничего не создает. Он лишь активизирует уже существующие потенциаль­ные возможности.

Разумеется, это не означает, что нет различия между внушением, проведенным под гипнозом, и внушением в состоянии бодрствования. Так, например, эксперименты Орна с постгипнотическим внушением на «симулянтах» (с испытуемыми договаривались, что они должны вести себя как загипнотизированные) и на действительно загипнотизированных показали, что первые переставали повиноваться внушению, как только выходили из обста­новки эксперимента; напротив, загипнотизированные продолжали выполнять полученные приказания даже после официального окончания эксперимента (Orne, 1972).

Таким образом, в первом случае подчинение внуше­нию зависело в значительной мере от произвольного контроля испытуемого и прекращалось, как только его внимание, воля выходили из состояния мобилизо­ванности; во втором случае мы, по-видимому, имеем дело с гораздо более непроизвольным действием, кото­рое свидетельствует о настоящем автоматизме. Орн при­шел к выводу, что существует «логика транса», что гип­ноз обусловливает изменения психической деятельнос­ти, не наблюдающиеся у незагипнотизированных испы­туемых (Orne, 1959).

На группе подготовленных «симулянтов» опыты с гипноанальгезией проводил также сотрудник Орна Шор (1959). Опыты показали, что «симулянты» способ­ны в такой степени контролировать свои реакции на боль, что, судя по этим реакциям, их невозможно было отличить от действительно загипнотизированных испытуемых. Но опрос, проведенный после окончания экспе­римента, показал исследователю, что болевые ощуще­ния у подготовленных «симулянтов» были гораздо более сильными, чем у загипнотизированных. Грин и Рейер (1972) установили, что пороги терпимости к боли были гораздо выше у испытуемых, находившихся под гипно­зом, чем у тех, кто получил внушение обезболивания в состоянии бодрствования.

Эксперименты Ж. и Э. Хилгардов (1975) представ­ляют особый интерес. Исследователи сравнили реакцию на боль у одних и тех же испытуемых в трех различных ситуациях: без внушения; при внушении, проведенном в состоянии бодрствования; под гипнозом. Испытуемые были подвергнуты нарастающему болевому воздействию и должны были оценить свои болевые ощущения по десятибалльной шкале. Опыты показали, что болевые ощущения снижались сильнее при гипнозе, чем при обезболивании, внушенном в состоянии бодрствования. Данные этих экспериментов подтверждают, следова­тельно, результаты Грина и Рейера. Но — что особенно важно — они позволяют заключить, что, находясь под гипнозом, испытуемый чувствует боль, но она не дости­гает его сознания (или достигает в ослабленной форме). Прийти к этому заключению исследователям помог метод автоматического письма, к которому Хилгард уже прибегал в своих предшествующих экспериментах.

Этот метод сводится к следующему. Испытуемого просят указать на словах силу боли, и одновременно ему внушается, что его правая рука фиксирует силу боли на письме (по упоминавшейся десятибалльной шкале), при том, что сам он этого не сознает. Таким образом, каждый опыт сопровождался двойной оценкой. Оказалось, что в общем записанная оценка была выше, чем устная. Хилгард сообщает об одном испытуемом, Который утверждал на словах, что не испытывает ника­кой боли, в то время как его рука записывала все воз­растающие цифры по мере усиления болевого воздействия.

30.

31.

32.

33.

Пноз и истерия.

Все явления, вызываемые экспериментально под гипнозом, возникают самопроизвольно при истерии, и наоборот, все симптомы, появляющиеся спонтанно при истерии, могут быть воспроизведены под гипнозом. Естественно, встает вопрос о том, каковы отношения между этими двумя феноменами.

В конце XIX в., в эпоху расцвета гипноза, многие исследователи утверждали, что между истерией и гипнозом существует тесная связь. Шарко видел в гипнозе искусственно вызванную истерию. Только истерики об­ладают гипнабельностью, полагал он. Это положение было отвергнуто после работ Бернгейма, показавшего, что многие люди, не страдающие истерией, обладают гипнабельностью. Современные исследования в извест­ной степени подтвердили точку зрения Бернгейма. Было установлено, что «нормальные» люди лучше под­даются гипнозу, чем невротики. И все же этот вопрос нельзя считать решенным, ибо, как, ссылаясь на Юнга, подчеркивал Ференчи (1909), комплексы, кото­рыми страдают невротики, существуют и у нормальных людей: иными словами, граница между нормой и патологией часто носит лишь количественный характер. Все мы в какой-то мере истерики — и в этом есть своя хорошая сторона. Пример посттравматических невро­зов ясно иллюстрирует этот аспект проблемы. Часто спорят о том, что именно играет главную роль в возник­новении таких неврозов: внешний фактор, стресс или же конституциональный фактор, благоприятная почва, невротическая предрасположенность (Crocq, 1974). Последняя выступает как определяющий фактор в тех случаях, когда мы имеем дело со слабым или средним по интенсивности стрессом. Но при сильных стрессах даже люди, не имеющие невротической предрасположеннос­ти, могут дать истерическую реакцию, которая представ­ляет собой тогда нечто вроде защитного клапана.

Кроме того, если нормальные люди более восприим­чивы к гипнозу, чем невротики, то среди последних наиболее сильной гипнабельностыо обладают истерики (Gill, Brenman, 1959). Среди сомнамбул отмечается высокий процент истериков. И, наконец, с феноменологической точки зрения существуют общие черты между трансом и состоянием пориомании¹, раз­двоения личности или истерическим припадком.

Установив взаимозависимость этих двух феноменов, попытаемся проанализировать, в чем они сходны и в чем различны. Рассмотрим, например, случай истерическо­го паралича. Этот симптом возникает на почве конфлик­та, в котором участвуют цензура и вытеснение. Паралич является компромиссным выходом из положения. Этот симптом имеет смысл. Он может обозначать, например, защиту против подавленного желания убийства. Можно сказать, что конфликт находит свое выражение в чем-то вроде частичной амнезии, которая запрещает больному нормально пользоваться своими рефлексами и моторны­ми навыками. Уже Жане (1887) указывал, что истерический паралич является, в сущности, подобием амнезии.

Однако, для того чтобы симптом мог реализоваться, должна существовать психо- или нейрофизиологическая структура, механизм «амнезирования», с помощью ко­торого действует вытеснение. Перед нами два процесса: процесс вытеснения и второй процесс, идущий по психофизиологическому пути.

Что происходит при реализации паралича или гипно­тической анальгезии? Симптом один и тот же. И психо- или нейрофизиологический путь один и тот же. На ка­ким же уровне вступает в действие смысл, вытеснение? Можно предположить, что загипнотизированный в своем желании подчиниться слову гипнотизера использует и психологическом плане механизм вытеснения — или более примитивные защитные механизмы, такие, как отказ, отрицание,— и через физиологический механизм амнезирования устраняет, например, переживание боли. Другие авторы, и в частности Хилгард (1978), не видят необходимости вводить смысловой фактор для истолкования гипнотических явлений и предпочитают ограничиваться описательной стороной феномена, прибегая к понятию диссоциации. Это понятие, введен­ное Жане, находит подтверждение в современных экс­периментальных работах, свидетельствующих об одновременном существовании нескольких систем контро­ля. Разумеется, пока все это только гипотезы. На наш взгляд, трудно совершенно устранить динамику жела­ния в гипнозе.

Хилгард строит свою аргументацию на том, что внушения гипнотизера обычно не способствуют возникновению конфликтов, а стало быть, бесполезно привлекать к объяснению амнезии понятие вытеснения. Это справедливо в первом приближении, однако при этом теряется из виду, что уже сам факт погружения в гипноз и выполнения внушений вовлекает человека в динамику межличностных отношений. Таким образом, между истерией и гипнозом существует принципиаль­ное различие: феномен истерии относится к области невроза, в то время как гипноз — скорее игра, где один симптом может быть произвольно перевоплощен в другой.

Так или иначе, и гипноз, и истерия протекают по одним и тем же психофизиологическим путям. И невоз­можно исследовать проблему истерии, не сталкиваясь с гипнозом.

34.

Ипноз, отношение, трансфер.

Психологи-экспериментаторы, даже когда они, как Хилгард, признают специфичность гипноза, не занима­ются фактором межличностных отношений. Не следует ставить им это в вину, поскольку речь идет о переменной, с трудом поддающейся измерению. Тем не менее она играет очень важную роль в гипнотическом процессе. Со времени появления теории животного магнетизма гипноз рассматривался как особое отношение, которому Месмер дал название «раппорт». Месмер, как мы виде­ли, понимал под раппортом физическое воздействие, оказываемое одним человеком на другого. Одновремен­но он указывал на роль воли в циркуляции флюида. Последователи Месмера еще настойчивее подчеркивали значение направленного усилия врача.

Во второй половине XIX в. гипнотизеры стремились к максимальной деперсонализации гипнотического от­ношения. Известно, что Шарко видел в гипнозе сомати­ческое состояние, вызванное физическими причинами. Выдвигая на первый план понятие внушения, Бернгейм подчеркивал психологический характер гипноза. Но в своих рассуждениях он не выходил за рамки психоло­гии, изложенной в терминах физиологии центральной нервной системы. Другие исследователи поняли значе­ние связи, объединяющей гипнотизера и гипнотизируе­мого. Так, Бине (1888) писал: «Магнетизируемый подобен восторженному любовнику, для которого не су­ществует ничего на свете, кроме любимой». Жане гово­рил также о «сомнамбулической страсти» и видел в ней «совершенно особую форму» любви (Janet, 1898). Но только благодаря открытию Фрейдом трансфера стала понятной связанная с гипнотическим отношением динамика. Вначале Фрейд считал, что можно избежать трансферентного фактора, отказавшись от использования гипноза, но позднее он вновь обнаружил его внутри психоаналитических отношений. Так психоаналитики пришли к необходимости рассматривать гипноз как особую форму трансфера. Ференчи (1909), например, различал отцовский гипноз, основанный на страхе, и материнский гипноз, основанный на любви. Чисто отмечался пассивный, мазохистский характер гипнотического отношения.

Разумеется, незачем отрицать, что трансферентные факторы играют важную роль в гипнозе. Таким образом, если говорят, что процесс погружения в гипноз сходен с сенсорной депривацией, ясно, что этот термин высту­пает здесь как психологический и физиологический одновременно. Кьюби подчеркивал, как мы видели, что можно вызвать гипноидные состояния путем одних только сенсомоторных манипуляций. Однако при обычном гипнозе сенсорная депривация бывает далеко не Столь полной. Гипнотизируемый остается частично в контакте с внешними стимулами. Просто его внимание сфокусировано на личности гипнотизера. Очевидно, на этом уровне вступает в силу элемент переноса. Фикса­ция внимания на гипнотизере осуществляется тем легче, чем больше в глазах гипнотизируемого гипнотизер при­обретает аффективное значение. Известно, например, что военные обладают гипнабельностью выше среднего уровня, особенно в тех случаях, когда гипнотизер имеет более высокое воинское звание. По этой же причине гипнотизеры в эстрадных представлениях любят обстав­лять свои выступления известной театральностью.

С другой стороны, гипноз предполагает, что гипно­тизируемый с готовностью отказывается от произволь­ного контроля в пользу гипнотизера. Так, Кьюби пишет: «В ходе погружения в гипноз в разной степени и с боль­шей или меньшей легкостью гипнотизируемый временно отказывается от врожденных механизмов самозащиты и бдительности, отдавая свою личность и чувство безо­пасности в руки „другого”» (1961). Чем сильнее он чувствует в гипнотизере своего защитника, тем охот­нее он поддается гипнозу. И напротив, если отношение к гипнотизеру активирует тревожащие человека конфликты, он противится гипнозу. Бренман, Гилл и Найт (1952) показали, что колебания интенсивности трансфера отражаются на глубине гипнотического состояния.

Перенос может также влиять на то, как именно гип­нотизируемый выполняет гипнотические внушения. Независимо от того, подчиняется он им или их отвергает, его реакция на них не безразлична. Уже сам факт, что человек находится в положении, когда он должен отве­чать на требования гипнотизера, приводит в действие психодинамические факторы. Его реакция происходит вследствие раппорта с кем-то (гипнотизером), и очевид­но, что в какой-то степени отношение, связывающее гипнотизируемого с гипнотизирующим, символизирует­ся в этой реакции. Трансфер имеет здесь место, как он присутствует в любых отношениях между людьми. Именно по этой причине истерики, если уж они обла­дают гипнабельностью, поддаются гипнозу очень хоро­шо. Требования гипнотизера приобретают для них осо­бенно важный смысл и соответственно выполняются наилучшим образом.

Но раз понятие переноса приложимо к любым чело­веческим отношениям, возникает вопрос, позволяет ли оно делать заключение о специфичности гипнотического отношения.

35.

36.

37.

емного об истории психотерапии на примере шаманизма.

Заметим, что действия шамана достигают желаемого эффекта только потому, что они переживаются в аффективном плане. «Шаман,— пишет Леви-Стросс,— является профессиональным „отреагирователем”». Он буквально ставит себя на место роженицы. Существенная часть его пения посвящена описанию испытываемых ею страданий, что в свою очередь позволяет роженице отождествить себя с ним и подчиниться его внушениям. Психоаналитики определили бы этот процесс как перенос. Впрочем, Леви-Стросс сам проводит сравнение с психоанализом: «При шаманском лечении шаман в своих словах и действиях подменяет собой больного, который молчит, в то время как в ходе психоанализа больной отдается потоку отреагирования перед врачом, который его слушает».

В своем анализе Леви-Стросс совершенно абстрагируется от изменений, происходящих в состоянии соз­нания. Между тем этот фактор, несомненно, играет роль в процессе лечения. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать описание, данное в статье Леви-Стросса. В нем поражает настойчивая повторяемость заклинаний, обдуманность приемов, имеющих целью все более и более сосредоточивать внимание пациентки на личности шамана. Это как раз те элементы, которые характерны для техники погружения в гипноз. Как мы уже видели выше, гипноз применяется иногда в наши дни для облегчения трудно протекающих родов.

Впрочем, эти соображения не противоречат объяснению, предложенному Леви-Строссом, и даже, напротив, его дополняют. Можно сказать, что процесс погружения в гипноз состоит в установлении соответствия между словами и телесными ощущениями, соответствия, которое, согласно Леви-Строссу, является движущей силой лечения. С одной стороны, это происходит потому, что при гипнозе язык служит непосредственно для внушения ощущений: ваши глаза закрываются, тело становится тяжелым и т. п. С другой — и это главное,— потому, что язык используется на чисто сенсорном уровне как физиологический стимул, усиливающий процесс «дезафферентации» (с помощью ритма, голоса и т. д.). При гипнозе различие между языком и телом постепенно стирается, и он выступает тем самым как состояние, особо благоприятствующее механизму символизации. Имеется, однако, и отличие. В процессе гипноза не создается атмосфера мифа. Гипнотизирующий не при бегает к миру духов. Леви-Стросс показывает также, что для осуществления шаманского лечения очень важно присутствие зрителей. При гипнозе в этом нет нужды. Различия эти, возможно, носят скорее поверхностный, чем глубокий характер. То, что в шаманском лечении выражается через миф, битва с духами например, есть образное воплощение телесных функций, способ обозначить органы тела. Разумеется, колдун заимствует свою власть у духов. Но разве врач-гипнотизер, как и всякий врач, не представляется нам немножко колдуном? С этой точки зрения, даже если зрители и не присутствуют физически при гипнотическом сеансе, наличие групповой веры является необходимым.

Эта работа Леви-Стросса интересна во многих отношениях. Она позволяет, в частности, лучше понять механизм психосоматических связей, то, каким образом телесные функции могут управляться с помощью психологических средств. При этом, правда, создается впечатление, что процесс исцеления сводится для Леви-Стросса к ряду логических операций. Между тем такие операции действенны лишь при условии аффективного участия пациента. Автор, по-видимому, считает, что это участие само собой разумеется как результат общего для данной социальной группы мироощущения, благо даря которому пациент оказывается восприимчивым к действиям шамана. На наш взгляд, этого недостаточно. Эффективность символического действа подразумевает особый «аффективный обмен» между врачевателем и больным. Эта связь нам почти неведома, и именно она составляет важную тайну психотерапии.

Проблема психотерапии вступила в эксперименталь­ный период своего развития при Месмере. Месмеровский метод состоял в том, чтобы с помощью ряда телес­ных воздействий (пассов) вызвать «соматическую разрядку», «исцеляющий криз», который нес с собой об­легчение для больного и иногда исчезновение симптома. Лечение осуществлялось без слов. Не было, следовательно, и прямых словесных приказов. Но последние имплицитно содержались в поведении терапевта. Пассы, музыка, вся обстановка, атмосфера, царившая вокруг месмеровского чана, были элементами, которые должны были усилить действие внушения, а также привести к своего рода «сенсорной депривации», вызывавшей из­менение состояния сознания и постепенно приводившей к «кризу».

Не все больные Месмера впадали в состояние криза. У некоторых развивалось нечто вроде летаргии при со­хранении способности говорить, ходить и т. п. Иными словами, они были загипнотизированы. Один из учени­ков Месмера, маркиз де Пюисегюр, сосредоточил свои исследования на этом феномене и назвал его магнетическим сомнамбулизмом. Он обнаружил, что, когда па­циент находится в этом состоянии, можно воздейство­вать на симптомы словом. Направление дальнейших экспериментов полностью изменилось: модель криза была заменена действием, основанным по преимущест­ву на словесном диалоге.

Методика, разработанная Пюисегюром и его учени­ками, была довольно сложной. Вслед за Месмером они прибегали к «пассам», имевшим целью вызвать сомнамбулизм и одновременно оказать лечебное действие, а также воздействовали с помощью намагниченной воды, амулетов и т. п. Существенное новшество, введенное Пюисегюром и его учениками, заключалось в углублении механизма внушения путем более разработанных приемов, связанных с межличностными отношениями. Прямого упоминания об этом у них нет, говорится толь­ко о «духовной и физической симпатии» врача по отно­шению к его больным как непременном условии успеш­ного лечения. Однако в их публикациях содержится теоретическое обоснование магнетического лечения показывающее, что они скрыто учитывали динамику межличностных отношений.

39.

40.

Роцесс психотерапии.

ПРОЦЕСС ПСИХОТЕРАПИИ

Приходится признать, что мы не располагаем мето­дологическими средствами, с помощью которых могли бы с уверенностью предсказать, что то или иное психо­терапевтическое воздействие произведет тот или иной эффект. Даже в тех случаях, когда лечение дает поло­жительный результат, практически невозможно опреде­лить, какими именно причинами он объясняется и даже следует ли отнести этот результат за счет терапии или за счет спонтанно возникшего процесса.

Великая идея психоанализа, вдохновившая все развитие современной психотерапии, гласила: раз невроз был вызван психологическими факторами, он может быть излечен такими же средствами. Как извест­но, эта идея возникла у Фрейда во время его пребыва­ния в Париже под впечатлением опытов Шарко, кото­рый вызывал — и снимал — внушением параличи: «То, что мы можем вызвать, мы можем и устранить» (Charcot, 1887). К сожалению, результаты не оправдали ожиданий. В психоанализе существует зна­чительное расхождение, настоящая пропасть между теорией и практикой. Мы можем прекрасно понимать причину возникновения симптома, но это знание не дает нам средств для его устранения. Как это ни парадок­сально, чем отчетливее выступают психологические звенья болезни, как, например, при бредовых состояни­ях, тем труднее на них воздействовать. Даже класси­ческие «неврозы трансфера» — истерическая конвер­сия, фобии, навязчивые идеи,— составлявшие излюб­ленный предмет психоаналитических исследований, оказались крайне неподатливыми, несмотря на продолжительное лечение по классическому методу. Терапевтические результаты несоразмерно малы по сравнению с огромным теоретическим багажом, который удалось накопить.

Группа исследователей Парижского университета VII (Bres et al., 1977) выступила со статьей, посвященной проблеме длительности психоаналитического лечения; в ней мы находим, в частности, опубли­кованные в 1922 г. Эйтингоном данные о двухлетней деятельности Берлинского института психоанализа (Eitingon, 1922). При ознаком­лении с приведенными там цифрами нельзя не поразиться числу успешных излечений, достигнутых необычайно быстро по нынешним критериям: в 1921 г. требовалось восемь месяцев для излечения невро­за навязчивости, шесть месяцев для излечения тревожных истеричес­ких синдромов, в 1922 г. для излечения невроза навязчивости понадо­билось четыре месяца и т. д. Объясняется ли это исключительно удач­ным подбором больных или же терапевты тех лет были менее требова­тельны, чем мы сегодня, в отношении критериев выздоровления? Следует ли предположить, что лечебные возможности психоанализа были тогда шире, чем теперь? Не играл ли фактор внушения главной роли?

В той же статье авторы указывают на постепенное увеличение продолжительности «дидактического» анализа (психоанализ, которо­му подвергается психоаналитик в процессе своей подготовки). В 1922 г. в Берлине он продолжался от шести месяцев до одного года. В 1935 г. Институт психоанализа в Вене рекомендовал два года. В 1947 г. в Лондоне считалось, что необходимо не менее четырех лет. В настоящее время во Франции говорят о 9-10 годах психоаналитического курса для «всех этих преподавателей, психологов, психоаналитиков и кандидатов в психоаналитики, ко­торые составляют сегодня значительную часть обпито числа лиц, обращающихся к психоаналитикам, по крайней мере в Париже» (Bres, 1977, с. 153). Курс чисто психоаналитической терапии в целом стал несколько короче, но он значительно растянулся по сравнению с ранним периодом психоанализа. Следует добавить, что, хотя и проис­ходит удлинение курса психоанализа, некоторые психоаналитики, в частности во Франции, стремятся сократить продолжительность сеансов

41.

Сихоанализ под сомнением.

Психоанализ под сомнением

Разочарование в терапевтических возможностях психоанализа возродило подспудную враждебность неаналитиков, по отношению к которым психоаналитики-фрейдисты всегда держались со снисходительным высокомерием. В Соединенных Штатах развернулось широ­ким фронтом наступление на всю психодинамику. При­мером может служить книга известного психолога Бёртона «What makes behaviour change possible?» («Что влияет на изменение поведения?»). Автор отрицает плодотворность концепций психоанализа для понима­ния лечебного процесса. Он считает неоправданным то особое внимание, которое придается существованию бессознательной памяти и роли пережитого в детстве опыта. По его мнению, имеют значение только сознательное и реальная действительность, а также контакт с терапевтом, поскольку он представляет для пациента пример для подражания и источник любви. Бёртон находится под влиянием скептического отношения к науке, распространенного в настоящее время в Соеди­ненных Штатах, и подчеркивает роль «неорганической части психики», которую он называет S-фактором (Soul — душа) (Burton, 1976), «фактором, кото­рый не поддается научному описанию, но проявляется и своих действиях». Общение с терапевтом соответствует трансцендентному общению, «космичес­кому чувству единения». Иными словами: вера спасает.

Некоторые доходят даже до утверждений, что психо­анализ антитерапевтичен. Так, Фикс и Хаффке пишут в исследовании о сравнительной эффективности различ­ных видов психотерапии: «Техника психоанализа со­держит модели общения, прямо противоположные тем факторам, которые обеспечивают действенность психо­терапии» (Fix, Haffke, 1976).

Судя по всему, в наши дни наблюдается та же реак­ция, которая возникла по отношению к гипнозу после смерти Шарко. Объясняя охлаждение врачей к гипнозу, Жане писал в те годы: «Восторженные преувеличения гипнотизеров явились причиной того, что гипноз стали применять как попало, при любых заболеваниях, без каких-либо противопоказаний, что приводило чаще все­го к ничтожным или нелепым результатам» (Janet, 1919). И действительно, в гипнозе хотели видеть пана­цею, чудодейственное средство от всех недугов. Разоча­рование оказалось столь же сильным, сколь велики были иллюзии. Возможно, и от психоанализа ждали слишком многого, и это привело к неизбежному разоча­рованию.

И все же напрашивается мысль, что здесь прояв­ляется сопротивление, которое дает о себе знать всякий раз, когда удается сделать новый шаг в познании бессознательного. Обратимся ли мы к достижениям Мес­мера, Шарко, Фрейда — каждый шаг вперед в изучении этой таинственной и волнующей области вызывал бур­ную реакцию протеста. В Соединенных Штатах психо­анализ получил в конце концов широкое признание. Но это признание с самого начала было связано с опреде­ленными ограничениями. Подчеркивая автономность «я», его независимость от инстинктивных влечений, американский психоанализ «приручил» бессознатель­ное, устранил его тревожащий характер. «Чума», которую Фрейд в своей гордыне намеревался принести Аме­рике, обернулась невинной корью. Но этого, по-видимо­му, оказалось недостаточно. Пользуясь некоторым за­стоем психоанализа на нынешнем этапе, кое-кто пытает­ся полностью снести возведенное Фрейдом здание. Разу­меется, это направление «сопротивления» представляет собой только часть американской психиатрии. Как мы увидим дальше, другие исследователи выступают за углубление теории психоанализа на основе тех элемен­тов, которые характеризуют собственно психоаналити­ческую процедуру.

 

41.

Веденческая терапия

Поведенческая терапия

Эта методика появилась в 50-е годы и поначалу применялась преимущественно для лечения фобий, но затем показания к ней стали все более расширяться, и сегодня они охватывают алкоголизм, сексуальные нарушения, психосоматические синдромы, депрессии, супружеские проблемы и т. п. Поведенческая терапия постепенно распространяется на всю область психиат­рии (так, например, Мейхенбаум, 1977, использует ее при шизофрении в сочетании с методом, который он называет внутренним диалогом), не говоря уж о педагогике, социологии и т. п. Различные аспекты поведенческой терапии кашли отражение в недавно вышедшей работе Ж. Котро (1978а), снабженной богатой документацией.

Мы не станем отрицать эффективность методик поведенческой терапии в ряде случаев. Но теорети­ческие предпосылки behaviour therapy кажутся нам крайне шаткими. В этом отношении очень показателен подход Котро к проблеме гипноза и внушения. Среди предшественников behaviour therapy Котро называет французского психолога Куэ» (который, впрочем, был аптекарем), создателя знаменитого метода самовнуше­нии. По Котро, Куэ был «первым, кто предложил методы контроля мысли и подчеркивал роль позитивной мысли в изменении поведения» (1978). Такое понимание по меньшей мере несколько упрощает механизм внушения. То же можно сказать и о поло­жении, согласно которому гипноз является другим пред­шественником поведенческой терапии, коль скоро он действует как «реципрокное торможение» и способствует постепенной десенсибилизации больных, страдающих фобиями.

Мы не будем входить во все подробности споров вокруг behaviour therapy. Однако нам кажется ин­тересным изложить критические соображения советских специалистов, которые мало известны на Западе.

Хотя эта терапия видит свои корни в павловской теории рефлексов, она практически не применяется в Советском Союзе. Напротив, советская психотерапия стремится стать все более «динамичной». В 1978 г, Личко, представитель ленинградской школы психотерапевтической ориентации, утверждая, что павловское учение должно лежать в основе медицинской психологии, указывал, что сторонники поведенческой терапии используют эту теорию «в примитивно упрощенном виде».

Штернберг (1978), представитель возглавляемой Снежневским московской школы, которая придержива­ется скорее биологической и фармакодинамической ориентации, давая обзор сборника «Успехи в области поведенческой терапии» (Breugelmann, 1975), содер­жащего 36 докладов, сделанных на конгрессе Европей­ской ассоциации специалистов по поведенческой тера­пии, высказался более чем сдержанно по адресу этой те­рапии. По его мнению, указанное издание не представ­ляет никакого интереса для советского читателя и мо­жет служить разве что для информации специалистов о распространенной на Западе моде. Он рекомендует подходить к ее оценке осторожно и критично. Осо­бенно резко он высказывается о скиннеровском методе обусловливания (reward and punishment) и считает наивной методику выработки аффекта отвращения с по­мощью ударов электрическим током, как она приме­няется, например, при лечении сексуальных извраще­ний, а том числе гомосексуализма. (Заметим, что оба, и Скиннер и Штернберг, относят гомосексуализм к чис­лу извращений.)

В 1976 г. Зачепицкий, другой представитель ленин­градской школы, выражал крайнюю сдержанность по отношению к поведенческой терапии. Он подчеркивал, что Павлов весьма критически отзывался об Уотсоне, создателе бихевиоризма, и отвергал попытку объяснять обучение людей образованием условных рефлексов. Однако Бехтерев предпринял попытку разработать ме­тод психотерапии, основанный на понятии именно услов­ного рефлекса. В 20-е годы психотерапевтические мето­дики такого рода были широко распространены в Советском Союзе, но не принесли ощутимых результатов, и от них отказались. Иногда они еще находят примене­ние, но в рамках психотерапии, когда принимается во внимание личность больного, история его болезни, его конфликты с внешним миром и конфликты внутриличностные; иными словами, речь идет о «патогенетиче­ской» психотерапии, основанной на осознанном выяснении психологических корней заболевания. Такая психотерапия считает важным элементом лечения атмосферу теплой симпатии, устанавливающейся между больным и его врачом. Советские психотерапевты особенно настойчиво подчеркивают этот момент. Можно сказать, что они не ссылаются на понятия трансфера и контр-трансфера, но пользуются ими, сами того не подозревая. Они отстаивают позицию душевного сочувствия (эмпатии) по отношению к больному, столь дорогую для пси­хоаналитиков английской школы. «They do care» (Они заботливы), сказал бы Масуд Кан, упрекающий французских психоаналитиков в слишком рассудочном подходе в ущерб аффективному взаимодействию с больным (Green, 1976).

42.

43.

опытки определения валидности

Попытки определения валидности

Никогда еще возможность выбора психотерапевти­ческих методов не была так велика, как сегодня,— равно как и неуверенность в их относительной эффек­тивности. Уже с 50-х годов некоторые исследователи пытались произвести объективную, «количественную» оценку результатов и лечебных факторов, применяемых в различных психотерапевтических методах. В 1952 г. Айзенк, английский психолог из больницы Модели в Лондоне, выступил с вызывающим заявлением, ут­верждая на основе существующих работ, что психо­терапия не оказывает никакого действия на неврозы и что случаи выздоровления объясняются спонтанным улучшением (Eysenck, 1952). Желая опровергнуть по­добные пессимистические выводы, многие исследовате­ли старались доказать эффективность психотерапии с помощью статистических данных. Исследования тако­го рода находили поддержку, особенно в последние годы, со стороны правительственных инстанций и стра­ховых компаний, озабоченных растущим весом психо­терапии в национальном бюджете. Согласно недавнему докладу назначенной президентом Картером комиссии по вопросам психического здоровья (1978), от 20 до 30 миллионов американцев в тот или иной момент своей жизни нуждаются в психологической помощи. Некоторые считают эту цифру заниженной и полагают, что 40 миллионов американцев страдают эмоциональ­ными нарушениями, требующими помощи специалиста. Известный американский эпидемиолог Доренвенд (1979), изучив 16 различных работ, касающихся жите­лей Европы и Северной Америки, пришел к сходным выводам: 15% населения страдают психическими расстройствами, требующими специального лечения.

Разумеется, наряду с психотерапией существуют и другие формы лечения. Тем не менее она остается одним из наиболее распространенных средств, и более точное определение степени ее эффективности представ­ится очень важным.

Потребовалось много лет, чтобы эти исследования приобрели относительно строгую методологию. В 1955 г. Мил проанализировал 200 статей по вопросам психотерапии, опубликованных с мая 1953 г. по май 1954 г. Он обнаружил, что с точки зрения оценки результатов ни одна из них не исходила из подлинно научных критериев (контрольные группы, точный анализ случая ни и после лечения, катамнез и т. п.) и не выявляла того, какие именно факторы оказались эффективными в ходе лечения (Meehl, 1955). В 60-е годы число работ увеличилось, методы стали более тонкими. Авто­ры этих работ поняли, что в действительности пере­витый опыт и ощущения пациентов невозможно подморгнуть количественной оценке, и стали стремиться к тому, чтобы определять эффективность различных психотерапевтических методов, исходя из поведенческих проявлений в самом широком смысле слова: исчезновение или сохранение симптомов, социальная адапта­ция, степень тревоги, отношения пациента с окружаю­щими, психофизиологические реакции и т. д. Тестирова­ние и опросы проводились до и после лечебного курса. И целях сравнения и установления процента спонтан­ных выздоровлений и улучшений состояния обследова­нию подвергались в большинстве случаев как больные с определенным диагнозом, получавшие лечение, так и больные аналогичного типа, не подвергавшиеся ника­кому лечению (контрольные группы).

Мы не имеем возможности резюмировать здесь всю обширную литературу по этому вопросу. Среди наибо­лее крупных авторов назовем Дж. Франка (1978, 1979), Л. Луборского (1975, 1979), X. Струппа (1978),А. Бергина и Ламберта (1978). Более подробный анализ содержится в двух статьях Струппа (1973, 1978), представляющих собой обзор всех исследований в этой области. Отметим только, что еще и сегодня результаты разных исследований не согласуются друг с другом. Так, например, Айзенк (1975) утверждает, что 60% больных неврозом полностью излечиваются без всякого лечения или испытывают спонтанное улучшение спустя два года с начала болезни и 90% — через четыре года. Напротив, Гласе (Smith, Glass, 1977), изучив работы, посвященные различным видам психотерапии, приходит к заключению, что шансы на улучшение у больных, проходящих психотерапевтическое лечение, на 75% выше, чем у контрольной группы (то есть у боль­ных, не проходящих указанного лечения)

44.

пытки определения валидности (продолжение).

Некоторые психоаналитики также почувствовали не­обходимость проведения количественных исследований. Напомним, что вначале Фрейд приветствовал инициа­тиву Берлинского института психоанализа, опублико­вавшего статистические данные о двух годах своей деятельности. Позднее он вернулся к этому вопросу и утверждал, что исследования такого рода не следует переоценивать и что психоанализ может найти подтверждение своих гипотез и практических методов только в своем клиническом опыте. В течение долгого времени в среде психоаналитиков придержива­лись этой позиции. Однако в последние годы некоторые исследователи стали считать ее ненаучной и предприня­ли ряд статистических исследований. Чтобы выяснить, отличаются ли результаты психоаналитического лече­ния от результатов, получаемых при других видах психотерапии, Малан (1976) провел сравнение двух групп пациентов; пациенты первой группы прошли включавший восстановление в памяти детских переживаний, анализ фантазмов и т. п., в то время как во второй группе затрагивались только актуальные аспекты болезни (которые имели место в момент обследования). Исследователь установил, что в первом случае результаты были лучше, чем во втором. Проект Гилла еще более смелый. В течение более десяти лет он ведет работу по научному изучению процесса лечения: психоаналитические сеансы регистрируются и затем запись передается опытным специалистам, Которые по заранее разработанной шкале оценивают эффект того или иного воздействия. Поскольку Гилл ставит себе целью показать, что именно определяет специфику психоанализа по сравнению с другими психотерапевтическими методами, его в первую очередь интересует роль и интерпретация трансфера.

Следует также упомянуть работу, начатую в 1954 г. группой ученых клиники Меннинджер в Топике, первый отчет о которой был опубликован Кернбергом и его сотрудниками (1972). В рамках этого же исследования Аппельбаум (1977) выпустил книгу «Anatomy of Chan­ge» («Анатомия трансформации»), где он пытается точнее очертить изменения, вызываемые лечением, и способ, которым они достигаются.

Так же как Малан, Аппельбаум установил, что больные, достиг­шие наибольшей глубины осознания, получили лучшие результаты. Это подтвердило исходную гипотезу, согласно которой структурным изменениям способствует осознание и разрешение конфликтов. Однако он констатировал также, что имеется вторая группа па­циентов, у которых важные изменения происходят, по-видимому, без существенного участия этих факторов. Это заставило исследователя задуматься о природе процессов, активно действующих в про­цессе лечения.

Одновременно с этой работой Аппельбаум (1978), отказавшись от традиционного пренебрежения психо­аналитиков ко всему, что находится за пределами психоанализа, совершил экскурс в область «новых методов терапии». Хотя он полагает, что они зиждутся на спорных методических и теоретических принципах, он считает, что нет причин отвергать их полностью, пока не доказана их неэффективность. К сожалению, ему не кажется очевидным, что психоаналитический метод служит во всех случаях самым быстрым и эффективным средством изменения личности пациента.

В ходе своих исследований Аппельбаум сформулиро­вал много вопросов, связанных с лечебными факторами. Он задумался о том, не вскрывают ли эти методы психотерапии наличия параметров, неведомых психо­аналитикам, но не становящихся от этого менее важны­ми, и не следует ли последним принять их в расчет вместо того, чтобы отворачиваться от них под тем предлогом, что они не специфичны для психоанали­тической ситуации. По его мнению, стоило бы внима­тельнее, чем это делалось до сих пор, изучить роль внушения и различных состояний сознания. Он идет да­же дальше, утверждая, что методика «первобытного крика», созданная Яновым, привела его к мысли о необходимости вновь изучить вопрос о роли аффек­тивной разрядки в психоанализе. Аппельбаум пришел к выводу, что у каждого больного в зависимости от его индивидуальности изменения происходят на разных уровнях, и указывает на необходимость проводить исследование с необходимыми временными интервала­ми. Но, добавляет он, психотерапия, как и художественное творчество, несомненно, содержит в себе нечто, ускользающее от всякого точного измерения.

Как нам относиться к этим идеям? Бесспорно, они выглядят смелыми и даже дерзкими. Стремление под­вести под психотерапию фундамент научно проверяемых данных является вполне законным. Но такие попытки порождают целый ряд проблем, ибо психотерапия вводит в действие многие переменные, часть которых трудно уловима и еще труднее поддается измерению. Укажем в качестве примера хотя бы на понятие идентичного диагноза, установление которого представляет особую сложность. На основании каких данных мы чижом утверждать, что два различных случая действительно сравнимы между собой? Не говоря уже о трудных вопросах, которые возникают при попытках определить объективные критерии выздоровления. Эти критерии существенно различаются в зависимости от системы отсчета, принятой тем или иным психотера­певтом. Наконец, субъективность подхода самого иссле­дователя, оказывающего предпочтение какому-то виду психотерапевтической техники, также может оказывать . ильное влияние на оценку результатов. Фанатизм психотерапевтов, острые разногласия между разными направлениями отнюдь не способствуют созданию спокой­ной обстановки и беспристрастности, необходимых для научных поисков.

Итак, результаты — признаем — пока еще отнюдь не являются окончательными. Если мы обратимся, на­пример, к двум недавно вышедшим книгам с многообещающими названиями — уже упоминавшаяся книга Бёртона «What makes behaviour change possible?» и книга Клагхорна «Successful psychotherapy» («Успеш­ная психотерапия») (1976), — то скудость предлагае­мых ими ответов вызывает неизбежное разочарование. В этой области мы переживаем этап освоения целины. Мы не располагаем действительно операциональными инструментами измерения. И вследствие этого резуль­таты, полученные одним исследователем, часто оспари­ваются другими. В качестве иллюстрации приведем следующий пример: комиссия Американской психиатри­ческой ассоциации два года занималась изучением behaviour therapy и пришла к выводу об эффективности этого метода (Task Force Report, 1973). Не успел доклад этой комиссии выйти в свет, как его методологические основания подверглись критике в статье «The Behaviour Therapies: Therapeutic Breakthrough or latest Fad?» («Поведенческая терапия: терапевти­ческое открытие или последнее увлечение?») (Shapiro, 1976). Мы весьма далеки еще от пожелания, выска­занного Струппом: «Может быть, не так уж утопична мысль о создании института, подобного Управлению по пищевым продуктам и лекарствам, призванного охранять граждан от бесполезных и в особенности от опасных лечебных методик» (1978, с. 20

44.

45.

Ффект

АФФЕКТ

Изложенное выше показывает, что психотерапия еще очень мало изучена. Нам известен ряд факторов, обусловливающих лечебный процесс, но сущность этого процесса нам пока недоступна.

Это, впрочем, вытекает из упомянутых выше статистических исследований. Одна из главных трудностей, возникающих при сравнении различных форм психотерапии, состоит в том, что независимо от факторов, свойственных тому или иному методу, мы должны считаться с факторами, которые определяются авто­рами как «неспецифические» и которые присутствую во всех видах терапии: человеческая теплота, сочувствие, эмпатия, степень доступности терапевта, вера больного в лечение и т. п. Сама зыбкость всех этих терминов показывает, что главная трудность проблемы состоит в определении сущности терапевтического отношения в ряде фундаментальных его аспектов.

Любая психотерапия имеет две стороны, одна из которых интеллектуальная (знания, слово, представле­ние), а другая — эмоциональная (переживаемое аф­фективное отношение). Слово, лишенное аффективного содержания, является, как известно, бесплодным в ди­намике лечения. Говорят, что слово несет в себе аффект… когда оно его несет. Знание аффективной жизни является, следовательно, необходимым, если мы хотим понять психотерапевтический процесс.

Эта проблема встала перед Фрейдом, как только им начал практиковать катартический метод. В самом деле, он обнаружил, что восстановление забытых воспо­минаний оказывает лечебное действие только в том случае, если оно сопровождается эмоциональным отреагированием. Впоследствии, после разработки метода свободных ассоциаций, упор был сделан на роль интерпретации: осознание пациентом значения его симптома должно было повлечь за собой исчезновение последне­го Фрейд, однако, скоро заметил, что эффективность интерпретации зависит от того, как переживается боль­ным в аффективном плане его отношение к аналитику. Именно в связи с этим он и ввел понятие трансфера, переноса.

Но не случайно этот термин остается одним из самых темных в теории психоанализа. И в лечении, и вообще в психической жизни все, что касается проблемы аффекта, нам еще очень плохо известно.

Энергетическая метафора

Колебания, имевшие место в связи с этим вопросом как у самого Фрейда, так и у его последователей, были подытожены Андре Грином в его работе «Живая речь» (1973), а позднее в его докладе на XXX Меж­дународном конгрессе по психоанализу в Иерусалиме (1977). Со своей стороны американский психоаналитик Рэнджелл заявил в ходе симпозиума, посвященного проблеме аффекта: «Мы все еще не имеем полноценной теории аффекта, и, кроме того, не может быть теории аффекта, которая не включала бы как физиологического, так и психоаналитического аспекта» (см. Castelnuovo-Tedesco, 1974).

Термин «аффект» был заимствован Фрейдом из не­мецкой психиатрии. Он охватывал всю область чувств, эмоций, страстей и т. д., традиционно противопостав­ляемую интеллектуальной деятельности.

Это понятие предполагает как количественный ас­пект, так и качественный, что вытекает из нашего непосредственного опыта: можно испытывать различ­ные виды аффектов (гнев, ярость, печаль, радость и т. п.); с другой стороны, эти чувства могут отличаться большей или меньшей интенсивностью.

Понятие количества прямо подводит нас к проблеме психической энергии, лежащей в основе «экономичес­ких» концепций фрейдовской метапсихологии. Это по­нятие неоднократно оспаривалось. Показательным примером может служить дискуссия, имевшая место в 1962 г. в Американском психоаналитическом об­ществе (Modell, 1963). В ходе дискуссии выявились значительные расхождения во взглядах между ее участ­никами, в частности по вопросу о том, правомерно ли уподоблять эту энергию физической энергии. И про­тивники, и сторонники такого уподобления равно могли ссылаться на Фрейда, поскольку он занимал в этом вопросе в разные периоды своей жизни различные позиции. В заключительном выступлении Дэвид Берес подчеркнул, что в этом вопросе все еще царит большая путаница, и закончил свою речь утешительным заме­чанием о том, что «личность со зрелым интеллектом обладает свойством жить в условиях неуверенности» (там же)

45.

46.

Ервичное” отношение

«Первичное» отношение

Существование гипнотических феноменов свидетель­ствует, по-видимому, в пользу такого тезиса.

Что происходит при гипнозе? На фоне предвари­тельного разрыва связей с окружающей средой про­исходит регрессия, выражающаяся в бурном развитии аффекта, в интенсивном «аффективном обмене» между гипнотизером и гипнотизируемым (концентрация вни­мания гипнотизируемого исключительно на личности гипнотизера).

Очень важно в этом процессе то, что связь в сфере отношения возникает в результате воздействия на те­лесное поле. В какой-то момент по причинам, плохо нам известным, происходит как бы «щелчок», вслед за которым возникает особое отношение с другим человеком и одновременно с этим происходит изменение психофизиологической реактивности.

Исходя из этих соображений, мы предполагаем, что в основе наших обменов с окружающей средой лежит врожденная автоматическая функция установле­ния отношений, выражающаяся путем приведения в действие некоторого «кванта аффекта». Мы употребляем это выражение как временный термин, ввиду того что, как мы убедились, понятие энергии лишено какого бы то ни было точного научного содержания. Мы обозначаем этим только тот факт, что активация этой потенциальной способности к установлению отно­шений вызывает ряд процессов, биологических по своей природе, о которых нам ничего не известно, кроме того, что они играют фундаментальную роль в равновесии организма.

Речь идет, повторяем, о встроенном механизме, предшествующем установлению всякой связи с «объектом», об «аффективной энергии», исходно недифференцированной, не имеющей образных коррелятов и составляют как бы субстрат жизнедеятельности в сфере отно­шений. По мере созревания нервной системы эта «энер­гия» направляется на обслуживание функций символизации. Интересно отметить, что Фишер (1965), который сделал попытку объединить в русле теории психоанализа физиологические и психологические аспекты сновидений пришел к сходным гипотезам.

Современные исследования в области нейрофизиоло­гии действительно показали, что сновидения у человека и у животного обладают физиологическим субстратом: парадоксальная фаза сна характеризуется особой электрической активностью (быстрый сон). Предпола­гается, что этот сон выполняет «очистительную» функ­цию для нервной системы, что он осуществляет раз­рядку «метаболитов», накопившихся во время сна без сновидений, то есть функцию, необходимую для обеспе­чения нормального состояния живого существа. Некоторые авторы, опираясь на это открытие, умаляют роль сновидения как психологического явления, считая, что оно является малозначительным эпифеноменом. Фишер не противопоставляет этот биологический аспект психологической функции сновидения, которое является галлюцинаторным удовлетворением желания. Опираясь на исследования Якобсона (1954), Шура (1953) и Пете­ра Вольфа (1959), Фишер постулирует существование в неонатальном периоде «психо-экономического» со­стояния, «физиологической», исходно недифференцированной энергии влечений. На известной стадии развития, по мере образования психических структур и следов памяти, «физиологическая»энергетическая разрядка частично замещается «психологической» разрядкой, каковой и является сновидение.

Исследования последних лет показали, какое важное значение для формирования личности имеют отноше­ния, устанавливаемые в первые месяцы жизни ребенка. Так, Шпитц (1945) установил, что в случае продол­жительного пребывания в больничных условиях свя­занное с этим отсутствие аффективных контактов вызывает тяжелые последствия как в психическом, так и в соматическом развитии младенца. Мы мало знаем о том, что представляет собой жизнедеятельность в сфере отношений на самых первых стадиях развития. Известно лишь, что она начинается очень рано (неко­торые авторы полагают даже, что плод внутриутробно улавливает реакции матери). Каким образом осуществ­ляется коммуникация? Через какие каналы? Примени­мы ли тут термины возбуждения и разрядки? Связа­ны ли самые ранние ощущения младенца с антитезой удовольствие — неудовольствие, как полагал Фрейд? Или же человек наделен от рождения набором аффек­тивных реакций, записанных в биологическом коде? Мы можем только констатировать, что некоторое число стимулов, идущих от другого человека, вызывает процессы, необходимые для созревания организма.

Мы думаем, что вначале эти процессы носят пре­имущественно количественный характер. Они составля­ют нечто вроде «экономической базы» аффективной жизни, определяют «количество либидо», которым дан­ный человек будет располагать в своих дальнейших отношениях. Они играют главную роль в формирова­нии нарциссизма, решающее значение которого для развития ребенка теперь все больше признается. На этой стадии развития другой человек еще не воспри­нимается как предмет окружающего мира. Он состав­ляет неотъемлемую часть сенсомоторного поля ребенка.

Разумеется, очень быстро происходят первые рас­познавания — узнавание, например, материнской улыб­ки, появляющееся, как показала Франсуаза Дольто (1971), очень рано, идентификации, игра в при­сутствие — отсутствие матери, с которой начинается для ребенка переход к символизации. По мере дальней­шего развития ребенок все больше дифференцирует себя от окружения; появляются предметные связи и с ними целый ряд идентификаций, проекций, интроекций и т. п. Но этот нерасчлененный симбиотический уровень никогда полностью не исчезает из человеческих отношений

47.

48.

49.

50.

Ффект и язык.

В наши дни наблюдается тенденция к некоей «гло­бализации» принципов речевой деятельности, которая стремится сделать речь основой всякой психотерапии. При этом, как нам кажется, умаляется значение тела и аффекта. Действительно, школа Лакана поставила под сомнение противопоставление аффекта и представления, энергетики и смысла. Для Лакана это противопоставление не имеет значения, коль скоро все чело­веческие коммуникации носят символический характер. Известна знаменитая формула: «Бессознательное структурируется как язык»¹. Со своей стороны Андре Грин (1978), опубликовавший недавно обобщающую статью по вопросу об аффекте, высказывает в лапидар­ной форме свою точку зрения: «Язык без аффекта есть мертвый язык, аффект без языка некоммуникабелен» (т. I, с. 404).

Если первая часть этого высказывания справедлива, то вторая представляется нам спорной. Конечно, понятие языка не ограничивается лингвистическим знаком. Жест, мимика, тон голоса, молчание, все невербальные способы выражения функционируют как символы с того момента, как они могут быть разложены на известное число отдельных единиц и позволяют осуществлять обмен информацией.

Известно, что психоанализ ознаменовал свое по­явление, показав, что самые незначительные по види­мости данные обладают неосознаваемым значением. Что эмоции, инстинкты и даже самые элементарные телесные функции являются не слепыми органическими процессами, подчиненными чисто механическим зако­нам, а носителями смысла, неведомого самому человеку. С этой точки зрения понятно, что Лакан заинтересовался структурной лингвистикой и видел в способнос­ти к символизации основополагающий элемент психи­ческого развития. Однако, подчеркивая исключительно этот аспект, мы абстрагируемся от психофизиологи­ческой стороны коммуникации. Функционально речь не сводится к передаче знаков: она является также деятельностью, мобилизующей тело на уровне непосред­ственно влечения. Язык сам по себе обладает эконо­мическим параметром. Он передает не только знаки, но и ритмы, и интенсивности.

Слишком часто забывают, что овладение способ­ностью к символизации является прогрессивным шагом. Нам кажется неправильным сводить отношения между матерью и младенцем на протяжении первых месяцев после его рождения к обмену знаками. Даже если эта способность устанавливается очень рано, гораздо раньше овладения речью, как показали Лакан и его ученики, она складывается на основе системы отноше­ний, сложившихся в еще более раннем периоде,— аффективный язык гораздо старше слова. Скажем да­же, что эффективность — это то, что питает символ.

Существует несколько уровней языка. Нам важно понять, каким образом при разных формах обмена устанавливается отношение между структурами «пред­ставлений» и элементами сферы влечений, аффектов. До тех пор пока мы не поймем лучше психобиологи­ческие основы отношений, нам представляется весьма важным проводить различие между аффектом и пред­ставлением.

Сам Фрейд обладал большим воображением, чем его последователи. Он проявлял интерес к телепатии. В недавно вышедшей статье Франсуа Рустан (1978), психо­аналитик лакановского направления, попытался про­анализировать причины, побудившие Фрейда неодно­кратно возвращаться к этому феномену². Автор статьи показывает, что позиция Фрейда менялась. Анализируя примеры угадываний, он дает им вначале чисто пси­хологическую трактовку: прорицатель просто угадывал потайные мысли своего клиента, касающиеся события, которое в каком-то смысле служило предметом бессознательного предвидения со стороны последнего. Сход­ство между позицией прорицателя и позицией психо­аналитика очевидно: хотя психоаналитик исходит из ассоциативного материала, поставляемого пациентом, интерпретация предполагает особую восприимчивость, «коммуникацию между бессознательным одного из них и бессознательным другого». Элен Дойч, комментируя замечания Фрейда о случае телепатии, написанные в 1925 г., подчеркивает это родство: «Можно легко предположить, что условие этого переноса «аффективно окрашенных воспоминаний» заложено в известной бес­сознательной предрасположенности к их восприятию и что именно выполнение этого условия определяет способность человека стать реципиентом.

Содержание аффективно насыщенных представле­ний, возникающих из бессознательного, должно мобилизовать в бессознательном другого человека содержание аналогичного смысла, которое проникает в сознание как внутреннее восприятие» (Deutsch, 1926, с. 420— 421).

Как же осуществляется эта передача? Возвращаясь к этому вопросу в работе «Сновидение и оккультизм», Фрейд (1933а) в конце концов признает реальность телепатии, видя в ней форму архаической коммуникации, сохраняющейся в раннем детстве. Но он обошел молчанием наиболее существенный для Рустана момент, а именно что эта форма присутствует в самом психоана­литическом действии.

Рустан замечает, что, введя понятие трансфера, Фрейд дал возможность психоаналитику не чувство­вать себя лично вовлеченным в отношение, поскольку фантазмы и желания его пациента в действительности направлены не на него, а на третье лицо. Требование, чтобы сам психоаналитик подвергался психоанализу, имеет целью научить его обнаружить эту иллюзию; он должен оставаться лишь регистрирующим аппара­том и сохранять между собой и пациентом дистан­цию, которая позволяет последнему постепенно осознать фантазматический характер его идентифи­каций.

Однако все это построение рушится, если возникает подозрение, что психоаналитик оказывает оккультное влияние на пациента, если фантазмы пациента фак­тически являются фантазмами психоаналитика. В этом случае психоанализ рискует оказаться лишь замаски­рованным внушением или, как говорит Рустан, «внушением, проводимым в течение длительного лечебного курса”.

_________________________________________

¹ Мы не будем здесь входить в рассмотрение всех хитроспле­тений текстов самого Лакана. Они действительно допускают многозначные, а то и прямо противоположные толкования. Мы ограничимся поэтому комментированием «лакановской» позиции, составляющей определенную часть современной парижской культуры.

² Рустан ссылается на книгу Кристиана Моро (1976), содер­жащую превосходное изложение всех высказывании Фрейда по этому поводу.

51.

52.

Ффект и язык: телепатия

 

Все это ничуть не мешает современным парапси­хологам Хонортону и Криппнеру (1969) использовать гипноз для своих исследований. Хонортон и Стамп (1969), Моро и Роже (1977) провели эксперименты, имеющие целью доказать, что гипноз усиливает теле­патические способности.

Создается впечатление, что в среде современных психиатров пробуждается некоторый интерес к парапсихологическим исследованиям. Весьма официальная Ас­социация американских психиатров провела ряд кол­локвиумов на эту тему в рамках своих ежегодных конференций. Французский журнал «Evolution Psychi-atrique» недавно напечатал вышеупомянутую работу Моро и Роже.

Мы лично не имеем никакого опыта в этой области. Разве только то, что нам, как и любому психоанали­тику, случалось констатировать поразительное совпаде­ние между словами пациента и нашими собственными мыслями в данный момент. Нам доводилось также замечать в ходе гипнотического сеанса, что пациент просыпается как раз в ту минуту, когда мы решили его разбудить. Однако эти опыты слишком малочисленны, чтобы можно было на их основании делать какие бы то ни было заключения.

Допуская, что телепатия существует, мы при этом не можем априорно исключить наличие связи между телепатией и гипнозом. Медиумы, как известно, часто обладают хорошей гипнабельностью. Можно предполо­жить что гипноз играет роль облегчающего фактора, поскольку он создает условия повышенной психической и физиологической пластичности. Ф. В. Бассин и К. К. Платонов (1973) писали, что гипноз высвобождает то, что они называют «скрытыми резервами центральной нервной системы».

Какую же роль играет фактор межличностных отно­шений в возникновении телепатических явлений? Предполагают ли эти явления установление особого отно­шения между двумя людьми, или же телепатия пред­ставляет собой врожденную инструментальную способность, которая по неизвестным нам причинам у одних людей развита больше, чем у других? Правда, в экспе­риментальной телепатии испытуемые, между которыми происходит передача информации, не имеют какой-либо особой связи. Но при внимательном изучении наблюде­ний Балинта и других психоаналитиков создается впе­чатление, что такая связь оказывает влияние на эти феномены.

Тот же вопрос встает и в связи с гипнозом. Так, нам известно, что гипноз или предельно близкие к нему состояния могут достигаться с помощью чисто физи­ческих средств (сенсорная депривация), не предполагающих в начале никакого фактора из сферы межличностных отношений.

Однако в действительности дело обстоит не так прос­то. На примере опытов с сенсорной депривацией мы могли убедиться, что она в большинстве случаев со­провождается психологической регрессией, которая выражается в явлениях деперсонализации и в установле­нии растущей зависимости от какого-то воображаемого лица, воспринимаемого в качестве защитника или пре­следователя. Иными словами, сенсорная депривация приводит к возникновению аффектов и отношений, которые развиваются в отсутствие всякой опоры в ре­альности. Можно сказать, что мы имеем здесь дело с адаптивной реакцией, с защитным механизмом, ко­торый включается при возникновении стрессовой си­туации, вызываемой обрывом всех межличностных связей.

Кьюби так описывает этот аспект гипнотического процесса: «Неуловимое присутствие чего-то невидимого и неведомого ощущается почти осознанно, но чаще подсознательно или бессознательно… Это трансфер в чистом виде, даже если нет никакого реального или воображаемого, осознаваемого или подпорогового объекта» (1961).

Мы касаемся здесь момента взаимодействия между инструментальными функциями и функцией межличностных отношений. Именно это мы и попытались сформулировать, введя понятие биологически врожден­ной функции первичного отношения.

Таким образом, в экспериментальной гипнотической ситуации обмен в сфере отношений в большинстве случаев ограничивается рамками, которые препятству­ют углублению процесса. Напротив, при лечебном гип­нозе трансферентная ситуация создает условия, при которых это отношение переживается гораздо интенсив­нее и влияет на личность в целом.

Энергия, эмпатия, симбиоз, слияние, первичное отношение, непосредственный трансфер, аффективный обмен… приходится признать, что все это лишь рабочие метафоры, не имеющие научного основания, с помощью которых мы описываем передачу аффективного влияния от одного индивида к другому.

Можно сказать, что аффект в его связях с проб­лемой межличностных отношений вступил в экспериментальную стадию исследования во времена Месмера и животного магнетизма. Месмер с его теорией флюида рассматривал эту проблему преимущественно под энергетическим углом зрения. Лишь один раз в его трудах мы находим намек на роль чувства: «Животный маг­нетизм призван в первую очередь передавать чувство. Только чувство способно сделать теорию доступной пониманию. Так, один из моих больных, привыкший испытывать действие, которое я на него произвожу, обладает по сравнению с другими людьми дополни­тельной возможностью понимать меня» (Mesmer, 1781).

Последователи Месмера, оставаясь на позициях флюидизма, начали использовать такие психологиче­ские термины, как воля, страсть, желание выздоро­веть, вылечить и др… Гипнотизеры второй половины XIX в. прекрасно сознавали существование между ними и сомнамбулами аффективной связи, некого «элективного родства», но они приписывали его состоя­нию мозга пациентов.

Введя понятие трансфера, Фрейд сделал огромный шаг вперед, ибо он четко включил аффект в рамки межличностных отношений. Но, как это часто бывает в научной деятельности, снятие покрова с одной части области неведомого лишь расширило его пределы. Для истолкования аффективного движения Фрейд прибег­нул к помощи энергетических метафор, либидо, проекции и т. д. Ему не удалось создать подлинно научной теории аффекта.

 

Лакан в известной мере снимает проблему аффекта. Его теория зиждется на исключении биологического, телесного уровня из бессознательного и межличностных отношений. И именно поэтому эта теория, при всей ее чрезвычайной плодотворности, является все же не­полной. До тех пор пока не будет создана теория аффекта — психологическая и физиологическая одновременно,— психотерапия и психоанализ не смогут пре­тендовать на статус научных дисциплин. Кое-кто, может быть, думает, что это и не очень нужно…

55.

Яжелое наследие: регрессия

Отношения между гипнозом и психоанализом всегда несли на себе печать эдиповой амбивалентности. Лишь отказавшись от гипноза, Фрейд смог открыть психо­анализ. С тех пор каждый психоаналитик, касаясь этой темы, чувствует себя обязанным доказывать, что и он в свою очередь совершил этот акт отказа, что он неповинен в грехе регрессии к допсихоаналитической стадии. Встречаются, конечно, и исключения, но описанная нами позиция является, особенно во Франции, наиболее распространенной.

К счастью, гипнозу, как недостойным предкам, скрываемым от всех взглядов, свойственно всплывать на поверхность, и притом всегда в самый неудачный момент. Как ни относят его к второстепенным вехам предыстории психоанализа, он, словно феникс, неизмен­но возрождается из пепла.

Позиция психоаналитиков выглядит особенно пара­доксальной, если учесть, что сама психоаналитическая ситуация не лишена гипногенных элементов: сосредо­точенность, молчание, положение лежа, тишина создают условия для начала сенсорной депривации. Молчание также может действовать двояким образом: с одной стороны, оно благоприятствует фантазматической ак­тивности; с другой — может вызывать модификации в состоянии сознания, которые позволяют объекту психоаналитической процедуры переходить с одного уровня регрессии на другой, пока он не достигнет форм коммуникации, специфических для гипноза (в 1891 г. Фрейд сам описал технику бессловесного погружения в гипноз (1891, франц. изд.)). Можно, впрочем, предположить, что это первичное, предтрансферентное отношение способствует трансферентным феноменам и усиливает их. В этой связи интересно было бы выяснить, являются ли лица с повышенной гипнабельностью наиболее пригодными для психоанализа, раз они больше других открыты для аффективного диало­га. Следует, однако, иметь в виду, что такая глубокая регрессия может представлять собой также позицию уклонения, сопротивление психоаналитическому лече­нию.

Сопротивление гипнозу в среде психоаналитиков принимает различные формы в разных странах. В Соединенных Штатах наблюдалось возрождение интереса к гипнозу после второй мировой войны. В этот период гипноз официально входит в арсенал психотерапевти­ческих средств. Психотерапевты, работающие в русле психодинамики, широко применяют гипноз в различных формах. Такие психоаналитики, как Кьюби, Марголин, Гилл и Бренман, активно интересуются гипнозом. Отметим, однако, что из официальных психоаналити­ков, «card carrying analysts», только они серьезно занимались проблемой гипноза и что в дальнейшем они прекратили исследования в этой области.

Итак, нельзя сказать, что гипноз полностью признан в психоаналитических кругах. Некоторые американские психоаналитики считают даже, что он несовместим с их профессиональными занятиями психоанализом.

Иной раз можно слышать утверждения, что психотера­певт, прошедший курс психоанализа, уже не сможет быть хорошим гипнотизером. Желание гипнотизиро­вать связано якобы с всесильными инфантильными фантазмами, и оно исчезает после того, как эти фантазмы будут в достаточной мере проанализированы. В недавно вышедшей книге Джоваккини (1972) из Чикаго объясняет в этой связи, что, пройдя курс психоанализа, он не может больше выносить присущую гипнозу «мелодраматическую» атмосферу. Можно толь­ко удивляться, что для столь видного психоаналитика гипноз по-прежнему ассоциируется с эстрадными представлениями. К тому же можно назвать психотерапевтов, чьи гипнотические способности ничуть не уменьшились после психоаналитического курса. Возни­кает вопрос, отказываются ли психоаналитики от гипно­за потому, что они осознают свои инфантильные моти­вации, или этот отказ вызван скорее, как писали Гилл и Бренман, «растущим желанием перестать бунтовать и примкнуть к респектабельному обществу своего пси­хоаналитика и своих учителей» (Gill, Brenrnan, 1959).

Второе объяснение кажется нам наиболее правдо­подобным: ведь осознание контртрансферентных аспектов гипнотического отношения должно было бы, напротив, усилить способности психотерапевта управлять им с большей свободой и пониманием, вместо того чтобы вызывать запрет, доходящий до фобии. Напрашивается предположение, что, если в один прекрасный день гипноз будет реабилитирован, у многих психоана­литиков обнаружится талант гипнотизера. Конечно, не все психотерапевты в равной мере наделены способ­ностью гипнотизировать. Но это уже совсем другой вопрос.

Возвращаясь к так называемому всемогуществу гипнотизера в ситуации гипнотического отношения и к зависимости гипнотизируемого как его следствия, нужно сказать, что это отношение действительно содержит изрядную долю внушения, но пациент сохраняет свободу принять или не принять гипноз, к тому же курс лечения обычно бывает короче, чем при психо­анализе. Зависимость анализируемого от аналитика носит тонкий характер, но, в сущности, она гораздо сильнее, коль скоро под ее влиянием больной соглашается проводить годы на кушетке.

Во Франции — стране Бернгейма и Шарко — гипно­тические исследования находятся на особенно низком уровне. Не существует лаборатории, изучающей пробле­мы гипноза, в рамках официальных научно-исследова­тельских учреждений (Национальный научно-исследо­вательский центр, Национальный научно-исследова­тельский институт медицины и здравоохранения, Выс­шая практическая школа). Когда недавно проект соответствующих исследований был представлен в комиссию ученых, ее члены спросили, каковы объективные критерии, позволяющие распознавать гипноз. Поскольку такие критерии пока неизвестны, можно бы­ло бы считать, что именно этот пробел и обусловливает необходимость исследовательских работ. Однако мне­ние комиссии было иным, ибо она пришла к выводу, что, раз такие критерии не установлены, значит, гипноза не существует… по крайней мере как объекта научного исследования. Учитывая, что научно-исследовательская деятельность во Франции крайне централизованна, подобная позиция со стороны головного учреждения практически блокирует возможности работы в крупных масштабах. Кроме того, во главе университетских научных лабораторий психологии и психофизиологии стоят либо психологи-экспериментаторы, считающие гипноз недостаточно научным, либо психоаналитики, отвергающие его по идеологическим причинам.

В лечебном плане это табу столь сильно, что гипноз был переименован в софрологию, словно от перемены названия изменяется сущность. Психоаналитики отвергают гипноз еще более решительно. Те из них, кто рискует заниматься гипнозом, предаются настоящей анафеме, а то и полному отлучению. Нам известны случаи, когда молодые психоаналитики при необходимости прибегают к гипнозу тайно.

Мы позволим себе привести несколько анекдотических фактов, иллюстрирующих положение дел. Один молодой психоаналитик, проходящий еще курс обучения, узнал, что дантисты используют гипноз для умень­шения боли при сверлении бором, и пришел в ужас от возможных последствий такого гипнотического вмеша­тельства в связи с символическим значением этого инструмента. Мы напомнили ему следующую историю: однажды кто-то обратил внимание Фрейда на то, что сигара имеет символический смысл. «Знаете,— ответил тот,— сигара может быть также и просто сигарой». И бор может быть просто бором. Если встать на точку зрения нашего молодого сотрудника, то мы совершили настоящее преступление, применив гипноз при описан­ной выше стоматологической операции.

56.

57.

Тяжелое наследие: внушение

 

Главное же, гипноз ощутимым образом напоминает нам об ограниченности наших знаний. Он заставляет нас ясно понять, что мы воздействуем лишь на неболь­шую часть спектра отношений и что психотерапия зиждется на факторах, которые в значительной части нам еще неизвестны. С этой истиной готовы, однако, согласиться лишь очень немногие психоаналитики.

И все же в наши дни во Франции наблюдается некоторое возрождение интереса к гипнозу в кругах психоаналитиков, и в частности среди учеников Лакана. Так, например, Жерар Миллер уже давно начал изучать гипноз, сначала в эпистемологическом плане, а затем и в экспериментальном. В недавней статье «Язык мэтра и гипноз» (Miller, 1977a) он дает первый обзор своих исследований.

Миллер пишет, что пытается применять гипноз, освободив его от всякого «церемониала». Он называет это «уличным гипнотизмом». Трудно сказать, какой точный смысл он вкладывает в это понятие, ибо он не приводит никакого конкретного примера. Судя по всему, имеется в виду максимальное очищение процесса ин­дукции с тем, чтобы «предоставить свободу действую­щим факторам». Такой метод равносилен отка­зу от специфических психофизиологических элементов гипноза: от установления особой атмосферы, благоприятствующей изменению состояния сознания. И дей­ствительно, для Миллера эта обстановка лишь внешне играет определяющую роль в создании гипнотических феноменов. «Я экспериментировал с гипнозом в состоя­нии бодрствования…— пишет он,— потому что хотел четко показать следующее: мы никогда не знаем, в ка­кой именно момент он начинается. Я хотел также показать, что он начинается всегда раньше, чем мы думаем». Иными словами, гипнотическая ин­дукция развивается потому, что пациент уже загипно­тизирован. Гипноз предполагает, что до начала всяких манипуляций устанавливается символический договор, правила игры, в силу которых пациент подчиняется воле гипнотизера, ставит себя в положение «раба» по отношению к наделенному властью «мэтру».

Таким образом, гипнотическое отношение сводится к феномену чистой внушаемости. В этом смысле позиция Миллера несколько напоминает позицию некоторых американских исследователей, стремящихся показать, что гипнотические феномены могут быть достигнуты также внушением в состоянии бодрствования. Правда, между ними есть принципиальное различие. Упомяну­тые американские исследователи являются психолога­ми-экспериментаторами, которые в целом стремятся оставаться на чисто описательном уровне. Миллер же, напротив, остается в рамках психоанализа. Если гип­ноз — игра, то эта игра, имеющая бессознательное значение.

Мы не будем подробно останавливаться на идеях Миллера, опирающихся на концепции и математические формулы Лакана. Скажем только, что их основу сос­тавляют положения Фрейда, разработанные в труде «Психология масс и анализ человеческого «я»» (1921) и прокомментированные Лаканом (1973); согласно этим положениям, в гипнотическом отношении объект — гипнотизер — занимает место «идеала я».

Внушаемость, которую проявляет гипнотизируемый, является, следовательно, лишь средством реализации фантазма всемогущества путем идентификации с вооб­ражаемым «мэтром». И, стало быть, власть гипнотизера является мнимой. Она всего лишь выполняет функцию, возложенную на нее загипнотизированным пациентом.

Напомним, что Стюарт (1969, с. 201) уже выска­зывал сходную идею, когда сравнивал гипнотическую ситуацию с британской парламентской системой, где королева обладает лишь той властью, которая вверена ей народом.

Если Миллер рассматривает гипноз только в плане внушаемости, то другой последователь Лакана, Нассиф, анализирует гипнотическое отношение с точки зрения его специфики. Его выдающаяся работа, носящая, прав­да, по преимуществу исторический характер, представ­ляет собой плод десятилетнего труда. Автор исследует в ней роль гипноза в создании психоанализа (Nassif, 1977).

Здесь нет возможности изложить столь богатую по содержанию и объемистую книгу. Мы ограничимся лишь несколькими положениями автора, особенно важ­ными для нас в силу того, что они свидетельствуют о снятии табу, окружавшего до сих пор гипноз в среде французских психоаналитиков.

Опираясь на работы Фрейда, относящиеся к 1886— 1892 гг., то есть к периоду от его возвращения из Парижа до появления «Предварительного сообщения», охватывающему пять важнейших лет в развитии его учения, Нассиф прослеживает пройденный Фрейдом путь и остроумно замечает: если Фрейд и отказался от внушения, он никогда не отказывался от гипноза. Поскольку гипноз в его время рассматривался как злоупотребление властью, заявление Фрейда о том, что он прекращает заниматься гипнозом, было просто уловкой с его стороны. В действительности же (мы уже говорили об этом в начале данной главы) вся, по выражению Нассифа, «декорация» психоаналитиче­ского сеанса — кушетка, положение лежа и т. п.— ведет свое начало от гипноза. Язык психоанализа неотделим от этой «декорации»; он не может сущест­вовать без своего рода естественного обмена, в котором предметами обмена служат взгляд и голос.

Важнейшее отличие гипноза состоит в том, что пациент не смотрит на гипнотизера (многие пациенты закрывают глаза) и сосредоточивается на его голосе. В «декоративно-сценической» стороне психоаналитиче­ского сеанса всегда присутствует элемент гипноза, гипноз всегда лежит в основе сеанса психоанализа, и сама теория психоанализа никогда не появилась бы на свет, если бы Фрейд не занимался гипнозом. И не­смотря на это, все психоаналитики пошли по пути «медицинского вытеснения» гипноза.

Мы согласны с Нассифом относительно общности, существующей между психоанализом и гипнозом. Однако при чтении его книги возникает впечатление, будто Фрейд, создав психоанализ, выявил в гипнозе то, что является в нем главным, освободив его от того, что Нассиф называет «шелухой внушения». Такая точка зрения легко может стать уловкой для того, чтобы, признавая важность гипноза, одновременно отказаться от него. Если гипноз то же самое, что и психоанализ, то первым нет нужды заниматься, разве что в историческом плане, поскольку он послужил для становления психоанализа. На наш взгляд, проб­лема вовсе не является решенной, и изучение гипноза, как мы подробно показывали в ходе нашего изло­жения, необходимо для расширения наших знаний в области феноменов отношений. У психоаналитиков есть все основания заняться проблемой гипноза, если они действительно хотят знать, что они делают. В сущности, исследователи сталкиваются всегда с одной и той же проблемой. Нассиф, как и Миллер, сбрасывает со счетов психофизиологический аспект гипноза. Чтобы объяснить такие явления, как гипноанестезия или вну­шенный ожог, последователи Лакана прибегают к ме­тафоре: означающее, говорят они, включено в тело. Однако, рассуждая так, они предполагают заранее, что проблема решена. В самом деле, в чем состоит это включение? Почему оно не происходит у всех людей и при любых условиях? До тех пор, пока мы не сможем ответить на подобные вопросы, такие тер­мины, как «означающее» или «включение», будут в ка­кой-то части оставаться темными.

60.

61.

62.

64.

67.

68.

Удущее гипноза: психоанализ

Психоанализ

Что касается чисто клинических исследований, то психоаналитическое направление остается, на наш взгляд, наиболее важным. В самом деле, это единствен­ный метод, при котором психотерапевтическая работа непосредственно связана с углублением межличност­ных отношений.

Представим себе на минутку, что появились «новые психоаналитики», свободные от всех предубеждений и всех сопротивлений, окончательно отбросившие пред­ставление о гипнозе как о цирковом аттракционе; если они спросят нас, какую пользу может принести им гипноз в исследовательском и терапевтическом плане, что мы сможем им ответить?

Здесь, как мне кажется, есть два рода ответов. Во-первых, с теоретической точки зрения знание гипно­тических явлений может обогатить психоаналитическую мысль за счет обширного экспериментального матери­ала, касающегося психологических механизмов, фунда­ментально важных для понимания бессознательного: регрессивные состояния, изменения образа тела, явле­ния диссоциации и др. Полученные под гипнозом данные могут служить стимулом для поисков в той или иной области, могут подтвердить или, напротив, опровер­гнуть некоторые метапсихологические гипотезы. Гип­ноз мог бы заставить психоаналитиков учитывать психофизиологический аспект феноменов бессознатель­ного, мог бы положить предел изоляционизму, в силу которого они принимают часть за целое и изолируют свою науку от других отраслей знания. (Оговоримся сразу, что мы не имеем в виду глобального объединения наук и построения всеобщей теории психической дея­тельности, мы говорим здесь всего лишь об отдельных связующих моментах, о мостах, которые можно было бы перебросить между данными разного порядка, затраги­вающими, однако, один и тот же предмет.) Психо­аналитики получили бы по крайней мере возможность дать себе отчет в том, на каком уровне они работают и на каких уровнях (которые тем не менее сущест­вуют) они не работают.

Вот достаточно веские причины, которые могут по­будить психоаналитиков заинтересоваться, заглянуть в лаборатории, изучающие гипноз. Впрочем, здесь мы говорим уже об инициативе, выходящей в каком-то смысле за пределы психоанализа, не затрагивающей психоаналитика в его практической деятельности.

В предыдущих главах мы видели, что гипноз свиде­тельствует о существовании первичного, архаического уровня отношений, соответствующего «темным зонам» психоаналитической теории, в частности в том, что касается аффекта. С этой точки зрения включение ги­пноза в психоаналитическую практику могло бы явить­ся важным вкладом как для изучения гипноза, так и для самого психоанализа.

Возможна ли такая интеграция? Главное препят­ствие состоит в том, что внушение при гипнозе носит слишком массивный характер и тем самым затрудняет проведение психоанализа. Именно это имел в виду Фрейд, утверждая, что гипноз препятствует анализу сопротивлений.

Однако рассмотрим это возражение более детально. Психоаналитики постоянно повторяют этот аргумент, потому что с ним был связан отказ от гипноза; но никогда не ставился по-настоящему вопрос о том, при каком использовании гипноза эта опасность была бы минимальной. В действительности попытки сочетания гипноза и психоанализа уже делались, гипноаналитики показали, что сопротивления ни в какой мере при этом не устраняются, они лишь проявляются в другом виде и поддаются интерпретации. Вопрос этот, конечно, далек от решения. Верно (Wolberg, 1964), что гипноанализ предполагает некоторый отход от «психо­аналитической нейтральности», поскольку психотера­певт применяет индукцию, и что это в некоторой степени нарушает переработку аналитического материала. Но разница на деле не так уж велика. Ведь и сама психо­аналитическая ситуация, в сущности, не является нейт­ральной, тем более что, как мы показали, она включает гипногенные элементы. Внушение присутствует во всех видах психотерапии. Все зависит от того, как его исполь­зуют.

Если встать на такую точку зрения, то несомненно, что вопрос о различных способах применения гипноза изучался недостаточно, и поэтому не следует замыкать­ся в кругу априорных представлений. Гипноаналитики были немногочисленны, и психоаналитическая среда вытеснила их за свои пределы. Это препятствовало дальнейшему развитию направления. К тому же от гипноза всегда ждали ускорения лечебного процесса, возможности сэкономить усилия. Редко прибегали к нему ради него самого, в стремлении углубить все его аспекты.

Нет сомнений, что, если мы будем по-прежнему применять гипноз только как орудие искоренения конфликтов и травмирующего опыта, нам следует ожидать тех же трудностей, с какими столкнулся Фрейд. Достигнутые результаты будут столь же переменными, неустойчивыми и разочаровывающими, как и в его время. Но если бы у Фрейда был повод вернуться к вопросу о гипнозе, он, несомненно, придал бы ему, по мере разработки своих теорий, иное значение.

Мы лично считаем, что можно изучать гипнотическое отношение, сохраняя психоаналитическую установку. Нужно только расширить поле психоанализа, придав ему тот аспект, который фактически уже содержится в нем в скрытой форме.

Психоанализ зиждется на методе свободных ассо­циаций. Однако на практике ассоциация редко бывает свободной. Создавая условия глубокой телесной регрес­сии, гипноз благоприятствует возникновению такого типа психической деятельности, который более близок к первичным процессам. Включение гипноза в психоана­литическое лечение позволило бы приблизиться к реги­страм, обычно ускользающим от вербализации. Психо­аналитики и сами прекрасно знают об этом. Когда пациенты действительно свободно ассоциируют, они находятся в состоянии, близком к легкому гипноти­ческому трансу; вторичные процессы частично приоста­навливаются.

Очевидно, что при таких условиях психотерапевт не может сохранять такую же дистанцию, как при классическом анализе. Отношение переживается в гораздо более слитной форме, восходящей к первич­ному уровню отношений, который, как мы знаем, при­сутствует во всякой межличностной связи. Происходит нечто вроде симбиоза, в ходе которого психотерапевт обеспечивает аффективную поддержку процессам, про­текающим на очень архаических уровнях (нарциссизм, формирование образа тела и т. д.).

Внимание психоаналитиков все больше привлекают эти процессы, играющие центральную роль в понимании психоза, а также пограничных состояний между невро­зами и психозами и т. д. В теоретическом плане генез нарушений интерпретируется по-разному различными авторами, но все они подчеркивают тот факт, что психотерапевтический обмен происходит на очень архаическом уровне аффективной коммуникации. Они назы­вают это эмпатией.

69.

70.

Психоанализ и гипноанализ

Относящаяся к совершенно иной области психоана­литическая релаксация позволяет более направленно изучать опыт «телесного переживания», сочетая методы «аутогипноза» Шульца и психоанализа. Специалисты, проводящие релаксацию, применяют очень легкую индукцию, затем начинают психоаналитический сеанс. Работы этого направления дают, по-видимому, инте­ресные результаты.

Включение гипноза в психоаналитическое лечение, несомненно, встретит трудности. Самый термин «гипноанализ» неточен, ибо гипноз может предполагать как самый легкий транс, так и сомнамбулизм. Неудобство легкого транса состоит в том, что вызываемая им регрессия носит поверхностный характер и может довольно быстро исчезнуть. В случае глубокого транса состояние отличается большей стабильностью и дает возможность осуществлять такие вмешательства, как внушенное сновидение, автоматическое письмо, возрастная регрессия и т. п. Но, с другой стороны, сам факт получения материалов в «состоянии диссоциации» может способствовать тому, что этот материал не будет по-настоящему включен в процесс «переработки». Нет сомнений в том, что гипноанализ поднимает множество вопросов, как практических, так и теоретических. Но до тех пор, пока не будет осуществлено углубленное исследование, нельзя ни ответить на них, ни отвергнуть с порога некоторые его направления.

Пусть нас поймут правильно. Мы вовсе не предла­гаем заменить психоанализ гипноанализом. Применяе­мый со знанием дела и в тщательно отобранных случаях, психоанализ остается наиболее разработан­ной техникой. Кроме присущих ему специфических факторов — переноса, осознания,— сама его продол­жительность позволяет ему включить в свой арсенал и другие компоненты: обучение, обусловливание, вну­шение, эмпатию, катарсис и — кто знает,— может быть, и какие-то иные, к которым почему бы не добавить и просто любовь. Даже если бы психоанализ сводился, в сущности, к внушению, как полагают некоторые, существуют пациенты, нуждающиеся в длительном вре­мени, чтобы могло осуществиться какое-либо изменение.

С другой стороны, нет сомнений в том, что в теоре­тическом плане исследование процессов, вступающих в действие посредством гипнотического отношения, имеет в наши дни чрезвычайную важность для психо­анализа.

Такое заявление может показаться самонадеянным. Я заранее предвижу скептические, а то и презрительные улыбки, которые оно вызовет у тех, для кого гипноз — анахронизм, годный лишь для музея достопримечатель­ностей допсихоаналитических времен. Но тем хуже, если для некоторых психоаналитическая теория является раз и навсегда установленной догмой, освобождающей от рассмотрения новых проблем.

Совершенная Фрейдом революция открыла невидан­ные перспективы для понимания человеческой психики. Все здесь было еще неизведанным, и самые выдающиеся психиатры и психологи использовали все свое вообра­жение и творческие способности, чтобы заложить основы новой науки и новой терапии. В атмосфере эйфории, созданной первыми открытиями, можно было считать, что все, что касалось бессознательного, уже понято. Области, остававшиеся туманными, не привле­кали тогда к себе внимания.

Прошло время. На смену первым психоаналитикам, воодушевленным своими открытиями и нонконформиз­мом, пришли психотерапевты, получившие официальное признание и не выходящие за рамки истэблишмента. Были учреждены психоаналитические общества. Тео­рия упрочилась, превратилась в доктрину, в орудие самоутверждения и власти. Это не мешало интенсив­ному развитию теоретической мысли. Расцвели разнооб­разные школы и направления. Были проложены и новые пути: детский психоанализ, лечение психозов, психосоциология, педагогика и т. п. Но, несмотря на все это, существует много неясного.

Многочисленные признаки указывают на кризис, переживаемый сегодня психоанализом. Продолжи­тельность лечения не перестает увеличиваться. Теперь никого во Франции не удивишь и десятилетним курсом лечения. Широкая публика постепенно утверждается во мнении, что эффективность психотерапии обеспе­чивается только ее длительностью. Окупаются ли достигнутые результаты затраченным временем и средствами?

К тому же эти результаты с трудом поддаются оценке. Тут царит величайшая неопределенность. Упрощенные с теоретической точки зрения методы оказываются иной раз эффективными на практике, и объяснить это мы не в состоянии. Американские ученые безуспешно пытаются выработать критерии для измерения эффективности разных видов психотерапии. Не было приведено никакого формального доказатель­ства, которое с несомненностью доказывало бы преимущества психоанализа. И даже внутри самого психоанализа мы видим большое разнообразие мето­дов, из которых трудно сделать выбор.

Противники психоанализа все больше и больше пользуются таким положением вещей для дискредита­ции его теории и практики. Наряду с этим наблюдается известное разочарование и у широкой публики, кото­рая обращается к другим видам психотерапии. Эта тенденция особенно заметна в Соединенных Шта­тах, но ее предвестники ощущаются и в других странах.

Во Франции все еще властвует психоанализ. С 50-х годов, главным образом под влиянием Лакана и его учеников, наблюдается небывалый расцвет теоретической мысли. Широкое движение пересмотра и углубления основных принципов теории Фрейда дало возможность проложить новые увлекательные пути в самых разнообразных направлениях. Но одновремен­но это движение породило настоящую инфляцию в области теории, и эта инфляция принимает сегодня все больший размах. Как это всегда бывает, за первоначальными интуитивными прозрениями последовал и новый догматизм. Знакомство с многочислен­ными современными публикациями часто создает впечатление, будто перед нами повторение известных истин, которые претендуют дать ответ на все проблемы. Контакт теории с клинической практикой становится все более зыбким. Теперь мы часто встречаемся с психологами и философами, которые способны теоре­тизировать по поводу этиологии того или иного невроза, хотя никогда не видели ни одного пациента… Молодые психоаналитики предпочитают неизменно пассивную позицию, вызванную нередко просто тем, что они не знают, что делать. Изложение данных психоанализа носит большей частью литературный и философский характер. Их язык часто грешит абстрактностью и невразумительностью.

Психоаналитики, по ироническому замечанию Кат­рин Клеман (1978), стремятся, судя по всему, не к тому, чтобы лечить своих больных, а к тому, чтобы стать писателями. Размышления по поводу психоаналити­ческого процесса приобретают большую важность, чем эффективность психоанализа. Интерес сосредото­чивается на дидактическом курсе в ущерб всякой иной цели. Как писала Мод Маннони (1979): «Разве не сводится мечта «чистого» психоаналитика к тому, чтобы он более не рисковал скомпрометиро­вать себя с пациентом?»

В то же время ряд принципиально важных вопросов, затрагивающих основные проблемы, не находит удов­летворительного ответа: исчезновение трансфера, конец психоанализа, подготовка психоаналитиков — вот уже много лет представляют неотступные и неразрешимые трудности. И не случайно в высказы­ваниях психоаналитиков все чаще мелькают нотки сла­бости и сомнений. Так, среди последователей Лакана высказывается мысль о существовании «неанализируемого ядра», а такой автор, как Федида, в недавней статье (1977) говорит о «слепых пятнах» психоанали­за в проблеме психоза. А то, что Рустан пришел в своих размышлениях к вопросу, не является ли пси­хоанализ, в сущности, всего лишь «долговременным внушением», показывает, насколько велик разброд в среде французских психоаналитиков.

Приходится признать неоспоримую истину. В об­ласти межличностных отношений мы пока еще гораз­до больше не знаем, чем знаем. Пора нам пересмот­реть всю проблему с самого основания, не отвергая в угоду так называемой ортодоксальности ни одного направления. Трудно предвидеть, на каком пути по­явятся новые проблески. Мы вовсе не думаем, что ис­следования в области гипноза принесут ответ на все вопросы, которые мы здесь сформулировали, тем бо­лее что при нынешнем состоянии знаний невозможно наметить четко определенное направление поисков. Ясно одно: если бы хоть часть серого вещества, кото­рое было затрачено и продолжает затрачиваться на теоретизирование в области психоанализа, была использована для исследования проблемы гипноза, мы бы лучше понимали гипноз и наши знания о бессозна­тельном и о сфере межличностных отношений рас­ширились бы.

В 1964 г., выступая на конференции в Чикагском институте психоанализа, Балинт призвал своих кол­лег уделить пристальное внимание психологическим аспектам отношения «врач — больной». В связи с этим он заметил, что каждые двадцать лет перед пси­хоаналитиками возникает необходимость высказать­ся по поводу новых областей применения их науки. В 20-е годы речь шла о правомерности детского психо­анализа. В 40-е годы возникла проблема групповой психотерапии. В 60-е годы Балинт, выдвигая пробле­му психологической подготовки врачей, хотел поста­вить перед психоаналитиками вопрос о патологичес­ком функционировании тела, о загадке конверсии — «этого таинственного прыжка в органику», «одного из самых старых и самых притягательных психоаналити­ческих понятий» (1964). Удастся ли нам в 1980-е годы теми же доводами убедить психо­аналитиков обратиться к гипнозу? Или же придется ждать 2000 года?

71.

Пилог

Эпилог

К какому же выводу привели нас эти долгие раз­мышления? К тому, что мы находимся в почти полном неведении относительно механизмов действия гипноза и внушения. Это было бы не так серьезно, если бы наше незнание не простиралось на разнообразные области, существенно важные для понимания человека. Хотя наши опыты доказывают, что можно воздействовать на состояния сознания, мы все же не знаем, каким образом осуществляется переход от одного состояния сознания к другому и каковы особенности, присущие каждому из них. Между тем именно эта изменчивость состояний является основой нашей психической дея­тельности, как нормальной, так и патологической.

В общем, и межличностные отношения, и аффект, и изменения, происходящие в процессе лечения, неиз­менно ставят перед нами проблему взаимодействия между психическим и соматическим. Мы все еще находимся в плену декартовского дуализма. Большин­ство современных исследователей мыслят в понятиях психосоматического единства. Врачи повседневно констатируют воздействие психики на соматику. Многие концепции, лежащие в основе современных подходов, предполагают такое воздействие. Но на практике сотрудничество между психологами и врачами оказы­вается трудным делом. Каждый остается замкнутым в рамках своей области, в своих специфических категориях. Врачи продолжают часто придерживаться представлений о строгой физико-химической причин­ной зависимости, унаследованной от XIX в. со своей стороны, психологи не проявляют интереса к физио­логическому аспекту психических процессов.

Чтобы выйти из создавшегося тупика, потребуется, по-видимому, настоящая эпистемологическая револю­ция. Откуда она придет? Предсказать это нелегко. Биологическим наукам предстоит, несомненно, сыграть главную роль, поскольку трудно рассчитывать на то, что нам удастся понять отношение между телом и духом, пока мы не будем лучше знать, какие меха­низмы управляют сложными функциями нервной системы.

Можно также надеяться, что и психология отноше­ний внесет свой вклад в этот синтез. В самом деле, психоаналитики проявляют все растущий интерес к отношениям, наблюдаемым в раннем возрасте, и таким образом приближаются к той точке, где смыка­ются психология и биология. Возможно, эти исследо­вания откроют новые перспективы.

Как бы там ни было, гипноз в отношении иссле­дования этой проблематики представляет собой исклю­чительно благоприятную область по двум причинам. Во-первых, в связи с тем, что проявляющиеся при гипнозе психобиологические взаимодействия носят постоянный характер и доступны для эксперименти­рования, гипноз является бесценным инструментом исследования. Во-вторых, гипноз сам по себе представ­ляет загадку, которую предстоит разгадать. Возможно, что раскрытие этой загадки произойдет в результате исследований, осуществленных в совершенно различ­ных областях. Пути открытий непредсказуемы…

Понимание принципов действия психотерапии межличностных отношений тесно связано с раскрытием этой тайны. С ней связаны также изучение психических заболеваний и проблема воздействия психики на физиологические системы (вегетативную, эндокрин­ную, иммунную), роль которых во всех патологических состояниях представляется все более важной. Это позволит нам, возможно, лучше определить, в част­ности, ряд недугов, этиология которых остается пока неизвестной.

От гипноза, как мы видели, тянутся нити в много­численные области: психологию, психоанализ, меди­цину, экспериментальную психологию, психосоциоло­гию, психофармакологию, нейрохимию, нейропсихоло­гию, нейрофизиологию… Изучение гипноза требует междисциплинарного подхода, который, к сожале­нию, редко имеет место.

В заключение скажем, что настоящая книга при­зывает к смирению, к осознанию ограниченности наших знаний. Мы полагаем, что в достаточной степени пока­зали на ее страницах, насколько скудны наши знания в области механизма психотерапевтического воздействия. Слишком многие психотерапевты занимают позицию благодушного спокойствия и восполняют свое незнание догматизмом. Отсюда бесконечные споры между различными направлениями, которые поглощают творческие силы и препятствуют развитию научного исследования.

Почти два века назад, в 1784 г., ученик Месмера маркиз Пюисегюр беседовал с пастухом по имени Виктор, которого он перед тем загипнотизировал. Обнаружив, к своему великому удивлению, что испы­туемый по пробуждении ничего не помнил о том, что происходило во время гипнотического сеанса, Пюисегюр пришел к выводу о существовании у человека двух независимых видов памяти. Так проблема бессознатель­ного стала предметом экспериментального исследова­ния. Столетие спустя Зигмунд Фрейд постепенно, по мере анализа высказываний погруженных в гипноз пациентов, открыл динамику желания и вытеснения. Дважды гипноз послужил катализатором, способст­вовавшим фундаментальным открытиям. Мы вправе поэтому ждать от него и других сюрпризов

С сайта http://vprosvet.ru/biblioteka/

Т

Непознанное в психике человека

Л.Шерток.

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: