XXX. Исчезновение Эммелины.

 

 

Прошло несколько месяцев. На хлебном дереве осталась одна только птица. Это был Коко. Подруга его и дети улетели. Листья за это время успели окраситься золотом и янтарем, а теперь дерево снова одевалось молодой зеленью.

Однажды утром Дик собирал свои пожитки, готовясь пойти на рыбную ловлю. В голове у него имелась полная карта лагуны: он знал все рыбные места, знал где водится морская крапива и где можно пройти в брод во время отлива. Теперь он отправлялся мили за две с половиной поперек острова, и шел туда один, так как идти приходилось трудными местами.

Эммелина нанизывала ожерелье на новую нитку. У этого ожерелья была целая история. Раз как-то в мелком месте неподалёку Дик наткнулся на большое количество раковин и взял с собой несколько из них. чтобы рассмотреть на досуге. Первая, которую он вскрыл, могла бы оказаться и последней, — так отвратителен был ее вид, — когда бы не то, что из-под моллюска виднелась жемчужина. Она была вдвое крупнее горошины и переливала таким нежным блеском, что он не мог не залюбоваться ею, хотя и не подозревал о ее ценности.

Он побросал неоткрытые устрицы и принес жемчужину Эммелине. На следующий день, случайно проходя том же местом, oн увидал, что брошенные устрицы лежат неживыми, раскрывшись на солнце. Когда он принялся их разглядывать, то в одной из них оказалась вторая такая же жемчужина. Тогда он собрал их большое множество и выставил на солнце. Ему пришло в голову сделать жемчужное ожерелье для Эммелины, как у нее имелось уже ожерелье из ракушек.

Долго пришлось с ним возиться, но это было для него развлечением. Он протыкал жемчужины толстой иголкой, и через четыре месяца ожерелье было готово. Эго были все крупные жемчужины — иные чисто белые, другие черные или розовые; иные совершенно круглые, другие грушевидные пли неправильные. Ожерелье стоило пятнадцать или двадцать тысяч фунтов стерлингов, так как он брал только самый крупный жемчуг, выбрасывая остальной.

В это утро Эммелина только что кончила перенизывать ожерелье на двойную нитку. Когда он двинулся в путь с багром и рыболовными снастями, oнa долго махала ему рукой, сидя у порога хижины, с жемчугом на коленях, и провожала его глазами, пока он не затерялся среди деревьев.

Компаса у него не было, да он и не нуждался в нем. Он знал леса наизусть. Вот та заколдованная линия, за которой более не встретишь ни единого хлебного дерева. За ней начинается длинная полоса абрикосовых деревьев— большая площадь, ярдов в сто ширины, — потом идут просеки, заросшие высокими папоротниками. Далее начинались трудные места.

Растительность здесь как бы предалась разнузданной оргии. Длинные сочные стебли всевозможных неизвестных растений перегораживали дорогу, путались в ногах; кроме того, попадались топкие места, в которых сильно вязли ноги. Если остановиться отереть лоб, то все смятые и раздвинутые плети и побеги мгновенно вновь вставали и смыкались, опутывая человека почти непролазной чащей.

Все полудни, когда-либо падавшие на остров, казалось, оставили здесь частицу своего зноя. Воздух был удушлив и влажен, как воздух прачечной, а унылое, непрерывное жужжанье насекомых наполняло молчанье, не уничтожая его.

Сто человек с косами могли бы проложить здесь дорогу, и по прошествии одного — двух месяцев она уже не существовала бы: растительность сомкнулась бы над ней, как смыкается рассеченная вода.

Здесь росла кувшинковая орхидея — подлинный кувшин с крышкой. Если приподнять крышку, видно было, что кувшин наполовину полон воды. Вообще орхидеи процветали здесь, как в теплице. Редкие деревья имели чахлый, призрачный вид, наполовину заглушенные пышным ростом гигантских трав.

Человеку с воображением становилось здесь жутко. Казалось, что вот-вот из заросли протянется рука и потянется к твоей руке. Даже Дик, и тот ощущал это, несмотря на свое бесстрашие и отсутствие воображения. Ему потребовалось три четверти часа, чтобы дойти до конца, когда его, наконец, озарил свет настоящего дня, и сквозь ветви мелькнула синева лагуны.

Он мог бы, разумеется, добраться сюда кружным путем, на шлюпке, но это было бы слишком долго. Когда он спустился к краю лагуны, было около одиннадцати часов, и наступил уже почти полный прилив.

Лагуна здесь имела форму корыта, и риф отстоял очень близко от берега. Берег не шел уступами, а спускался отвесно, и можно было удить с берега, как с мола. Дик положил под деревом принесенную с собой пищу, насадил приманку и закинул удочку, после чего прикрепил конец се к растущему у воды дереву для большей надежности и, взяв лесу в руки, уселся удить.

Дик был прирожденным рыболовом, — другими словами, существом с кошачьим терпением и равнодушием устрицы ко времени. Его не столько привлекала рыба, сколько самый спорт.

Сидя у воды, он думал об Эммелине. Скорее, это были не мысли, а проходившие в уме картины — радостные, счастливые, озарённые то солнцем, то луной, то звездами.

Прошло три часа, и можно было подумать, что в лагуне нет ничего, кроме воды и разочарования, по он не унывал. Не даром же он был прирожденным рыболовом. Он оставил удочку привязанной к дереву и принялся за еду. Едва успел он кончить, как деревцо начало гнуться и извиваться. Нечего было и думать вытащить из воды такую крупную добычу. Он дождался, чтобы леса ослабела, и деревцо приняло прежнюю задумчивую позу, и тогда вытащил из воды — пустой крючок! Он и на этот раз не стал ворчать, но вторично насадил приманку и закинул удочку, в надежде, что свирепое существо клюнет вторично.

Поглощенный этой мыслью, он совсем забыл, что обещал Эммелине возвратиться до захода солнца. А солнце уже спускалось за горизонтов и не замечал того. Вдруг, как раз за его спиной, из-за деревьев послышался ее голос, звавший:

— Дик!

Он вздрогнул, уронил удочку, посмотрел вокруг. Никого не было видно. Тогда он стал бегать между деревьями, зовя ее. Отвечало одно только эхо. Он убедился в том, что над ним подшутило воображение. Тем не менее, пора была возвратиться восвояси. Он собрал свои пожитки и отправился.

Он достиг как раз половины трудного места, когда его обуял внезапный страх. Что, если над ней стряслась беда? Здесь уже наступили сумерки, и никогда еще травы и плети не казались столь похожими на силки. Потом он сбился с пути — забота оказалась сильнее инстинкта охотника — и блуждал некоторое время, как судно без компаса. Наконец, он выбился в тот лес, куда следовало, но гораздо правее. Чувствуя себя вырвавшимся из капкана зверем, он поспешил вперед, руководимый голосом прибоя.

До сих пор. когда бы он ни возвращался домой, первое, что попадалось ему на глаза, была всегда фигура Эммелины. Сегодня ее не было видно. Поискав поблизости, он остановился, растерянный, неспособный думать и действовать

После происшествия на рифе у Эммелины иногда случались сильные головные боли, и когда ей становилось невмоготу, она иной раз уходила в чащу. Дик вспомнил об этом и отправился вдоль опушки, зовя ее и останавливаясь послушать. Но ответа не было.

Он дошел до самого водопада, но на крики его отвечало одно только эхо. Тогда он медленно возвратился домой. Уже на небе загорались звезды. Он сел у порога в позе полного изнеможения, с понуренной головой и беспомощно опущенными руками. Ему все еще звучал ее голос, каким он слыхал его по ту сторону острова. Она была в опасности и звала его, а он спокойно удил рыбу, ничего не сознавая.

Мысль эта привела его в исступление. Он поднял голову, озираясь и в отчаянии ударяя руками по земле. Потом вскочил и бросился к шлюпке. Он переправился на риф: поступок сумасшедшего, так как быть там она не могла.

Луны не было; свет звезд одновременно освещал и скрывал мир, и не было иного звука, кроме величавого грома прибоя. В то время, как он стоял там и ночной ветер дул ему в лицо, а у ног его кипела белая пена, и в великом безмолвии наверху горели звезды, в его первобытный ум с болью вонзилось сознание, что он стоит среди глубокого и ужасающего равнодушия.

Он возвратился долой: все было пусто. На траве у порога лежала миска, которую он незадолго видел в ее руках. Он взял ее и крепко прижал к груди, потом бросился ничком на землю, опустив голову на руки в позе спящего.

Должно быть, сам того не сознавая, он ночью опять скитался по лесам, ибо на заре очутился в долине идола. А потом настало утро, и мир исполнился света и красок. Он сидел у порога, измученный и усталый, и вдруг, подняв голову, увидел Эммелину, выступавшую из-за деревьев по ту сторону лужайки.

 

 

XXXI. Новый пришелец.

 

С минуту он не мог двинуться, потом вскочил и бросился к ней навстречу. Она была немного бледна и держала что-то на руках, завернутое в свой шарф из полосатой фланели. Когда он прижал ее к себе, нечто, скрытое в свертке, зашевелилось и издало писк, похожий на кошачье мяуканье.

Он отшатнулся, а Эммелина, нежно развернув шарф, обнаружила крошечное личико. На нем блестели два глазка, а надо лбом торчал пучок темных волос. Вдруг глаза зажмурились, личико съежилось, и существо дважды чихнуло.

— Где ты его достала? — спросил он в полном недоумении.

— Нашла в лесу, — отвечала Эммелина.

Немой от изумления, Дик подвел ее к дому, где она села, прислонившись головой к стене.

— Мне нездоровилось, — продолжала она, — и я пошла посидеть в лесу, потом ничего не помню больше. Когда проснулась, он был тут как тут.

— Это ребенок! — сказал Дик.

— Я знаю, — отвечала Эммелина.

Эммелина сидела, тихо баюкая его и. видимо, совершенно поглощенная его созерцанием, как, впрочем, и сам Дик. Вдоволь надивившись, Дик, наконец, спохватился и принялся готовить завтрак. Он также давно не ел и был почти так же изнурен, как и Эммелина. Он напек плодов хлебного дерева; с предыдущего дня оставалась холодная рыба. Добавив сюда несколько бананов, он подал завтрак на двух широких листьях и заставил Эммелину поесть первой.

Они еще не кончили, когда существо в свертке, словно почуяв еду, начало тревожиться и пищать. Эммелина откинула шарф. Младенец казался голодным; он то широко разевал рот, то поджимал его, поочередно открывая и закрывая глаза. Эммелина притронулась пальцем к его губам: он схватил конец пальца в рот и принялся сосать его. Глаза ее наполнились слезами. Она с мольбой взглянула на Дика. Он очистил банан, отломил кусочек и подал ей. Она поднесла его ко рту ребенка. Тот тщетно попытался сосать, пустил пузыри и залился плачем.

— Погоди минуту, — сказал Дик.

Поблизости лежали собранные накануне кокосовые орехи. Он взял один из них, снят зеленую кору и вскрыл один из глазков, сделав также надрез с противоположной стороны скорлупы. Несчастное дитя жадно потянуло сок, после чего у него сделалась рвота, и он снова жалобно заплакал. Эммелина в отчаянии прижала его к обнаженной груди, и мгновение спустя, он уже новис на ней, как пиявка. Как видно, он больше знал толку в том, что ему нужно.

 

 

XXXII. Ганна.

 

В полдень под рифом вода бывала совсем теплой. Они приносили туда ребенка, и Эммелина обмывала его кусочком фланели. Через несколько дней он перестал кричать при умывании. Он лежал у нее на коленях, молодцевато размахивая руками и ногами и уставившись на небо. Когда же она поворачивала его ничком, он свешивал голову, причмокивал и пускал пузыри, повидимому, рассматривая с философским вниманием строение коралла.

Дик сидел рядом на корточках и смотрел. Оба еще не успели освоиться с таинственным событием. Неделю назад они были вдвоем, и вдруг из ничего возникло это новое существо.

Онo было так закончено, так совершенно. У него были волосы на го лове, крохотные ноготки, цепляющиеся руки. У него была тьма своих собственных замашек, умножавшихся с каждым днем.

По прошествии недели, его личико, казавшиеся выдолбленной из кирпича обезьяньей мордочкой, обратилось в личико здорового, нормального ребенка. Глазки следили за предметами и случалось иногда, что он смеялся и захлебывался, точно услыхал удачную шутку. Темные волосы выпали и сменились подобием пуха. Зубов у нею не было. Он любил лежать на спине и дрыгать ножками, и ворковать, и сжимать кулачки, и траться поочередно проглотить то один, то другой, и скрестить ножки, и играть пальчиками на них. Одним словом, он был как две капли воды похож на тех тысячу и одного ребенка, которые рождаются на белом свете с каждым ударом маятника.

— Как мы назовём его? — спросил однажды Дик, глядя на барахтающегося в траве малютку.

— Ганна, — живо сказала Эммелина.

Ей помнился один ребенок, виденный ею в детстве, — нужды нет, что этот ребенок по имени Ганна, была девочкой.

Коко очень интересовался новым членом семьи. Он поскакивал вокруг и разглядывал его, свернув голову на бок, а Ганна ползал за ним и старался ухватить его за хвост. По прошествии нескольких месяцев, он настолько окреп, что преследовал собственного отца, ползая на четвереньках в траве, и иной раз можно было видеть, как все трое барахтались на земле, как трое детей, в то время как птица носилась над ними, как добрый дух, или принимала участие в потехе.

Но время от времени Эммелина впадала в мрачное раздумье и сидела над ребенком, нахмурившись и устремив взор вдаль. В ней проснулся прежний смутный страх несчастья — страх невидимого призрака, которого ее воображение представляло себе за улыбкой на лике природы. Счастье се было так велико, что она боялась утратить его.

Нет на свете большего чуда, чем рождение человека, и здесь, на острове, в самом сердце моря, старое, как вечность, чудо казалось странным и новым — столь же прекрасным, как казалась ужасной тайна смерти. В смутных мыслях, не находивших выражения в словах, они связывали повое событие с тем старым событием на рифе шесть лет назад. Исчезновение и возникновение человека.

Несмотря на свое «девочкино» имя, Ганна был очень мужественным и привлекательным ребенком. Пушок на голове, бывший вначале цвета спелой пшеницы, вскоре приобрел золотистый отлив. В один прекрасный день, — последнее время он все тревожился и покусывал свой «большой» палец, — Эммелина нашла у него на десне нечто, похожее на зернышко риса. Это был новорождённый зуб. Теперь он мог есть бананы и плоды хлебного дерева, и нередко они угощали его рыбой, что привело бы в содрогание всякого доктора: но это нисколько не мешало ему процветать и полнеть с каждым днем.

С глубокой прирожденной мудростью Эммелина держала его совсем голышом, одевая в один только кислород и солнечный свет. Она брала его на риф и предоставляла ему шлепать но мелким лужам, поддерживал под мышки, в то время как он поднимал ножками алмазные брызги и заливался хохотом и визгом.

Они начинали переживать явление, не менее чудесное, чем рождение тела ребенка, — рождение его духа: пробуждение маленькой личности, с ее собственными склонностями, симпатиями и антипатиями.

Уже он научился отличать Дика от Эммелины. и нередко, покушав, тянулся с ее колен к нему. С Коко он обращался, как с другом, но когда один товарищ Коко — субъект с тремя красными перьями в хвосте и любопытным характером — явился однажды познакомиться с ним, он встретил его негодующим воплем.

У него была страсть к цветам и вообще всему яркому. Он смеялся и визжал, когда его катали по лагуне и делали вид, что бросают его к яркому кораллу внизу.

Раз как-то они катались но лагуне. Дик только что перестал грести и пустил шлюпку по воле. Ребенок приплясывал на руках у Эммелины. Внезапно он протянул ручонки гребцу и проговорил:

— Дик!

Это маленькое словечко, такое легкое и столько раз слышанное, было первым его словом на земле.

Дик взял малютку на руки, и с этой минуты полюбил его больше всего на свете, больше даже, нежели Эммелину.

 

 

XXXIII. Лагуна в огне.

 

 

С самого дня трагического события на рифе, шесть лет назад, в душе Эммелины Лестрэндж назревало что-то, что можно назвать, если хотите, недоверием. Она никогда не была очень умна, но ум ее был из тех, которые доходят до великих истин инстинктивно, как бы наитием.

Великие истины могут жить в душе человека, неведомо для него самого. Он действует или думает так или иначе по наитию; другими словами, действия его и мысли являются плодом самого глубокого рассуждения.

Когда мы заучились называть бурю бурей, смерть смертью и рождение рождением, когда мы изучили букварь и анатомию и законы циклонов, мы уже наполовину ослепили себя. Мы загипнотизировали себя словами и именами. Мы научились думать словами и именами, вместо идей.

Бури на острове бывали и раньше, и вот что Эммелина помнила о них.

Стоит ясное, радостное утро; столице ярко, и воздух ароматен, и лагуна безмятежна, как никогда, и вдруг, с ужасающей внезапностью, как бы наскучив притворяться, что-то омрачит солнце, с воплем протянет руку и, опустошив остров, собьет лагуну в пену, размечет деревья и умертвит птиц. И одна птица возьмется, а другая оставится, одно дерево низвергнется, другое будет стоять по-прежнему. Самая ярость бедствия была менее страшна, нежели слепота и равнодушие его.

Однажды вечером, когда только что зажглась последняя звезда и ребенок уже спал. Дик вернулся с берега и позвал Эммелину.

— Иди посмотри, — сказал он.

Еще издали Эммелина заметила, что с лагуной творится что-то необычное. Она казалась бледной и плотной, наподобие серого мрамора, испещренного черными жилками. Но, подойдя ближе, становилось ясно, что тусклый серый вид не более как обман зрения.

Лагуна горела, как в огне. Фосфорический свет проник в самые ее недра. Каждая ветка коралла преобразилась в факел, каждая рыба — в подвижной фонарь. Сверкающая поверхность трепета от прилива, и крошечные волночки лизали берег, оставляя за собой как бы рои светляков.

— Смотри! — сказал Дик.

Он стал на колени и погрузил руку в воду. Вся погруженная часть светилась, как факел. Потом он вынул руку из воды: она казалась покрытой огненной перчаткой.

Эммелина также опустилась на колени и сделала себе фосфорические перчатки, и смеялась от восхищения. В этом было все удовольствие игры с огнем, только без страха обжечься. Потом Дик обтер лицо водой и сделал себе огненную маску.

— Погоди! — вдруг крикнул он и, побежав к дому, принес с собой Ганна.

Он передал ребенка Эммелине и отвязал шлюпку.

Окунаясь в воду, весла превращались в серебряные полосы; под ними проходили рыбы с светящимся хвостом, как у кометы; каждая шишка коралла была лампой, превращавшей лагуну в бальную залу. Даже Ганна на коленях у Эммелины, и тот кричал и ворковал от восторги.

Они вышли на риф и прошлись по ровной площадке. Море было бело и блестяще, как снег, а пена прибоя казалась огненной изгородью.

В то время, как они любовались необычайным зрелищем, фосфорический блеск внезапно дрогнул и погас, как если бы потушили электричество.

Вставала луна. Когда ее лик выплыл из-за линии воды в небольшом облачке, он показался им красным, свирепым и омраченным налетом дыма.

 

 

XXXIV. Циклон.

 

Когда они проснулись поутру, было пасмурно. Небо было покрыто сплошной свинцовой тучей. Воздух был неподвижен, и птицы дико метались по сторонам, как если бы их вспугнул незримый враг.

Пока Дик разводил костер для завтрака. Эммелина ходила взад и вперед, прижав ребенка к груди. На душе у нее было неспокойно.

С течением времени темнота усиливалась. Поднялся ветерок, и листья хлебных деревьев застучали друг о друга, как дождевые капли по стеклу. Надвигалась буря, но в наступлении ее было что-то непохожее на виданные ими раньше бури.

По мере того как ветер усиливался, воздух наполнялся звуком, надвигавшимся из-за далёкого горизонта. Он походил на голос огромной толпы, но был так смутен, что порывы ветра совершенно заглушали его. Вдруг он прекратился, и ничего более не стало слышно, кроме скрипа и шелеста ветвей под усиливающимся ветром, который теперь дул непрерывно и свирепо прямо с запада, взрывая лагуну и перебрасывая тучи пены через риф. Небо, до сих пор свинцовое и неподвижное, как непоколебимая крыша, теперь волновалось и спешило на восток, подобно бурной реке.

Снова стал слышен отдаленный шум, — гром повелителей бури, — но такой смутный, неопределенный и неземной, что он казался звуком во сне.

Эммелина сидела с малюткой на полу, притихшая и безмолвная. Дик стоял у порога. Он был озабочен, хотя и не показывал вида.

 

Весь прекрасный остров окрасился теперь в цвет свинца и пепла. Красота рассеялась бесследно, осталась одна лишь печаль и тревога.

Ветер не дул более непрерывной струей, а налетал бешеными порывами, придавая пальмам самые разнообразные позы отчаяния, а кто видел кокосовые пальмы в бурю, тот знает, как они выразительны под бичом вихря.

К счастью, дом был защищен от бури всей глубиной рощи; к счастью также, он прикрывался сверху густой листвой хлебных дерев; ибо внезапно, с таким ударом грома, как если бы Тор швырнул свой топор на землю тучи рассеялись, и сверху, большой косой волной, ринулся ливень. Он с ревом обрушился на листву, сплотив ее в одну отлогую крышу, с которой вода хлынула непрерывным водопадом.

Дик вскочил в дом и сел рядом с Эммелиной, которая вся дрожала и прижимала к себе разбуженного громом ребенка.

Они просидели около часа, в то время как дождь то затихал, то ушивался, гром потрясал небо и землю, а над головой проносился ветер с пронзительным, однообразным криком.

И вдруг ветер спал, дождь прекратился, и за порогом упал бледный призрачный свет, подобный свету зари.

— Кончено! — сказал Дик, порываясь встать.

— О, послушай! — сказала Эммелина, прижимаясь к нему и прижимая к нему ребенка, как будто одно прикосновение его было для малютки защитой. Она угадала, что готовится нечто похуже грозы.

Они молча прислушались. Издали, с того конца острова, шел шум, похожий на гудение большого волчка.

Это надвигался центр циклона,

Циклон не что иное, как кругообразная буря, — буря в форме кольца. Это кольцо вихря подвигается поперек океана с невыразимой быстротой и яростью, а между тем в центре его царит безмятежная тишина.

В то время, как они слушали, звук усиливался, обострялся и превратился, наконец, в пронизывающий уши звон: он сотрясался от собственной скорости, неся с собой треск деревьев, и разразился под конец воплем, ударившим по мозгу, как дубила. В одно мгновение дом смело прочь, и они лежали, вцепившись в корни хлебного дерева, ослепленные, оглушенные, еле живые.

Ужас и потрясение превратили их в испуганных животных, с единственным инстинктивным чувством самосохранения.

Как долго продолжался ад, они не знали, но вдруг, как буйный сумасшедший внезапно прекращает беснование и замирает без движения, ветер стих и воцарился мир. Над островом проходи центр циклона.

Вверху виднелось необычайное зрелище. Воздух был полон птиц, бабочек, насекомых, — все они висели в центре бури и путешествовали с нею вместе и под ее покровительством.

Хотя воздух был тих, как в летний полдень, однако, отовсюду: с севера, юга-востока и запада слышался вой вихря.

В этом было нечто потрясающее.

В буре человека так треплет ветер, что ему некогда думать. Но в мертвом центре циклона находишься в безусловной тишине; можно на досуге рассмотреть бедствие, как тигра в клетке, ужасаясь со стороны его свирепости.

Эммелина приподнялась, задыхаясь. Ребенок был невредим, вначале он заплакал от страха, но теперь казался безучастным, даже ошеломленным. Дик выступил из-под дерева и осмотрелся.

Циклон подобрал на пути морских и земных птиц: белых чаек, черных альбатросов, бабочек, и все они казались замкнутым в передвижном стеклянном куполе. Когда они проплыли мимо, как безвольные, погруженные в сон существа, юго-восточная четверть круга циклона с ревом налетела на остров, и весь ужас начался сызнова.

Он продолжался долгие часы. Наконец, к полночи ветер стих, а утром солнце встало на безоблачном небе. Оно осветило выкорчеванные деревья и трупы птиц, три жердочки на месте того, что когда-то было домом, бледно-сапфировую лагуну и вспененное море цвета зеленого стекла, с громом налетавшее на риф.

 

 

XXXV. Опустошенные леса.

 

 

Сгоряча им показалось, что все их имущество погибло, но потом Дик прежде всего разыскал под деревом старую пилу, а неподалеку от нее кухонный нож, как если бы они сговорились вместе бежать и потерпели неудачу.

Мало-помалу им стало подворачиваться и еще кое-что из имущества.

Остаток фланели был подхвачен циклоном и обмотан вокруг ствола тоненькой пальмы в виде бинта, коробка с крючками оказалась втиснутой в печеный плод хлебного дерева, стаксель "Шенандоа" —выброшенным на риф с куском коралла сверху, как бы для того, чтобы его не унесло прочь. Что касается люгерного паруса со шлюпки, то только его и видели!

У циклона немалая доля юмора, если только уметь оценить его. Кроме главного круговорота вихря, имеются еще второстепенные течения, и каждое из них точно одушевлено отдельным лукавым духом.

Несколько раз эти коварные порывы ветра чуть не выхватили Ганна из рук Эммелины, и глубоко на дне души у нее затаилось убеждение, что вся буря только для того и затеяна, чтобы унести его в море.

Шлюпка уцелела благодаря тому, что первый же порыв вихря опрокинул ее и затопил в мелком месте. Но жалостно было смотреть на опустошение среди деревьев. Великолепные кокосовые пальмы лежали сломанные и раздавленные, как бы растоптанные гигантской ногой. Там и сям попадалось но нескольку лиан, сплетенных в один толстый канат. В кокосовой роще нельзя было ступить, не наткнувшись на орех. Их тут валялось множество всяких размеров: большие, средние и совсем маленькие, ростом с небольшое яблоко, ибо на одном и том же дереве бывают орехи разных величин.

Никогда нельзя видеть вполне прямой кокосовой пальмы, они всегда более или менее наклонены, — вот почему их так много гибнет во время циклона.

Хлебные деревья, когда-то такие красивые, также валялись разбитые и загубленные, и поперек пояса абрикосовых деревьев, поперек густых мест, легла широкая дорога, как если бы от края до края лагуны прошла целая армия с конницей, пехотой и артиллерией. От смятых лесов, как возносимый к небу фимиам, поднимался аромат разметанных цветов, мокрых от дождя листьев, истекающих соком, оборванных лиан, запах недавно сломанных деревьев — эссенция и сущность хлебного дерева, индейской смоковницы и пальмы.

На большой дороге, проложенной бурей, валялись крылья бабочек, перья, общипанные по краям листья, веточки, изломанные на крошечные кусочки.

Довольно сильный, чтобы распороть корабль, выкорчевать дерево, разорить город; довольно нежный, чтобы оборвать бабочкам крылья, — вот каков циклон.

Бродя по лесам с Диком, видя трупы больших дерев и мелких пташек и вспоминая о тех птицах, которых вихрь на ее глазах унес в море, чтобы там утопить, Эммелина чувствовала, что у нее гора свалилась с плеч. Беда прошла и пощадила их с ребенком. Ей чувствовалось, что то, что мы называем роком, временно пресытилось. Вечный ее страх, хотя и не исчез совсем, но отошел вдаль, оставляя ее горизонт ясным и спокойным.

И точно, циклон милостиво обошелся с ними. Правда, он ваял дом, но оставил им зато почти все мелкие пожитки. Утрата огнива и кремня была бы гораздо чувствительнее, чем гибель дома, так как без них нм бы не развести огня.

 

 

XXXVI. Поверженный идол.

 

На другой же день Дик принялся за восстановление дома. Эммелина помогала ему срезать бамбуковые трости и перетаскивать их на лужайку, а Ганна, сидя в траве, играл с Коко, который исчез во время бури, но теперь возвратился обратно.

Дружба ребенка с птицей росла с каждым днем. Коко позволял ему таскать и обнимать себя, и нет более очаровательного чувства. для человека, чем держать совсем ручную птицу в руках: невольно хочется прижать ее к сердцу, если только оно у тебя есть. Так и Ганна прижал Коко к своему загорелому животику, как бы в бесхитростном признании, что и у него там запрятано сердечко…

Ганна был на редкость бойким ребенком. Говорил он мало, а одолев слово «Дик», временно на этом успокоился. Но ему не нужно было слов: он говорил и блестящими лукавыми глазками, и ручонками, и ножонками, и всеми своими телодвижениями. Восхищаясь чем-нибудь, он как-то особенно махал руками, выражая все опенки восторга. Когда же сердился. — что случалось редко — то гневался не на шутку.

Теперь он как раз переступал границу игрушечного царства. В мире цивилизации у него был бы резиновый мячик, кудрявый барашек. Здесь он играл цветами и ракушками или обломками коралла; а, в конце-концов, что может быть интереснее, чем стучать друг о дружку устричными раковинами и производить очаровательный шум?

Однажды, когда новый дом уже начинал принимать кое-какую форму, они бросили работу и отправились в лес, по очереди неся ребенка на руках. Они шли в долину «Каменного Человека».

Давно уже таинственный истукан перестал быть предметом ужаса для Эммелины: ведь под сенью его к ней пришла любовь…

Вступив в долину, они увидели, что идол лежит на земле. Произошел оползень почвы; так видно, он готовился годами, и толчком к нему послужил проливной ливень циклона.

На многих из тихоокеанских островов можно видеть подобных поверженных идолов и развалины храмов и террас, с виду непоколебимых, как горы, а между тем тихо и незаметно превращающихся в бесформенные груды камня.

 

XXXVII. Экспедиция.

 

На следующее утро первый луч зари разбудил Эммелину в палатке, сооруженной Диком из стакселя в ожидании дома. Здесь и на том конце острова заря занималась совсем по иному, так как между рассветом на море и рассветом в лесу целый мир разницы.

По ту сторону острова восток почти не менял цвета до той минуты, когда горизонт загорался, вспыхивал беспредельный голубой свод, и солнечный свет затоплял лагуну, подгоняя водную рябь огненными стрелами.

Здесь было не то. Небо было темно и полно звезд, а леса подставлялись пятнами бархатистой тени. Потом в ветках проносился вздох, поднимал трепет в листве. Минуту спустя, как если бы проснувшийся ветерок смел их долой, звезд уже как не бывало, и небо превращалось в пелену бледнейшей лазури.

Было нечто невыразимо таинственное в этом приближении зари. Предметы казались смутными и неясными, как в европейские сумерки.

Вскоре после Эммелины проснулся и Дик. Они спустились к берегу, и Дик бросился в воду поплавать, в то время как она стояла на берегу с Ганна.

После каждой бури погода на острове становилась особенно бодрящей и приятной, сегодня же в воздухе веял подлинный дух весны. Эммелина это чувствовала. Она смеялась, глядя на пловца, и высоко поднимала ребёнка, чтобы тот полюбовался им. Ею овладел беспричинный восторг.

Ароматный ветерок разметывал ее черные кудри но плечам, a из-за перистых макушек пальм струился ясный свет утра, затопляя в своих лучах ее и ребенка. Казалось, что природа ласкает их.

После купанья Дик принялся за осмотр шлюпки, так как решил отложить на один день постройку и наведаться на старое место, чтобы проверить, уцелели ли бананы. Он заботился о них, как старая хозяйка, и не мог быть покойным, не удостоверившись в их сохранности.

После осмотра шлюпки они возвратились завтракать. Жизнь приучила их к запасливости. Так, например, съедая орехи, они всегда сберегали скорлупу для растопки. Накануне Дик выставил целую груду мокрого хвороста на солнце, благодаря чему было чем развести огонь.

После завтрака он взял нож и дротик и спустился к берегу. Эммелина с ребенком шла следом за ним. Он соскочил в лодку и уже готовился отчалить, когда Эммелина остановила его.

— Дик!

— Что такое?

— Я поеду с тобой.

— Ты? — повторил он в изумлении.

— Да. Я… я больше не боюсь теперь.

И это была правда. С тех пор, как родился ребенок, страх, который внушала ей та часть острова, почти совсем рассеялся.

Смерть — великий мрак, рождение — великий свет: они сплелись в ее воображении в одно. Мрак не исчез, но проникся светом, и получились сумерки, печальные, но уже более не населенные образами ужаса.

Несколько лет тому назад она увидела, как затворилась таинственная дверь, навеки отделив от мира человеческое существо. Вид этот вселил в нее невыразимый ужас, ибо у нее не было слов для толкования или смягчения события, не было ни религии ни философии. Но вот недавно распахнулась не менее таинственная дверь, и человеческое существо вошло в нее, и где-то в глубине ее души, там, где хранились мечты и грезы, второе великое событие разъяснило и оправдало первое. Бездна поглотила жизнь, но бездна и дала ее обратно. И бездна не была более страшна, ибо за нею скрывалась жизнь.

Эммелина уселась с ребенком на корме, и Дик отчалил. Едва успел он взяться за весла, как появился новый пассажир. Это был Коко. Он нередко сопровождал их на риф, хотя странным образом: никогда не летал туда один. Так и теперь, он спустился на шкафут и, нахохлившись, спустил длинный сизый хвост к воде.

Гребец держался близко к берегу, и когда они огибали мыс, пылавший цветами дикого кокоса, кусты задели лодку, и ребенок протянул ручонки к ярким цветам. Эммелина обломила ветку, — но ей подвернулся не дикий кокос, а куст с «беспросыпными» ягодами. Теми ягодами, поев которых, человек засыпает, и видит сны, и никогда не просыпается более.

— Брось их! — крикнул Дик, помнивший заветы Падди.

— Погоди минутку, сейчас выброшу, — сказал она.

Она махала веткой перед ребенком, который заливался смехом и силился схватить ягоды. Потом уронила их на дно лодки и позабыла о них, потому что в эту минуту что-то сильно толкнулось о киль: это сразились под водой две большие рыбы и Эммелина в страхе стала просить Дика грести скорее.

Шлюпка скользила мимо красивых берегов, которых она так и не видела до сих пор, так как крепко спала во время первого их путешествия.

В то время, как она разглядывала незнакомые рощи и лужайки, перед нею вдруг встала картина начатого дома под хлебным деревом и словно звала ее вернуться.

Как ни было ничтожно их пепелище, но то было «дома», и так она не привыкла к переменам, что сердце ее сжалось чувством тоски. Впрочем, неприятное ощущение тут же рассеялось, и она с любопытством принялась разглядывать окружающие предметы и указывать на них ребенку.

Достигнув места, где Дик в тот раз едва не заполучил альбикора, он приостановился грести и стал ей рассказывать о подробностях борьбы. Она слушала, и когда дело дошло до встречи с акулой, дрожь пробежала по ней.

— О, когда бы у меня был достаточно крепкий крючок, чтобы поймать ее! — проговорил он, уставившись в. воду, стараясь разыскать своего врага.

— Не думай о ней, Дик, — сказала Эммелина, крепче прижимая малютку к сердцу — Греби дальше.

Он взялся за весла, по но лицу его было видно, что он мысленно переживает прошедшее.

Когда они обогнули последний поворот, и перед ними открылся риф с проливчиком, Эммелина перевела дыхание. Все осталось по-прежнему. а между тем все странным образом изменилось, — лагуна казалась уже, риф ближе, кокосовые пальмы менее высокими. Они сравнивала действительность со своим детским представлением о ней. Черное пятнышко на рифе исчезло: циклон окончательно уничтожил его.

Дик вытащил лодку на песок и отправился за бананами. Эммелина пошла бы помогать ему в сборе, если бы не то, что ребенок уснул.

Ганна во сне был еще милее, чем Ганна наяву. Сон вечно подстерегал его и настигал в самые неожиданные минуты. Нередко Эммелина заставала его спящим с пестрой раковиной или куском коралла в ручонке и блаженным выражением лица, точно он продолжал ту же веселую игру на волшебных берегах сонного царства.

Дик сорвал для нес огромный лист хлебного дерева в защиту от солнца. Держа его над головой, она устремила взгляд над белыми, залитыми светом песками и замечталась.

Когда задумаешься, мысли не следуют прямым путем. В памяти Эммелины одна за другой вставали картины, вызванные лежавшим перед ней видом. Зеленая вода иод кормой корабля и смутно отраженное в ней слово "Шенандоа" , высадка на остров и чайный сервиз на белом песке — она ясно видела «анютины глазки» на тарелочках и мысленно пересчитывала оловянные ложечки: большие звезды, горевшие над рифом по ночам; бочонок у родника, в том месте, где цвели вьюнки, и вид с холма на гнущиеся от ветра макушки, — все это всплывало в памяти и рассеивалось, вытесняя одно другое.

Была печаль в этом созерцании, но была и радость. Она чувствовала себя примиренной с жизнью. Казалось, что все горе осталось позади, как если бы великая буря была вестницей, посланной с небес, чтобы заверить ее в их милосердии, покровительстве и любви.

Внезапно она заметила, что между носом шлюпки и песком лежит широкая полоса сверкающей синей воды.

Шлюпку относило от берега.

 

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: