О знаменитых людях (De viris illustribus)

Из книги «О грамматиках и риторах» (De grammaticis et rhetoribus)

О грамматиках

(1) Грамматика в Риме в прежние времена не пользовалась не только почетом, но даже известностью, потому что народ, как мы знаем, был грубым и воинственным и для благородных наук не хватало времени. И начало ее было скромным: древнейшие ученые, которые в то же время были поэтами и наполовину греками (я говорю о Ливии и Эннии¹, которые, как известно, учили в Риме и на родине на обоих языках), только переводили греков или же читали публично собственные латинские сочинения. Правда, некоторые сообщают, что названный Энний издал две книги – «О буквах и слогах» и «О размерах», но Луций Котта² справедливо рассудил, что они принадлежат не поэту, а позднейшему Эннию, которому приписываются также книги «О науке авгуров».

(2) Первым, как кажется, ввел в Риме изучение грамматики Кратес из Малла, современник Аристарха; он был прислан в сенат³ царем Атталом между Второй и Третьей Пуническими войнами, как раз около того времени, как умер Энний. На Палатине он провалился в отверстие клоаки, сломал себе бедро и после этого все время своего посольства проболел; тут-то он стал часто устраивать беседы, без устали рассуждая, и этим подал образец для подражания. Подражание состояло в том, что хорошие, но еще мало известные стихи, написанные или умершими друзьями, или еще кем-нибудь, тщательно обрабатывались и в результате чтений и толкований становились известными всем; так Гай Октавий Лампадион разделил на семь книг «Пуническую войну» Невия, написанную в одном свитке без перерыва; так впоследствии Квинт Варгунтей обработал «Анналы» Энния и по определенным дням читал их публично, при большом стечении народа; так обработали Лелий Архелай и Веттий Филоком сатиры своего друга Луцилия, которые, по их собственному признанию, у Архелая слушал Помпеи Леней, а у Веттия Филокома – Валерий Катон.

(3) Упорядочили и всесторонне развили грамматику Луций Элий из Ланувия и его зять Сервий Клодий, оба – римские всадники, с богатым и многообразным опытом в науке и в государственных делах. Элий имел два прозвища: его звали Преконин⁴, ибо отец его был преконом, и Стилон⁵, ибо он обычно писал речи для всех знатнейших граждан: к знати был он настолько привержен, что даже сопровождал в изгнание Метелла Нумидийского⁶. Сервий обманом присвоил еще не изданную книгу своего тестя, и гонимый стыдом и презрением, удалился из Рима; заболев подагрой и не будучи в силах терпеть боль, он обмазал себе ноги ядовитым зельем, и они у него отнялись, так что он мог еще жить, меж тем как эта часть его тела была уже мертва.

После этого интерес к науке и забота о ней усиливались все больше и больше, так что даже известные люди не отказывались кое-что о ней писать, а в городе, по сведениям, одно время было больше двадцати известных школ. Цены на грамматиков и плата им были так велики, что Лутаций Дафнис (тот самый, которого Левий Мелисс, подсмеиваясь над его именем, называл «любимцем Пана»⁷) был куплен Квинтом Катулом за семьсот тысяч сестерциев и вскоре отпущен на волю, а Луцию Апулею богатейший римский всадник Эфиций Кальвин платил по четыреста тысяч в год за преподавание в Оске⁸. Дело в том, что грамматика проникла и в провинции, и там преподавали некоторые знаменитые ученые, особенно в Цизальпинской Галлии: среди них были Октавий Тевкр, Сесценний Якх и Оппий Харет, который занимался преподаванием до глубокой старости, когда уже не только ноги, а и глаза ему отказывали.

(4) Обычай закрепил за грамматиками греческое название; первоначально же они назывались «литератами». Об этом говорит и Корнелий Непот в книжке, где он устанавливает различие между «литератом» и «ученым»: он утверждает, что обычно «литератами» зовут тех, кто умеет изящно, тонко и толково говорить и писать, но собственно так следует именовать тех толкователей поэтов, которых греки называют грамматиками. Назывались они также «литераторами», как указывает в одном письме Мессала Корвин, говоря, что ему нет дела до Фурия Бибакула, ни даже до Тициды или литератора Катона, – ибо здесь он, несомненно, имеет в виду Валерия Катона, известного поэта и знаменитого грамматика. Некоторые различают «литерата» и «литератора» так же, как греки – «грамматика» и «грамматиста», т. е. считают, что первый – это человек высокой учености, а второй – лишь посредственной. Орбилий даже подтверждает это мнение примером и говорит: «Когда у предков выводились на продажу чьи-нибудь рабы, то обыкновенно тот из них, кто знал науку кое-как, а не в совершенстве, назывался на табличке литератом, а не литератором».

В старину грамматики обучали также и риторике: от многих из них сохранились руководства по обеим наукам. Оттого-то, как кажется, и позже, когда науки уже разделились, грамматики все же сохранили старые упражнения для выработки красноречия и сами ввели некоторые новые – проблемы, парафразы, обращения, этиологии и тому подобные⁹; конечно, это делалось затем, чтобы дети переходили в обучение к риторам не совсем невежественными и необразованными. А если теперь кое-что из этого и пропускается, то лишь по ребяческой нерадивости некоторых учеников, а никак не из-за трудности. Еще в отрочестве моем помнится мне некий Принцип, который имел обыкновение по определенным дням декламировать и по определенным – преподавать, а иногда – утром учить, а после полудня – декламировать, отодвинув стол. Я даже слышал, что на памяти наших отцов некоторые грамматики переходили из школы на форум и становились известнейшими адвокатами.

Знаменитые преподаватели, о которых мы можем что-нибудь сообщить, были следующие.

(5) Севий Никанор первый достиг славы и уважения своим преподаванием; он составил руководства, большая часть которых, однако, погибла, а также сатиру, в которой следующим образом указывает на то, что был он вольноотпущенником и носил двойное прозвище¹⁰:

 

Севий-то Никанор, отпущенник Марка, откажет;

Севий Постумий, зато, такой же Марк, согласится.

 

Некоторые передают, что из-за какого-то бесчестия он удалился в Сардинию и там кончил свои дни.

(6) Аврелий Опилл, отпущенник некоего эпикурейца, преподавал сперва риторику и, наконец, грамматику; но потом распустил школу и последовал за осужденным Рутилием Руфом в Азию, где жил вместе с ним до старости в Смирне. Он написал несколько разного рода ученых трудов; из них одно сочинение в девяти книгах он, по его словам, разумно разделил и озаглавил в соответствии с числом и именами Муз, так как под их покровительством находятся писатели и поэты. Прозвище его, как я заметил, во многих перечнях и заглавиях пишется с одной буквой Л¹¹, но сам он в акростихе книжки под заглавием «Таблица» пишет его через две буквы.

(7) Марк Антоний Гнифон родился в Галлии в свободной семье, но был подкинут; вырастивший его отпустил приемыша на волю и дал ему образование; некоторые передают, что было это в Александрии, у Дионисия Скитобрахиона¹², но я этому не верю, ибо это не согласуется с последовательностью времени. Говорят, что он обладал большим дарованием, исключительной памятью, знал греческий язык не хуже, чем латинский, а кроме того, душою был добр и мягок, никогда не договаривался о плате, но тем больше получал от щедрости учеников. Преподавал он сперва в доме божественного Юлия, когда тот был еще мальчиком, потом – в своем собственном. Преподавал и риторику, причем уроки красноречия давал ежедневно, а декламировал только раз в неделю¹³. Говорят, что многие известные люди часто бывали у него в школе, в их числе и Марк Цицерон, даже когда он уже был претором. Написал он много, хотя жил не долее пятидесяти лет. Впрочем, Атей Филолог сообщает, что он оставил только две книги «О латинской речи», остальные же сочинения принадлежат не ему, а его ученикам: кое-где в них встречается и его собственное имя, как например...¹⁴

(8) Марк Помпилий Андроник, родом сириец, был приверженцем эпикурейства, и поэтому считалось, что и грамматик он небрежный, и к руководству школой неспособен. Поэтому, когда он увидел, что в Риме его оттесняет не только Антоний Гнифон, но и другие, гораздо худшие грамматики, то он переехал в Кумы и там спокойно жил и много сочинял; но бедность и нищета его была так велика, что ему пришлось продать кому-то свое главное произведение, «Критику «Анналов» Энния», за 16 тысяч сестерциев; Орбилий говорит, что это он выкупил эти книги и позаботился, чтобы они стали известны под именем автора.

(9) Луций Орбилий Пупилл из Беневента, осиротевший, когда козни врагов в один день погубили обоих его родителей, на первых порах был мелким чиновником при магистратах, затем в Македонии дослужился до корникула¹⁵, а потом и до всаднического звания. По окончании военной службы он вернулся к занятиям, к которым питал немалую склонность еще в детстве; долгое время преподавал на родине, и лишь на пятидесятом году, в консульство Цицерона, переехал в Рим. Преподаванием своим он добился скорее славы, нежели выгоды, судя по тому, что уже глубоким стариком он пишет в одном сочинении, что живет в нищете под самой крышей. Издал он также книгу под заглавием «Страдание¹⁶, в которой жалуется на обиды, доставляемые учителям пренебрежением и надменностью родителей. Нрава он был сурового, и не только по отношению к соперникам-ученым, которых он поносил при каждом случае, а и по отношению к ученикам: о том свидетельствует и Гораций, называя его «драчливым»¹⁷, и Домиций Марс, когда пишет:

 

Те, которых Орбилий бивал и линейкой и плеткой.

 

Даже выдающихся людей не оставлял он в покое: когда он, еще находясь в неизвестности, давал показания в многолюдном суде, и Варрон Мурена, адвокат противной стороны, спросил его, чем он занимается и каким ремеслом живет, то он ответил: «Переношу горбатых от солнца в тень», – потому что Мурена был горбат¹⁸. Жил он почти до ста лет, а перед смертью потерял память, как показывает стих Бибакула:

 

А где Орбилий, позабывший азбуку?

 

В Беневенте на капитолии, с левой стороны, показывают мраморную статую, которая изображает его сидящим, в греческом плаще, с двумя книжными ларцами рядом. Он оставил сына Орбилия, который также преподавал грамматику.

(10) Луций Атей Филолог, вольноотпущенник, родился в Афинах. Атей Капитон, известный правовед, говорит, что он был ритор среди грамматиков и грамматик среди риторов. О нем же упоминает Азиний Поллион в той книге, где он порицает сочинения Саллюстия за то, что они испорчены нарочито старинными словами: «В этом ему весьма содействовал Атей Претекстат, знаменитый латинский грамматик, впоследствии – ценитель и наставник декламаторов, за все за это назвавший себя Филологом». А сам он писал Лелию Герме: «Я достиг больших успехов в греческой науке и некоторых в латинской; я слушал Антония Гнифона и его наследника¹⁹, потом преподавал; был наставником многих знатных молодых людей, в том числе – братьев Клавдиев, Аппия и Пульхра, которых я даже сопровождал в провинцию». Имя Филолога, как кажется, он принял потому, что наподобие Эратосфена, который впервые приобрел это прозвище, он занимался многими и разнообразными науками. Это ясно видно из его сочинений: сохранилось их очень немного, однако об их обилии он свидетельствует в другом письме к тому же Герме: «Не забудь передать остальным нашу «Чащу»²⁰, где мы, как тебе известно, собрали в восьмистах книгах материал разного рода». Он находился в лучших отношениях с Гаем Саллюстием и, после его смерти, с Азинием Поллионом: когда они приступали к сочинению истории, он составил для одного краткое изложение событий римской истории, из которых тот отбирал, что хотел, а для другого – руководство, как правильно писать. Тем удивительнее мнение Азиния, что Атей обычно собирал для Саллюстия старинные слова и выражения: ведь Азиний знал, что ему самому Атей советовал пользоваться речью обычной, общепринятой и естественной, особенно же избегать саллюстиевской темноты и смелости образов²¹.

(11) Публий Валерий Катон, по некоторым сообщениям, был вольноотпущенником некоего Бурсена из Галлии; но сам он в книжке под названием «Негодование»²² утверждает, что родился свободным, в детстве остался сиротой и поэтому во времена произвола при Сулле лишился отцовского наследства. Он учил многих и знатных лиц и считался искуснейшим наставником, особенно для тех, кто имел склонность к поэзии, что можно увидать хотя бы из таких стишков:

 

Лишь грамматик Катон, сирена римлян,

И читает и создает поэтов.

 

Кроме грамматических сочинений он писал также поэмы, из которых особенно славятся «Лидия» и «Диана». «Лидию» упоминает Тицида:

 

Кто понимает, для тех «Лидия» – ценная вещь!

 

«Диану» – Цинна:

 

Пусть же в долгих веках живет «Диктинна»²³ Катона!

 

Прожил он до глубокой старости, но в великой бедности, почти в нищете, и ютился в убогой хижине, после того, как уступил свою тускуланскую виллу кредиторам, о чем пишет Бибакул:

 

Кто увидит у нашего Катона

Домик, крытый раскрашенной дранкой,

С парой грядок под стражею Приапа, –

Подивится, какой такой наукой

Он дошел до великого уменья

Полуфунтом муки, да кочерыжкой,

Да двумя виноградными гроздьями

Пропитаться до старости глубокой.

 

И потом:

 

Друг мой Галл, а катоново именье

Все с торгов распродал заимодавец.

Удивительно, как такой наставник,

Знаменитый грамматик, стихотворец,

Находивший решенья всех вопросов,

Не нашел поручителя себе же, –

То-то ум Зенодота, дух Кратеса!

 

(12) Корнелий Эпикад, вольноотпущенник диктатора Луция Корнелия Суллы и служитель при священнодействиях авгуров, был также любимцем его сына Фавста, и поэтому объявлял себя не иначе как отпущенником их обоих. Последнюю книгу сочинения Суллы о его деяниях, оставшуюся незавершенной, он дополнил сам.

(13) Стаберий Эрот, родом сириец²⁴, купленный с торгов и отпущенный благодаря его ученым занятиям, обучал в числе прочих Брута и Кассия. Некоторые сообщают, что он был настолько благороден, что во времена Суллы безвозмездно и без всякого вознаграждения принимал в обучение детей репрессированных.

(14) Курций Никий долго состоял при Гнее Помпее и Гае Меммии; но когда он передал жене Помпея любовную записку Меммия, и она его выдала, Помпеи на него рассердился и выгнал из своего дома. Он был близок к Цицерону, в письме которого²⁵ к Долабелле вот что читаем о нем: «В Риме не происходит ничего такого, что ты, как я понимаю, желал бы знать, если только тебе не безынтересно, что я стал судьей между нашим Никием и Видием. Один, как я полагаю, предъявляет долговую расписку в двух строчках, другой, как Аристарх, отмечает их обелом²⁶. Мне, словно древнему критику, предстоит судить, подлинные они или подложные». И к Аттику: «Ты пишешь о Никии; если бы я был в состоянии наслаждаться его образованностью, я хотел бы видеть его больше, чем кого бы то ни было другого. Но уединение и бездеятельность – вот мой удел. Кроме того, ты знаешь слабость здоровья, изнеженность, привычный образ жизни нашего Никия. Зачем же мне утомлять его, если он не может меня обрадовать? Тем не менее, его желание приятно мне». Книгу Никия о Луцилии одобрял даже Сантра.

(15) Леней, вольноотпущенник Помпея Великого и спутник его почти во всех походах, после смерти его и его сыновей жил преподаванием; школа его была в Каринах²⁷, возле храма Земли, в тех местах, где раньше был дом Помпеев. Он был так предан памяти своего патрона, что историка Саллюстия²⁸, написавшего, что с виду Помпеи был скромен, а в душе бесстыден, он обругал в жестокой сатире, заявляя, что тот – обжора, развратник, негодяй и бродяга, чудовище в жизни и в сочинениях, а сверх того – невежественный похититель выражений Катона и древних. Передают, что его захватили в рабство еще ребенком, но он бежал из оков на родину, а потом, изучив благородные науки, предложил за себя выкуп, но за дарования и ученость был отпущен на волю безвозмездно.

(16) Квинт Цецилий Эпирот, уроженец Тускула, был отпущенником римского всадника Аттика, с которым переписывался Цицерон, и учителем его дочери, жены Марка Агриппы. Отстраненный по подозрению в недостойных сношениях с ней, он переселился к Корнелию Галлу и жил с ним в большой близости; Август видел в этом одно из тягчайших преступлений Галла. После осуждения и смерти Галла он открыл школу, но брал в обучение лишь немногих, и не подростков, а только юношей²⁹, – кроме тех случаев, когда положение отца не позволяло отказать. Говорят, что он первый начал без подготовки спорить по-латыни и первый стал читать с учениками Вергилия и других новых поэтов, о чем свидетельствует и стишок Домиция Марса³⁰:

 

Ты, Эпирот, кормилица новорожденных поэтов!

 

(17) Марк Веррий Флакк, вольноотпущенник, особенно прославился способом своего преподавания. Чтобы развить способности учеников, он имел обыкновение устраивать состязания между ними, подбирая равных по дарованию, причем предлагал не только предмет для сочинения, но и награду для победителя; наградой бывала какая-нибудь древняя книга, прекрасная или редкая. Поэтому Август избрал его наставником для своих внуков, и он со всей школой перебрался на Палатин, но с условием больше не принимать новых учеников; преподавал он там в атрии дома Кату лов, который составлял тогда часть дворца, и получал в год сто тысяч сестерциев. Умер он в преклонном возрасте при Тиберии. Статуя его находится в Пренесте в верхней части форума, невдалеке от полукруглого портика, где он вырезал для обозрения на мраморной доске составленный им календарь.

(18) Луций Крассиций из Тарента, вольноотпущенник, имел прозвище Пасикл, но вскоре переименовал себя в Пансу. Сначала он был близок к сцене и помогал мимографам, затем преподавал в школе³¹ и, наконец, издав комментарий к «Смирне»³², прославился настолько, что об этом писали так:

 

Только Крассицию Смирна доверить судьбу согласилась:

Прочь, неученые, прочь – это союз не для вас!

Только Крассиция Смирна своим объявит супругом:

Тайна ее красоты ведома только ему.

 

Однако, будучи уже наставником многих знатных особ, в том числе Юла Антония, сына триумвира, и соперничая уже с самим Веррием Флакком, он вдруг распустил школу и примкнул к ученикам философа Квинта Секстия.

(19) Скрибоний Афродисий, раб и ученик Орбилия, впоследствии был выкуплен и отпущен на волю Скрибонией, дочерью Либона, разведенной женой Августа; он преподавал одновременно с Веррием и даже написал возражение на его книги «О правописании», не упустив случая задеть его нрав и научные занятия.

(20) Гай Юлий Гигин, вольноотпущенник Августа, по происхождению испанец (хотя некоторые считают, что он был александрийцем и что его привез ребенком в Рим Цезарь после взятия Александрии), был прилежным слушателем и подражателем греческого грамматика Корнелия Александра, которого многие называют Полигистором за его осведомленность в области древностей, а некоторые – Историей. Он заведовал Палатинской библиотекой³³, но это не мешало ему иметь много учеников. Был он очень близок с поэтом Овидием и историком Клодием Лицином, консуляром; последний сообщает, что Гигин умер в крайней бедности и что он до последних дней помогал ему своими средствами. Отпущенником его был Юлий Модест, следовавший по стопам патрона в учености и в занятиях.

(21) Гай Мелисс из Сполеция был свободнорожденным, но его родители, поссорившись, подкинули его. Стараниями и заботой воспитателя он приобрел глубокие знания и был подарен Меценату в качестве грамматика. Когда он увидел, что Меценат к нему благоволит и относится дружески, то, хотя мать и признала его, он остался в рабстве, предпочитая настоящее свое положение тому, какое следовало ему по происхождению. За это он вскоре был отпущен на волю и даже вошел в доверие к Августу. По распоряжению Августа он принял на себя приведение к порядок библиотеки в портике Октавии³⁴. На шестидесятом году, по его собственным словам, он решил сочинить книжки «Безделок», которые теперь называются «Шутками», и составил их сто пятьдесят, а впоследствии прибавил к ним и новые, различного содержания. Он создал и новый род тогат, назвав их трабеатами³⁵.

(22) Марк Помпоний Марцелл, докучнейший блюститель латинского языка, в одной защитительной речи (ибо иногда он вел и судебные дела) так долго разбирал допущенную противником погрешность в языке, что Кассий Север, обратясь к судьям, попросил отсрочки, чтобы его подзащитный мог нанять себе другого грамматика, так как, по-видимому, предметом дальнейших прений будет не справедливость, а погрешность в языке. Он же сказал, порицая одно выражение в речи Тиберия, тогда как Атей Капитон утверждал, что оно истинно латинское, а если и нет, то благодаря императору станет таковым: «Лжет Капитон; ты можешь, Цезарь, дать право гражданства людям, но не слову». На то, что когда-то он был кулачным бойцом, указывает Азиний Галл в эпиграмме на него:

 

«Голову влево!»³⁶ – учил, а теперь языку обучает:

Как хорошо языку в пасти, беззубой от драк!

 

(23) Квинт Реммий Палемон из Виценции был доморощенным рабом одной женщины; говорят, что сначала он был ткачом, а потом приобрел знания, сопровождая хозяйского сына в школу. Впоследствии, отпущенный на волю, он преподавал в Риме и считался первым среди грамматиков, хотя был запятнан всеми пороками и хотя Тиберий, а затем Клавдий во всеуслышанье предупреждали, что ему меньше, чем кому-нибудь, можно доверить воспитание мальчиков и юношей. Но он привлекал людей как острой памятью, так и легкостью речи; он даже сочинял стихи без подготовки и писал их разными необычными размерами. Был он так заносчив, что Марка Варрона обзывал свиньей; провозглашал, что с ним науки родились и с ним умрут; что имя его упоминается в «Буколиках» не случайно, ибо Вергилий предугадывал, что будет некий Палемон³⁷ судьей всех поэтов и поэм; хвастался даже тем, что однажды разбойники не тронули его из уважения к его славе. Он вел настолько роскошную жизнь, что принимал ванну по несколько раз в день, и ему даже не хватало доходов, хотя он и получал четыреста тысяч в год от школы и почти столько же от личного имущества: о последнем он очень заботился, содержал несколько портняжных мастерских и обрабатывал свои поля так, что посаженные его рукой лозы приносили, как известно, по 360 гроздьев³⁸. Он пылал исключительной, вплоть до неприличия³⁹, страстью к женщинам; говорят также, что один человек, которого он преследовал поцелуями, когда тот не мог убежать от него в толпе, так съязвил ему в ответ: «Разве ты хочешь, учитель, обсасывать каждого, как только увидишь, что он торопится?»

(24) Марк Валерий Проб из Берита долгое время добивался чина центуриона и, наконец, наскуча этим, занялся науками. В провинции у грамматиста он прочитал когда-то несколько старых книг – там до сих пор жива память о древних, еще не совсем исчезнувшая, как в Риме. Теперь он прилежно вернулся к ним, а затем пожелал познакомиться и с другими; и хотя все относились к этому презрительно и считали чтение скорее позором, чем славой и пользой, он остался при своем решении. Собрав много рукописей, он их тщательно исправил, разметил и снабдил примечаниями; занимался он только этой и никакой другой отраслью грамматики. У него было несколько скорее последователей, чем учеников⁴⁰: он никогда не преподавал так, чтобы слыть учителем, а вместо того обычно беседовал с одним-двумя, самое большее с тремя-четырьмя из них, отдыхая с ними в послеполуденные часы и между долгими и скучными беседами что-нибудь читая, да и то редко. Изданные им работы немногочисленны, невелики и посвящены мелким частным вопросам. Впрочем, он оставил отличный сборник наблюдений над речью древних.

О риторах

(25) Риторика у нас вошла в употребление поздно, как и грамматика, и даже с большим трудом, так как известно, что одно время заниматься ею было прямо воспрещено. Чтобы никто не усомнился в этом, приведу старинное постановление сената и далее цензорский эдикт⁴¹: «В консульство Гая Фанния Страбона и Марка Валерия Мессалы претор Марк Помпоний внес в сенат предложение; обсудив вопрос о философах и риторах, постановили об этом, чтобы претор Марк Помпоний позаботился и обеспечил, как того требуют интересы государства и его присяга, чтобы их больше не было в Риме». О том же самом спустя некоторое время цензоры Гней Домиций Агенобарб и Луций Лицинний Красе издали такой эдикт: «Дошло до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы собирается юношество, они приняли имя латинских риторов, и там-то молодые люди бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков, представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым высказать наше мнение для тех, кто содержит школы, и для тех, кто приобык посещать их, что нам это не угодно».

Постепенно риторика оказалась полезной и честной наукой, и многие стали искать в ней опоры и славы. Цицерон декламировал по-гречески до самого своего преторства⁴², а по-латыни – даже и в более пожилом возрасте, вместе с консулами Гирцием и Пансой, которых он называл своими учениками и взрослыми детьми. Гней Помпей, как передают некоторые историки, перед самой гражданской войной повторял декламационные приемы, чтобы ему легче было выступать против Гая Куриона, дерзкого юноши, защищавшего дело Цезаря; и Марк Антоний и Август⁴³ не отказывались от этого даже во время Мутинской войны. Император Нерон декламировал перед народом в первый же год своего правления и еще два раза до того. Многие ораторы даже издавали свои декламации. Все это возбудило у людей немалое усердие, явилось огромное множество ученых и преподавателей, и они имели такой успех, что иные из низменного состояния достигали сенатского сословия и высших должностей.

Но способ преподавания не был одинаковым у всех и неизменным у каждого, потому что всякий упражнял учеников на разные лады. Был обычай каждый раз по-разному украшать речения образами, примерами⁴⁴ и притчами, а повествование вести то вкратце и сжато, то многословно и обильно; иногда перелагали греческие сочинения и восхваляли или порицали великих мужей: даже указывали на некоторые порядки общественной жизни как на полезные и необходимые или как на ненужные и пагубные; часто обосновывали или опровергали достоверность сказаний – греки называют упражнения такого рода «анаскевами» и «катаскевами»; наконец, все это постепенно вышло из употребления, будучи вытеснено контроверсиями⁴⁵.

Темы старинных контроверсий извлекались или из истории, как иногда делается до сих пор, или из действительных событий недавней современности; обычно, предлагая их, сохраняли даже названия местностей. По крайней мере, таковы те из них, которые были собраны и изданы; из их числа не лишним будет привести один-два примера дословно.

«Однажды летом молодые люди пришли из Рима в Остию, вышли на берег, встретили рыбаков, вытягивавших сеть, и договорились, что купят улов за столько-то. Заплатили деньги, долго ждали, пока вытянут сеть; когда вытянули, в сети оказалась не рыба, а зашитая корзина с золотом. Покупатели утверждают, что улов принадлежит им, рыбаки – что им».

«Работорговец, сгоняя с корабля в Брундизии партию рабов, из страха перед сборщиками пошлины надел на красивого и дорого стоившего мальчика буллу и претексту⁴⁶; обман легко удалось скрыть. Пришли в Рим, дело раскрылось, мальчик требует свободы, так как он-де получил ее по воле господина».

В старину такие упражнения назывались по-гречески «синтесы», потом стали называться контроверсиями. Темы их или выдумывались, или заимствовались из судебной практики.

Знаменитые преподаватели, о которых сохранилась память, были, как кажется, только следующие.

(26) Луций Плотий Галл. О нем так сообщает Цицерон в письме к Марку Титиннию⁴⁷: «Помню, когда мы были детьми, некий Плотий впервые начал обучать по-латыни. К нему стекались ученики, потому что все, кто отличался прилежанием, занимались у него, и я жалел, что для меня это невозможно. Впрочем, утешало меня мнение виднейших ученых, что греческие упражнения могут развить дарования еще лучше». На него же – ибо жил он очень долго – указывает Марк Целий в той речи, где он защищается от обвинения в насилии; он заявляет, что Плотий составил речь для Атратина, Целиева обвинителя, но не упоминает его имени, а обзывает его ячменным ритором и издевается над его напыщенностью, пустотой и убожеством.

(27) Луций Вольтацилий Пилут, как рассказывают, был рабом-привратником и даже, по древнему обычаю, был прикован на цепь; потом, освобожденный за дарования и любовь к наукам, он помогал своему патрону составлять судебные обвинения. Затем, занявшись риторикой, он учил Гнея Помпея Великого, и во многих книгах изложил деяния его отца и его собственные. По мнению Корнелия Непота, он первый из всех вольноотпущенников взялся за сочинение истории, а до того времени этим обычно занимались только высокопоставленные лица.

(28) Марк Эпидий, слывший клеветником, открыл риторическую школу и обучал в числе прочих Марка Антония и Августа; однажды, когда последние упрекали Гая Каннуция в том, что в государственных делах он был ревностным приверженцем консуляра Исаврика, Каннуций ответил: «Предпочитаю быть учеником Исаврика, чем клеветника Эпидия». Этот Эпидий хвастался происхождением от Гая Эпидия Нуцерина⁴⁸, который, по древнему преданию, бросился в реку Сарн и исчез, а потом вдруг явился с золотыми рогами и был причислен к богам.

(29) Секст Клодий из Сицилии, преподаватель как латинского, так и греческого красноречия, подслеповатый и острый на язык, утверждал, что испортил себе глаза⁴⁹ из-за дружбы с триумвиром Марком Антонием; он же говорил, что Фульвия, жена Антония, одна щека у которой была припухлой, искушает его испытать остроту своего стиля⁵⁰. Но Антоний от этого любил его не меньше, если не больше. Когда он стал вскоре консулом, Клодий получил от него богатый подарок, судя по тому, что говорит против него Цицерон в Филиппиках⁵¹: «Шутки ради ты призываешь учителя, которого ты и твои собутыльники считают ритором и которому ты дозволил говорить против тебя что угодно, – бесспорно, человека ядовитого, хотя не так уж трудно говорить речи против тебя и твоих, – и какая же этому ритору дана награда? Слушайте, слушайте, отцы сенаторы, узнавайте о язвах государства! Две тысячи югеров леонтинского поля⁵² назначил ты ритору Сексту Клодию, да еще свободного от податей, так что даже за такую цену не научился ты здравому смыслу».

(30) Гай Альбуций Сил⁵³ из Новарии, будучи в родном городе эдилом, однажды правил суд; но те, против кого он вынес решение, согнали его с судейского места пинками. Возмущенный этим, он тотчас отправился за ворота и далее в Рим. Там он был принят в кружке оратора Планка, который имел обыкновение перед своей декламацией выпускать какого-нибудь другого оратора; взяв эту роль на себя, Альбуций так ее выполнил, что Планк вынужден был молчать, не смея с ним соперничать. Прославившись этим, он завел собственную школу и обычно, объявив тему контроверсии, приступал к ней сидя, а затем постепенно разгорячался и заканчивал стоя. Декламировал он на разный лад – то пышно и с блеском, то сжато, низменно и чуть ли не площадными словами, чтобы не показаться педантом. Вел он и судебные дела, но очень редко, выступая только в важнейших процессах и только с заключительными речами. Потом он покинул форум, отчасти из стыда, отчасти из боязни. Дело в том, что однажды перед центумвирами, браня противника за нечестие по отношению к родителям, он воскликнул фигурально, как бы предлагая ему возможность поклясться⁵⁴: «Клянись останками отца твоего и матери, которые лежат без погребения!» – и так далее в этом духе. Тот принял предложение, судьи не возражали, и Альбуций проиграл дело, за что и подвергся жестоким нападкам. В другой раз, в Медиолане, перед проконсулом Луцием Пизоном, защищая обвиняемого в убийстве с таким успехом, что ликторам приходилось сдерживать восторг присутствующих, он разгорячился до того, что стал оплакивать участь Италии, как бы снова обращенной в провинцию, и воззвал к Марку Бруту, статуя которого стояла тут же, именуя его «законов и свободы зиждителем и блюстителем», за что едва не поплатился. Уже в старости, страдая язвою, он вернулся в Новарию; созвав народ и объяснив ему в длинной и нелепой речи, почему он решил умереть, он уморил себя голодом.

12345Следующая ⇒

Поделиться: