Капитан Фалек и капитан Вилдад

 

Спустившись вместе с Фалеком в капитанскую каюту, я увидел там личность, в высшей степени необычайную и удивительную. Оказалось, что это и есть капитан Вилдад, второй из двух основных собственников корабля. Остальные акции принадлежали множеству пайщиков — вдовам, сиротам и другой бедноте — доля которых в общем капитале не превышала стоимости одного бревна, или доски, или двух-трех гвоздей в корпусе корабля.

Этот Вилдад начал с роли корабельного юнги, потом стал гарпунщиком, затем — командиром вельбота, первым помощником капитана, капитаном и, наконец, судовладельцем; его бурная карьера была окончена в возрасте шестидесяти лет, и он давно уже не покидал суши.

Вилдад был человеком весьма набожным, однако все знали его как неисправимого старого скупердяя, а на море он в свое время был известен жестоким обращением с матросами. Он ухитрялся вытягивать из своих людей все жилы и при этом, говорят, никогда не бранился, а только пристально поглядывал на матросов своими мутными глазами, и этого было достаточно для того, чтобы каждый тут же хватался за что попало — хотя бы за молоток или свайку — и принимался работать, как одержимый. Не знаю, каким образом жестокосердие уживалось в нем с набожностью, но думаю, что он давно уже овладел той весьма распространенной мудростью, что религия — это одно, а жизнь — совсем другое.

Когда я вслед за Фалеком вошел в каюту, Вилдад сидел там прямой как палка; в черном застегнутом наглухо сюртуке, водрузив на нос очки и чопорно скрестив ноги, он был поглощен чтением толстого фолианта.

— Эй, Вилдад! — вскричал капитан Фалек. — Ты занят все тем же, да? На моей памяти ты вот уже тридцать лет читаешь святое писание. Докуда же ты дошел?

Вилдад, по-видимому, давно привык к насмешкам своего компаньона и, не обращая на них внимания, неторопливо 

отвел глаза от книги, а, увидев меня, вопросительно поглядел на Фалека.

— Говорит, что он моряк, — сказал Фалек, — хочет по-ступить к нам.

— Ты желаешь служить на «Пекоде»? — тусклым голосом спросил Вилдад.

— Желаю, — ответил я.

— Как он тебе кажется, Вилдад? — спросил Фалек.

— Подойдет, — ответил Вилдад, окинув меня взглядом, и тут же снова обратился к библии, читая ее по складам и до-вольно громко бормоча себе под нос каждое слово.

Фалек отпер сундук, достал из него корабельные документы и уселся за небольшой столик, поставив перед собой чернильницу. Я подумал, что теперь самое время решить, на каких условиях мне стоит согласиться принять участие в этом предприятии. Я уже знал, что на китобойных судах жалованья не платят, а вся команда, включая капитана, получает определенную часть доходов от промысла. Каждый получает такую долю прибыли, которая соответствует важности ис-полняемой им на корабле работы. Я понимал, что мне, новичку, вряд ли положат солидную долю, но поскольку морское дело я все-таки знал и мог стоять за штурвалом, то можно было предположить, что мне дадут ну, хотя бы 275-ю долю. И хотя 275-я часть прибыли, даже если наше плавание и будет удачным, составит весьма небольшую сумму, — все- таки это лучше, чем ничего, не говоря уже о том, что три года я буду есть и спать совершенно бесплатно.

Вы, может быть, скажете, что это довольно жалкий способ накопления капитала. Что ж, вы правы, но я не из тех, кто мечтает стать богачом; с меня довольно, если мир предо-ставит мне кров и пищу на то время, что я гощу на этом свете. Короче говоря, я ожидал, что мне предложат 275-ю долю доходов, но не удивился бы, если бы она оказалась и 200-й — ведь я здоров, силен и ловок.

Пока Фалек тщетно пытался очинить перо своим карманным ножом, старый скупердяй Вилдад, которому, как я предполагал, совсем не безразлично, на каких условиях я наймусь на корабль, не обращая на нас никакого внимания и удобно расположившись с книгой на коленях, словно дома перед камином, бормотал себе под нос слова из библии: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль…»

— Доль, капитан Вилдад, — перебил его Фалек, — не

моль, а доль, да, да, вот именно; какую же долю мы этому юноше?

— Тебе самому это ведомо, — погребальным тоном сказал Вилдад. — Семьсот семьдесят седьмая доля будет для него не слишком велика. — И не ожидая ответа компаньона, он продолжал читать: «… на земле, где моль и ржа истребляют…»

«Да, уж не слишком! — подумал я. — Еще как не слишком! Уж он-то позаботится, чтобы я не собрал на земле больших сокровищ, которые все равно истребят моль и ржа».

— Ах, лопни твои глаза, Вилдад! — воскликнул Фалек. — Неужто мы обманем этого юношу? Нет, старина, надо при-бавить.

— Семьсот семьдесят седьмая, — повторил Вилдад, не отрывая глаз от библии и продолжая читать. «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

— Записываю его на трехсотую долю, — заявил Фалек. — Ты слышишь, Вилдад? Я говорю, трехсотая доля…

— Капитан Фалек, — торжественно произнес Вилдад, отложив библию, — сердце твое великодушно, но ты не должен забывать своего долга по отношению к другим владельцам этого судна; ведь многие из них вдовы и сироты, а слишком щедро наградив этого юношу, ты лишишь их куска хлеба. Мы дадим ему семьсот семьдесят седьмую долю, капитан Фалек!

— Эй ты, Вилдад! — заревел Фалек, вскочив на ноги и с грохотом бегая по каюте. — Ах, чтоб ты лопнул, капитан Вилдад! Да если бы я следовал твоим советам, то у меня на совести уже скопился бы такой балласт, что от него пошло бы ко дну самое большое судно, какое только огибало мыс Горн!

— Капитан Фалек, — твердо ответил ему Вилдад, — я не знаю, сколь глубоко сидит в воде твоя совесть, но ты упор-ствуешь в своих прегрешениях, и я весьма опасаюсь, что твоя совесть дала течь, из-за которой в конце концов пойдешь ко дну ты сам, капитан Фалек, и прямо в преисподнюю.

— В преисподнюю? В преисподнюю? Ты меня смертельно оскорбил, капитан Вилдад. Попробуй только еще раз сказать мне это, и я за себя не ручаюсь! Да, да, не ручаюсь! Я могу живого козла проглотить вместе со шкурой и рогами! А тебя… Вон отсюда, унылый ханжа, сын деревяшки! Вон— прямым кильватером!.. 

С этими словами он кинулся на Вилдада, но Вилдад уклонился от него с каким-то неожиданным скользящим проворством.

Встревоженный столь яростной ссорой между двумя вла-дельцами корабля и начав уже сомневаться, стоит ли вообще поступать на судно с такими сомнительными хозяевами, я отошел к двери, чтобы пропустить Вилдада, уверенный, что он побежит от гнева своего компаньона. Но, к моему изумлению, он как ни в чем не бывало уселся на место и, казалось, был совсем спокоен. По-видимому, он уже вполне свыкся с пылким характером своего нечестивого товарища. Что же касается Фалека, то он, как бы извергнув из себя весь запас гнева, смиренно вернулся за стол, еще слегка подергиваясь от пережитого возбуждения.

— Уф-ф, — пропыхтел он наконец, — кажется, шквал прошел мимо. Вилдад, ты когда-то был мастером затачивать острогу, очини-ка мне это перо, мой нож притупился. Вот так, спасибо. Ну, юноша, как ты сказал тебя зовут? Измаил, что ли? Так вот, Измаил, я записал тебя на трехсотую долю.

— Капитан Фалек, — сказал я, — у меня есть товарищ, он тоже хочет наняться на корабль — можно его завтра привести?

— Ясное дело, — ответил Фалек, — веди его, и мы на него посмотрим.

— А ему какая доля понадобится? — пробурчал Вилдад, взглянув на меня поверх библии.

— Да не волнуйся ты об этом, Вилдад, — сказал Фалек и, обращаясь ко мне, добавил: — Ходил он когда-нибудь за китами?

— Он перебил столько китов, что и не сочтешь, — ответил я.

— Ну, так приводи его к нам.

И, подписав бумаги, я удалился, уверенный в том, что удачно справился с возложенной на меня задачей и угодил именно на то судно, которому Йоджо доверил доставку нас с Квикегом за мыс Горн.

Однако, не пройдя и нескольких шагов, я сообразил, что так и не увидел капитана, с которым мне придется плавать, и, хоть я и знал, что нередко корабль уже бывает снаряжен, команда набрана и китобоец готов отдать концы, а капитана все еще нет на борту — ведь путешествие его продолжительно, а отдых краток, — но все же подумал, что хорошо было бы взглянуть на него хоть разок, прежде чем окончательно и бесповоротно отдать себя в его руки. Я повернул назад и, обратившись к Фалеку, поинтересовался, где можно увидеть капитана Ахава.

— На что тебе капитан Ахав? Все в порядке. Ты принят.

— Да, но мне хотелось бы на него посмотреть.

— Навряд ли у тебя что-нибудь выйдет. Я и сам толком не знаю, что с ним такое приключилось, но он сидит взаперти у себя дома: болен, наверное, хоть на вид этого и не скажешь. Да нет, пожалуй, не болен, но и здоровым его не назовешь. Во всяком случае, он и меня-то не всегда хочет видеть, так что не думаю, чтобы ему захотелось встретиться с тобой. Он странный человек, наш капитан Ахав — так считают многие. Но ты не бойся, он тебе понравится. Он редко говорит, но уж когда говорит, то его стоит послушать, заметь это и помни. Ахав человек особенный: он и в колледжах побывал, и среди людоедов; он знает тайны поглубже, чем океанские глубины; а поражал острогой врагов, которые помогущественнее и позагадочнее, чем какой-то там кит! Да, это тебе не капитан Вилдад и не капитан Фалек, это Ахав, мой мальчик! Я его хорошо знаю, я много лет плавал у него помощником. Он, правда, никогда не был развеселым парнем, а возвращаясь из последнего рейса, совсем как бы лишился рассудка. Но ясно, что это случилось из-за невыносимой боли в кровоточащем обрубке. Вообще, с тех пор, как тот проклятый кит лишил его ноги, он постоянно угрюм — отчаянно угрюм — и временами впадает в ярость. Но все это пройдет. И раз навсегда запомни то, что я скажу тебе, юноша: лучше плавать с угрюмым, но хорошим капитаном, чем с веселым, но дурным. А теперь прощай и будь справедлив к капитану Ахаву. К тому же, мой мальчик, у него есть жена— вот уж три рейса, как они обвенчались, — красивая, добрая молодая женщина. И от этой женщины у него ребенок. Ну, посуди сам, может ли быть старый Ахав безнадежно дурным? Нет, нет, мой мальчик, он изломан, изувечен, но он настоящий человек!

Я уходил, погруженный в глубокую задумчивость. То, что случайно открылось мне о капитане Ахаве, наполнило меня неясной и мучительной болью. Я испытывал к нему симпатию и сочувствие, может быть, потому, что он был так жестоко искалечен. И в то же время он внушал мне страх. Но страх этот — я не в силах его описать — не был обычным

страхом; это было какое-то иное чувство, которое рождало не враждебность, а скорее какую-то неясную тревогу. Но по-степенно мысли мои потекли в других направлениях, и темный образ Ахава на время покинул мое воображение.

 

Глава двенадцатая

Подпись Квикега

 

На следующее утро, приблизившись к «Пекоду», мы с Квикегом услышали вопль капитана Фалека, изумленного тем, что мой товарищ оказался чернокожим. Не покидая своего вигвама, он кричал, что не позволит людоеду ступить на палубу «Пекода». После недолгих пре-пирательств, в которых принял участие и капитан Вилдад, для Квикега все же было сделано исключение, и со своим неизменным гарпуном в руках он поднялся на корабль.

— Послушай, ты, Квебек, или как там тебя называют, — обратился к нему капитан Фалек, — ты когда- нибудь стоял на носу вельбота? Приходилось тебе метать гарпун?

Не произнеся, по своей дикарской привычке, ни слова, Квикег вскочил на фальшборт, оттуда перепрыгнул в один из подвешенных за бортом вельботов, опустился на левое колено и, потрясая гарпуном, прокричал в нашу сторону что- то в таком роде:

— Капитан, ты видела капля дегтя на воде, там? Так пусть она глаз кита, гляди! — и, прицелившись, он метнул гарпун, который, пролетев над палубой и едва не задев широкополой шляпы Вилдада, вонзился в крохотное пятнышко дегтя, едва заметное на поверхности воды. — Вот, — спокойно сказал он, — я попал глаз кита, эта кит убита.

— Быстрей, Вилдад, — закричал Фалек своему компаньону, — заноси поскорей его в список команды! Этого Любека, или как его, Квебека, мы поставим на один из наших вельботов. Эй, Квебек, мы кладем тебе девяностую долю. В Нантакете столько не получал еще ни один гарпунщик.

И мы спустились в каюту, где, к превеликой моей радо- 

сти, Квикег был внесен в списки того самого экипажа, к ко-торому принадлежал и я.

Когда все приготовления были окончены и настало время подписывать бумаги, Фалек обернулся ко мне и сказал:

— Судя по всему, писать этот твой Квебек не обучен, так ведь? Эй, Квебек, послушай, ты распишешься или поставишь крест?

В ответ на это Квикег, который уже два или три раза принимал участие в подобных церемониях, нимало не смущаясь, взял предложенное ему перо и в положенном месте изобразил на бумаге точную копию круглого знака, вытатуированного у него на груди.

Все это время капитан Вилдад просидел чопорный и надутый, укоризненно глядя на Квикега, а под конец торжественно поднялся со стула и извлек из огромного кармана своего сюртука пачку брошюр. Он выбрал из них одну, озаглавленную «Грядет суд божий, спасайся, кто может», вложил ее в руки Квикега и, внушительно поглядев ему в глаза, произнес:

— Сын тьмы, я исполняю свой долг перед тобой. Судно это отчасти принадлежит мне, и я отвечаю за души всего экипажа. Если ты все еще держишься языческих обычаев, чего я с прискорбием опасаюсь, то умоляю тебя: не медля порви с дьяволом, отринь идола и мерзкого змия, поберегись грядущего гнева господня. Избегни огненной бездны!

— Ну, хватит тебе портить нашего гарпунщика, — вступился Фалек. — Благочестие гарпунщику ни к чему — оно мешает его искусству, а неискусный гарпунщик не стоит и дохлой мухи. Был у нас такой Нэт Свейн — самый храбрый из всех китобоев Нантакета и Вайнярда — так он стал ходить в молитвенный дом, и это не довело его до добра: он так перетрусил за свою бессмертную душу, что теперь его в вельбот не затащишь.

— Фалек, Фалек! — воскликнул Вилдад, воздев руки к небу. — Как и я, ты пережил немало опасностей и не раз был на пороге смерти, так неужели тебе не совестно нести этот богохульственный вздор? Ты ожесточил свое сердце, Фалек! Ты скажи мне: в тот день, когда вот этот самый «Пе- код» потерял все свои мачты в страшном тайфуне у берегов Японии, разве ты тогда не думал о суде божьем?

— Вы только его послушайте! — вскричал Фалек и, глубоко засунув руки в карманы, забегал из угла в угол. — Вы

только послушайте, что он говорит! Когда же мне было думать о божьем суде, если все три мачты с грохотом колотились о борт, а волны наваливались на нас и с носа и с кормы? Думать о божьем суде — вот еще чего выдумал! Нет, мы думали о том, как спасти команду. Вот о чем тогда думали мы с капитаном Ахавом, о том, как поставить временные мачты и как добраться до ближайшего порта. А вовсе не о божьем суде.

Вилдад ничего не ответил, только застегнул свой сюртук на все пуговицы и со скорбным видом прошествовал на палубу.

 

 

Глава тринадцатая

Пророк Илия

 

Друзья, вы нанялись на этот корабль?

Мы только что покинули борт «Пекода», когда услышали эти слова и увидели перед собой однорукого незнакомца, который, став на нашем пути, протягивал указательный палец в сторону корабля. Он был одет в поношенный, вылинявший бушлат с пустым правым рукавом и заплатанные брюки, а на шее у него красовался изодранный черный платок. Лицо его было изуродовано оспой.

— Вы нанялись на этот корабль? — повторил он, разглядывая меня.

— Вы, вероятно, имеете в виду «Пекод», — сказал я, рассматривая незнакомца.

— Да, да, «Пекод», вот этот корабль, — сказал он и снова устремил указательный палец в направлении корабля.

— Вы не ошиблись, — ответил я, — мы только что подписали бумаги.

— Бумаги?.. О ваших душах?

— О чем?

— Впрочем, у вас их может не быть, — быстро проговорил он. — Тем лучше. Я знаю многих, у кого нет душ, а они богаты и счастливы. Душа — это вроде пятого колеса в телеге.

— О чем это ты толкуешь, приятель? — спросил я. 

— Впрочем, его души хватит на всех, — проговорил не-знакомец.

— Пошли, Квикег, — сказал я, — этот парень, видно, сбежал откуда-то.

— Стойте! — крикнул незнакомец. — Неужели вы еще не видели старого Громобоя?

— Кто это старый Громобой? — спросил я, удивленный страстностью его тона.

— Капитан Ахав.

— Как! Капитан нашего «Пекода»?

— Да. Среди старых моряков он известен под этой кличкой. Так вы еще не видели его?

— Нет. Говорят, он был болен, но уже поправляется и скоро будет совсем здоров.

— Скоро будет совсем здоров? — с мрачной иронией повторил незнакомец. — Запомни: капитан Ахав будет здоров не раньше, чем будет здорова моя правая рука. Не раньше.

— Что вы о нем знаете?

— А что вам рассказали о нем?

— Немногое. Но я слышал, что он опытный китобой и хороший капитан.

— Это-то верно. Когда он приказывает, так тут уж поше-веливайся. Слово Ахава— закон. Все это так, но слышали вы о том, что случилось с ним давным-давно за мысом Горн, когда он три дня и три ночи пролежал будто мертвый? Об этом вы ничего не слышали? А об его драке с испанцем? А о серебряной фляге? А о пророчестве? Знаете что-нибудь об этом? Нет? А впрочем, кто вам мог рассказать? Кому это известно? Но уж о том, что он калека, вы слыхали? Да, я вижу, что об этом говорили, все знают, что нога у него только одна, а другую сожрал кашалот.

— Вот что, друг! Я не знаю, о чем ты болтаешь — видно, у тебя в голове что-то неладно, — но если ты имеешь в виду капитана Ахава, то позволь тебя заверить, что об увечье ка-питана мне все известно.

— Все? Ты уверен, что все?

— Совершенно уверен.

Глядя в сторону «Пекода», оборванец замер на минуту, словно погруженный в горестное раздумье, потом чуть вздрогнул, обернулся к нам и сказал:

— Ведь вы нанялись в команду, верно? Ваши имена уже

внесены в список? Да? Ну что ж, что подписано, то подписано, и чему быть, тому не миновать. А может быть, еще обойдется, кто знает. Во всяком случае, кто-то ведь должен отправиться вместе с ним? Одни ли, другие — да смилуется над ними господь. Прощайте, друзья мои, прощайте. Небеса неизреченные да благословят вас. Простите, что задержал.

— Послушай-ка, друг! Если ты хочешь сообщить нам что- нибудь важное, так давай выкладывай. А коли нет, и ты нас просто дурачишь, так считай, что ошибся адресом. Вот что я тебе хотел сказать.

— И сказал-таки довольно неплохо. Люблю, когда так говорят. Ты как раз подходящий для него человек — такие ему и нужны. Прощайте же, друзья, прощайте. Да вот еще: когда вы его увидите, передайте, что я решил на этот раз к нему не присоединяться.

— Ну нет, парень, тебе не удастся заморочить нам голову, во всяком случае, не таким грубым манером. Легче всего сделать вид, что тебе известна какая-то великая тайна.

— Прощайте, друзья, прощайте.

— Прощай и ты, — сказал я. — Пойдем, Квикег, оставим этого помешанного в покое. Однако, как твое имя?

— Илия.

Я мысленно повторил: «Илия», и мы с Квикегом зашагали прочь, каждый по-своему объясняя поведение однорукого оборванца. Мы сошлись на том, что он просто жулик, хоть и корчит из себя пророка. Но не прошли мы и сотни ярдов, как, сворачивая за угол, я случайно оглянулся назад и увидел Илию, который следовал за нами в некотором отдалении. Почему-то это так поразило меня, что я ничего не сказал Квикегу и шел молча, опасаясь про себя, что и незнакомец свернет за нами. Он свернул, и я подумал, что, вероятно, он преследует нас, хотя никак не мог себе представить, зачем ему это понадобилось. Обстоятельства нашей встречи в сочетании с его неясными иносказаниями, полунамеками и полуразоблачениями разбудили мои вчерашние опасения и мрачные предчувствия, связанные с капитаном Ахавом. Я твердо решил выяснить, действительно ли этот оборванец преследует нас, и с этой целью мы с Квикегом перешли на Другую сторону улицы и повернули обратно. Но Илия прошел мимо, по-видимому, не замечая нас. Это успокоило меня, и я снова подумал, что он просто обманщик и не следует обращать внимания на его слова.

 

 

Глава четырнадцатая

Приготовления

 

На следующий день, после того, как Квикега зачислили в команду, всем матросам «Пекода» сообщили, чтобы они доставили на борт свои пожитки, потому что корабль может отплыть в любое время. Мы с Квикегом тоже привезли свои вещи, а сами решили провести еще ночь на берегу, зная, что нередко предупреждение делается заранее, часто за несколько дней до отплытия. И в этом нет ничего удивительного: перед длительным плаванием всегда бывает столько забот, что очень трудно точно предсказать, когда корабль будет оснащен полностью.

Всякому известно, какое бесконечное множество вещей — кровати, сковородки, ножи и вилки, лопаты и клещи, салфетки и щипцы для орехов и еще множество самых разнообразных предметов — необходимо в домашнем хозяйстве.

Что же сказать о китобоях, которым три года нужно будет вести хозяйство в открытом океане, вдали от бакалейщиков, уличных торговцев, врачей, пекарей и банкиров? И хотя это относится и к торговым судам, но все же не в такой степени, как к китобойным, ибо, помимо необычайной длительности китобойного рейса и многообразия предметов, необходимых для промысла, нужно помнить также о том, что из всех судов китобойцы подвержены всякого рода несчастным случайностям и у них особенно часто теряются и портятся те предметы, от которых зависит успех плавания. Отсюда возникает необходимость в запасных вельботах, запасном рангоуте, запасных гарпунах и линях — решительно во всем запасном, кроме капитана и самого корабля.

Ко времени нашего прибытия в Нантакет трюмы «Пекода» уже были почти заполнены запасами говядины, сухарей, пресной воды, топлива, железных обручей и бочарной клепки. И все же предстояло еще раздобыть немало разнообразных вещей.

В этом завершающем деле главным лицом была сестра капитана Вилдада, тощая леди, женщина неутомимая и добросердечная, которая, видимо, решила, что, насколько это 

зависит от нее, на «Пекоде» не должно быть недостатка ни в чем.

То она приносила на корабль банку солений для кладовой стюарда, то приходила со связкой перьев, чтобы положить их в стол старшего помощника, где хранится судовой журнал, то с куском фланели, на случай, если у кого-нибудь заболит поясница. Не было еще женщины, которая так заслужила бы данное ей имя, ибо звали этого ангела-храни- теля Чэрити, что означает — милосердие. Все на корабле называли ее сестрицей Чэрити, и действительно, она, как сестра милосердия, суетилась в каютах и кубрике, готовая приложить руку и сердце ко всему, что обещает удобство, утешение и безопасность обитателям корабля. В последний день эта прекрасносердечная особа потрясла всех нас, явившись на корабль с длинным черпаком для китового жира в одной руке и с еще более длинной китобойной острогой — в другой.

Не отставали от нее в заботах о снаряжении «Пекода» и Вилдад с Фалеком.

Вилдад повсюду носил с собой длинный список необходимых вещей и всякий раз, как прибывал новый груз, делал в этом списке пометки, а Фалек то и дело выскакивал из своей костяной берлоги, прихрамывая подбегал к люкам и орал на тех, кто работал внизу, потом орал на тех, кто работал наверху, и, не переставая орать, снова удалялся в свой вигвам.

В эти последние дни мы с Квикегом часто бывали на судне, и я всякий раз интересовался здоровьем капитана Ахава и тем, как скоро он явится на свой корабль. На все вопросы мне отвечали, что ему все лучше и лучше и что его ожидают со дня на день.

Будь я с собой совершенно честен, я бы, конечно, отметил, что мне вовсе не улыбается перспектива отправиться в столь долгое путешествие, даже не взглянув на человека, который станет моим неограниченным владыкой, лишь только судно выйдет в открытое море. Но когда очень увлечен делом, то, и сам не замечая этого, стараешься скрыть от себя свою тревогу. Так было и со мной. Я просто старался не думать о капитане Ахаве.

Наконец было объявлено, что завтра корабль отплывает. Утром и я и Квикег проснулись ни свет ни заря и сразу же отправились на пристань.

 

 

Глава пятнадцатая

На борту

 

Когда мы приблизились к морю, было уже около шести часов, но серая, туманная заря только еще занималась.

— Смотри-ка, Квикег, — сказал я. — Вон уже кто-то бежит к «Пекоду». Наверное, мы отплываем на рассвете. Пошли скорей!

— Стойте! — неожиданно раздался голос, и вдруг между нами протиснулся Илия, положил руки нам на плечи и, пристально вгляды-ваясь то в одного, то в другого, спросил: — Туда?

— Эй, ты, руки прочь! — сказал я.

— Вы на корабль?

— На корабль. Но тебе-то что за дело? Известно ли вам, мистер Илия, что вы нам изрядно надоели?

— Нет, нет, этого я не знал, — ответил он, медленно переводя с меня на Квикега свой удивленный и странный взгляд.

— Илия, — сказал я, — мы были бы вам очень обязаны, если бы вы оставили нас в покое. Мы сегодня уходим в море— в Тихий и Индийский океаны, — мы спешим и вовсе не собираемся из-за вас задерживаться.

— Спешите? И думаете к завтраку вернуться?

— Квикег, он стукнутый, — сказал я. — Пошли.

— Э-хей! — заорал Илия, когда мы отошли на несколько шагов.

— Не обращай внимания, — сказал я Квикегу, — идем.

Но он снова подкрался к нам и, неожиданно хлопнув

меня ладонью по плечу, спросил:

— А ты видел, что на корабль вроде бы прошли сейчас какие-то люди?

Застигнутый врасплох этим простым вопросом, я остановился и ответил:

— Да, мне показалось, что я видел четверых или пятерых мужчин, но было еще так темно, что я мог ошибиться.

— Темно? — повторил Илия. — Ну что ж, прощайте.

И мы снова расстались с ним, но он опять подкрался сзади и, дотронувшись до моего плеча, шепнул: 

— А ты попытайся теперь отыскать их на корабле.

— Отыскать, кого?

— Прощайте, прощайте! — отозвался он, снова удаляясь от нас. — Я хотел только предупредить, но это бесполезно… Вижу: все одно к одному, что ж, дело ваше… Подмораживает сегодня, а?.. Ну, счастливого пути. Надеюсь, встретимся не скоро… Разве что перед Высшим Судом. — И с этими безумными словами он наконец исчез, оставив меня в немалом недоумении.

Ступив на палубу «Пекода», мы нашли корабль погруженным в глубочайшую тишину. Нигде ни души, капитанская каюта заперта изнутри, люки задраены и завалены бухтами канатов. Мы прошли на бак и отыскали там один незакрытый люк. Разглядев внизу свет, спустились по трапу и увидели старика-такелажника, который, закутавшись в драный бушлат и положив лицо на согнутые руки, растянулся на двух сдвинутых сундуках. Он крепко спал.

— Интересно, — спросил я Квикега, — куда могли деться те люди, которые прошли на корабль перед нами?

Оказалось, что тогда, на пристани, Квикег вовсе ничего не заметил и, если бы не странные вопросы Илии, то я был бы склонен думать, что мне лишь померещились те фигуры в предутреннем тумане. Но я постарался отогнать свою тревогу и сказал Квикегу, что, пожалуй, нам тоже, как и этому такелажнику, стоит пристроиться здесь до утра.

Квикег согласился со мной, ощупал зад спящего и, убедившись, что он достаточно мягкий, преспокойно на нем уселся.

— Что ты делаешь? — воскликнул я. — Вставай скорее!

— Почему? — удивился Квикег. — Очень удобная места. У нас дома моя всегда так сидела.

— Да ведь ему тяжело, посмотри, как он дышит; я просто не понимаю, как он еще не проснулся.

Квикег пересел на сундук поближе к голове старика и разжег свой томагавк, а я уселся на другом сундуке возле ног старика. Мы по очереди затягивались из трубки, передавая ее друг другу. Квикег рассказал, что у него на родине нет ни диванов, ни кресел, а цари и вожди племен имеют обыкновение откармливать несколько лежебок из низших сословий, чтобы использовать их в качестве кушеток. Во время прогулок не надо брать с собой складного стула, живая мебель идет за вами и укладывается под 

любым раскидистым деревом, будь там хоть камни, хоть болото.

Всякий раз, принимая от меня свой томагавк, Квикег как бы взмахивал его острым концом над головой спящего.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

— Она легко убивать! Очень хорошо!

И он погрузился в воспоминания, навеянные этой двусмысленной трубкой, которая в прошлой его жизни служила ему не только для успокоения души, но и орудием вечного успокоения врагов.

Тут наше внимание снова привлек спящий такелажник. Табачный дым доверху наполнил тесное помещение, и это, наконец, подействовало на старика. Он глубоко вздохнул, раза два перевернулся с боку на бок, открыл глаза и сел.

— У-ух, — выдохнул он. — Вы кто такие, курильщики?

— Мы матросы. Когда отплываем?

— Сегодня, — ответил он. — Ночью прибыл капитан.

— Какой капитан? Ахав?

— А какой же еще?

Я собрался расспросить его об Ахаве, но в это время на палубе над нами раздался шум.

— Вот и Старбек приехал, — сказал такелажник. — Боевой у вас старший помощник. Хороший он парень. Ну, мне пора.

Он вылез на палубу, и мы последовали за ним.

 

 

Глава шестнадцатая

Паруса поставлены

 

Наконец к полудню, после того, как все такелажники покинули корабль, трап был убран, а заботливая сестрица Чэрити, доставив на судно свой последний дар — ночной колпак для второго помощника капитана, — спустилась в шлюпку, после всего этого Вилдад и Фалек показались из каюты и, обращаясь к старшему помощнику капитана, Фалек сказал:

— Все в порядке, мистер Старбек, не так ли? Капитан Ахав уже готов, мы только что го- 

ворили с ним. На берегу ничего не забыли? В таком случае— свистать всех наверх, черт побери!

— Ну, ну, Фалек, зачем в такую минуту сквернословить? — заметил ему Вилдад и обратился к Старбеку: — А ты, друг Старбек, поживей исполни наше приказание.

Вот тебе и раз! Корабль уже отплывает, а Вилдад и Фалек все еще распоряжаются на нем с таким видом, словно намерены командовать и в море. Что же касается капитана Ахава, то его все еще не видно на палубе. Впрочем, для того, чтобы поднять якорь и вывести судно в открытое море, вовсе не обязательно, чтобы распоряжался капитан — это дело лоцмана. На торговых судах бывает, что капитан не появляется на палубе и после подъема якоря, а остается в кают- компании за прощальной пирушкой со своими дружками, которые затем покидают судно на лоцманском боте.

Однако мне некогда было особенно размышлять о происходящем, ибо капитан Фалек орал и командовал в необычайном возбуждении:

— Стройтесь, чертовы дети, — кричал он на матросов, замешкавшихся у грот-мачты, — стройтесь, дьявол вас возьми! Мистер Старбек, гоните их на ют.

Через минуту — следующий приказ:

— Убрать палатку, живо!

Как я уже говорил, этот вигвам, сооруженный из китового уса, стоял на палубе только во время стоянки в Нантакете, и приказ убрать его вот уже тридцать лет предшествовал подъему якоря. Не успели люди закончить одно дело, как последовало новое распоряжение:

— Людей к шпилю! Быстрей! Кровь и гром!

При подъеме якоря лоцман должен занять свой пост на носу корабля, и вот Вилдад, который, кстати сказать, помимо всего прочего был еще и лоцманом, — причем поговаривали, что он стал лоцманом только из жадности, чтобы не платить денег за проводку своего корабля, — так вот Вилдад, стоя на носу, унылыми псалмами подбадривал матросов, поднимавших якорь, а они отзывались на его псалмы каким-то легкомысленным припевом о красотках из Бубл-Эйли.

Тем временем Фалек продолжал неистово ругаться и богохульствовать, так что я даже подумал, как бы он, чего доброго, не потопил судно прежде, чем мы поднимем якорь, и с этой мыслью я невольно замешкался возле ворота, на который накручивалась якорная цепь, но в тот же момент почувствовал внезапный толчок в зад. Я обернулся и с ужасом увидел позади себя Фалека, который как раз выводил свою левую ногу из непосредственного соприкосновения с моим телом. Это был первый в моей жизни пинок в зад.

— Вот, значит, как служат на торговых судах! — орал Фалек. — Шевелись ты, баранья башка! Шевелитесь, дьяволы, чтобы кости трещали, к чертовой матери! Пошевеливайтесь вы, ублюдки! И ты, дьявольский Квебек! А ты чего дрыхнешь, рыжий! Говорят тебе: шевелись! А ты, в шапочке, — тебя это не касается? Шевелитесь, поворачивайтесь, черт вас возьми!

С такими проклятиями он метался возле борта, то и дело пуская в ход свою ногу, между тем как невозмутимый Вил- дад продолжал уныло бормотать свои псалмы.

Наконец якорь был поднят, паруса поставлены, и мы стали плавно удаляться от берега. Когда короткий северный день незаметно растворился в вечерней мгле, мы были уже в океане, и морозные брызги одели нас льдом, точно сверкающими латами. Длинные ряды китовых зубов вдоль бортов светились в лунном сиянии, а гигантские ледяные сосульки свисали с носа «Пекода», будто белые бивни огромного слона.

Долговязый Вилдад стоял на носу, и всякий раз, когда судно зарывалось в зеленые волны, вздрагивая обмерзшим своим корпусом, сквозь свист ветра и звон снастей можно было различить его спокойный голос и слова псалма:

 

Раскинулись под солнцем богатства Ханаана

Зеленые холмы и тучные поля.

Лежит пред иудеями за брегом Иордана

обещанная Господом земля.

 

Никогда еще эти слова не звучали для меня так сладостно. Они были полны надежд и обещаний. И пусть сейчас я весь промок до нитки, пусть я дрожу от холода, потому что морозная ночь и буря властвует над океаном, все равно где- то впереди меня ждут прекрасные гавани, и солнечное небо, и зеленые луга, круглый год покрытые свежей нетоптанной травой.

Наконец мы настолько удалились от берега, что лоцман был уже не нужен, и парусный бот, сопровождавший нас, подошел к борту, чтобы забрать Вилдада и Фалека.

Они были очень взволнованы, особенно Вилдад. Ему ужасно не хотелось покидать этот корабль, отправляющийся в долгое и опасное плавание, корабль, на котором его старый товарищ уходил капитаном, снова пускаясь навстречу ужасам яростного океана. Ему не хотелось расставаться с судном, в которое было вложено все его богатство, заработанное многолетним трудом. И бедный старый Вилдад все мешкал и бесконечно оттягивал свой отъезд. Он возбужденно ходил по палубе, еще раз спустился в каюту капитана, чтобы сказать последнее «прощай», снова вернулся на палубу, потом поглядел вверх, потом направо, потом налево; ухватил за руку верного Фалека и, подняв фонарь, с минуту стоял, мужественно глядя в его лицо и словно говоря: «Ничего, мой друг Фалек, я выдержу это. Да, выдержу».

Сам Фалек отнесся к расставанию более философски, но, несмотря на это, на глазах у него сверкнули слезы, и он тоже не раз проделал путь от борта до капитанской каюты.

Но вот, наконец, он решительно обернулся к своему другу:

— Капитан Вилдад, — сказал он, — пойдем, старый друг, нам пора… Эй, на палубе! Брасопить грота-рей!.. На боте! К борту, живо!.. Осторожнее, осторожнее!.. Пошли, Вилдад, старина! Прощайся… Удачи тебе, Старбек, удачи и вам, мистер Стабб. Прощайте все, желаю счастья. В этот самый день ровно через три года я вас всех жду к себе ужинать. Еще раз — прощайте и будьте счастливы!

— И да пребудет с вами господь бог! — чуть слышно пробормотал Вилдад. — Надеюсь, скоро установится хорошая погода и тогда капитан Ахав появится среди вас. Яркое солнце — вот все, в чем он нуждается. А этого у вас будет предостаточно, как только вы доберетесь до тропиков. Будьте осторожны в преследовании китов, мистер Старбек! А вы, гарпунщики, берегите вельботы, ведь хорошие доски подо-рожали в этом году на три процента. И не забывайте молиться, братья мои. Да, вспомнил: парусные иглы лежат в зеленом сундучке. И поменьше промышляйте в божьи праздники, это великий грех. Но и хорошего случая не упускайте — зачем отвергать дары господа бога? Приглядывайте за бочонком с патокой, мистер Стабб, в нем, кажется, небольшая течь. Прощайте! Прощайте! Да, мистер Старбек! Не держите слишком долго сыр, а то он испортится. Да с маслом будьте поаккуратнее — за него плачено по двадцать центов за фунт. И помните: если вы… 

— Идем, капитан Вилдад, хватит тебе болтать. Пошли, пошли! — с этими словами Фалек потянул его за собой к борту и оба спустились в бот.

Бот отошел от «Пекода». Он уходил все дальше. Сырая холодная ночь легла между нами. С тяжелым сердцем мы трижды прокричали «ура» и вслепую погрузились в пустынную Атлантику.

 

Глава семнадцатая

В защиту китобоев

 

Итак, мы с Квикегом стали китобоями, но профессия эта не считается особенно благородной, и если в светском обществе кто-нибудь отрекомендуется гарпунщиком, то вряд ли ему окажут такую же честь, как, скажем, морскому офицеру, — и потому я считаю своим долгом разоблачить эту несправедливость.

Несведущие люди полагают, что добыча китов — это та же бойня, а китолов, имеющий дело с кровью и грязью, ничем не отличается от обыкновенного мясника. Я не стану спорить, мы, конечно, мясники, но в таком случае еще более кровавыми мясниками следует считать всех прославленных полководцев, которым вы воздаете всяческие почести. Что же касается крови, китовых кишок и внутренностей, которые загрязняют палубы наших судов, то разве их можно сравнить с ужасными полями сражений, усеянными трупами людей.

Но посмотрим на дело с другой стороны, и я докажу вам, что китобои заслуживают всеобщего уважения.

Вы знаете, что одно время у голландцев китобойные флотилии возглавляли адмиралы? А король Франции Людовик Шестнадцатый на собственные деньги снаряжал экспедиции за китами и даже пригласил во Францию несколько потомственных нантакетских китобоев. А Британское правитель-ство, между 1750 и 1788 годами, чтобы поощрить своих китобоев, наградило их миллионом фунтов стерлингов. И, наконец, известно ли вам, что у нас в Америке сейчас занимаются китобойным промыслом более восемнадцати тысяч человек? Они составляют экипажи семисот парусных кораблей, и общая стоимость их добычи составляет почти семь миллионов долларов. Неужели все это не свидетельствует о том, что китобойный промысел укрепляет могущество государств?

Но это еще не все. Я утверждаю, что нет другой профессии, которая имела бы для человечества столь важное значение. Ведь именно китобои, рыская по океанам, открывают неизвестные острова и архипелаги. И если теперь корабли Америки и Европы спокойно заходят во многие порты, то пусть они славят китобоев, которые первыми побывали на этих берегах и установили связи с туземцами. Я утверждаю, что десятки нантакетских капитанов, имена которых никому не известны, заслуживают не меньшего почета, чем Кук, Ванкувер, Крузенштерн и другие известные всему миру мореплаватели, потому что им, этим отважным нантакетским капитанам, приходилось почти без оружия сражаться с дикарями, населявшими неведомые земли, и с акулами, населявшими неведомые моря.

Именно китобои первыми обогнули мыс Горн. Благодаря им Перу, Чили и Боливия были освобождены от испанской зависимости. И Австралия, в сущности, стала процветающей страной из-за китобоев. После того, как ее случайно открыл один голландский моряк, еще долгое время ни одно судно не решалось пристать к ее таинственным берегам, и только китобои отважились на это и поделились своими сухарями с первыми европейскими поселенцами, умиравшими там голодной смертью. И Полинезию первыми посетили китобойные суда, проложившие туда путь миссионерам и купцам.

Но, может быть, вы скажете, что китобойный промысел не вдохновил ни одного известного писателя? Ошибаетесь: в самой известной на свете книге — в священном писании можно найти первое изображение грандиозного кита Левиафана. А первый отчет о китобойной экспедиции написал норвежский король Альфред Великий. И в этом нет ничего удивительного, потому что китобойный промысел — это вполне царственное занятие, — не зря ведь древний английский закон объявил кита «королевской рыбой». И действительно: нет в природе другого живого существа, в котором было бы столько величия. Даже небеса свидетельствуют об этом: китом названо одно из созвездий неба в южном полушарии.

Итак, шапки долой перед китобоем! Я знал одного 

гарпунщика, который забил за свою жизнь триста пятьдесят китов. По-моему, этот великий человек больше достоин славы, чем Александр Македонский, захвативший и разрушивший сотни городов. Что же касается меня самого, то должен вам признаться, что всем лучшим, что есть во мне, я обязан тем, что был китобоем, ибо китобойное судно стало для меня и школой, и университетом.

 

 

Глава восемнадцатая

Рыцари и оруженосцы

 

Старшим помощником капитана шел на «Пекоде» урожденный нантакетец мистер Старбек. Он, должно быть, родился во время голода или засухи, а может быть, нантакетское солнце, тридцать лет всходившее над его головой, вытопило из него все лишнее. Худощавость его не была ни следствием забот и волнений, ни, тем более, признаком телесной немощи; вовсе нет. Его чистая кожа туго обтягивала тело, забальзамированное железным здоровьем, и Старбек, словно египетская мумия, готов был встретить грядущие десятилетия, не поддаваясь ни полярным снегам севера, ни знойному солнцу юга.

В его глазах можно было увидеть отражение бесчисленных опасностей, с которыми ему пришлось сразиться. Это был стойкий и уравновешенный человек. Но, при всей закаленности его духа, долгое одиночество в бурных морях склонило этого от природы разумного моряка к различного рода суевериям. Он верил в предзнаменования и предчувствия, перед которыми нередко отступал его суровый разум. Но еще больше могли поколебать его твердость воспоминания о далеком доме, о сыне и молодой жене. И, подобно многим по-настоящему отважным и честным людям, он иногда сдерживал в себе внезапные порывы безрассудной отваги, понимая, что самое надежное и полезное мужество— это то, которое основано на трезвой оценке опасности, и что отчаянно храбрый товарищ может иногда оказаться опаснее труса. 

«Да, — говорил о нем Стабб, второй помощник капитана, — такого осторожного китобоя, как наш Старбек, пожалуй, нигде не сыскать».

Но мы еще увидим, что означает слово «осторожный», когда его произносит Стабб или вообще китобой.

Старбек не гонялся за опасностями и к храбрости отно-сился без всяких сантиментов; для него она была просто необходимой вещью, которая всегда под рукой и может потребоваться в любую минуту. Он считал, что храбрости, так же, как мяса и масла, следует иметь на корабле побольше, но тратить ее с умом. Он никогда не пускался в погоню за китом после захода солнца и не упорствовал, преследуя врага на своем вельботе, ибо рассуждал так: «Я плаваю по бурным океанам для того, чтобы, убивая китов, добывать себе пропитание, а вовсе не для того, чтобы киты с той же целью убивали меня». О том же, что сотни людей, увлекаясь преследованием, нашли свою смерть, Старбек знал лучше многих других, потому что в бездонных глубинах океана погибли и отец его, и брат.

И если, несмотря на эти воспоминания, рассуждения и суеверия, Старбек вступил в смертельные схватки с волнами, ветрами и исполинскими чудовищами, сохраняя при этом замечательную отвагу, то это оттого, что он действительно был человеком необычайного, выдающегося мужества, к которому в глубине души стремится каждый из нас.

Второй помощник капитана, Стабб, был уроженцем мыса Код. Беспечный весельчак, он невозмутимо встречал любые опасности и в самые критические минуты оставался спокойным и беззаботным. Во время смертельных схваток с китом он командовал вельботом так, будто сидел за праздничным столом и матросы были его дорогими гостями. В своей лодке он старался устроиться наиболее удобно и комфортабельно, словно это была не лодка, а роскошный экипаж. А в схватке с разъяренным китом он спокойно и даже небрежно приподнимал свою безжалостную острогу, как слесарь, насвистывая, берется за молоток. И даже вонзая острогу в обезумевшее от ярости чудовище, он не переставал напевать свою любимую песенку. Я не знаю, что он думал о смерти, да и думал ли о ней вообще, но, если даже как-нибудь после сытного обеда ему и пришла в голову мысль о смертном часе, то скорее всего он представлял себе свой смертный час как некую команду, что-то вроде: «Всех свистать наверх!», а что там наверху придется делать, это уж там видно будет, и нечего об этом думать раньше времени.

Но что особенно помогало Стаббу так весело и бесстрашно нести бремя жизни, так это его трубка, потому что короткая черная трубочка во рту была столь же неотъемлемой частью его лица, как, скажем, его широкий приплюснутый нос, хотя, честно говоря, я скорее могу себе представить, как Стабб вылезает из-под одеяла без носа, чем без трубки. Возле своей койки он постоянно держал несколько набитых трубок и, отправившись на боковую, мог не вставая выкурить их все до последней, разжигая одну от другой и тут же набивая снова, чтобы они всегда были наготове, — ведь, одеваясь утром, Стабб первым делом совал не ноги в брюки, а трубку в зубы. Я думаю, что беспрерывное курение и было главной причиной его отлич-ного расположения духа, потому что дым его трубки как бы разгонял все горести и заботы, которые, как всем известно, по утрам витают в воздухе, и над землей, и над морем.

Третьим помощником капитана был Фласк, уроженец Тисбери, что на острове Вайньярд — низенький, крепкий, румяный мужичок, весьма задиристо настроенный по отно-шению к китам, будто они были его личными врагами, которых он должен немедленно уничтожать, где бы их ни увидел. Никакого восхищения или благоговения перед исполинскими размерами и тайными повадками китов он не испытывал, опасности в сражении с этими чудовищами не находил и вообще могучий властелин океанов был в его представлении чем-то вроде мыши, или, лучше сказать — водяной крысы, охота на которую требовала лишь самой малой хитрости и сноровки. Эта глуповатая отвага способствовала несколько легкомысленному отношению Фласка к промыслу, и он преследовал свою добычу исключительно ради удовольствия, так что трехлетние скитания по океанам он воспринимал всего лишь как веселую прогулку.

Три помощника капитана — Старбек, Стабб и Фласк — были самыми главными людьми в экипаже «Пекода». Им поручалось командование тремя вельботами. В предстоящем грандиозном сражении, когда капитан Ахав пошлет на врага всю свою армию, эти три китобоя должны стать как бы командирами трех полков. Еще их можно было бы сравнить со средневековыми рыцарями, вооруженными зазубренными острогами, словно длинными пиками; — тем более, что у каждого командира вельбота, подобно их средневековым коллегам, есть как бы оруженосец — это гарпунщик, который во время боя подает рыцарю-китобою запасную острогу вместо погнутой в схватке или выбитой из рук.

Обычно командира вельбота и гарпунщика связывает очень близкая дружба, поэтому совсем не лишнее здесь упомянуть гарпунщиков «Пекода» и сказать, кто из них плавал на чьем вельботе.

Прежде всего, я назову Квикега, которого взял на свой вельбот Старбек. Но с Квикегом мы уже знакомы.

Следующим идет Тэштиго, чистокровный индеец из Гейхеда, западной оконечности острова Вайньярда, откуда происходят самые отважные гарпунщики Нантакета. Длинные прямые черные волосы Тэштиго, его выступающие скулы и сверкающие глаза неоспоримо доказывали, что он унаследовал кровь гордых охотников, некогда бродивших по лесным дебрям с луком в руках по следам диких лосей. Тэштиго был оруженосцем Стабба.

Третьим гарпунщиком был Дэггу — черный, как смоль, негр — гигант с поступью льва. В ушах у него болтались два золотых кольца, таких огромных, что матросы называли их рымами и поговаривали, что не худо бы их приспособить для крепления фалов. Еще в юности Дэггу нанялся на китобойное судно, как-то посетившее уединенный залив на его родном побережье, и с тех пор многие годы провел в охоте за китами, почти не сходя на берег, и, быть может, поэтому он сохранил в неприкосновенности чувство собственного достоинства, свойственное воинственным дикарям, и, надменный, как жираф, расхаживал по палубе во всем великолепии своего гигантского роста. Глядя на него снизу вверх, белый человек чувствовал себя маленьким и немощным и был похож на белый флаг, молящий о перемирии могучую черную крепость. Смешно сказать, но этот черный гигант был оруженосцем крошечного легкомысленного Фласка.

Что же касается остальных членов нашего экипажа, то почти все они были рождены на различных островах, то

есть были коренными островитянами — и в прямом и в переносном смысле. Я хочу сказать, что каждый из нас жил сво-ей собственной жизнью, со своими радостями, привязанностями, надеждами, — жил как бы на маленьком островке среди мирового океана несправедливости, горя и обид. И вот все мы объединились под водительством старого Аха- ва и плывем в одном фарватере, чтобы выследить все зло этого мира и призвать его к ответу. Немногие из нас выйдут живыми из этого поединка. Не вернется маленький негритенок Пип. Он уйдет из мира раньше всех. Бедный мальчик из Алабамы! На баке нашего мрачного «Пекода» вы скоро увидите его с тамбурином в руках, и он будет бить в свой тамбурин, как бы предвидя тот час, когда ему прикажут вскарабкаться на бесконечную мачту, которая достигает самого неба, оттуда он будет бить и бить в свой тамбурин, и хотя здесь, на земле, его считали трусишкой, там, на небе, он будет прославлен как герой.

 

 

Глава девятнадцатая

Капитан Ахав

 

Прошло несколько дней, а капитан Ахав все еще не выходил из своей каюты. Его помощники аккуратно сменяли друг друга на вахте, и можно было подумать, что они полновластные командиры корабля, если бы временами они не спускались в капитанскую каюту, возвращаясь оттуда с приказами столь неожиданными и безапелляционными, что сразу обнаруживалась вся условность их власти.

Каждый раз, поднимаясь на палубу, я нетерпеливо глядел на шканцы, не увижу ли там капитана; теперь, посреди бескрайнего океана, смутное беспокойство, которое вызывала у меня загадочность Ахава, превратилось в глубокое смятение, и все чаще вспоминались странные бессмысленные пророчества придурковатого оборванца Илии. Но когда, охваченный тревогой, я оглядывал палубу, то ее безмятежность всякий раз убеждала меня в бесчеловечности моих опасений. Слов нет, наша команда представляла собой довольно пеструю толпу, но это я объяснял своеобразием самой профессии китобоев. А трое старших офицеров, помощников капитана — отличных командиров и опытных моряков — были будто специально подобраны так, чтобы рассеять все тревоги и сомнения.

Мы покинули гавань на рождество, и первые дни нас преследовала суровая стужа. Но мы плыли на юг, зима оставалась позади, и с каждым часом становилось все теплее. И вот, в одно туманное утро, которое никак нельзя было назвать холодным, когда подгоняемый попутным ветром «Пекод» несся вперед, упрямо разрезая океанские волны, я поднялся на палубу. Взглянув на шканцы, я увидел— там стоял капитан Ахав.

Никаких следов болезни на нем не было заметно. Он казался человеком, обгоревшим в пламени, которое опалило его тело, но не успело обглодать его. Весь он был как будто отлит из бронзы, такая в нем чувствовалась могучая сила. Через его лицо проходила странная мертвенно-синяя полоса, начинавшаяся где-то под седыми волосами и уходившая по шее за воротник. Она напоминала след, который иногда оставляет молния на коре дерева. Никто не знал, была ли у него эта полоса от рождения или же это след какой-то ужасной раны. Один пожилой индеец из Гейхеда, земляк Тэштиго, утверждал, что, только достигнув сорока лет от роду, получил Ахав это клеймо, и не в яростной схватке с врагами на земле, а во время одного ужасного шторма в океане. Однако другой матрос, которого весь экипаж считал кем-то вроде прорицателя, утверждал, что если капитан Ахав удостоится обычного погребения (что очень мало вероятно, — добавлял он шепотом), то те, кто его будут обмывать, увидят, что это у него вовсе не шрам, а родимое пятно от макушки и до самых пят.

Хмурое лицо Ахава, прорезанное мертвенно-синей полосой, так поразило меня, что я не сразу даже заметил, насколько мрачность всего его облика усиливалась оттого, что он опирался на искусственную костяную ногу. Я уже раньше слышал, что его нога была сделана из полированной челюсти кашалота. Тот же старый индеец из Гейхеда говорил: «У берегов Японии его корабль потерял все мачты, а сам он потерял ногу. Тогда он сделал себе и новые мачты и новую ногу».

 

Необычная поза старого капитана поразила меня. На юте «Пекода» вдоль обоих бортов под самыми вантами в досках палубы были просверлены отверстия глубиной около полудюйма. Укрепив костяную ногу в таком отверстии и поднятой кверху рукой держась за ванту, капитан Ахав стоял, выпрямившись во весь рост, и не отрываясь смотрел на море. Безграничная твердость была в этом взгляде и упрямая целеустремленность. Капитан молчал; молчали и его помощники, но выражения их лиц и почти неприметные жесты свидетельствовали о том, что они чувствуют себя в беспредельной власти угрюмого капитана, стоявшего рядом с ними с царственным достоинством и погруженного в неведомые думы, таинственные страдания и величественное горе.

Первый раз Ахав недолго пробыл на воздухе и скоро вернулся в каюту. Но с этого дня его часто можно было увидеть у борта. Он или стоял, уперев искусственную ногу в опорное углубление, или сидел на табурете, который тоже был сделан из китовой кости, или медленно прохаживался по палубе. По мере того, как небо становилось яснее и солнце светило приветливее, он все меньше времени проводил в своей каюте, как будто лишь мертвящий холод зимнего моря понуждал его к уединению. Мало-помалу он стал почти весь день проводить на залитой солнцем палубе, но ничего не делал и приказов не отдавал и от этого казался таким же ненужным, как лишняя мачта на корабле. Впрочем, промыслового района мы еще не достигли, все необходимое делали помощники капитана, так что Ахаву пока еще нечем было разогнать мрачные тучи, громоздившиеся на его высоком челе.

Но постепенно летняя веселая погода, лаская старика солнечными лучами и завораживая нежными тонами синего неба, рассеивала его тоску, и, подобно старому дубу, который радуется первым весенним росткам на своем корявом теле, Ахав тоже как бы оттаивал и возвращался к жизни.

 

Глава двадцатая

Стычка на шканцах

 

Через несколько дней все льды остались за кормой и над океаном распростерлась теплая и ясная весна. Прекрасны были величавые и надменные звездные ночи. Это великолепное торжество природы сообщало достоинство и могущество не только внешнему миру, но и проникало в души людей, и когда над водой опускался тихий и ласковый вечер, память ткала из его нежных сумерек чистые воспоминания. И душа старого Ахава откликнулась на это колдовство.

Старики не любят спать; как будто чем дольше живет человек, тем более сон напоминает ему о смерти. Седобородые капитаны весьма охотно расстаются с койкой, чтобы нанести визит на спящую палубу. Так было и с Ахавом. Почти все ночи он проводил на шканцах, только изредка заглядывал в свою каюту и, спускаясь по узкому трапу, шептал про себя такие слова: «Будто спускаешься в склеп. Нет, слишком ты стар, капитан, чтобы добровольно ложиться на койку, ведь скоро тебе придется ложиться в могилу».

И вот, каждые сутки, как только поднималась на палубу ночная вахта и моряки наверху охраняли сон моряков, оставшихся внизу, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих товарищей, молчаливый рулевой начинал поглядывать в сторону капитанской каюты: и почти сразу же из люка появлялась голова капитана, который, крепко ухватившись за железные поручни, с трудом преодолевал последние ступеньки трапа.

В ночные часы он обычно воздерживался от хождения по палубе, чтобы шагами не разбудить своих усталых помощников, которые, услышав его костяную поступь, быть может, увидели бы во сне лязгающие акульи зубы. Но однажды он вылез на палубу и, глубоко задумавшись, забыл о стуке своей костяной пяты. Растревоженный его тяжелыми шагами, проснулся Стабб и тоже поднялся на палубу.

— Что ж, — заметил он каким-то неуверенно шутливым тоном, — если капитану Ахаву хочется ночью гулять по палубе, то тут, конечно, ничего не скажешь, но… может быть, следовало бы как-нибудь приглушить шаги… ну, допустим, навертеть комочек пакли на…

Ах, Стабб! Ты еще не знал своего капитана!

— Разве я пушечное ядро, Стабб, что ты хочешь присобачить ко мне пыж? — ответил Ахав. — Я забыл о проклятой костяшке, это верно, но ты иди к себе, иди вниз, в свою еженощную могилу, где такие, как ты, спят, завернувшись в саван, чтобы поскорее к нему привыкнуть. Вниз, пес! Быстро! В конуру!

Ошеломленный столь неожиданным оборотом дела, гневом и презрением, которые прозвучали в последних восклицаниях капитана, Стабб на мгновение лишился речи, а затем с достоинством произнес:

— Я не привык, чтобы со мной так обращались, сэр! Да, не привык!

— Прочь! — крикнул Ахав и резко шагнул в сторону, словно спасаясь от яростного соблазна.

— Нет, сэр, обождите! — проговорил Стабб. — Я не стану покорно выслушивать, когда меня называют псом, сэр.

— Тогда я назову тебя трижды ослом, ишаком и мулом. Убирайся прочь сейчас же, или я успокою тебя навеки!

И Ахав шагнул к нему с такой злобой, что Стабб невольно отшатнулся.

«Никогда еще я не сносил такого оскорбления, — думал Стабб, спускаясь по трапу. — Может быть, вернуться и дать ему пощечину? Или… Да что это со мной?.. Или… встать на колени и молиться на него?.. Н-да, это была бы первая молитва в моей жизни… Странно, очень странно, что это со мной происходит… Да и сам он какой-то странный. Ах, задери его дьявол, это самый странный капитан, с каким только приходилось мне плавать. Как он на меня накинулся! А глаза — как ружейные дула! Уже не сумасшедший ли он? Во всяком случае ясно, что он что-то задумал и это так же верно, как то, что по палубе кто-то ходит, если доски скрипят под ногами. Ведь он за сутки и трех часов не проводит на койке, да и тогда не спит. Говорил же мне стюард Пончик, что к утру вся постель старика измята, простыни сбиты, одеяло скручено чуть ли не в узел, а подушка раскалена, будто на ней лежал только что обожженный кирпич. Да, горячий человек! Может быть, его мучает это самое… эта совесть, как ее называют на берегу? Говорят, это похуже флюса… А может быть — нервы? Ладно уж, то ли это или другое, только побереги меня бог от таких вещей… Хотел бы я только знать, для чего он каждую ночь спускается в трюм, в кормовой отсек. Что ему там надо? Кому это он там назначает свидания?.. Ну, не загадочно ли это?.. А впрочем, черт с ним, пойду спать. Ради хорошего сна стоило родиться на свет. А ведь младенцы с этого и начинают: как только родятся, так сразу же и принимаются спать. Если подумать, так это тоже довольно странно: зачем было родиться, если все спать и спать?.. Вообще, черт побери, мир полон загадок, да только незачем обо всем ломать голову. «Не думай» — вот моя одиннадцатая заповедь. А двенадцатая: «Спи, когда спится». Итак, за дело: пойду спать… Неужели он действительно обозвал меня псом?.. Проклятый старик! Да вдобавок еще назвал ослом, ишаком и мулом!.. Хорошо еще, что не ударил!.. А может быть, и ударил, только я не заметил, уж больно меня поразило выражение его лица… Что это со мной? Господи, а может быть, все это только приснилось мне?.. Пожалуй, лучше всего отложить это дело в сторонку да поскорее на свою койку, а утром, при дневном свете, там разберемся…»

 

Глава двадцать первая

Трубка Ахава

 

Когда Стабб ушел, Ахав постоял еще немного, потом подозвал вахтенного и, как бывало уже не раз, послал его вниз, в свою каюту, за костяным табуретом и трубкой. Раскурив трубку, он поставил табурет у борта и уселся, покуривая.

Несколько минут густые клубы табачного дыма окутывали его лицо, но потом он вынул трубку изо рта и, держа ее в руке, обратился к ней с такими словами:

— Что же это такое? И табак уже не радует меня? О моя верная трубка! Плохи, значит, мои дела, если даже твои чары на меня не действуют! Зачем же тогда напрасно пыхтеть и выпускать изо рта дым, как подбитый кит выпускает в воздух свой последний фонтан? На что же ты теперь нужна мне, трубка?..

И он швырнул горящую трубку в море.

 

Глава двадцать вторая

Сон Стабба

 

На следующее утро Стабб говорил Фласку:

— Такой я видел страшный сон, что страшнее и не придумаешь. Мне приснилось, что наш старик пнул меня своей костяной ногой в зад. Ну я, конечно, захотел ему дать сдачи, так у меня нога чуть не отвалилась, клянусь тебе богом! Я хочу его пнуть, и ничего не получается, и самое интересное, что при этом я все время про себя рассуждаю. «Подумаешь, — говорю я себе, — разве это оскорбление, если он пнул меня костяной ногой? Вот если бы своей собственной ногой он меня пнул, тогда другое дело, тогда это было бы оскорбление, а то ведь он пнул меня не настоящей ногой и не какой-нибудь там сосновой деревяшкой, а отличной искусственной ногой, сделанной из самой лучшей китовой кости, так что этим даже

можно гордиться». Вот как я рассуждал сам с собой и при этом все же хотел его пнуть, и никак у меня это не получалось. Ну, что ты скажешь об этом сне, Фласк?

— А что сказать? Глупый сон, вот что скажу.

— Может быть, и глупый, да только я после этого сна стал умнее. Погляди, вон он там стоит, наш старый капитан, и глядит вдаль! Так вот я понял, что лучше нашему старику не перечить и делать все, как он скажет… Кстати, что он там кричит?.. Слышишь?..

— Эй, на мачтах! — кричал Ахав. — Глядите в оба! Тут должны быть киты. Если увидите Белого Кита, то зовите меня. Слышите?

— Ну как тебе это нравится, Фласк? Белый Кит — а? Нет, тут нужно быть начеку, видать, Ахав задумал что-то неладное!

 

Глава двадцать третья

Обед в кают-компании

 

В полдень стюард Пончик, высунув из люка свою физиономию, похожую на сдобную булочку, приглашает к обеду своего верховного повелителя. Капитан Ахав, сидя в одном из вельботов, только что определил положение солнца и теперь, вооружившись карандашом, безмолвно высчитывает местонахождение судна. Вместо бумаги он использует свою костяную ногу, на ней что-то пишет, стирает и снова пишет. Ахав сидит, как сидел, занятый вычислениями, будто он и не слышал приглашения стюарда. Но вот, ухватившись за ванты, он вылезает из вельбота и удаляется в свою каюту, по пути небрежно и величественно обратившись к своему первому министру: — Мистер Старбек, обедать!

Первый министр, мистер Старбек, прислушивается к ша-гам своего короля, и только когда, по его предположениям, король уже уселся за стол, он встает, не спеша идет по палубе, важно поглядывает на стрелку компаса и, любезно пригласив к столу второго министра, спускается вниз, вслед за королем. 

Второй министр, мистер Стабб, некоторое время медлит, делает вид, что осматривает снасти, затем, для чего-то легонько подергав грота-брас и убедившись в том, что эта важная снасть цела и надежна, тоже подчиняется обычному распорядку и, бросив на ходу: «Обедать, мистер Фласк!», удаляется вслед за первым министром.

Третий министр, мистер Фласк, оставшись на шканцах один, по-видимому, чувствует большое облегчение. Он подмигивает каким-то воображаемым зрителям и, быстро сбросив башмаки, прямо над головой короля и двух первых министров начинает отплясывать какой-то отчаянно веселый, но совершенно бесшумный танец. Потом он ловко забрасывает свою шапку на верхушку бизани и, продолжая резвиться, спускается вниз, пока не доходит до двери кают- компании, где на секунду останавливается, мгновенно меняет выражение лица, и в каюту входит уже не веселый и независимый коротышка Фласк, а смиренный и ничтожный раб.

Ахав восседает во главе стола безмолвный и величе-ственный, как лев, окруженный львятами, или как седовласый отец, окруженный почтительными сыновьями. Вот старик берет нож, чтобы разрезать поставленное перед ним жаркое, и сотрапезники глядят на него молча — ни за какие блага не решатся они нарушить это благоговейное молчание. Когда же он поднимает на вилке кусок мяса, делая тем самым знак первому министру подвинуть свою тарелку, Старбек принимает выделенную ему порцию смиренно, как подаяние, и жует ее молча, даже скрипом ножа по тарелке опасаясь нарушить торжественную тишину. А между тем Ахав никому не запрещал разговаривать.

Бедняге Фласку за этим столом отведена роль младшего сына. Ему достаются худшие куски жаркого, и если бы к столу была подана курица, он получил бы от нее одни лапки.

Ах, бедный коротышка Фласк! Если кто имеет против него зуб, то пусть посмотрит, каким бессловесным дурачком сидит тот за обедом. Да и что это за обед? Являться к столу он должен последним, а уходить первым. Никакая сила не может заставить третьего помощника остаться за столом, после того как первый и второй помощники закончили трапезу. И бедный Фласк всегда вставал из-за стола полуголодный. Став офицером, он обрек себя на постоянное недоедание. С каким восхищением вспоминал он о тех кусках говядины, которые ему удавалось вылавливать в котле, когда он был простым матросом и ел в общем кубрике! «С тех пор, как возвысилось мое общественное положение, — говорил Фласк, — мир и довольство навеки покинули мой желудок. Вот вам плоды удачной карьеры! Вот она, тщета славы! Вот они, противоречия жизни!»

Ахав и три его помощника составляли, так сказать, первую смену обедающих. После того как они уходили, стюард смахивал со скатерти крошки и приглашал вторую смену — гарпунщиков.

В отличие от своих командиров, жующих и глотающих с величественным безмолвием, гарпунщики — народ лихой и отчаянный — ели весело и шумно, а жевали, чавкали, хрустели костями и отрыгивали пищу так громко, что было слышно даже за дверью. Они-то уж не встанут из-за стола, пока не наедятся до отвала! А у Квикега и Тэштиго был такой аппетит, что они требовали от Пончика, чтобы тот тащил им куски солонины покрупнее, величиной, эдак, с половину бычьей туши. И если он поворачивался недостаточно быстро, то Тэштиго запускал ему в спину вилку, вроде того, как он запускал гарпун в кашалота. А однажды, резвясь и дурачась после сытного обеда, великан Дэггу, схватив стюарда в охапку, уложил его под хлеборезку, а Тэштиго в это время громовым голосом потребовал, чтобы Пончика поскорее разделали и подали к столу, потому что ему, Тэштиго, очень хочется обглодать его косточки. Словом, жизнь цивилизованного стюарда, вынужденного прислуживать диким людоедам, была вовсе не сладкой. И не салфетку ему следовало бы повесить на руку, а щит.

К счастью, эти дикари появлялись в кают-компании только во время трапез. Хотя в китобойном флоте и считается, что эта каюта принадлежит всем офицерам, но Ахав, как, впрочем, и все остальные американские капитаны-китоловы, придерживался в этом вопросе иного мнения. Он считал, что каюта принадлежит только ему, а помощники и гарпунщики сюда допускаются лишь благодаря его, капитана, любезности. Так что жили помощники и гарпунщики, по существу, не в каюте, а вне ее, и, надо сказать, проигрывали от этого не так уж много, ибо она имела весьма мало общего с тем, что мы привыкли называть кают-компанией. Обстановка в ней была отнюдь не компанейская, а

скорее наоборот, потому что Ахав был не тем человеком, чтобы проводить время в компании других. Хотя он и жил среди людей, но был похож на старого медведя, который с наступлением осени спешит забиться в свою унылую берлогу.

 

Глава двадцать четвертая

Дозорный на мачте

 

С восхода и до заката солнца на мачтах всех американских китобойцев каждые два часа сменяют друг друга дозорные. Их выставляют сразу же, как только судно выходит из гавани; если же, после трех-четырех лет плавания, возвращаясь на родину, корабль заполнил добычей не все трюмы и бочки, то, в надежде добыть еще хотя бы одного кита, дозорные остаются на своих постах до тех пор, пока корабль не войдет в гавань. Таким образом, сложив все те часы, которые китобой проводит на верхушке мачты, мы убедимся, что эти часы в своей совокупности составляют несколько месяцев.

Я не могу, к сожалению, сказать, что место, где китобою приходится проводить так много времени, имеет какие- либо удобства или что-нибудь, похожее на уют. Дозорному приходится стоять на двух тонких параллельных брусьях, которые прикреплены к верхушке грот-мачты, а если иметь в виду, что при этом волны швыряют корабль из стороны в сторону, то надо признаться, что здесь не уютнее, чем на рогах у разъяренного быка.

И все-таки стоять на мачте в хорошую погоду в тропических широтах — это такое удовольствие, которое стоит всех невзгод. Особенно, если ты человек мечтательный. Стоишь себе один, возвышаясь над качающейся палубой, словно шагаешь по океанскому простору на гигантских ходулях. Кругом — величественная стихия, наверху — безмятежное южное небо; все дышит покоем и настраивает на беззаботность. О чем заботиться там, где нет ни газет, ни новостей, ни семьи? Даже не думаешь о том, что сегодня на обед, потому что неизменное меню уже составлено на

несколько лет вперед и все припасы для него надежно упрятаны в трюмы.

Обычно, когда наступала моя очередь быть дозорным, я не спеша карабкался по вантам навстречу Квикегу или кому-нибудь другому, спускавшемуся вниз, чтобы уступить мне свое место на верхушке мачты; мы оба останавливались на марсе поболтать, потом оба продолжали свой путь — один вниз, другой — наверх; потом, присев на мар- са-рей, я оглядывал все свое громадное водное хозяйство и только после этого неторопливо добирался до верхушки.

Должен признаться, что дозорным я был неважным. Разве мог я, забравшись на такую высоту, где рождались и мысли, соответствующие этой высоте и обнимающие собой всю вселенную, разве мог я на такой высоте помнить главную заповедь дозорного? А заповедь эта гласит: «Не зевай, смотри в оба и обо всем, что заметишь, кричи вниз»!

Я должен по-дружески предупредить вас, владельцы китобойных судов: если к вам придет наниматься бледный юноша с высоким лбом и мечтательными глазами, не берите его в команду, он слишком склонен погружаться в размышления. Такой мечтатель может проторчать на мачте хоть всю жизнь, но это не принесет вам никакой прибыли. Не зря ведь один гарпунщик сказал однажды такому вот юному философу:

— Эй ты, обезьянка! Мы больше года уже плаваем, а ты еще не заметил ни одного кита. Что-то, когда ты стоишь на мачте, киты нам попадаются реже, чем зубы у курицы!

Может быть, и правда, киты не попадались на пути корабля, когда этот юноша был дозорным, а может быть, целые стада китов проплывали мимо, только зачарованный ритмичным покачиванием мачты и своими мыслями, которые в том же медлительном ритме сменяют одна другую, этот одинокий мечтатель погружался в необъятную бездну своей души, и далекий плавник, мелькнувший в океане, как и все другое, мимо чего скользит взор, представлялись ему каким-то неясным воплощением его грез, растворяющихся во времени и пространстве.

Но горе тебе, если погруженный в эти поэтические грезы, ты забудешься и передвинешь ногу или разожмешь руку, сжимающую тонкий поручень! В тот же миг ты с ужасом вернешься к действительности; и может случиться, что

в этот прекрасный солнечный день, когда так прозрачен воздух и ласковы волны, ты сорвешься с мачты и с ужасным коротким криком полетишь вниз головой в морскую пучину и навсегда скроешься в ее синеве. Помните об этом, о юные мечтатели!

 

Глава двадцать пятая

Золотая монета

 

Через несколько дней после истории с трубкой, как-то после завтрака Ахав поднялся из каюты на палубу. В это время дня он, подобно большинству других капитанов, имел обыкновение прогуливаться на шканцах точно также, как сухопутные братья моряков имеют обыкновение после завтрака прогуливаться в саду.

Костяная поступь громко раздавалась по всему судну, и однообразный маршрут капитана от грот-мачты до нактоуза и обратно был отмечен на палубе маленькими выбоинами, которые оставлял после себя каждый его шаг. И, как шаги его оставляли следы на палубе, так и одинокая, неутомимая мысль оставляла следы на его лбу, искореженном мрачными морщинами. В это утро морщины его были глубже, чем обычно, и глубже, чем всегда, вонзался в палубу его костяной каблук; неотступная тяжкая мысль, владевшая им безраздельно, казалось, шагает вместе с ним по шканцам от грот-мачты до нактоуза и обратно.

— Ты заметил, Фласк? — прошептал Стабб. — Цыпленок уже стучится в скорлупу. Скоро вылупится.

Так прошел день: Ахав ненадолго уходил в свою каюту, но почти сразу же снова появлялся на палубе, и все шагал по ней и шагал, все с той же исступленной неподвижностью во взгляде.

Когда спустились сумерки, он остановился у борта, вставил костяную ногу в опорное отверстие, ухватился за ванту и приказал Старбеку собрать всю команду.

— Сэр? — недоуменно произнес Старбек, услышав приказ, который отдается на корабле лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах. 

— Всех на ют! — повторил Ахав и крикнул вверх: — Эй, мачтовые! Быстро — вниз!

Все собрались на шканцах, со страхом и удивлением глядя на Ахава, мрачного, как небо перед бурей, а он, взглянув на людей, шагнул вперед и возобновил свою угрюмую прогулку по палубе, словно перед ним не было ни души. Опустив голову, нахлобучив шляпу, он шагал и шагал, не слыша удивленного шепота матросов, но вдруг остановился и неистово выкрикнул:

— Люди! Что вы делаете, когда замечаете кита?

— Подаем голос! — хором откликнулись матросские глотки.

— Отлично! — восторженно воскликнул Ахав, словно радуясь дикому воодушевлению, которое вызвал у матросов его неожиданный вопрос. — А что вы делаете потом?

— Спускаем вельботы и идем в погоню!

— И под какую песню гребете?

— «Убитый кит или разбитый вельбот!»

Странное, яростное одобрение разгоралось во взгляде капитана при каждом ответе, а матросы с недоумением переглядывались, не понимая, почему от таких праздных, казалось бы, вопросов в них тоже разгорается какая-то свирепая радость. Внезапно повернувшись и крепко, почти судорожно ухватившись за ванту, Ахав сказал:

— Вы, мачтовые, уже слышали от меня приказание по поводу Белого Кита. Теперь я обращаюсь ко всем: ищите его!.. Видите эту золотую монету? — Он поднял кверху испанский дублон, сверкающий в солнечных лучах. — Цена ей шестнадцать долларов. Разглядите ее получше. Мистер Старбек, подайте мне молоток.

Пока Старбек ходил за молотком, Ахав тщательно тер золотой диск полой своего сюртука, словно желая, чтобы золото сверкало еще ярче. Взяв у Старбека молоток и держа его высоко поднятой рукой, а другой рукой подняв монету, он шагнул к грот-мачте и торжественно заявил:

— Тот из вас, кто первым увидит кита с белой головой, морщинами на лбу и свернутой челюстью, тот, кто первым увидит белоголового кита с тремя ранами у хвоста по правому борту, тот, кто первым крикнет, что видит Белого Кита, тот получит этот золотой!

— Ура!.. Ура!.. — кричали матросы, размахивая зюйдвестками, пока Ахав прибивал монету к мачте.

— Итак, помните о Белом Ките! — воскликнул Ахав и бросил на палубу молоток. — Навострите глаза, братцы! Вглядывайтесь в воду, ищите в ней белое пятно, и если заметите хоть белую точку, подавайте голос.

С особенным интересом прислушивались к словам капитана гарпунщики, а при упоминании о свернутой челюсти и морщинистом лбе, каждый из них вздрогнул, как будто вспомнил что-то страшное из своего прошлого.

— Капитан Ахав, — спросил Тэштиго, — не тот ли это белый кит, которого называют Моби Дик?

— Моби Дик? — воскликнул Ахав. — Так ты знаешь Белого Кита, Тэш?

— Он еще так странно взмахивает хвостом, когда уходит под воду, да, сэр? — медленно проговорил Тэштиго.

— И фонтан у него тоже не такой, как у других китов, так ведь, капитан? — спросил Дэггу. — Он какой-то особенно раскидистый и очень недолгий, верно?

— Ив ней гарпун! — закричал Квикег. — Одна гарпун, два, три… много-много гарпун и все вот так… крутить, крутить… — и он принялся вращать рукой, будто откупоривая бутылку.

— Как штопор! — радостно подсказал ему Ахав. — Да, Квикег, все гарпуны, застрявшие в нем, перекручены и согнуты; ты прав, Дэггу, фонтан у него похож на сноп пшеницы; верно, Тэштиго, он взмахивает хвостом, будто это кливер, сорванный шквалом. Смерть и дьявол! Это Моби Дик! Моби Дик! Моби Дик!

— Капитан Ахав, — проговорил Старбек, который все это время внимательно приглядывался к нему с возрастающим недоумением и вдруг как бы догадался, в чем дело. — Я тоже слышал о Моби Дике, не тот ли это Моби Дик, который оставил тебя без ноги?

— Кто рассказал тебе об этом? — спросил Ахав, но не стал ждать ответа и добавил: — Да, Старбек, да, друзья мои, это Моби Дик сломал мою мачту, это Моби Дик поставил меня на безжизненный обрубок, да, да, это он, Моби Дик, — и будто звериный стон вдруг вырвался из его груди: — Да, это он, этот самый дьявольский кит срезал мою палубу и навеки сделал меня жалким калекой. — Он простер руку к небу и выкрикнул неистовые проклятия: — Да, да! И я буду искать его и за мысом Доброй Надежды, и за мысом Горн, и за Норвежским Мальштремом, и в пламени погибели, и не будет мне покоя ни днем ни ночью, пока я его не настигну! Вот для чего нанялись вы на этот корабль, люди! Чтобы в обоих полушариях преследовать Белого Кита, чтобы гнаться за ним до тех пор, пока он не выпустит в воздух свой последний, черный от крови, фонтан и пока на волнах не закачается его белая туша! Что вы ответите мне, люди? Готовы ли заключить со мной договор? С виду вы не похожи на трусов.

— Готовы! Готовы! — закричали гарпунщики и матросы, обступив своего отчаянного капитана. — Уж мы его разыщем! Уж мы наточим свои остроги, он не уйдет от нас, этот Моби Дик!

— Благослови вас бог! — не то всхлипнул, не то выкрикнул капитан. — Благослови вас бог, люди! Эй, стюард! Неси бочонок рому!.. Но что с тобой, Старбек? Или ты не решаешься пуститься вслед за Моби Диком? Уж не боишься ли ты его?

— Я не боюсь ни Белого Кита, ни черной смерти, капитан, — ответил Старбек. — Но я служу на этом судне для того, чтобы бить китов, а не мстить за своего командира. Сколько бочек наполнит нам твоя месть, если-она и удастся тебе, капитан? Сколько дадут за нее на нантакетском рынке?

— На нантакетском рынке! Ох-хо! Подойди-ка поближе, Старбек; ты низко метишь, мой друг. Думаешь, деньгами можно измерить удачу? Так вот что я тебе скажу: пусть торгаши набьют «Пекод» хоть чистым золотом, все равно, все равно, говорю я тебе, мое богатство будет не в трюме, а здесь, здесь, смотри! — Так говорил Ахав, ударяя себя в грудь.

— Но как можно мстить бессловесной твари! Твари, которая ранила тебя, подчиняясь слепому инстинкту? Ведь это безумие!

— Низко метишь, Старбек, говорю я тебе, — повторил Ахав. — Все, что мы видим, это лишь маски, но сквозь каждую маску, во всех делах и событиях можно разглядеть истинную суть. Так вот, ты видишь в Белом Ките только бессловесную тварь, я же вижу в нем жестокую силу, воодушевленную неистощимой злобой. И эту злобную силу, эту непостижимую злобу я ненавижу больше всего на свете; и мне безразлично, кто он такой, этот Белый Кит, орудие ли он чьего-либо неведомого замысла или сам он источник зла, но я обрушу на него всю свою ненависть, потому что он для меня как стена, а я перед ним как заключенный, и мне не вырваться на свободу, пока я не разрушу стену своей тюрьмы. И ты не гляди на меня так, Старбек! Взгляд тупицы нестерпимее очей дьявола. Но вот ты бледнеешь и готов ринуться на меня с кулаками. Мой жар раскалил в тебе гнев, Старбек, это хорошо. И ты не сердись на меня, потому что сказанное сгоряча — не в счет. Ты лучше погляди на гарпунщиков, как в них пылает страсть, ты погляди на этих диких леопардов, жаждущих сразиться с Моби Диком! Ты лучше погляди на матросов, разве они не заодно с Ахавом? Взгляни на Стабба, на того чилийца, все, все единодушны. Нет, Старбек! Не устоять одинокому деревцу против такой бури. Да и о чем тут речь? Добыть кита — подумаешь, какое это дело для Старбека. Не отступит же первый гарпун Нантакета, когда каждый матрос уже схватился за оселок? А?.. Ну вот, я уж вижу, что тобой овладело смущение, что общий вал подхватил и тебя. Что же ты молчишь? А впрочем, твое молчание говорит за тебя. — В сторону: — Пламя исходит из моих расширенных ноздрей. И он вдохнул уже его. И теперь он не станет перечить мне.

— Господи, спаси меня, — еле слышно шепчет Старбек. — Спаси нас всех, господи!

Но торжествующий свою победу Ахав не слышал ни смиренной мольбы Старбека, ни тихого смеха, донесшегося из трюма, ни зловещего гудения ветра в снастях, он не видел, как вдруг заполоскались и захлопали по мачтам обвисшие паруса, словно у «Пекода» опустились руки в предчувствии недоброго. Прошло мгновение, и снова зажглись упорством глаза Старбека, замер тихий смех в трюме, подул ветер и надулись паруса, и вот уже корабль, как и прежде, гордо врезаясь в волны, плывет вперед. О, предостережения и знаки! Отчего вы так спешите исчезнуть?

— Вот и ром! — воскликнул капитан Ахав и, приняв из рук стюарда полный ковш, приказал гарпунщикам взять гарпуны. Гарпунщики со своим оружием встали против него, трое помощников с острогами встали рядом с ними, матросы окружили их. Ахав посмотрел в глаза каждому, и в ответ его взгляду во всех глазах зажигался дикий огонь.

 

— Пей и передавай дальше! — сказал Ахав, протягивая

ковш стоящему поблизости матросу. — Пусть пьют все. По кругу, по кругу! Отхлебывай, да поживей передавай другому. Отличный ром. Он жжет, как копыто дьявола! Все идет хорошо. Пей, пей! Дьявольская влага уже выглядывает змеями из ваших глаз! Великолепно! Уж видно дно! Давай сюда ковш — наполним его снова. Стюард! Наполни ковш! Слушайте теперь, мои храбрецы! Я собрал вас здесь, вокруг себя; вы, помощники со своими острогами, стойте здесь, а гарпунщики с гарпунами пусть стоят там, а матросы пусть окружат нас кольцом… Вот так! А ковш уж опять полон. Давай его сюда, стюард!.. Скрестите передо мной свои остроги, помощники! Дайте мне коснуться их, — с этими словами он вытянул руку, обхватил все три сверкающие остроги в месте их пересечения и резко рванул к себе, переводя свой огненный взгляд со Старбека на Стабба и со Стабба на Фласка, словно пытаясь усилием своей воли перелить в них часть исполинской силы, накопленной его неистовым духом. Но они не выдержали его яростного взгляда: Фласк и Стабб отвернулись, Старбек опустил глаза.

— Ну что ж, — сказал Ахав, — может быть, так лучше. Может быть, если бы я сумел передать вам свою страсть, то сам остался бы ни с чем, а вас она поразила бы насмерть… Так вот, друзья мои! Я назначаю вас виночерпиями трех моих братьев-язычников, вот этих знатнейших

и благороднейших господ, моих доблестных гарпунщиков, — и он обратился к гарпунщикам: — Отделите наконечники от древков!

Трое гарпунщиков молча исполнили приказ и теперь стояли перед капитаном, вознеся к небу острые трехфутовые лезвия своих гарпунов.

— Переверните их остриями вниз, раструбами вверх. Вот так. Отличные кубки… Теперь пусть приблизятся виночерпии и возьмут у вас кубки — я наполню их. — И медленно переходя от одного к другому, Ахав до краев наполнил огненной влагой раструбы гарпунов. — А теперь, помощники, передайте гарпунщикам эти чаши дружбы. Вот так. Пейте, гарпунщики, вы все теперь связаны нерасторжимым союзом. Пейте до дна, гарпунщики, вы, чье место на грозном носу вельбота, пейте до дна и клянитесь: смерть Моби Дику! Пусть небо покарает нас, если мы не настигнем Моби Дика и не предадим его смерти!

И с громкими проклятиями Белому Киту стальные чаши были разом опрокинуты в глотки.

 

Глава двадцать шестая

На закате

 

 

(Напитан Ахав сидит в каюте, смотрит в кормовой иллюминатор)

 

Белый след тянется за кормой. Грозные валы вздымаются, чтобы поглотить его. А там, вдали, на горизонте, золотой шар ныряет в синеву океана. Солнце с высоты опускается вниз, а моя душа устремляется все выше. Было время, когда и я любовался закатом, а теперь не то, теперь я разучился радоваться… Ну что ж, воодушевить команду было не так уж трудно. Я думал, что найдется хоть один упрямец. Но они воспламенились передо мной, как порох от спички. Да, но, воспламенив порох, спичка сгорает. И все-таки я сделал, что хотел, и доведу дело до конца. Они считают меня сумасшедшим — так сказал Старбек. Но я не сумасшедший, я безумец! Я само обезумевшее безумие. Заглянуть в свою душу — уже одно это было дерзким безумием. Мне предсказали, 

что я буду изувечен, и я действительно лишился ноги. Теперь же я предсказываю увечье тому, кто изувечил меня, и сам исполню свое предсказание.

 

Глава двадцать седьмая

В сумерки

 

 

(Старбен стоит, прислонившись к грот-мачте)

 

Моя воля сломлена, и кем? Безумцем. В единоборстве с ним отступил мой рассудок. Теперь я связан с ним навсегда, я на буксире у него, и мне нечем перерубить канат. Ужасный старик! Он повлечет меня к своей нечестивой гибели, а я, зная это, буду следовать за ним; протестуя в душе — буду подчиняться; ненавидя — буду жалеть его… А ведь еще не поздно, еще все можно изменить. Иссякла моя сила. У меня больше нет своей воли, он отнял ее. (С бана доносятся хохот, брань, песни).

Господи! Как она беснуется, эта банда мерзавцев! Какое веселье царит там, на носу, и какая тишина здесь, на корме. Наверное, и вся жизнь такова: с ликованием и весельем разрезает волны нос корабля, и там не хотят думать, что на корме царит уныние и мрак…

 

Глава двадцать восьмая

Поздний вечер

 

 

(Стабб на фон-мачте подтягивает брас)

 

Ха-ха-ха! Дело ясное. Я обдумал его вдоль и поперек — и вот мое мнение: ха-ха-ха-ха! Это самый верный ответ на всякий вопрос и са-мое верное решение обо всем, что непонятно. Ха-ха-ха-ха! И будь, что будет, а я пойду навстречу всему со смехом. Ха-ха-ха-ха!.. Это кто там зовет меня? Это вы, мистер Старбек? Сейчас, сэр, вот только подтяну брас, и все… Ха-ха-ха-ха!

 

Глава двадцать девятая

Полночь

 

 

(На бане пьяные матросы и гарпунщики. Одни стоят, другие сидят и лежат. И все поют хором).

 

Голос Старбека: Эй, на баке! Пробить восемь склянок!

Матрос из Нантакета: Слышите, вы! Восемь склянок. А ну-ка, черномазый Пип, пробей в свой колокол, а я пойду подыму подвахтенных. У меня такая глотка, что мертвый проснется.

Маленький негритенок Пип отбивает восемь склянок.

Матрос из Нантакета (кричит в люк): Первая вахта! Подымайтесь, черти!

Матрос из Голландии: Так ты их и разбудишь! Этот ром глушит наповал. Ори громче.

Матрос из Франции: Давайте, братцы, прежде чем швартоваться к койкам, спляшем-ка джигу! Согласны? Вот и новая вахта поднялась. Эй, Пип, чертенок, тащи свой тамбурин!

Пип: Да я не знаю, где он; мне бы поспать.

Матрос из Франции: Не найдешь тамбурина, так будешь играть на своем брюхе. Плясать! Плясать! А ну, веселей!

Матрос из Исландии: Мне бы под ноги лед, а не доски!

Матрос из Сицилии: А мне бы лужайку и девушек!

Матрос с Азорских островов (он принес тамбурин Пипа): Держи, чертенок! Давай веселей! Пляши, ребята!

Одни пляшут под тамбурин Пипа, другие спят среди снастей. Ветер разыгрывается. Волны все выше. Палуба раскачивается все сильнее.

Матрос с Азорских островов: Давай веселее, Пип! Бей, бей, колоти, чертенок, не жалей бубенцов!

Пип: Я и так их не жалею, вот еще один отлетел!

Матрос из Китая: Тогда стучи зубами, хлопай ушами, но чтоб было весело, Пип!

Тэштиго (покуривает трубку): И это белые называют весельем?

Старый матрос с острова Мэн: Вот как весело они пляшут, а ведь не думают, что у них под ногами. А под ногами-то — бездонная могила. Как подумаешь, сколько там скелетов и черепов среди подводных водорослей! Ну что ж, видно, вся жизнь — это бал над могилой. Пляшите, пляшите, сынки, пока молоды!

Ветер все больше усиливается, начинается шторм. Все утомлены пляской, останавливаются, отдыхают.

Матрос из Нантакета: Нелегкая работа, что и говорить. Дай-ка покурить, Тэштиго.

Матрос из Индии: Сейчас нам, братцы, прикажут убирать паруса.

Матрос с острова Мальта: Да, теперь вместо нас пляшут волны! Здорово откалывают!

Матрос из Португалии: Как бьют они о борт! Готовься, ребята! Сейчас будем брать рифы. Настоящая схватка еще впереди.

Матрос из Дании: Ничего! Наше старое корыто знай себе поскрипывает, а пока оно скрипит — все в порядке.

Матрос с острова Мэн: А мачты-то как дрожат!.. Эй, рулевой, крепче держи руль! В такую погоду не один корабль пойдет ко дну! А кругом черно, как в гробу.

Дэггу: Кто боится черноты, тот пусть меня боится. Я — сама чернота.

Матрос из Испании: Опять он хвастается своей силой. (Приближается к Дэггу). Это ты верно сказал: твоя раса — черное пятно на человеческом роде.

Дэггу: Хочешь меня обидеть?

Матрос из Сант-Яго: Испанец с ума сошел, все еще пьян, наверное…

Матрос из Нантакета: Вон молния сверкнула.

Матрос из Испании: Это не молния, это Деггу оскалил зубы.

Дэггу (свирепея). А ты сейчас подавишься своими зубами, белая образина! (бросается на испанца).

Матрос из Испании: Вот когда я всажу в тебя нож, черная громадина!

Все: Дерутся! Дерутся!

Матрос из Ирландии: Бей его, испанец!.. Ударь его, Дэггу! Так его! Ура! Вот это драка!

Матрос из Англии: Отберите у него нож!.. Отдавай нож!

 

Голос Старбека со шканцев: Марсовые к вантам! Убрать брамсели и бом-брамсели! Взять рифы у марселей.

Все: Держись! Шквал идет! Пошевеливайтесь, мальчики!

Пип (в страхе забился под шпиль): Мальчики! Господи, спаси от таких мальчиков! Ой, какой грохот! Кажется, лопнул кливер-леер!

Опять! Прячься, прячься, Пип, это спускают бом-брам-реи.

Ой, как мне страшно, страшнее, чем одному в лесу во время бури. Ну и шквал! А они ничего не боятся, эти люди. Они сами пострашнее, чем любой шквал! Белые люди! Белая пена! Белый Кит! Ой, меня всего трясет, как мой тамбурин.

Этот старый дьявол поклялся, что убьет Белого Кита, и все с ним заодно. О громадный белый бог, который живет где-то там, за этими грозными тучами, пожалей маленького черного мальчика! Ему страшно здесь внизу, он боится этой бури, он боится этих людей! Спаси меня, белый бог!

 

Глава тридцатая

Моби Дик

 

Я, Измаил, был в этой команде. Мои крики вливались в общий хор, моя клятва скрепила общую клятву; и я орал громче других, потому что в душе моей был страх. Таинственное, необъяснимое чувство сроднило меня с Ахавом, и его неугасимый огонь стал моим огнем. Вот рассказ о Белом Ките, о злобном чудовище, которого мы все поклялись уничтожить, чего бы это нам ни стоило.

Много лет назад в отдаленных морях, посещаемых только охотниками на кашалотов, стал появляться одинокий белый кит. Далеко не все китоловы знали о его существовании; видели его лишь немногие, а число таких, кто пускался за ним в погоню и вступал с ним в бой, было и вовсе ничтожно. Необычайная длительность китобойных рейсов, разбросанность китобойных судов по всей водной поверхности нашей планеты, безлюдные широты, по которым бродят они в поисках добычи, иногда по целому году не встречая других судов и не слыша никаких новостей, — все это затрудняло распространение среди китобоев достоверных сведений о Моби Дике. И все-таки каждый раз, когда какой-нибудь капитан сообщал, что встретился с кашалотом невероятной величины и редкостной злобы, который, нанеся судну серьезные повреждения, сам ускользнул невредимым, — всякий раз находились люди, считавшие вполне вероятным, что кашалот этот никто иной, как Моби Дик. Однако нередко, преследуя кашалота и подвергаясь коварному, жестокому и злобному нападению гигантского животного, китобои не догадывались, что встретили Моби Дика, а ужас, который пришлось им испытать, считали обычным в китобойном промысле.

Те же, кто, прослышав уже о Моби Дике, замечал в волнах его белую тушу, поначалу пускались за ним так же бесстрашно, как и за любым другим кашалотом, но преследование неизменно оканчивалось катастрофой — не только сломанными и вывихнутыми руками и ногами, но и бедствиями более значительными и страшными.

Многочисленность поражений постепенно все увеличи- 

вала ужас перед Моби Диком. К тому же всякие приключения, случившиеся на море, еще в большей степени, чем приключения, совершившиеся на суше, распускаются пышным цветом самых невероятных подробностей. И насколько море превосходит в этом отношении сушу, настолько китобои превосходят в невежестве и суевериях других моряков.

Поэтому не удивительно, что слухи о Белом Ките, пере-брасываясь с корабля на корабль и с моря на море, стано-вились все более страшными и фантастическими, обрастая туманными намеками на то, что это чудовище порождено сверхъестественными силами и, быть может, даже в образе Моби Дика появляется сам дьявол. Так что постепенно Моби Дик стал внушать китоловам такой панический страх, что большинство желало избежать встречи с ним. Однако немало китобоев были достаточно отважны, чтобы, увидев белое чудовище, не уклоняться от боя. Но были и такие, кто, несмотря на все легенды и суеверные слухи, искали встречи с Моби Диком и были готовы преследовать его, чтобы померяться с ним силой.

Одним из самых нелепых предположений, высказываемых относительно Белого Кита, было дикое утверждение, что он вездесущ и что его одновременно можно встретить под разными широтами. Конечно, наивно верить этой басне, но все же, быть может, в ней отразилась действительно существующая тайна подводных течений, в наше время еще до конца не изученных. Некоторые, например, утверждают, что на очень большой глубине существуют весьма быстрые течения, благодаря которым киту удается с фантастической скоростью переместиться в какое-нибудь крайне отдаленное место. Во всяком случае, от американских и английских китобоев можно услышать немало рассказов о том, как в северной части Тихого океана им случалось забивать китов, в чьих телах находили наконечники гарпунов, запущенных у берегов Гренландии, причем между этими событиями иногда проходило всего несколько дней.

Наслышавшись о многократных отчаянных схватках, из которых Белый Кит неизменно выходил живым, многие китобои пошли в своих суевериях еще дальше и объявили Моби Дика не только вездесущим, но и бессмертным, уверяя, что можно усеять его бока целыми рощами гарпунов и он все равно уйдет целым и невредимым, а если когда-нибудь и выпустит фонтан крови, так это будет всего лишь дьявольской уловкой, и через день среди океанских вод, за сотни миль от места схватки, китобои снова увидят над его белой тушей прозрачный столб воды.

Но даже и помимо сверхъестественных домыслов, в действительном облике этого кита, в его неповторимых при-знаках, оставалось еще достаточно мощи, чтобы поразить человеческое воображение. От других кашалотов его отли-чали не только громадные размеры, но и необыкновенный, белоснежный, изрезанный морщинами лоб и высокий белый горб, по которым его мог узнать каждый, кто хоть раз видел его прежде.

Все его тело было покрыто светлыми пятнами, полосами и прожилками, будто обернуто в обрывки савана, и когда в жаркий полдень он скользил по темно-синим волнам, оставляя в кильватере молочный пенный след, искрящийся на солнце, это было зрелище, достойное славы Белого Кита.

Не редкостные его размеры, не удивительный цвет и даже не искривленная хищная челюсть внушали особенный ужас, а беспримерная коварная злоба, которую он проявлял в схватках. Самыми страшными были его вероломные отступления.

Со всеми очевидными признаками тревоги пустившись в бегство от торжествующих преследователей, он, как рас-сказывали, мог внезапно повернуться и, бросившись на вельбот, разнести его в щепы.

Погоня за ним не раз приводила к гибели китобоев, и при этом каждый раз Белый Кит действовал с такой дьявольской хитростью, что ни одно свершенное им убийство или увечье невозможно было объяснить инстинктом самозащиты неразумного существа.

Нетрудно представить себе, в какую ярость погружались его отчаянные преследователи, когда, несмотря на всю их отвагу и все мастерство, они после каждой схватки с этим белым дьяволом, раненые, истерзанные, захлебывались в воде среди обломков своих вельботов.

Один капитан, увидев вокруг себя щепки, оставшиеся от трех его вельботов, и множество воронок, увлекающих в бездну доски, весла и раненых людей, схватил с кормы разбитой шлюпки такелажный нож и, ослепленный гневом, кинулся на кита, пытаясь простым шестидюймовым лезвием достичь злобного сердца в глубине исполинской туши. Этим капитаном был Ахав. И вот тогда-то внезапным движением серповидной челюсти Моби Дик скосил у Ахава ногу, точно косарь травинку на лугу.

Нет причин сомневаться в том, что именно с этого рокового дня стала расти в Ахаве безумная ненависть к Моби Дику. Она все больше и больше стискивала его душу, и ему уже казалось, что Моби Дик — не только виновник его физических страданий, но и причина его душевных мук. Белый Кит стал для Ахава воплощением всех сил зла, которые от сотворения мира терзают человечество, всего того, что есть в жизни дурного, коварного, отвратительного. Все это слилось в бредовых видениях Ахава с обликом Белого Кита, а приобретя обличье, стало доступно для преследования и мести; и искалеченный, полубезумный человек восстал против этого воплощения зла и несправедливости и обрушил на его белый горб всю ярость своего раскаленного сердца.

Не думаю, чтобы эта навязчивая идея впервые пришла к нему в момент получения увечья. Тогда, бросившись с ножом на чудовище, он только поддался внезапно вспыхнувшей в нем страсти, и когда кит жестоко рассек его, навряд ли чувствовал что-нибудь, кроме мучительной боли. Но потом, возвращаясь домой, он много месяцев метался на койке в своей каюте, один на один со своим страданием; и вот тогда, наверное, его растерзанное тело и израненная душа, соединившись воедино, породили безумие. Тогда-то и стал он временами впадать в буйное помешательство: при этом, даже искалеченный и немощный, он проявлял столько силы, удесятеренной исступленным бредом, что помощники были вынуждены привязывать его к койке. Так в смирительной рубашке и качался он на своей койке, послушный отчаянным взмахам океанских волн.

Когда корабль пересек тропики, бред, казалось, покинул Ахава, оставшись вместе со штормами за мысом Горн. Иногда Ахав выходил из своей темной берлоги на солнечный свет, выходил с бледным, но спокойным лицом и отдавал вполне разумные приказания; и помощники благодарили бога, что безумие покинуло капитана. Они не знали, что человеческое безумие коварно, что помешательство Ахава не прошло, оно только отступило в более сокровенные глубины его души, где не потерялась ни одна крупица его безумия, но также не потерялась и ни одна капля его ума.

Могучий разум, который прежде служил Ахаву, теперь стал служить его безумию. Можно сказать, если только уместно здесь такое сравнение, что помешательство взяло штурмом его здравый ум и направило его на свою безумную цель.

В глубине души Ахав догадывался, что хотя все его поступки разумны, но цель и побуждения безумны; но, догадываясь об этом, он не мог ничего с собой поделать. По-видимому, сознавая себя душевно больным, Ахав скрывал это от других и, ступив наконец своей костяной ногой на твердую землю, произвел в Нантакете впечатление человека, глубоко потрясенного постйгшим его несчастьем, — и только.

Тем же, то есть постигшим его несчастьем, объясняла молва и приступы дикой ярости, иногда находившие на него, и мрачную его угрюмость, и морщины, избороздившие его лоб, так что никому даже и в голову не приходило, что он просто безумец, которому нельзя доверить управление кораблем. Наоборот, многие полагали, что теперь, после увечья, нанесенного ему китом, опаленный жаждой мести, он более, чем когда-либо прежде, пригоден для такого неистового и кровавого промысла, как охота на китов. А сам Ахав за семью замками упрятал в душе свою безумную тайну и никому не открыл, что на этот раз уходит в плавание на «Пекоде» не за добычей, а с одной-единственной целью — настичь и уничтожить Белого Кита.

Таков он, этот седой безумный старик, по всему свету гоняющийся за китом во главе шайки подонков, бродяг и дикарей. И экипаж, и офицеры как будто специально были подобраны судьбой, чтобы помочь маньяку осуществить свой бредовый замысел. Но как случилось, что все они с готовностью откликнулись на призыв Ахава, какая дьявольская магия завладела их душами? — объяснить этого я не могу. 

Что касается меня лично, то какой челн устоит на месте, если его потянет за собой на буксире могучий корабль?

Я отдался на волю пространства и времени и вместе с другими страстно желал разыскать Моби Дика, чтобы уни-чтожить это злобное и коварное чудовище.

 

Глава тридцать первая

Слышишь?

 

— Прислушайся, Кабако! Слышишь?..

Ночь. Луна. Матросы стоят цепочкой от одной из бочек с пресной водой до пустого бачка у гакаборта. Из рук в руки они передают ведра, наполняя бачок. Тишина. Только изредка звякнет ведро или всплеснет парусина. И снова тишина.

Матрос Арчи стоит в цепочке возле кормового люка.

— Слышишь, Кабако? — шепчет он своему соседу. — Слышишь шум?

— Ничего не слышу. Держи ведро!

— Подожди… Опять… Неужели не слышишь?.. Там, в трюме… Как будто кашель… вот, слышишь?

— Какой к черту кашель! Давай-ка пустое ведро.

— Опять. Прислушайся! Вроде кто-то храпит и воро-чается во сне.

— Это сухари ворочаются у тебя в брюхе, те сухари, что ты слопал за ужином. Только и всего. Эй, не зевай — держи ведро!

— Говори, что хочешь, да только слух у меня отличный.

— Известное дело. Ведь ты как-то за пятьдесят миль от дома услышал, как твоя старуха гремит посудой — или это был не ты?

— Смейся, смейся! Еще увидишь, чем это обернется. Говорю тебе, Кабако, что в трюме кто-то прячется. И сдается мне, что старик об этом знает. На днях я слышал, как Стабб говорил Фласку, будто чует что-то неладное…

— Хватит болтать без толку. Держи ведро!

 

Глава тридцать вторая

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: