Ужин Стабба и проповедь кока

 

Своего кита Стабб убил довольно далеко от корабля. Был штиль; впрягшись цугом, три вельбота медленно потащили добычу к «Пекоду». И вот несколько часов мы, восемнадцать мужчин, своими тридцатью шестью руками и ста восемьюдесятью пальцами, медленно, с тяжким усилием волочили тяжелую тушу по морю, а она, казалось, вовсе не двигалась, так была огромна и тяжела. На великом канале Хэнь-Хо, или как там его называют, четверо или пятеро китайцев тянут бечевой тяжело груженную джонку со скоростью мили в час, а мы свою гигантскую баржу тащили втрое медленнее, словно она была доверху загружена свинцовыми чушками.

Стемнело, но фонари на грот-мачте «Пекода» указывали нам путь. Подойдя ближе, мы увидели Ахава с фонарем в руке. Равнодушно поглядев на китовую тушу, он отдал несколько обычных распоряжений, затем передал фонарь одному из матросов и спустился в свою каюту, откуда больше не появлялся до утра.

Хотя во время охоты капитан Ахав выказал свойственную ему энергию, но теперь, увидев добычу, он почувствовал ка-кое-то смутное недовольство, будто эта безжизненная туша напомнила ему о том, что Моби Дик еще жив и разгуливает на свободе и что даже тысячи убитых китов ни на йоту не приблизят ту минуту, когда свершится его великая, безумная цель.

Скоро по звукам, раздавшимся на палубе «Пекода», можно было подумать, что команда готовится бросить якорь прямо посреди океана: тяжелые цепи с лязгом и грохотом тащили по палубе и спускали за борт. Но бряцающие эти узы готовились не для корабля, а для гигантской туши. Пришвартованная головой к корме, а хвостом к носу корабля, она покачивалась рядом с «Пекодом», и в ночной мгле и судно и мертвый кит походила на двух громадных волов под общим ярмом, один из которых лег, а другой еще стоит.

В то время как мрачный Ахав сохранял (по крайней мере, пока был на палубе) абсолютное спокойствие, воодушевленный победой Стабб проявлял признаки несвойственного ему возбуждения, впрочем вполне веселого и добро-душного. Он так непривычно суетился, что уравновешенный Старбек, его непосредственный начальник, молча уступил ему на время свои права, предоставив в одиночку заправлять всеми делами. Вскоре обнаружилось еще одно дополнительное обстоятельство, приведшее Стабба в столь редкостное состояние: он был большим любителем поесть, и оказалось, что для него нет вкуснее блюда, чем бифштекс из китового мяса.

— Я не лягу спать, пока не съем бифштекса, — сказал он. — Эй, Дэггу, лезь за борт и вырежь мне славный кусок из филейной части!

Здесь уместно заметить, что среди жителей Нантакета можно встретить немало почитателей упомянутой Стаббом части китовой туши — то есть сужающейся ее оконечности, переходящей в хвост.

К полуночи бифштекс был вырезан и зажарен, и при свете двух спермацетовых фонарей Стабб решительно приступил к своему ужину, стоя у шпиля, точно у буфетной стойки. Но нельзя сказать, что он ужинал в одиночестве. Тысячи акул, кружась вокруг мертвого исполина, пировали в этот час вместе со Стаббом, жадно вгрызаясь в жирную тушу. Спящие в кубрике матросы вздрагивали от каждого удара акульего хвоста, нанесенного по корпусу всего в нескольких дюймах от сердца спящего.

Хотя среди ужасов морского сражения акулы всегда тут как тут, и точно голодные псы вокруг стола, на котором режут сырое мясо, со страстной жадностью взирают на палубы, готовые разорвать любого человека, упавшего или брошенного за борт, все же нет случая, когда акулы собрались бы в столь бесчисленном количестве и в столь славном рас-положении духа, как вокруг мертвого кашалота, пришвартованного к китобойцу посреди ночного океана.

Но Стабб пока что не обращал внимания на чавканье пирующих вместе с ним акул, как они не обращали внимания на причмокивание его лоснившихся от жира губ.

— Эй, кок! Кок! Где ты там, Баранья Плешь? — вдруг за-кричал он, пошире расставляя ноги как бы для того, чтобы создать своему ужину более прочную основу, и одновременно вонзая вилку в бифштекс, словно острогу в кита. — Кок! Эй, кок! Плыви сюда.

Старый негр, не слишком ликуя по поводу того, что его подняли с теплой постели в столь неурочное время суток, тяжело ковыляя, тащился с камбуза. У него было что-то неладно с коленными чашечками, которые ему не удавалось содержать в таком же блестящем состоянии, как всю остальную посуду на корабле. Баранья Плешь, как все его называли, шаркал и волочил ноги, опираясь на кочергу, и, дохромав до шпиля, остановился по другую сторону Стаббовой стойки, опершись о свою печную трость, согнув старческую поясницу и выставив вперед то ухо, которым он слышал лучше.

— Кок! — сказал Стабб, поддев на вилку и проглотив кусок красноватого мяса, — тебе не кажется, Баранья Плешь, что этот бифштекс пережарен, а? И ты слишком долго бил его, он стал чересчур мягким. Разве я не говорил тебе, что китовый бифштекс должен быть жестким и сыроватым? Вон там за бортом акулы, разве они едят мягкое и пережаренное мясо? Ну, и скандалят же они там! Пойди-ка, поговори с ни- ни, Баранья Плешь, скажи, что никто не помешает им пировать, если только они будут вести себя потише, а то, черт меня побери, даже собственного голоса не услышать. Поди, Баранья Плешь, передай им мои слова. Возьми фонарь и отправляйся. Прочти-ка им проповедь.

Мрачно взяв фонарь, старый негр заковылял к борту. Там он опустил фонарь к воде, как бы для того, чтобы хорошенько разглядеть свою паству, и, перегнувшись через борт, зашамкал, обращаясь к акулам, меж тем как Стабб незаметно подкрался к нему сзади.

— Шлюшайте, братцы, миштер Штабб прикажал, чтоб вы прекратили этот шертов шум. Шлышите? Вы што, с ума шошли? Перештаньте чавкать, шертовы дети! Можете набить швое брюхо хоть по шамые иллюминаторы, но только, шерт ваш вожми, прекратите эту швалку.

— Ну, какой ты проповедник? — Стабб хлопнул кока по плечу. — Какого дьявола ты все чертыхаешься и чертыхаешься, черт тебя побери? Разве так произносят проповеди!

— Ну так проповедуйте шами, шэр, — ответил кок и хотел отойти от борта.

— Нет, нет, Баранья Плешь, давай дальше.

— Итак, вожлюбленные братья…

— Вот, вот, — одобрил Стабб, — проповедовать надо ласково, убедительно, — может, тогда подействует.

Кок продолжал:

— Хоть вы ошень прошорливы, но я шкажу вам, братья мои, што это обшорство, эта шадношть… А ну, коншайте хлопать хвоштами! Кому говорю? Да разве што-нибудь ушлышишь в таком шертовом шуме?

— Кок! — вскричал Стабб, хватая его за шиворот. — Кон-чай чертыхаться! Говори с ними как джентльмен.

Проповедь продолжалась:

— Жа ваше обжорштво я, братья мои, ваш не ошень виню— это вина природы и тут уж нишего не поделаешь. Но природу надо шебе подшинять — вот в шем шоль! Конешно, вы акулы; но ешли вы вожмете шебя в руки, то иж акул вы жделаетесь ангелами, ибо вше ангелы ни што иное, как акулы, вжавшие шебя в руки. Так поштарайтесь же, братья мои, вешти шебя прилично и не шпеша угощайтесь этим китом, не вырывайте кушки ижо рта швоего ближнего…

— Славно сказано, Баранья Плешь! — вскричал Стабб. — Вот это по-христиански! Давай дальше.

— Нет шмышла говорить дальше, миштер Штабб, — ответил ему кок. — Эти проклятые жлодеи вше равно рвут кушки друг у друга. Они не ушлышат ни шлова, пока не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное, миштер Штабб, а когда они набьют брюхо, то вше равно не штанут шлушать, потому что тогда они опуштятся на дно и там жашнут.

— Ей-богу, Баранья Плешь, я того же мнения. Так что переходи к благословению и вернемся к моему ужину.

Тогда кок простер руки над сборищем рыб и пронзительным голосом закричал:

— Проклятые братья! Шкандальте, как можете, вовеки веков! Набивайте швои вонючие желудки, пока не лопнете ко вшем шертям!

— А теперь, кок, — сказал Стабб, возобновляя свою трапезу у шпиля, — стань там, где ты стоял раньше, вон там, против меня, и слушай меня внимательно.

— Шлюшаю, — согласился Баранья Плешь и встал против Стабба, опираясь на кочергу.

— Так вот, — произнес Стабб, небрежно орудуя вил-кой, — теперь я намерен вернуться к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет?

— Какое кашательство это имеет к бифштексу? — раздраженно отозвался старик.

— Молчать! Сколько, спрашиваю, тебе лет?

— Говорят, что под девяношто, — мрачно прошамкал тот.

— И столько прожив на свете, ты не научился жарить ки-товый бифштекс? — воскликнул Стабб, пережевывая мясо.

— Шерт меня вожьми, ешли я буду еще вам штряпать, — сердито проворчал кок, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Вернись, Баранья Плешь, вернись назад. Попробуй сам этот бифштекс и скажи мне, можно ли его есть? — и он с удовольствием проглотил мясо.

Негр взял кусок бифштекса и, едва слышно прочмокав морщинистыми губами, пробурчал:

— Шамый хороший бифштекс, какой мне шлушалось попробовать. Шочный, вкушный.

— Кок! — произнес Стабб, — ты в церковь ходишь?

— Проходил мимо однашды.

— Как? Ты проходил вблизи святой церкви и после этого осмеливаешься так жутко врать! Куда ты думаешь попасть, кок?

— В поштель, и пошкорее! — ответил тот.

— Нет, ты попадешь в ад, Баранья Плешь, — сказал Стабб, проглатывая остатки бифштекса. — Твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его как можно скорее. Ты меня слушаешь? Так вот, на будущее запомни, как надо готовить: ты берешь мясо в одну руку, а другой рукой издали показываешь ему раскаленный уголек; после этого кладешь бифштекс на тарелку и несешь его мне. Понял? А завтра, братец, когда мы станем разделывать тушу, не сочти трудом отрезать кончики грудных плавников — они очень вкусны в соленом виде. Что же касается хвостовых плавников, то их концы следует замариновать. Все, можешь идти.

Но едва кок отошел на несколько шагов, как Стабб снова его окликнул:

— Постой! Вот еще что! На завтрак приготовь мне кито-вые биточки. Не забудешь? Ну, тогда плыви прочь! Хелло! Стоп! Надо кланяться, когда уходишь.

— Ох, лучше бы, шерт побери, кит приготовил иш тебя биточки, шертова акула! — бормотал себе под нос старик, ковыляя к своей койке.

 

Глава сорок четвертая

Избиение акул

 

Когда после долгой и утомительной охоты удается забить и пришвартовать к борту кашалота, то обычно не сразу приступают к разделке туши, ибо работа эта большая и трудная, а убирают паруса, кладут под ветер руль, и все до единого отправляются спать. За порядком следят только двое матросов, которые сменяются каждый час.

Но в экваториальных водах Тихого океана поступать так нельзя, потому что к убитому кашалоту со всех сторон сплываются такие полчища акул, что от кита за ночь остается один лишь скелет. Однако невероятную прожорливость акул можно несколько поунять, энергично орудуя в воде фленшерными лопатами, предназначенными для разделки туши. Впрочем, эта процедура иногда не только не унимает акул, но придает им еще больше нахальства. Однако в нашем случае этого не произошло, хотя акул за бортом было такое множество, что океан вокруг «Пекода» был похож на громадный кусок гнилого сыра, в котором кишат извивающиеся черви.

Закончив ужин, Стабб назначил Квикега с одним из матросов в первую вахту. Подвесив за бортом разделочные люльки и пристроив над водой три фонаря, бросавшие длинные лучи света на помутневшие волны, вахтенные принялись фленшерными лопатами убивать акул, направо и налево на-нося сильные удары по их черепам (единственное уязвимое

место акулы). Грабители пришли в немалое возбуждение. Но в пенном клокочущем хаосе, в этом клубке хищников, похожем на клубок змей, охотникам не всегда удавалось попасть в цель, и тогда обнаруживалась вся невероятная кровожадность этих тварей. Злобно щелкая челюстями, они не только набрасывались на выпавшие внутренности раненых сородичей, но даже, изогнувшись наподобие лука, пожирали и свои собственные потроха, так что одна и та же акула могла по нескольку раз проглатывать свои кишки, которые тут же снова вываливались из зияющей раны. Но и это было еще не все. Опасность представляли собой даже трупы этих обжор, будто какая-то скрытая жизненная сила оставалась в костях хищника даже после того, как жизнь самой акулы давно уже покинула ее. Одна из этих тварей, которую убили и вытащили на палубу, чтобы содрать с нее шкуру, едва не оторвала руку бедняге Квикегу, когда он пытался захлопнуть мертвую крышку ее убийственной челюсти.

— Какая бог творил акулу? — воскликнул дикарь, тряся рукой и морщась от боли. — Эта была скверная бог, проклятая бог, такая бог надо тоже убить.

 

Глава сорок пятая

Разделка туши

 

На следующее утро на свет появились громадные разделочные тали, среди которых бросалась в глаза связка выкрашенных в зеленый цвет блоков, таких тяжелых, что поднять их одному человеку было не под силу. Эта виноградная гроздь была подтянута под трос грот- мачты и прочно закреплена у грот-марса, в самом надежном месте над палубой. Затем стальной трос, пропущенный через зеленые лабиринты блоков, был подведен к лебедке, а еще один громадный блок закачался прямо над тушей. К нему был подвешен массивный гак — крюк, весом, наверное, этак фунтов в сто.

И вот, повиснув на люльках за бортом, Старбек и Стабб, вооружившись длинными фленшерными лопатами, принялись вырубать в китовой туше здоровенную дыру, чтобы было за что зацепить гак. После того как дыра была вырублена, вокруг нее широким полукругом проделали канавку. Гак зацепил тушу, матросы, столпившиеся на палубе, с дружной песней налегли на рукоятки лебедки. Корабль начал крениться набок, каждый гвоздь в его корпусе ожил, а все судно за-трепетало, кивая небу перепуганными мачтами. Все больше и больше наклонялся корабль к кашалоту, пока не раздался резкий треск, будто разорвалась материя, и с громким плеском корабль выпрямился, отшатнувшись от туши. Из-за борта показался победительный крюк, волочивший за собой ленту китового сала.

Надо сказать, что у кита нет кожи, а заменяет ее сало, которое заключает в себе кашалота точно так же, как кожура заключает в себе апельсин. Поэтому и сдирают сало с кита спиралью, как корку с апельсина, одной непрерывной полосой, отчего туша медленно вращается, будто разматывается в воде.

Подхваченная крюком полоса сала подтягивается все выше, и выше, пока верхний ее конец не коснется верхушки грот-мачты, и оттуда, с этой поднебесной высоты, эта чудовищно кровоточащая лента опускается через главный люк в просторное помещение, которое называется ворванной камерой. Там эта лента укладывается кольцами, как змея. А на палубе кипит работа: крутится лебедка, звенят натянутые тросы, корпус корабля трещит от натуги, и в воде все разматывается и разматывается гигантская туша кашалота.

 

Глава сорок шестая

Похороны

 

— Отдать цепи! Освободить тушу!

Огромные тали сделали свое дело. Ободранная белая туша обезглавленного кита мерцает в воде, точно мраморная гробница. Хотя с нее и снят весь слой жира, она все еще кажется громадной. Все дальше и дальше относит ее от «Пекода». Вода вокруг нее бурлит и пенится от ненасытных акул, а воздух темнеет от крыльев прожорливых птиц, чьи клювы впиваются в мертвого кашалота, точно бесчисленные кинжалы. Огромный белый обезглавленный призрак покачивается в волнах, и с каждой минутой в воде прибавляется акул, а в воздухе — птиц. И все нарастает их убийственное неистовство.

Еще много часов видна с палубы «Пекода» эта отвратительная картина. Под мирной лазурью безоблачного неба, в прекрасном лоне океана, овеваемая веселым ветерком, все дальше и дальше плывет громадная масса смерти, пока не затеряется в безбрежном просторе.

 

Глава сорок седьмая

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: