О кризисе психоанализа (продолжение). Л. Шерток считает, что между психоаналитической процедурой и процессом гипнотизации

Главная его идея заключается в данном случае и том, что «в основе наших обменов с окружающей средой лежит врожденная автоматическая функция установления, отношений, выражающаяся путем при­ведения в действие некоторого «кванта аффекта»… Мы обозначаем этим только тот факт, что активация… способности к установлению отношений вызывает ряд процессов, биологических по своей природе, о которых нам ничего не известно, кроме того, что они играют фундаментальную роль в равновесии организма» (с. 168). К этой фило- и онтогенетически примитивной, архаической функции «первичного отношения» Л. Шер­ток и обращается, когда пытается пролить свет на при­чины врачебной эффективности как гипноза, так и пси­хоанализа. Именно в регрессии к этой архаической функции он видит то главное, что объясняет эффек­тивность и гипнотического, и психоаналитического методов. Надо, однако, думать, что он не строит особых иллюзий по поводу неуязвимости своих построений: он напоминает, что о так называемой «первичной либидинозной связи» еще Фрейд говорил как об «ус­кользающей от нашего понимания».

Л. Шерток считает, что между психоаналитической процедурой и процессом гипнотизации существует глубокая связь. К этой мысли он возвращается многократно. «…Сама психоаналитическая ситуация не лише­на гипногенных элементов: сосредоточенность, молча­ние, положение лежа, тишина создают условия для на­чала сенсорной депривации. Молчание также может действовать двояким образом: с одной стороны, оно благоприятствует фантазматической активности; с дру­гой – может вызывать модификации в состоянии созна­ния, которые позволяют объекту психоаналитической процедуры переходить с одного уровня регрессии на другой, пока он не достигнет форм коммуникации, специфических для гипноза» (с. 189). «Такие психоана­литики, как Кьюби, Марголин, Гилл и Бренман, активно интересуются гипнозом» (с. 190). «В «декоративно-сце­нической» стороне психоаналитического сеанса всегда присутствует элемент гипноза, гипноз всегда лежит в основе сеанса психоанализа, и сама теория пси­хоанализа никогда не появилась бы на свет, если бы Фрейд не занимался гипнозом» (с. 199) и т. д.

Отметим, что Л. Шерток неустанно подчеркивает роль, которая отводится современными «ревизиониста­ми» психоанализа проблеме эмоциональных отношений, складывающихся между врачом и больным. По поводу такого подхода следует сказать, во-первых, что при этом обращается внимание на действительно первостепенно важный терапевтический фактор; во-вторых, что этот подход отличается ярко выраженным гуманизмом, проявляющимся в стремлении рассматривать терапев­тический процесс как связанный с воздействием на личность больного, а не на отдельные функции его психики; в-третьих, что, затрагивая проблему этих эмо­циональных отношений, мы вступаем в область, еще очень мало теоретически разработанную, где уверенно логически доказывать что-либо так же трудно, как уверенно логически опровергать. Вместе с тем общий характер объяснений, предлагаемых Л. Шертоком, дает повод лишний раз задуматься над несходством путей, которыми развивалась психотерапия за рубежом и в Советском Союзе.

Мы можем теперь уточнить, в чем заключаются различия между подходами к парадигме бессознатель­ного, наметившимися в западной литературе и в нашей. Эти различия выступают достаточно отчетливо и во многом объясняются общими традициями, определяв­шими на протяжении десятилетий развитие советской психологии и психотерапии, с одной стороны, и эволю­цию психоаналитических воззрений — с другой.

Для психоаналитических исканий прочно сложив­шейся традицией является выводить детерминацию на­стоящего из регрессии к далеким, фазам онто- и даже филогенеза, широко связывать различные проявления душевной жизни в условиях нормы и особенно пато­логии с более или менее произвольными представле­ниями об «архаических» фазах созревания психики. Критика, которой подвергались в свое время, в рамках самой же психоаналитической школы, работы Ференчи, Мелани Клайн и др., подчеркнула, однако, что обобще­ния, создаваемые на этом пути, остаются в лучшем случае лишь более или менее эффектными мета­форами, путь от которых до подлинного раскрытия механизмов исследуемого явления или процесса еще очень долог. И создается впечатление, что, когда Л. Шерток определяет как основной принцип своего credo идею регресса к «первичному», «симбиотическому», «архаическому», «слитному» отношению, он, указывая на неоспоримо реальный факт измененности психологических связей субъекта, который подвергается психоаналитическому или гипнотическому воздействию, с миром, раскрывает этот факт, оставаясь также, скорее, во власти только метафор. Но возможны ли здесь вообще какие-то другие пути? Сформулируем некоторые соображения по этому поводу.

Основной формой эмоционально окрашенных отно­шений, складывающихся между врачом и больным при психотерапии, является прежде всего отношение межличностного общения. Поэтому анализ этого отно­шения достигает какой-то степени глубины, только если он основывается на определенной концепции природы межличностного общения, на определенной теории функциональной структуры этого процесса, на опреде­ленном представлении о его явных и скрытых психоло­гических компонентах.

Мысль о том, что сущность общения исчерпывается его формально-информационным, содержательно-логи­ческим аспектом, является сегодня уже давно пройден­ным этапом. Мы хорошо знаем теперь, что в функцио­нальную структуру процесса общения входят и многие другие факторы, и в частности фактор внушения, который вплетается в эту структуру иногда настолько скрытым образом, что ни один из участвующих в процессе общения может этого даже не подозревать. А поскольку это обстоятельство относится и к психотерапевтическому процессу, мы ни при каких условиях не можем, конечно, исключить зависимость лечебных результатов последнего (тем более если лечение силь­но – на годы – растягивается во времени, как это сплошь и рядом имеет место при психоанализе) от механизма суггестии. В этой связи позиция Л. Шертока, указывающего па близость методик психоанализа и гипноза, несомненно, обоснованна. Мы подчеркиваем это обстоятельство потому, что оно важно и в плане истории нашей критики психоанализа. Мысль о том, что наблюдаемые в определенных случаях благоприят­ные эффекты психоаналитического лечения могут объясняться воздействием гипнотическим, вмешиваю­щимся в систему отношений между больным и врачом совершенно независимо от намерений последнего, зву­чала в высказываниях советских критиков психоанали­за еще в 20 – 30-х гг. очень отчетливо.

То, что общение с помощью речи выполняет функцию передачи не только формализованной информации, но и эмоциональных оттенков, является уже трюизмом. Но лишь сравнительно недавно (симпозиумы АН СССР по проблеме механизмов речи, проходившие в 1974 и 1978 гг. в Ленинграде, работы Л. А. Чистович, В. А. Кожевникова, Г. С. Рамишвили и др.) удалось лучше понять, что эмоциональный аспект речи имеет свой специфический дискретный «алфавит», что сто ак­тивность опирается на определенные (преимущественно правополушарные) мозговые системы и что по мощи своего воздействия на поведение и психику, а также по своему «филогенетическому возрасту» он не только не уступает аспекту содержательно-смысловому, но в некоторых случаях его даже значительно превосходит. Этот «язык» врожденно воспринимаем не только всеми людьми Земли (независимо от их возраста и уровня культуры, о чем немало ярких страниц было написано Леви-Брюлем, Миклухо-Маклаем и другими), но даже высшими животными (собаки и обезьяны, как это было показано во многих экспериментах, реагируют даже на предельно тонкие и сложные нюансировки этого «язы­ка»). В еще большей степени значимость и универсаль­ность эмоционального аспекта общения выступает в том случае, если общение имеет невербальный характер. Физиологические реакции детей и животных на поло­жительные («добрые», «ласковые») и отрицательные («пугающие», «угрожающие») эмоциональные оттенки человеческого голоса могут иметь, как это было пока­зано в ряде работ последнего времени, отчетливо выраженный характер. О вредных последствиях для нор­мального развития ребенка длительного отсутствии по­ложительных сигналов этого типа было написано пос­ле классических работ Г. Харлоу очень много.

Эта органическая включенность эмоционального, аффективно-чувственного аспекта в процесс общения заостряет вопрос о существующей у человека неодолимой потребности находиться с окружающим миром не только в связи смысловой, но и в определенных эмоциональных, «чувственно-симбиотических» отноше­ниях. На ранних фазах онтогенеза подобные чувственные связи составляют основу общения с окружающим, и то время как у взрослого наряду с ней существует и ра­ционально-логический аспект общения. Последний мо­жет у взрослого даже преобладать, но предпосылки и, главное, стремление к активному непосредственно-чувственному взаимодействию с окружающим, и преж­де всего с окружающим миром людей, потребность во включенности в этот мир, у взрослого также, конечно, сохраняется. Вспомним хотя бы трагедию Раскольникова из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», возникшую именно из-за разрыва его чувст­венных связей с другими людьми, из-за его «отчуж­денности» от других людей, – и таких примеров и клас­сическая литература, и жизнь дают бесконечно много.

Учитывая, какое большое значение имеет для душев­ного здоровья человека его нормальная включенность и систему эмоциональных контактов с другими людьми, легко понять огромную терапевтическую ценность по­добных контактов. Эмпатия, сочувствие, сопереживание являются факторами, которые более всего способствуют эмоциональной интеграции человека с миром, восста­новлению его нарушенных чувственных связей с окру­жающим. Поэтому там, где речь идет о лечении не­фармакологическом и нехирургическом, там, где в цент­ре клинической картины синдромы преимущественно функциональные (истерические, фобические и др.), можно почти всегда видеть, как эти нарушения реду­цируются, тускнеют по мере углубления эмоционального контакта, создающегося между врачом и больным и устраняющего ту «внутреннюю напряженность», ту атмосферу одиночества, покинутости, которая почти всегда скрыто питает подобные симптомы.

Означает ли все это приближение в какой-то мере к трактовкам психоаналитиков, подчеркивающих роль эмоциональных отношений в психоаналитической ситуа­ции как главного фактора терапевтического процесса? Да, безусловно, но в еще большей степени это означает возвращение к гораздо более ранним настойчивым при­зывам целого ряда выдающихся русских гуманистов, терапевтов и философов, которые еще в конце XIX – начале XX в. указывали – вслед за М. Я. Мудровым и Г. А. Захарьиным, с одной стороны, Л. Н. Толстым и А. П. Чеховым – с другой, на роль «стремления к благу больного», на «бережение больного», на «любовь» к больному, па необходимость «жалеть» больного как на «главную силу», на которую должен опираться врач.

Поддержка такого понимания требует со стороны психоаналитиков большого мужества, потому что оно бросает вызов неоправданным претензиям психоанали­тического профессионализма. Ведь за этим пониманием довольно отчетливо обрисовывается мысль, что весь почти вековой путь психоанализа может завершиться идеей, звучавшей неоднократно и вне какой бы то ни бы­ло связи с психоанализом, – идеей о том, что главная сила психотерапевта в… человечном отношении к больному, в его желании исцелять, в «сердечности» связей, которые возникают между ним и больным. При наличии этой аффективной тональности осуществится и лечеб­ный эффект (что самое обескураживающее для профессионалов) – относительно независимо от того, какая методика, какая техника будет применена терапевтом. А не будет этой тональности, не произойдет и исцеле­ния, сколь бы глубоким ни было теоретическое осмыс­ление врачом сложных законов психической жизни че­ловека, ибо одного только понимания при попытках психологического воздействия (на человека!), по-видимому, принципиально недостаточно.

В заключение хотелось бы отметить следующее.

Мы пытались оттенить различия между объяснения­ми психотерапевтических эффектов, которые даются советскими и западными исследователями. Естественно, возникает вопрос: нет ли среди различных направле­ний психоанализа более близких к нашим представле­ниям. Отвечая, нельзя не указать на концептуальный подход, который связывает психотерапевтические сдвиги прежде всего с особенностями процессов обще­ния, происходящих в малых социальных группах. Это – «динамическая» психиатрическая концепция, разраба­тываемая Г. Аммоном и его школой¹.

Подчеркивание важности социальных факторов формирования сознания; решительное отклонение быту­ющих поныне в западногерманской психиатрии представлений о генетической предопределенности агрессивности человека; акцент на особой зависимости черт личности от рано возникающих эмоциональных связей между ребенком и микрогруппой, в состав которой он входит; и, соответственно, – стремление не столько расшифровывать в условиях психотерапии символику синдромов, сколько добиваться на основе контакта с больными его эмоциональной интеграции со всем окру­жающим его реальным миром, – вот основные черты, характерные для направления, созданного Г. Аммоном. Они, несомненно, не тривиальны для современного психоанализа и во многом перекликаются с идеями, за­щищаемыми советскими учеными.

И вторая мысль.

Хорошо известно, какой разрушительной силой обладает слово, несущее тягостную, трагическую инфор­мацию, и мы представляем себе патофизиологические и биохимические механизмы таких воздействий. Но знаем ли мы, как, подчиняясь каким закономерностям стимулируют психологическую и физиологическую защиту слова противоположного регистра, слова, говорящие об эмпатии, слова, преодолевающие чувство одиночества, углубляющие связь человека с миром? Утверждать это было бы иллюзией.

К этому надо добавить, что более широкое использование в клинической практике идей «сочувствия», «добра», «любви» – это отнюдь не отказ от научного подхода к проблеме этих нравственных и философских категорий.

Напротив, это подъем их проблематики на новый, более высокий теоретический уровень. Это – придание подобным категориям необычного для них клинического и психофизиологического смысла. Но здесь мы касаемся вопросов, рассмотрение которых уже явно выходит за рамки задач настоящей вступительной статьи…

Ограничимся поэтому пожеланием, чтобы предлагаемая советским читателям монография – книга умная, говорящая о духовной смелости ее автора и очень на данном этапе нужная, – встретила у них добрый прием.

Проф. Ф. В. Бассин

5.

Пролог

28 декабря 1949 г. я, отстав в отношении профес­сиональной подготовки из-за войны, был еще начинаю­щим психиатром и только приступал к изучению психоанализа. Центр психосоматической медицины при психосоматической больнице в Вильжюиф открылся незадол­го до того. Мне представили больную. Она утверждала, что незамужняя и что ей 22 года, в то время как в действительности ей было 34 и она имела мужа и сына. Последние 12 лет жизни выпали из ее памяти. В ходе двух бесед мне удалось установить с пациенткой хороший контакт и вызвать у нее несколько отрывочных воспоминаний. Тем не менее случай оставался трудным. И решил прибегнуть к гипнозу. Тринадцатью годами ранее в Вене мне довелось видеть применение этой техники одним из моих профессоров. Я предложил больной лечь, фиксировать взгляд на моих двух пальцах и расслабиться. Она закрыла глаза и вскоре заснула. Я задал ей вопрос о ее возрасте. Без малейших колебаний она ответила, что ей 34 года и что у нее есть сын. Затем я внушил ей, что после пробуждения она снова вспомнит последние двенадцать лет своей жизни. Так и случилось.

Я был очень удивлен и не вполне отдавал себе отчет в важности того, что произошло. Этот случай напомнил мне знаменитые опыты Жана Шарко. Однако в эти годы, то есть спустя 60 лет после опытов Шарко, слова «гипноз» и «истерия» звучали анахронизмом. Ученики Шарко, и в частности Ж. Бабинский, отвергли теорию своего учителя. Само слово «истерия» было заменено словом «питиатизм», которое сближало эту болезнь с чем-то вроде симуляции. Это было время, когда исследователи, стремясь доказать, что истерическая анестезия является следствием волевого акта, стоически переносили добровольные пытки. Последнее – перед длительным перерывом – сообщение на тему о гипнозе прозвучало на заседании Медико-психологического об­щества в 1889 г., и в нем говорилось об опасностях гип­ноза (его автором был

д-р С. Львов, психиатр в Вильжюиф, отец лауреата Нобелевской премии Андре Мише­ля Львова). И только в 1952 г. В. Гашкель, М. Монтассю и я сделали в этом же обществе доклад о наших на­блюдениях.

Развитие психоанализа реабилитировало истерию. Однако табу, лежавшее на гипнозе, напротив, еще усилилось, поскольку Фрейд перестал им заниматься. На другой день после описанного эпизода я, чувствуя себя виноватым в том, что использовал эту «дикую» технику, поведал о проделанном опыте своему психо­аналитику. Отпустил ли он мне мой грех? Об этом я так никогда и не узнал. Он продолжал пить чай и не промолвил ни слова. То, что произошло в ходе снятия амнезии, оставалось загадочным для меня. Что же имен­но действовало? Какие психофизиологические процессы произошли под влиянием моих действий и внезапно сделали податливой функцию памяти? И это произошло без осознания, без интерпретации переноса, без пере­работки, словом, в отсутствие всего, что я привык считать источником психотерапевтического действия. Концепции психоанализа, казалось мне, неспособны были разрешить эту тайну. Но, идеализируя «всезна­ние» своего психоаналитика, я оставался в убеждении, что он понимал сущность происшедшего, и я верил, что, когда в свою очередь стану психоаналитиком, я тоже все это пойму.

Прошли годы. Я был учеником, потом психоанали­тиком-стажером, я прилежно изучал труды Зигмунда Фрейда и его последователей — «первую топику», «вторую топику», эго-психологию, а позднее теории М. Клайн, Ж. Лакана и т. п. Постепенно я приоб­щился ко всем тонкостям психоаналитической клиники. Но я по-прежнему не находил ответа на поставленные вопросы.

Продолжая практиковать как психоаналитик, я на­чал от случая к случаю применять гипноз. Я знакомился со всеми исследованиями в этой области. Я пытался заинтересовать ими своих коллег-психоаналитиков. Мои попытки не получили никакого отклика и, напротив, вызвали неодобрение. Мне вспоминается достопамятная встреча с представителем одного из психоаналитических обществ, который, сидя в своем кабинете на улице Вавен, предостерегал меня от дьявольского искушения и опасного пути, на кото­рый я вступил. Я и сейчас со смехом вспоминаю об этой комической сцене, когда мой собеседник изображал опереточного инквизитора, а я играл роль Галилея, повторявшего, что Земля все-таки вертится.

Ободряющую поддержку я встретил у Раймонда де Соссюpa, одного из основателей Парижского общества психоаналитиков; он сам время от времени обращался к гипнозу и очень интересовался периодом, предшествовавшим открытию психоанализа. Мы опубликовали сообща книгу «Рождение психоаналитика», где старались показать, что гипноз был главным ядром, вокруг которого произошло открытие бессознательного и межличностной психотерапии. Гипноз, будучи явлением психобиологического характера, казался мне особенно плодотворным методом еще и потому, что я как психиатр занимался преимущественно психосоматической меди­циной. К сожалению, специалисты в области психосоматики мало интересовались гипнозом.

В течение двадцати лет мои контакты с исследованиями в области гипноза ограничивались главным образом иностранными источниками: американскими, советскими, западногерманскими, восточноевропейскими. Во Франции, за исключением нескольких мимолетных встреч с психиатрами Страсбурга, я за долгое время имел только одного постоянного собеседника по обсуждению этой проблемы — анестезиолога д-ра Жанна Ласснера. Около 1970 г. ко мне присоединились несколько специалистов в области экспериментальной
психологии. Я создал лабораторию по изучению гипноза в рамках руководимого мной Центра психосоматической медицины им. Ж. Дежерина. В дальнейшем
и ним присоединились еще несколько психоаналитиков, что позволило начать диалог между экспериментатора­ми и клиницистами.

Несколько лет назад две из числа моих давних па­циенток, хорошо поддававшихся гипнозу, должны были подвергнуться хирургическому вмешательству, требо­вавшему общего наркоза. Я решил попытаться заменить химическую анестезию гипнотической. Операция в обо­их случаях прошла совершенно благополучно. Тогда я предложил этим же пациенткам другой эксперимент — провоцирование ожога методом гипнотического внуше­ния, и этот опыт также дал чрезвычайно интересные результаты.

Я решился на подобные опыты не без некоторых колебаний. До тех пор я практиковал гипноз в тиши (и уединении) врачебного кабинета и в такой форме, которая для меня самого, если не для моих коллег, сохраняла характер психоаналитических отношений с пациентом. Предстать же публично в операционной, отказаться от «чистого золота» психоанализа ради ба­нально-органической манипуляции было для моего пси­хоаналитического «сверх-я» дальнейшим углублением в ересь. В случае анестезии при хирургической операции я мог еще рассчитывать па терапевтическое алиби… Но использовать пациентов в чисто экспериментальных целях! Я хорошо знал обеих пациенток и был уверен в полной безвредности этих опытов (и не ошибся, как показало дальнейшее). Но я заранее предвидел негодующие комментарии коллег.

И все же мое научное любопытство одержало верх. Мне казалось, что психоаналитик должен обладать достаточной свободой и гибкостью, чтобы противостоять самым различным межличностным ситуациям. Экспери­менты такого рода были, несомненно, обогащающими. Их значение было даже гораздо более важным: они стали отправной точкой подлинного осознания. Несмот­ря на некоторые вопросы, которые я сам себе задавал, как все психоаналитики, я тешил себя иллюзией, что нам доступны обширные знания о функционировании психики и о психологии отношений. Эту иллюзию поддерживал нескончаемый поток новых книг, статей, конгрессов, посвященных самым различным темам. Между тем я не мог не признать, что многое из того, что происходит у меня на глазах, остается для меня совершенно загадочным. Я вдруг вернулся к ре­альности. И заметил, что король голый. Наши знания действительности ничтожны по сравнению с тем, что нам неизвестно.

Осознание этого факта и привело меня к решению написать эту книгу. Мне показалось, что настало время подвести итог тому, что мы знаем и чего не знаем. Возможно, это лучшая услуга, которую мы можем оказать психоанализу и психотерапии вообще.

Гипноз располагается на пересечении многих облас­тей. Мы не ставили себе целью написать исчерпывающе полный ученый труд. Для этого потребовалось бы многотомное издание. Мы хотели представить читателю первый взгляд на совокупность вопросов, встающих сегодня в связи с гипнозом. Каждый может затем избрать для себя тот из них, который ему захочется изучить более глубоко.

Довиль, май 1979 г.

Введение

Ровно два века назад (в 1778 г.) венский врач Франц Антон Месмер прибыл в Париж. Он быстро завоевал шумную известность, вызвав волнение и про­тест в научных кругах своего времени. Месмер утверж­дал, что между людьми существует связь посредством особой энергии — «магнетического флюида» и что с по­мощью этого флюида один человек может вызвать у другого значительные психические и соматические изменения. Этим объясняются, согласно Месмеру, такие явления, как одержимость духами, изгнание бесов, чудесные исцеления, которые раньше приписывались вмешательству божественных или колдовских сил и составляли область компетенции священников, чароде­ев или знахарей. Для Месмера (1971) флюид не таиял в себе ничего сверхъестественного и был некой физи­ческой силой, которую можно объяснить законами при­роды, сделать объектом научного эксперимента и ис­пользовать в лечебных целях. Флюид представлялся Месмеру отражением в человеке закона всемирного тяготения. Отсюда и термин «животный магнетизм» в отличие от «минерального магнетизма», то есть маг­нетизма металлов и минералов.

В практическом отношении метод Месмера состоял в следующем: пациент подвергался ряду физических воздействий (пассов), провоцирующих «кризы», лечеб­ное действие которых заключалось в гармоничном перераспределении флюида. Месмер считал, что большинство болезней происходит от неравномерного рас­пределения флюида в организме.

Последователи Месмера заметили, что кризы явля­ются всего лишь эпифеноменом и что суть дела в ином: когда пациент подвергается воздействию «магнетизма», с ним происходит ряд явлений, указывающих, что он находится в каком-то особом состоянии. Это состоя­ние характеризуется, в частности, особенно сильным подчинением пациента воле гипнотизирующего.

Теория животного магнетизма служила предметом долгих споров и в конце концов была вытеснена другими гипотезами. Индуцируемое состояние называлось в разное время «магнетическим сном», «сомнамбулизмом» «гипнозом». Применяемая техника также менялась с течением времени. Мы не станем здесь подробно излагать ее эволюцию. Главное заключалось в том, что отношения между людьми, которыми прежде занимались только мораль и религия, стали после учения Месмера объектом внимания ученых. Были поставлены 2 вопроса, на которые до сих пор не получено окончательного ответа: какова природа гипнотического и, в более общем смысле, психотерапевтического воздей­ствия? Это воздействие осуществляется и в психоло­гическом плане, и в физиологическом. Какова же связь между этими двумя областями?

Теории Месмера сразу же натолкнулись на сильней­шую оппозицию научных кругов, и в частности врачей. Более ста лет велись ожесточенные споры, различные комиссии составляли доклады и проверяли друг друга, Многие ученые — Пюисегюр (1785), Брэд (1843), Льебо (1866), Рише (1875), Бернгейм (1884) и др.— изучали эти проблемы, и лишь после работ Шарко (1882) гипноз был признан предметом научного исследования.

В течение этого периода были проведены многочисленные исследования, что привело к накоплению значительного экспериментального материала и более глубокому, чем прежде, изучению психической жизни. Так мало-помалу определилось понятие бессознатель­ного в психологии. Открытие психоанализа ознаменовало завершение этого процесса.

Нет необходимости напоминать здесь о роли, которую сыграл гипноз в этом открытии. Скажем только, что первый свет на природу межличностных отношений вообще и гипнотических в частности пролил Фрейд: он показал, что в структуре бессознательного представлены фундаментальные влечения, и выработал понятие трансфера («переноса»). Он дал понять, что власть гипнотизера связана с фантазмами гипнотизируемого.

Однако сущность отношения между психическими и биологическими сторонами бессознательного осталась одним из белых пятен в теории психоанализа. Эта теория основывается на гипотезе принципиального единства человеческой личности, которая мыслится как нерасторжимое психофизиологическое целое. На этом положении мы строим наши попытки объяснить, каким образом фантазмы — неосознаваемые представле­ния — могут воздействовать на наиболее элементарные физиологические функции. Некоторые из важнейших понятий психоанализа — либидо, аффект, влечение — являются, впрочем, пограничными и располагаются на стыке этих двух областей. Однако деление на области остается нечетким, поскольку сами эти понятия сохра­няют умозрительный характер и не получили строго научного обоснования. Одним из следствий такого положения является то, что механизм психотерапевти­ческого воздействия в значительной степени еще недо­ступен нашему пониманию и пробел этот становится все более очевидным. Так, мы наблюдаем сегодня появление множества психотерапевтических методов, которые сулят положительные результаты, не давая для них — и не без причины — строгих теоретических обоснований.

Итак, вопросы, поднятые в эпоху Месмера, далеко еще не решены. Гипноз и сегодня представляет собой загадку, в особенности еще и потому, что связь между психическим и соматическим проявляется в нем с исключительной силой. В этом смысле гипноз создает нам особенно благоприятную возможность – или, если хотите, необходимый обходный путь – для проникнове­ния в еще закрытые для нас области психического функционирования.

Предлагаемая книга не совсем обычна по форме. Она состоит из двух разнородных частей. В первой опи­сываются проведенные автором две серии опытов, ил­люстрирующих психофизиологический характер гипно­за. Гипнотическое обезболивание показывает, как пси­хологические межличностные отношения могут влиять на функционирование мозговых структур и изменять переработку информации па уровне коры, вызывая и пленения переживаний и поведения. В случае гипнотически внушенных ожогов представление оказывает непосредственное воздействие на материальную струк­туру тела и влечет за собой соматические изменения цитологического характера. Чтобы дать читателю некоторое представление о развитии наших знаний о гипнозе, мы в обоих случаях предпослали описанию своих опытов краткий исторический обзор предшеству­ющих экспериментов.

Содержание первой части рискует иногда показаться слишком сухим в силу самого характера рассматриваемого материала. Приведенные в ней конкретные данные должны подвергаться тщательной проверке и метоодологически строгой обработке. Нетерпеливый читатель может, если пожелает, перейти непосредствен­но ко второй части книги; нам же казалось необходимым описать предварительно несколько фактов, на которых базируются наши теоретические соображения

Во второй части изложение носит, напротив, гораздо свободный характер. Здесь мы позволяем себе отклоняться в различные области, не имеющие на первый взгляд непосредственного отношения к описанным и предыдущей части экспериментам. Не обладая пони­манием природы гипноза, мы не можем дать подлинно научный анализ собранного экспериментального мате­риала. Но мы сочли целесообразным систематизировать вопросы, возникающие сегодня по поводу гипноза и представляющие интерес для психотерапии в целом. Мы попытаемся сформулировать, в каком смысле гипноз представляет собой состояние измененного сознания, а это в свою очередь приведет нас к проблеме отношения между гипнозом и суггестией. Мы дадим обзор применяющихся форм гипнотерапии. Мы кратко затронем также вызвавший столько споров вопрос об отношении между гипнозом и истерией. Мы покажем, что понятия переноса недостаточно, чтобы установить специфику гипнотической связи. Затем мы проанализируем причины некоторых сомнений и отсутствия уверен­ности, наблюдаемых сегодня в области психотерапии. Мы увидим, что главной проблемой является здесь проблема аффекта, психобиологического аспекта межличностных отношений. Вопрос гипноза и аффекта рассматривается нами в рамках более общей проблемы связи между психологическим и физиологическим аспектами бессознательного; именно так сложился он в ходе раз­вития теории психоанализа. И наконец, мы постараемся очертить нынешние перспективы научных исследований в области гипноза.

Приложение объединяет две исследовательские ра­боты, иллюстрирующие состояние экспериментальных исследований на нынешнем этапе.

Как мы видим, изучение гипноза далеко еще не завершено. Между тем оно до сих пор встречает сопро­тивление, в частности, и во Франции. И сегодня гипноз по-прежнему окружен ореолом иррационально­го, магии, даже шарлатанства, как в представлениях широкой публики, так и в научных кругах. Подобные предрассудки воздвигают эпистемологические препятст­вия, затрудняющие развитие систематических исследо­ваний. Вот почему необходимо проводить новые опыты и не поддаваться скептицизм, который почти неизбеж­но вызывают в пас явления, ускользающие пока от науч­ной интерпретации. Даже самый увлеченный исследова­тель испытывает порой желание «увидеть» для того, чтобы «поверить». Автору настоящей работы это знако­мо. Так, например, он обладал некоторыми сведениями в области психологической анальгезии, поскольку за­нимался исследованиями психологического обезболи­вания родов; но ему никогда не доводилось присутст­вовать при хирургической операции под гипнотической анестезией. Разумеется, он знал о подобных вмешатель­ствах в прошлом, но это было чисто книжное знание. В отношении внушаемых в гипнозе ожогов его сведения были еще более скудными. Ему не были известны публикации по этому поводу. Он знал лишь, что в конце XIX в. был осуществлен подобный опыт, который в дальнейшем не был повторен. Ему нужно было поэтому самому провести эксперименты такого рода с тем, чтобы абстрактное знание превратилось в живую реальность.

Автор надеется, что его работа в свою очередь послужит толчком к новым исследованиям. Эта цель стоит труда. Многие люди и сегодня не подозревают, что гипноз, вызывающий в них лишь воспоминания об эстрадных представлениях, ведет к проблемам, затраги­вающим самые корни человеческого сознания.

7.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: