ЧАСТЬ II.СТРАХ И НЕНАВИСТЬ

 

К середине второй половины XX века идеалы социологов первой его половины одержали долгожданную победу. Евгеника, социальный дарвинизм, колониальные войны, жестокое обращение с детьми, открытые проявления расизма и сексизма в образованных кругах, государственная дискриминация женщин и меньшинств — все это осталось в прошлом или, по крайней мере, быстро исчезало из жизни западного общества.

В то же самое время доктрина «чистого листа», которая бо́льшую часть столетия была затуманена идеалами равенства и прогресса, начала трещать по швам. С расцветом новых наук о природе человека становилось ясно, что мышление — это физический процесс, что люди — не психологические клоны, что половые различия касаются не только того, что находится ниже шеи, но и того, что выше; что мозг человека не был обойден эволюцией, что люди всех культур обладают общими особенностями психики и новые идеи эволюционной биологии способны их выявить.

Эти новшества поставили интеллектуалов перед выбором. Трезвые умы могли бы объяснить, что подобные открытия не должны влиять на политические идеалы равных возможностей и равных прав, потому что идеалы — это моральные принципы, регулирующие отношения между людьми, а не научные гипотезы о том, что представляет собой человек. Безусловно, нельзя обращать людей в рабство, подавлять, дискриминировать или убивать на основании каких бы то ни было фактов или теорий, предложенных учеными.

Но это не были времена трезвых умов. Вместо того чтобы отделить моральные доктрины от научных (и тогда мы могли бы быть уверены, что, какие бы теории ни выходили из исследовательских лабораторий, человечество не вернется в прошлое), многие интеллектуалы, включая некоторых всемирно известных ученых, сделали все возможное, чтобы их связать. Открытия в области человеческой природы встречались со страхом и ненавистью, их считали угрозой идеалам прогресса. Сегодня такой подход мог бы уже стать историей, если бы не факт, что эти интеллектуалы, в то время называвшие себя радикалами, нынче сделались столпами науки и посеянные ими опасения перед человеческой природой пустили корни в современной интеллектуальной жизни.

Эта часть книги посвящена политически мотивированной реакции на новые науки о природе человека. Хотя первоначально против нее протестовали левые, сегодня их взгляды разделяют и правые деятели, которых обуревают те же самые моральные возражения. В главе 6 я подробно расскажу об интригах в ответ на новые идеи о человеческой природе. В главе 7 покажу, почему подобные реакции закономерно вытекают из нравственного императива, отстаивающего «чистый лист», «благородного дикаря» и «духа в машине».

 

Глава 6. Ученые-политики

 

Первую лекцию, которую я посетил в Гарварде в 1976 году, будучи студентом магистратуры, читал известный теоретик вычислительной техники Джозеф Вейценбаум. Вейценбаум одним из первых занялся изучением искусственного интеллекта, а наибольшую известность ему принесла программа «Элиза», заставлявшая людей думать, что компьютер может поддерживать беседу, хотя тот всего лишь жонглировал готовыми ответами. Вейценбаум только что опубликовал книгу «Возможности вычислительных машин и человеческий разум» (Computer Power and Human Reason), объявленную «важнейшей за последние 10 лет книгой о компьютерах». В ней он критиковал искусственный интеллект и компьютерные модели познания. У меня были определенные опасения в отношении этой книги, в которой было маловато аргументов, зато ханжества — в избытке. (Например, он писал, что определенные идеи в области искусственного интеллекта, такие как научно-фантастические предположения о гибриде из нервной системы и компьютера, «просто непристойны. Одна только мысль о таких приложениях должна вызывать чувство отвращения в каждом цивилизованном человеке… Непонятно, что должно было случиться с восприятием жизни тех, кто продвигает такие идеи, с их восприятием самих себя как части жизненного континуума, чтобы они могли даже думать о таких вещах»1.) Однако ничто не могло подготовить меня к тому спектаклю, которому я стал свидетелем в тот день в Музее науки.

Вейценбаум обсуждал программу искусственного интеллекта, разработанную Аланом Ньюэллом и Гербертом Саймоном. Программа была основана на аналогии: если она знала решение одной задачи, она применяла это решение к другим, с похожей логической структурой. Как сказал Вейценбаум, в действительности она была создана для помощи Пентагону в планировании карательных операций против вьетнамских партизан. Тогда говорили, что вьетконговцы «чувствуют себя в джунглях как рыба в воде». И если программу снабдить соответствующей информацией, сказал он, та способна сделать вывод, что, подобно тому, как осушают пруд, чтобы добраться до рыбы, можно вырубить джунгли, чтобы поймать вьетконговцев. Обратившись к проблемам компьютерного распознавания речи, он сказал, что единственной убедительной причиной для изучения восприятия речи было то, что ЦРУ позволили прослушивать миллионы телефонных разговоров одновременно, и убеждал студентов в аудитории бойкотировать подобные исследования. Но, добавил он, на самом деле не важно, последуем мы его совету или нет, поскольку он совершенно уверен — у него нет ни тени сомнений, — что к 2000 году мы все будем мертвы. И этим вдохновляющим напутствием молодежи он и закончил свою речь.

Слухи о нашей скорой кончине оказались сильно преувеличенными, так же как и прочие звучавшие в тот день пророчества. Использование аналогии в умозаключениях отнюдь не происки дьявола, и сегодня это основная тема исследований в когнитивистике. Считается, что это поможет узнать, что делает нас умными. Программы распознавания речи широко используются в телефонных информационных службах и на домашних компьютерах, где они стали благословением для инвалидов и людей, страдающих от туннельного синдрома запястья. Сегодня обвинения Вейценбаума остаются напоминанием о политической паранойе и нравственном эксгибиционизме, типичном для университетских сообществ в 1970-х, когда формировалась нынешняя оппозиция наукам о человеческой природе.

По-другому я представлял себе, как проходят научные дискуссии в «американских Афинах», как называют Бостон, но, возможно, мне не стоило удивляться. Битвы мнений веками сопровождались крикливым морализаторством, шельмованием оппонентов, преувеличениями, а то и приемами похлеще. Казалось бы, наука должна быть плацдармом, где сталкиваются идеи, а не люди, и где объективные факты отделяются от политических мнений. Но, когда наука приближается к вопросу о человеческой природе, наблюдатели реагируют не так, как они реагировали бы, например, на открытия в области происхождения комет или классификации ящериц, и ученые возвращаются на морализаторские позиции, естественные для нашего вида.

Исследования человеческой природы — тема спорная в любые времена, но новые науки выбрали особенно неподходящее десятилетие для привлечения к себе всеобщего внимания. В 1970-х многие интеллектуалы стали политическими радикалами. Марксизм — это истина, либерализм — для слабаков, а Маркс заявлял, что «господствующие идеи каждого исторического периода были идеями его господствующего класса». Традиционное недоверие к человеческой природе стало ассоциироваться с крайне левой идеологией, и ученые, исследовавшие разум человека в биологическом контексте, считались теперь инструментом в руках реакционного истеблишмента. Их противники объявили себя частью движения «Радикальная наука», дав нам подходящее название для группы2.

Вейценбаум испытывал отвращение к попыткам отождествить мозг и механизм в рамках искусственного интеллекта и когнитивистики, но другие науки о человеческой природе вызывали у него не меньшее раздражение. В 1971 году психолог Ричард Хернштейн опубликовал в журнале Atlantic Monthly статью под названием «IQ»3. Рассуждения Хернштейна, как признавал он сам, были банальны. Он писал, что, поскольку на социальный статус все меньше влияют такие случайные факторы, как раса, происхождение и унаследованное богатство, он будет во все большей степени зависеть от способностей человека, особенно (в современной экономике) от интеллекта. И коль скоро разница в уровне интеллекта частично наследуема, а умные люди, как правило, вступают в брак с другими умными людьми, следовательно, когда общество станет более справедливым, оно станет и более стратифицированным по генетическим признакам. Умные люди поднимутся в верхние слои общества, и их дети, скорее всего, останутся там, где были. Основной аргумент действительно банален, поскольку основан на математической необходимости: если снижается влияние негенетических факторов на разницу социальных статусов, то влияние генетических причин должно пропорционально возрасти. Это было бы абсолютно неверно, если бы не существовало разницы в социальных статусах из-за интеллектуальных способностей (для этого было бы нужно, чтобы люди не стремились нанимать на работу умных и сотрудничать с умными) или если бы не было генетических отличий в интеллекте (а для этого люди должны быть «чистыми листами» или клонами).

Аргумент Хернштейна не предполагает, что любые различия в среднем уровне интеллекта у разных рас обусловлены природой (такую гипотезу выдвигал Артур Дженсен двумя годами ранее)4, и он специально уточнил, что не имел в виду ничего подобного. Расовая десегрегация в школах началась менее поколения назад, законодательство о гражданских правах насчитывало менее десятилетия, так что в то время разница в уровне IQ у белых и черных была легко объяснима разницей в возможностях. Действительно, говорить, что из силлогизма Хернштейна следует, будто черные окажутся на дне генетически стратифицированного общества, — значит необоснованно предполагать, что черные в целом менее умны генетически, чего Хернштейн всеми силами старался избегать.

Тем не менее влиятельный психиатр Элвин Пуссен написал, что Хернштейн «стал врагом черных людей и его высказывания угрожают жизни каждого черного человека в Америке». Он риторически вопрошал: «Может быть, нам устроить демонстрацию в защиту его права на свободу слова?» В университетском районе Бостона раздавались буклеты, убеждавшие студентов «бороться с фашистской ложью гарвардского профессора», а Гарвардская площадь была увешана фотографиями Хернштейна с подписью «Разыскивается за расизм» и вырванными из контекста цитатами из его статьи. Хернштейну угрожали убийством, и в довершение всего он не мог больше выступать по темам своей научной специальности (научение у голубей), потому что, куда бы он ни приехал, лекционные залы заполнялись протестующими толпами. Например, в Принстоне студенты угрожали заблокировать дверь аудитории, чтобы заставить Хернштейна отвечать на каверзные вопросы об IQ. Несколько лекций в других университетах были отменены, поскольку руководство заявляло, что не может гарантировать ему безопасность5.

Тема обусловленных природой различий между людьми имеет явный политический подтекст, и я исследую ее в последующих главах. Однако некоторые ученые были возмущены и таким, казалось бы, безобидным заявлением, что люди имеют врожденные общие черты. В конце 1960-х психолог Пол Экман обнаружил, что улыбка, нахмуренные брови, презрительная ухмылка, гримасы и другие выражения лица одинаково выглядят и понимаются по всему миру, даже среди диких племен, никогда не контактировавших с западными цивилизациями. Это открытие, убеждал он, подтверждает два заявления, сделанных Дарвином в 1872 году в его книге «Выражение эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals). Одно — о том, что свойство выражать эмоциичеловеческие лица обрели в процессе эволюции; другое, радикальное для времен Дарвина, — что все расы произошли от общего предка сравнительно недавно6. Несмотря на эти воодушевляющие заявления, Маргарет Мид назвала работу Экмана «возмутительной», «отталкивающей» и «позорной» — и это только самые мягкие из эпитетов7. На ежегодной встрече Американской антропологической ассоциации Алан Ломакс (младший) встал со своего места и крикнул, что Экману нельзя позволять выступать, поскольку его идеи — фашистские. В другой раз афроамериканский активист обвинил его в расизме за утверждение, что эмоциональные выражения лица черных не отличаются от таковых у белых (куда ни кинь — всюду клин). Не только утверждения о врожденных способностях человеческого вида бесили радикалов, но и утверждения о врожденных способностях любых животных вообще. Когда нейроученые Торстен Визель и Дэвид Хьюбел опубликовали свою легендарную работу, в которой показали, что формирование зрительной системы кошек практически полностью завершено к моменту рождения, другой нейроученый в ярости обозвал Торстена фашистом и поклялся доказать, что тот не прав.

 

* * *

 

Некоторые из этих протестов были знаками времени и сошли на нет вместе с модой на радикализм. Но две книги об эволюции вызывали бурную реакцию десятилетиями, став важной частью интеллектуального мейнстрима.

Первая — «Социобиология» (Sociobiology) Эдварда Уилсона, изданная в 1975 году8. Автор обобщил массу исследований поведения животных, рассматривая его в свете новых идей естественного отбора, предложенных Джорджем Уильямсом, Уильямом Гамильтоном, Джоном Мэйнардом Смитом и Робертом Триверсом. В книге пересматривались принципы эволюции общения, альтруизма, агрессии, пола и родительства на примере социальных животных — насекомых, птиц и рыб. В главе 27 эти же вопросы рассматривались применительно к Homo sapiens, представляя наш вид еще одной ветвью царства животных. Исследование включало обзор литературы по общим чертам и отличиям обществ, дискуссию о языке и его влиянии на культуру и гипотезу, что некоторые универсалии (включая нравственное чувство) могли происходить из природы человека, сформированной естественным отбором. Уилсон выразил надежду, что эти идеи могут соединить биологию с социальными науками и философией, мысль, которую он позже развивал в своей книге «Согласованность» (Consilience).

Первая же атака на «Социобиологию» нацелилась на ее главную ересь. Антрополог Маршал Салинз написал в ответ обширный критический труд, в котором назвал «вульгарную социобиологию» вызовом доктрине Дюркгейма и Крёбера о суперорганизме: вере, что культура и общество отделены от индивидуумов, их мыслей и чувств. «Вульгарная социобиология, — писал Салинз, — это интерпретация социального поведения человека как выражения желаний и побуждений отдельного человеческого организма, каковые были созданы в человеческой природе биологической эволюцией»9. Опасаясь посягательств на сферу его академических интересов, он добавил: «Центральная интеллектуальная проблема сводится к автономии культуры и к изучению культуры. "Социобиология" угрожает целостности культуры как "вещи в себе", как уникальному и символическому творению человека»10.

Книга Салинза называлась «Употребление биологии и злоупотребление ею» (The Use and Abuse of Biology). В качестве примера предполагаемого злоупотребления подавалась идея, что теория Гамильтона о совокупной приспособленности может объяснить важность родственных связей в жизни человека. Гамильтон показал, как могла эволюционировать тенденция жертвовать чем-либо ради родственников. У родственников есть общие гены, так что ген, который подталкивает организм помогать родственнику, косвенно помогает и собственной копии. Ген будет размножаться, если издержки, связанные с помощью, меньше, чем выигрыш, доставшийся родственнику с учетом степени родства. (Половина — для брата или сестры, а также ребенка, одна восьмая — для двоюродных братьев и сестер и т. д.) Салинз пишет, что это не может быть верно, потому что люди в большинстве культур не знают слов, обозначающих дроби. И поэтому не способны вычислить коэффициент родства, чтобы на его основании решить, какому родственнику оказывать поддержку и в каком объеме. Его возражение — хрестоматийный пример путаницы между проксимальной и ультимальной причиной. Это то же самое, что сказать, что люди не могут видеть вдаль, потому что большинство культур не знает тригонометрии, которая лежит в основе стереоскопического зрения.

В любом случае определение «вульгарный» — это еще цветочки. В ответ на благоприятный отзыв известного биолога Конрада Уоддингтона в журнале New York Review of Books «Группа социобиологических исследований» (в которую входили двое коллег Уилсона, палеонтолог Стивен Гулд и генетик Ричард Левонтин) опубликовала широко разошедшуюся филиппику под названием «Против "Социобиологии"» (Against «Sociobiology»). Обвинив Уилсона в поддержке евгеники, социального дарвинизма и гипотезы Дженсена о врожденных расовых отличиях интеллекта, авторы писали:

 

Причина живучести этих время от времени возникающих детерминистских теорий в том, что они упорно пытаются предоставить генетические оправдания существующему status quo и привилегиям определенных социальных групп в соответствии с классом, расой или полом… Эти теории обосновали принятие законов о принудительной стерилизации и запретительных иммиграционных законов в США между 1910 и 1930 годами, а также евгенику, которая привела к газовым камерам в нацистской Германии.

Книга Уилсона показывает, как трудно отделить не только влияние внешней среды (например, культурную трансмиссию), но также личные и классовые предубеждения исследователя. Уилсон присоединился к длинной череде биологических детерминистов, чьи работы призваны поддерживать существующие общественные институты, освобождая их от ответственности за социальные проблемы11.

 

Они также обвинили Уилсона в рассуждениях о «благотворном влиянии геноцида» и признании «таких институтов, как рабство… естественными в человеческих обществах в силу их "универсального" распространения среди биологических видов». На случай, если связь была подчеркнута недостаточно сильно, один из подписантов уточнил, что «согласно последним данным, именно социобиологические исследования обеспечили концептуальную базу для трансформации теории евгеники в реальный геноцид» в нацистской Германии12.

В последней главе «Социобиологии» нетрудно найти повод для критики. Сегодня мы знаем, что некоторые из уилсоновских универсалий неточны или определены слишком грубо, а его заявление, что однажды моральные суждения будут вытеснены эволюционной биологией, однозначно ошибочно. Но и критические оценки в книге «Против "Социобиологии"» были заведомой ложью. Уилсона назвали «детерминистом», считающим, что человеческие общества подчиняются жестким генетически заданным правилам. Но вот что писал он сам:

 

Первый и легче всего проверяемый диагностический признак (человеческих обществ) по природе количественный. Параметры социальной организации… в человеческой популяции варьируют гораздо больше, чем у любых других приматов… Почему человеческие общества настолько гибки?13

 

Похожим образом Уилсона обвинили в убеждении, что люди делятся на касты в зависимости от расы, класса, пола и индивидуального генома. Но в действительности он писал, что «свидетельств наследственной передачи социального статуса мало»14 и что «человеческие популяции не сильно отличаются одна от другой генетически»15. Более того:

 

Человеческие общества расцвели до уровня крайней сложности, потому что их члены обладают интеллектом и гибкостью, которые позволяют им принимать на себя практически любые роли и переключаться между ними, когда это необходимо. Современный человек — исполнитель множества ролей и способен соответствовать постоянно меняющимся требованиям среды16.

 

Что касается неискоренимости агрессии — еще одна опасная идея, в поддержке которой он был обвинен, — Уилсон писал, что в процессе эволюции человека «агрессивность ограничивалась и старые формы примитивного доминирования заменялись сложными социальными навыками»17. Обвинения в том, что личные предубеждения Уилсона (всю жизнь принадлежавшего к либеральным демократам) заставили его защищать расизм, сексизм, неравенство, рабство и геноцид, были тем более несправедливы и безответственны, что Уилсон стал объектом травли и преследования со стороны тех, кто читал манифест, а не его книгу18.

В Гарварде распространялись буклеты и агитки, протестующие с мегафонами требовали отставки Уилсона, а в его класс регулярно врывались студенты, выкрикивающие оскорбления. Когда он выступал в других университетах, там развешивались плакаты, в которых Уилсона называли «правым проповедником патриархата», а слушателей призывали срывать его лекции19. В 1978 году Уилсон готовился начать выступление на встрече Американской ассоциации содействия развитию науки, когда группа людей с плакатами (на одном из которых была изображена свастика) ворвалась на сцену, скандируя: «Ты не скроешься, расист Уилсон, мы обвиняем тебя в геноциде». Один из протестующих схватил микрофон и со страстью обратился к аудитории, в то время как другой вылил на Уилсона воду из графина.

В последующие годы, с ростом дурной славы «Социобиологии», Гамильтон и Триверс, авторы многих описанных там идей, тоже стали жертвами пикетчиков, как и антропологи Ирвен Девор и Лайонел Тайгер, пытавшиеся эти идеи популяризировать. Клеветнические заявления, что Триверс служил инструментом расизма и тирании правых, особенно раздражали, поскольку сам Триверс был политическим радикалом, поддерживал Черных пантер и сотрудничал с Хью Ньютоном20[12]. Триверс говорил, что социобиология, если уж на то пошло, способствует политическому прогрессу. Она основывается на представлении, что организмы эволюционируют не на благо своей семьи, группы или вида, так как индивидам, составляющим эти группы, присущ генетический конфликт интересов друг с другом и каждый защищает свои. Такой подход автоматически подрывает удобную веру в то, что власть имущие правят, руководствуясь идеей всеобщего блага, и проливает свет на недооцененных социальных акторов, таких как женщины и молодежь. Кроме того, отыскав эволюционную основу альтруизма, социобиология показывает, что чувство справедливости имеет глубокие корни в разуме людей и не противоречит их биологической природе. И, показав, что самообман также эволюционирует (потому что лучший лжец тот, кто верит в собственную ложь), социобиология стимулирует самокритику и направлена против лицемерия и коррупции21. (Я вернусь к политическим взглядам Триверса и других «левых дарвинистов» в разделе, посвященном политике.)

Триверс позже писал об атаках на социобиологию: «Хотя некоторые из нападающих были известными биологами, сама атака выглядела интеллектуально слабой и неподготовленной. Грубые логические ошибки никого не смущали, пока давали некоторые тактические преимущества в политической борьбе… Будучи наймитами господствующих заинтересованных кругов, говорили эти коллеги, выражающие те же самые интересы, мы были носителями их мнения, нанятыми, чтобы усугубить обман, с помощью которого правящая элита сохраняла бы свое несправедливое преимущество. И хотя эволюционное мышление подсказывает, что индивидуумы склонны подбирать аргументы исключительно (и часто неосознанно) себе на пользу, априори кажется невероятным, чтобы все зло сосредоточилось полностью в одной из групп наймитов, а все добродетели — в другой»22.

«Известные биологи», которых имеет в виду Триверс, — это Гулд и Левонтин. Вместе с британским нейроученым Стивеном Роузом они стали интеллектуальным авангардом радикального научного движения. Двадцать пять лет они не покладая рук вели оборонительные бои против поведенческой генетики, социобиологии (и позже эволюционной психологии) и против нейронаук в таких политически чувствительных областях, как разница между полами и психические заболевания23. Кроме Уилсона основной целью их атак был Ричард Докинз. В своей книге «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene), изданной в 1976 году, Докинз коснулся тех же тем, что и Уилсон, но сосредоточился на логике новых эволюционных теорий, а не на зоологических деталях. Он почти ничего не сказал о людях.

Доводы радикальных ученых против Уилсона и Докинза можно свести к двум словам: «детерминизм» и «редукционизм»24. Их сочинения просто усыпаны этими словами, употребленными не в прямом смысле, а скорее как иносказательное оскорбление. Вот для примера два характерных пассажа из книги Левонтина, Роуза и психолога Леона Камина с определенно «чистолистовым» названием «Не в наших генах» (Not in Our Genes):

 

Социобиология — это редукционистское, биологически детерминистское объяснение человеческого существования. Ее приверженцы заявляют… что детали настоящего и прошлого социального устройства — это неизбежные проявления специфического действия генов25.

[Редукционисты] утверждают, что характеристики человеческого общества… не более чем сумма индивидуального поведения и склонностей отдельных людей, из которых состоит это общество. Например, общества «агрессивны», потому что личности, составляющие его, «агрессивны»26.

 

Цитаты из книги Уилсона, приведенные ранее в этой главе, показывают, что он никогда не говорил ничего похожего, то же самое, конечно, касается и Докинза. Например, после обсуждения поведения самцов млекопитающих, которые склонны искать больше сексуальных партнеров, чем самки, Докинз посвятил абзац и человеческому обществу. Он написал:

 

Это удивительное разнообразие предполагает, что образ жизни человека в большей степени определен культурой, а не генами. Тем не менее возможно, что мужчины в целом склонны к промискуитету, а женщины — к моногамии, чего можно было бы ожидать с точки зрения эволюции. Какая из этих тенденций победит в конкретном обществе, зависит от особенностей культуры, так же как и у различных видов животных это зависит от экологических условий27.

 

Каково же точное значение слов «детерминизм» и «редукционизм»? В том смысле, в котором их используют математики, «детерминированная» система — это система, чье нынешнее состояние определено предыдущими состояниями с абсолютной точностью, а не вероятностно. И ни Докинз, и ни один другой вменяемый биолог не мог и помыслить о предположении, что человеческое поведение детерминировано в том смысле, что люди должны совершать акты промискуитета, агрессии и эгоизма при каждой возможности. Среди радикальных ученых и тех интеллектуалов, на которых они повлияли, слово «детерминизм» обрело новое значение, диаметрально противоположное истинному. Оно сейчас употребляется в адрес любого заявления, что у людей есть склонностьвести себя определенным образом в определенных обстоятельствах. В том, что вероятность больше нуля автоматически приравнивается к стопроцентной вероятности, явно видно влияние «чистого листа». Единственно приемлемой считается теория нулевой наследственности, и в глазах радикальных ученых любые отклонения от нуля одинаково недопустимы.

О генетическом детерминизме сказано достаточно. Что же насчет «редукционизма» (понятия, которое мы рассматривали в главе 4) и заявления, что Докинз — «главный редукционист среди социобиологов», убежденный, что каждый признак определяется своим геном? Левонтин, Роуз и Камин пытались объяснить своим читателям, как на самом деле работает жизнь, в соответствии с их альтернативой редукционизму, которую они назвали «диалектической биологией»:

 

Подумайте, например, о выпечке пирога: вкус продукта — результат сложного взаимодействия компонентов — масла, сахара и муки, подвергаемых в разные периоды времени воздействию нарастающих температур; он не распадается на такой-то процент муки, такой-то процент масла и т. д., хотя каждый из ингредиентов вносит свой вклад в окончательный результат28.

 

Позволю себе привести комментарий Докинза:

 

Когда вопрос ставится таким образом, эта диалектическая биология, кажется, имеет смысл. Возможно, даже я мог бы быть диалектическим биологом. Я вот думаю, нет ли чего знакомого в этом пироге? Да, вот оно, в публикации 1981 года за авторством главного редукциониста в социобиологии:

«Если мы следуем конкретному рецепту в поваренной книге, слово за словом, в конце концов мы испечем пирог. И теперь мы уже не можем разделить его на отдельные крошки и сказать: эта крошка относится к первому слову в рецепте, эта — ко второму и т. д. С минимальными исключениями вроде вишенки сверху, мы не найдем точного соответствия между словами в рецепте и кусочками пирога. Пирог — результат применения рецепта в целом».

Я, конечно же, не заявляю эксклюзивных прав на этот пирог… Но я действительно надеюсь, что это маленькое совпадение по крайней мере заставит Роуза и Левонтина притормозить. Может быть, их противники не такие уж наивные атомистические редукционисты, какими те так страстно желают их видеть?29

 

Действительно, обвинения в редукционизме здесь вывернуты наизнанку, потому что Левонтин и Роуз в своих исследованиях выступают самыми настоящими биологическими редукционистами, объясняющими различные феномены на уровне генов и молекул. Докинз, напротив, по образованию этолог и пишет о поведении животных в естественной среде обитания. Уилсон, в свою очередь, пионер экологических исследований и страстный защитник исчезающей области науки, о которой молекулярные биологи пренебрежительно отзываются как о биологии «птичек и цветочков».

Когда все прочие попытки провалились, Левонтин, Роуз и Камин в конце концов приписали Докинзу следующую убийственную цитату: «Они [гены] контролируют нас, наше тело и разум»30. Это на самом деле звучит довольно детерминистически. Но в действительности Докинз писал: «Гены создали нас, наше тело и разум», что звучит совершенно по-другому31. Левонтин использовал эту поддельную цитату в пяти различных местах32.

Есть ли какое-нибудь благожелательное объяснение этих «грубых ошибок», как назвал их Триверс? Возможно, Докинз и Уилсон использовали выражение «ген для Х», обсуждая эволюцию социального поведения вроде альтруизма, моногамии и агрессии. Левонтин, Роуз и Гулд постоянно цеплялись к этому выражению, которое, как они считали, относилось к гену, всегда определявшему поведение и являвшемуся единственной причиной этого поведения. Но Докинз совершенно четко дает понять, что эта фраза относится к гену, который увеличивает вероятность поведения, в сравнении с другими генами, которые могли бы находиться в этом локусе. И эта возможность — среднее арифметическое влияния других генов, которые сопровождали его на протяжении эволюции, и влияния среды, в которой существовали организмы, обладающие этим геном. Это нередукционистское и недетерминистское употребление фразы «ген для Х» общепринято среди генетиков и эволюционных биологов, потому что необходимо для их работы. На некоторые виды поведения оказывают влияние некоторые гены, иначе мы никогда не сможем объяснить, почему львы ведут себя не так, как овцы, почему куры сидят на яйцах, а не едят их, почему олени бодаются, а мыши-песчанки — нет и т. д. Цель эволюционной биологии — объяснить, как эти животные стали обладателями именно этих генов, а не генов с другими эффектами. И конкретный ген может не иметь одинакового эффекта в любой среде или в любом геноме, но он должен иметь усредненный эффект. Именно это среднее и выбирает естественный отбор (при прочих равных), и именно в этом смысл слова «для» во фразе «ген для Х». Трудно поверить, что эволюционные биологи Гулд и Левонтин поняли фразу неправильно, но если так, это может объяснить 25 лет бессмысленных нападок.

Но как далеко можно зайти в подобных спорах? Насмешки над сексуальной жизнью оппонента, казалось бы, существуют только в плохих сатирических комиксах об ученых. Но Левонтин, Роуз и Каминвынесли на обсуждение предположение социолога Стивена Голдберга, что женщины мастерски умеют манипулировать чужими эмоциями, прокомментировав: «Какая трогательная иллюстрация уязвимости Голдберга перед обольщением открывается нам!»33Позже они упоминали ту часть революционной книги Дональда Саймонса «Эволюция человеческой сексуальности» (The Evolution of Human Sexuality), в которой он показывает, что в любых обществах секс обычно считается одолжением или услугой со стороны женщины. «Когда читаешь социобиологию, — комментируют они, — тебя преследует ощущение, что ты вуайерист, заглядывающий в автобиографические воспоминания ее сторонников»34. Роузу так понравилась эта шутка, что он повторил ее 14 лет спустя в своей книге «Линии жизни: Биология за пределами детерминизма» (Lifelines: Biology Beyond Determinism)35.

 

* * *

 

Надежда, что подобная практика — дело прошлого, была опрокинута событиями 2000 года. Антропологи всегда были настроены враждебно к тем, кто обсуждал человеческую агрессивность в биологическом контексте. В 1976 году Американская антропологическая ассоциация чуть не приняла предложение подвергнуть «Социобиологию» цензуре и запретить два тематических симпозиума, а в 1983 году она постановила, что книга Дерека Фримена «Маргарет Мид и Самоа» (Margaret Mead and Samoa) «плохо написана, ненаучна, безответственна и ошибочна»36. Но это были цветочки по сравнению с тем, что ожидало впереди.

В сентябре 2000 года антропологи Теренс Тёрнер и Лесли Спонсел отправили руководителям ассоциации письмо (которое быстро распространилось по киберпространству), предупреждающее о скандале в антропологии, который скоро будет обнародован в книге журналиста Патрика Тьерни37. Подозреваемыми в преступлении были Джеймс Нил, основатель современной генетики человека, и антрополог Наполеон Шеньон, известный тем, что 30 лет изучал народ яномамо, живущий в тропических лесах Амазонки. Тёрнер и Спонсел писали:

 

Эта кошмарная история — настоящее сердце тьмы антропологии, такую даже Джозеф Конрад не мог бы придумать (хотя мог бы, вероятно, Джозеф Менгеле) — будет оценена (правильно, по нашему мнению) широкой публикой и большинством антропологов как суд над научной дисциплиной в целом. Как сказал еще один человек, прочитавший рукопись, книга посягает на самые основы антропологии. Благодаря ей станет ясно, как продажные и развращенные поборники этой дисциплины распространяли свой яд так долго, пользуясь большим уважением в западном мире и пичкая поколения студентов ложью под видом введения в антропологию. Это не должно повториться.

 

Это действительно были шокирующие обличения. Тёрнер и Спонсел обвинили Нила и Шеньона в том, что они намеренно заразили яномамо корью (которая часто смертельна для туземных племен) и затем не оказывали им медицинской помощи, чтобы Нил мог проверить свои «генетические теории с уклоном в евгенику». Согласно толкованию этих теорий Тёрнером и Спонселом, Нил якобы считал, что полигамные вожди диких племен должны быть биологически более приспособлены, чем изнеженные представители западных обществ, потому что обладают «доминантными генами» для «врожденной способности», которые отбираются во время жестоких схваток вождей за обладание женщинами. Нил верил, утверждали Тёрнер и Спонсел, что «демократия, с ее бесконтрольным размножением масс и сентиментальной поддержкой слабых» — это ошибка. Они рассуждают так: «Политические последствия этой фашистской евгеники ясны — общество должно быть разделено на небольшие изолированные группы, в которых самцы, обладающие лучшими генами, могли бы доминировать, уничтожая или подчиняя себе неудачников в соревновании за власть и женщин и окружая себя гаремами самок-производительниц».

Обвинения против Шеньона были столь же чудовищными. В книгах и статьях, посвященных яномамо, Шеньон подробно описывал их частые войны и набеги и приводил доказательства того, что мужчины, участвовавшие в убийствах, имели больше жен и детей, чем те, кто не убивал38. (Эти выводы провокативны, так как если подобные преимущества типичны для догосударственных обществ, в рамках которых эволюционировали наши предки, то естественный отбор должен был способствовать стратегическому применению насилия.) Тёрнер и Спонсел приписывали ему подтасовку фактов, подстрекательство яномамо к насилию (он якобы сеял между ними раздор из-за ножей и кастрюль, которыми расплачивался со своими информаторами) и инсценировку смертельных схваток для своих документальных фильмов. Портрет яномамо, нарисованный Шеньоном, утверждали они, использовался для оправдания вторжения на их территории золотодобытчиков, подстрекаемых тайным сговором Шеньона и «прогнивших» венесуэльских политиков. Численность яномамо действительно значительно снизилась в результате болезней и бесчинств золотодобытчиков, так что претензии, предъявленные Шеньону, были по сути обвинениями в геноциде. Для убедительности Тёрнер и Спонсел добавили, что в книге Тьерни «вскользь упоминается, будто бы Шеньон требовал, чтобы яномамо приводили к нему девушек для секса».

Вскоре по всему миру в прессе появились заголовки вроде «Ученый убивал индейцев Амазонки, чтобы проверить расовую теорию», за ними последовали выдержки из книги Тьерни в журнале New Yorker, а затем и сама книга «Тьма в Эльдорадо: Как ученые и журналисты опустошили Амазонку» (Darkness in El Dorado)39. Под давлением юристов издательства, опасающихся исков о клевете, некоторые особенно сенсационные обличения были из книги исключены, сглажены или вложены в уста венесуэльских журналистов или анонимных источников информации. Однако суть обвинений оставалась прежней40.

Тёрнер и Спонсел признавали, что их обвинения в отношении Нила «представляют собой только предположения на основе того, что нам сегодня известно: прямых улик нет — Нил нигде не писал и не говорил об этом». И это еще мягко сказано. По прошествии времени люди, обладающие достоверными знаниями о тех событиях — историки, эпидемиологи, антропологи и киножурналисты, — разбили эти аргументы пункт за пунктом41.

Джеймс Нил (умерший незадолго до скандала) вовсе не был порочным последователем евгеники, он был уважаемым и титулованным ученым, последовательно выступавшим против нее. Более того, его имя часто связывают с очищением науки о генах человека от евгенических теорий, что способствовало росту уважения к ней. В свете этого абсурдная теория, которую ему приписали Тёрнер и Спонсел, была совершенно бессвязной и научно безграмотной (например, они спутали «доминантный ген» с геном, отвечающим за доминирование). И в любом случае нет ни малейших свидетельств, что Нил придерживался хоть сколько-нибудь близких убеждений. Записи показывают, что Нил и Шеньон не ожидали застать эпидемию кори в самом разгаре и прилагали героические усилия, чтобы ее сдержать. Вакцина, которую они вводили туземцам и которую Тьерни считал причиной эпидемии, до этого вводилась сотням миллионов людей по всему миру и никогда не становилась причиной передачи инфекции, и, скорее всего, усилия Нила и Шеньона спасли сотни жизней яномамо42. В ответ на публичные заявления эпидемиологов, отвергающих его утверждения, Тьерни сбивчиво оправдывался: «Эксперты, с которыми я беседовал тогда, высказывали мнения, очень отличающиеся от того, что они публично заявляют сейчас»43.

И хотя никто не может утверждать, что Нил и Шеньон случайно не распространяли инфекцию самим своим присутствием, это все же маловероятно. Яномамо, рассеянные по территории в десятки тысяч квадратных миль, имели гораздо больше контактов с другими европейцами, чем с Шеньоном и Нилом, потому что в лесах Амазонки слоняются тысячи миссионеров, торговцев, старателей и искателей приключений. Шеньон свидетельствовал, что источником предыдущего всплеска кори была католическая миссия монахов-салезианцев. Вдобавок Шеньон обвинял миссионеров в снабжении яномамо огнестрельным оружием и обрел в лице монахов злейших врагов. Не случайно большинство яномамо — информаторов Тьерни — были так или иначе связаны с миссией.

Конкретные обвинения в адрес Шеньона распались так же быстро, как и против Нила. Шеньон, в противоположность тому, в чем обвинял его Тьерни, не преувеличивал агрессивность яномамо и не игнорировал прочие стороны их образа жизни; на самом деле он в деталях описывал их способы разрешения конфликтов44. Предположение, что Шеньон познакомил их с жестокостью, просто анекдотично. Военные столкновения и налеты среди яномамо были описаны еще в середине XIX века и постоянно регистрировались в первой половине XX века, задолго до того, как Шеньон впервые приехал на Амазонку. Этому есть яркое свидетельство — репортаж от первого лица под названием «Яноама: История Хелены Валеро, девочки, похищенной индейцами Амазонки» (Yanoáma: The Story of Helena Valero, a Girl Kidnapped by Amazonian Indians)45. Фактические утверждения Шеньона отвечали золотому стандарту науки — независимому повторению наблюдений. В обзоре уровня смертности из-за войн в догосударственных обществах приблизительные оценки Шеньона, касающиеся яномамо, попадают в ожидаемый диапазон, как видно из таблицы в главе 346. Даже его наиболее сомнительное утверждение, что убийцы имеют больше жен и детей, подтверждается и в других группах, хотя интерпретация этого наблюдения неоднозначна. Поучительно сравнить выводы, которые Тьерни сделал, прочитав книгу, предположительно опровергающую Шеньона, со словами самого автора этой книги. Тьерни сообщает:

 

Для Дживаро охота за головами была ритуальной обязанностью всех мужчин и актом инициации для подростков. Здесь также большинство мужчин погибают в войнах. Но среди лидеров Дживаро те, кто захватил больше голов, имеют меньше жен, и наоборот, те, у кого коллекция меньше, имеют больше жен47.

 

Автор, антрополог Эльза Редмонд, на самом деле писала вот что:

 

Мужчины яномамо, которым случалось убивать, обычно имеют больше жен, которых они или захватывают во время набегов на деревни, или просто берут в жены, — женщины считают их более привлекательными. То же самое верно для военных вождей дживаро, которые могут иметь от четырех до шести жен; собственно говоря, в 1930-х годах великий вождь реки Упано, известный под именем Туки или Хосе Гранде, имел 11 жен. Выдающиеся воины также имеют более многочисленное потомство, в основном благодаря большему количеству браков48.

 

Тёрнер и Спонсел долгое время были среди самых резких критиков Шеньона (и, что не удивительно, основным источником информации для книги Тьерни, несмотря на притворный шок, который они демонстрировали, ознакомившись с ее содержанием). И они не скрывали своих идеологических принципов, состоящих в защите доктрины «благородного дикаря». Спонсел писал, что он приверженец «антропологии мира» и поддерживает идею «менее жестокого и невоинственного мира», стремление к которому, по его мнению, «скрыто в человеческой натуре»49. Он не согласен с «дарвиновским акцентом на насилии и конкуренции» и недавно высказывался, что «ненасилие и мир были нормой на протяжении большей части доисторического периода, а убийство человека человеком, по всей видимости, случалось редко»50. Он даже признает, что его критическое отношение к Шеньону по большей части происходит от «почти автоматической реакции против любого биологического объяснения поведения человека, против возможности биологического редукционизма и связанных с ним политических последствий»51.

Знакомо из времен радикальной науки и крайнее левачество, считающее реакционной даже умеренную и либеральную позиции. По словам Тьерни, Нил «был убежден, что демократия, с ее свободным размножением масс и сентиментальной поддержкой слабых, мешает естественному отбору»52 и является «ошибкой с точки зрения евгеники». На самом же деле Нил был политическим либералом, осуждавшим перераспределение денежных потоков, направляемых, вместо помощи бедным детям, на исследования проблем старения, от которых, как он считал, выиграют лишь богатеи. Он агитировал за увеличение инвестиций в медицинскую помощь беременным и новорожденным, детям и подросткам, а также за качественное образование для всех53. Шеньона Тьерни назвал «воинствующим антикоммунистом и защитником свободного рынка». Доказательства? Цитата из Тёрнера (!), утверждающего, что Шеньон — «из тех представителей правого крыла, кто параноидально враждебен ко всем, кого считает левыми». Чтобы объяснить, как Шеньон пришел к таким взглядам, Тьерни сообщает читателю, что этот ученый вырос в отдаленной части Мичигана, «где этническое разнообразие не приветствовалось, где высок уровень ксенофобии и антикоммунизма и где сильной поддержкой пользовался сенатор Джозеф Маккарти». Не замечая собственной непоследовательности, Тьерни заключает, что Шеньон — «потомок» Маккарти, «унаследовавший его [Маккарти] дух». На самом же деле Шеньон придерживался умеренных взглядов и всегда голосовал за демократов54.

В автобиографическом комментарии в предисловии к книге Тьерни откровенничает: «Постепенно из обозревателя я превратился в адвоката… традиционная, объективная журналистика больше не мой выбор»55. Тьерни убежден, что свидетельства агрессивности яномамо могут быть использованы захватчиками, чтобы изобразить их как примитивных дикарей, которых нужно переселить или ассимилировать ради их же собственного блага. Дискредитация источников, подобных Шеньону, по его мнению, только облагороженная форма социального действия и шаг к культурному выживанию туземных народов (невзирая на тот факт, что Шеньон сам постоянно действовал в защиту интересов яномамо).

Уничтожение коренных американцев европейскими болезнями и геноцид на протяжении пяти столетий действительно одно из величайших преступлений в истории. Но нелепо возлагать вину за эти преступления на горстку современных ученых, пытающихся сохранить для истории образ жизни местных народов, пока они не исчезли навсегда под давлением ассимиляции. Эта тактика опасна. Конечно, нецивилизованные племена имеют право жить на своей земле независимо от того, склонны они или нет — как и любое человеческое общество — к насилию и военным конфликтам. Самоназначенные «адвокаты», связывающие выживание местных народностей с доктриной «благородного дикаря», сами загоняют себя в угол. Когда факты свидетельствуют об обратном, они, вовсе того не желая, либо умаляют естественные права этих племен, либо должны, по необходимости, эти факты отрицать и замалчивать.

 

* * *

 

Неудивительно, что утверждения о человеческой природе вызывают столько споров. Очевидно, что каждое такое утверждение должно тщательно рассматриваться, а все логические и фактические изъяны должны выявляться, как это делается с любой научной гипотезой. Но критика новых наук о человеческой природе пошла гораздо дальше обычных академических дебатов. Она переросла в оскорбления, инсинуации, намеренно ошибочные интерпретации, фальсифицированные цитаты и в последнее время — в кровавые наветы. Я вижу две причины для такой нетерпимости.

Первая состоит в том, что в XX веке «чистый лист» стал священной доктриной, которая в глазах ее защитников должна или приниматься на веру полностью, или отвергаться целиком. Однако такое черно-белое мышление может привести к подмене тезиса о врожденном характере некоторых аспектов человеческого поведения представлением, что все его стороны изначально обусловлены природой, или превратить предположение, что генетические черты влияют на человеческие поступки, в идею, что они определяют их. Только религиозная необходимость может потребовать, чтобы 100 % разницы в интеллектуальных способностях имели своей причиной влияние среды. Только фанатический подход может заставить кого-нибудь возмутиться математической банальностью, постулирующей, что если пропорция вариаций, обусловленных негенетическими причинами, снижается, то растет пропорция тех, что обусловлены генетически. Только если считать, что разум должен быть пустой глиняной табличкой, можно разъяриться от заявления, что человеческая природа заставляет нас улыбаться, а не скалиться, когда нам приятно.

Вторая причина — в том, что «радикальные» мыслители сами себя поймали в ловушку своим морализаторством. Как только они связали себя непродуманным аргументом, согласно которому расизм, сексизм, войны и неравенство не имеют под собой фактологической основы, поскольку не существует такого понятия, как человеческая природа (вместо того, чтобы объявить эти вещи нравственно отвратительными независимо от особенностей человеческой природы), каждое открытие о природе человека для них звучало равносильно признанию, что эти пороки не так уж, в общем, и плохи. А это еще более настоятельно требовало дискредитировать еретиков, делающих открытия в этой области. И если обычные стандарты научной аргументации не срабатывали, приходилось применять другие приемы, потому что под угрозой высшее благо.

 

Глава 7. Святая троица

 

Науки о поведении человека — не для слабаков. В одно прекрасное утро ученый может проснуться и обнаружить, что он теперь персона нон грата, и все из-за выбранной им области исследований или данных, на которые он натолкнулся. Обращение к некоторым темам — детские сады, сексуальное поведение, воспоминания детства, лечение наркозависимых — может повлечь за собой поношения, оскорбления, вмешательство политиков и прямую физическую агрессию1. Даже такое безобидное занятие, как изучение левшей, оборачивается хождением по минному полю. В 1991 году психологи Стенли Корен и Дайана Халперн опубликовали в медицинском журнале статистику, показывающую, что левши в среднем имеют больше осложнений во внутриутробном периоде и в первые дни после рождения чаще становятся жертвами несчастных случаев и умирают раньше правшей. Оскорбления со стороны возмущенных левшей и их защитников, включая угрозу судебного преследования, бесчисленные угрозы убийством и запрет на опубликование результатов исследования в академическом журнале, посыпались незамедлительно2.

Может быть, грязные приемы, описанные в предыдущей главе, всего лишь очередной случай реакции людей, задетых утверждениями о поведении, вызывающими у них дискомфорт? Или, как я подозреваю, они часть организованного интеллектуального течения — попыток защитить «чистый лист», «благородного дикаря» и «духа в машине» — как источник смысла и морали? Ведущие теоретики радикального научного движения отрицают, что верят в «чистый лист», так что справедливость требует тщательно изучить их позиции. Вдобавок я рассмотрю атаки на науки о человеческой природе со стороны политических противников радикальных ученых — современных правых.

 

* * *

 

Неужели радикальные ученые действительно верят в «чистый лист»? Доктрина может показаться правдоподобной некоторым теоретикам, живущим в мире абстрактных идей. Но могут ли трезвые специалисты, обитающие в механистическом мире генов и нейронов, всерьез думать, что душа просачивается в мозг из окружающей культуры? Теоретически они это отрицают, но, когда дело доходит до конкретики, выясняется, что их представления лежат в русле традиций социальной науки начала XX века, поддерживающей «чистый лист». Стивен Гулд, Ричард Левонтин и другие авторы манифеста «Против "Социобиологии"» писали:

 

Мы не отрицаем, что в человеческом поведении есть генетическая составляющая. Но мы подозреваем, что биологические универсалии человека относятся скорее к питанию, выделительным процессам и сну, чем к таким специфическим и очень разнообразным обыкновениям, как ведение войн, сексуальная эксплуатация женщин и использование денег в качестве всеобщего эквивалента3.

 

Обратите внимание на хитрую постановку вопроса. Утверждение, что деньги — генетически закодированная человеческая универсалия, настолько смехотворно (и не случайно Уилсон никогда такого не предполагал), что любая альтернатива будет выглядеть более приемлемой. Но если мы посмотрим на настоящую альтернативу, а не ту, что основана на фальшивом противопоставлении, Гулд и Левонтин, похоже, говорят, что генетические компоненты человеческого поведения нужно искать, прежде всего, в «питании, выделительных процессах и сне». Остальная часть листа, видимо, пустая.

Эта дискуссионная тактика — сначала отрицать «чистый лист», а затем сделать его более правдоподобным, противопоставив какой-нибудь химере, — наблюдается повсюду в сочинениях радикальных ученых. Гулд, например, писал:

 

Итак, моя критика Уилсона не основывается на небиологическом «энвайронментализме», она просто противопоставляет концепцию биологического потенциала (что мозг способен инициировать любое человеческое поведение, но не предрасположен ни к какому) идее биологического детерминизма, с конкретными генами для конкретных поведенческих особенностей4.

 

Идеи «биологического детерминизма» — что гены обуславливают поведение со стопроцентной определенностью и что каждая особенность поведения кодируется своим геном — очевидно абсурдны (неважно, что Уилсон никогда их не придерживался). Так что предлагаемый Гулдом выбор оставляет «биологический потенциал» единственной разумной опцией. Но что это значит? Утверждение, что «мозг способен инициировать любое человеческое поведение», практически тавтология: как мозг может быть на это не способен? А заявление, что мозг не предрасположен ни к какому поведению, — это еще одна версия «чистого листа». «Не предрасположен ни к чему» буквально значит, что любое поведение одинаково вероятно. Так что, если какой-то человек где-то на планете когда-то сделал что-то в каких-то обстоятельствах — отрекся от еды или секса, утыкал себя гвоздями, убил свое дитя — значит, его мозг не был предрасположен к тому, чтобы избегать этого действия в сравнении с альтернативными: наслаждаться едой и сексом, беречь собственное тело или заботиться о своем ребенке.

Левонтин, Роуз и Камин также говорят, что они не утверждают, будто человек — «чистый лист»5. Но человеческой природе они делают только две уступки. Одна исходит не из логики и не из доказательств, а из политических мотивов: «Если бы человек был [чистый лист], не было бы социальной эволюции». Обосновывая этот «аргумент», они ссылаются на авторитет Маркса, которого цитируют: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан»6[13]. По их собственному мнению, «единственная разумная вещь, которую можно сказать о человеческой природе, — то, что этой природе "свойственно" создавать собственную историю»7. Отсюда следует, что любое другое утверждение о психологическом облике нашего биологического вида — о способности к языку, любви к семье, сексуальных эмоциях, типичных страхах и т. д. — не «разумно».

Вторую уступку они делают биологии. Но не устройству разума или мозга, а размеру тела. «Если бы люди были ростом в шесть дюймов, человеческой культуры, как мы ее понимаем, вообще не существовало бы», — замечают Левонтин, Роуз и Камин, потому что лилипуты не могли бы контролировать огонь, разбивать камни киркомотыгой или иметь мозг достаточно большой, чтобы обеспечить освоение языка. Это их единственное допущение о возможностях влияния биологии человека на его общественную жизнь.

Восемью годами позже Левонтин повторил свою теорию о том, что присуще человеку от рождения: «Самый важный факт о человеческих генах — это то, что они помогают сделать нас достаточно крупными и обеспечивают центральной нервной системой с таким большим количеством связей»8. И опять стоит отнестись к этой риторике с осторожностью. Если мы понимаем предложение буквально, Левонтин обращается к «самому важному факту» о человеческих генах. И здесь, при буквальном понимании, предложение просто бессмысленно. Как вообще можно выстроить по ранжиру тысячи генных эффектов, каждый из которых абсолютно необходим для нашего существования, и назвать один или два самыми важными? Неужели наш рост более важен, чем то, что у нас есть сердце, глаза и легкие? Неужели число синапсов более важно, чем клеточный натриевый насос, без которого наши нейроны переполнились бы положительно заряженными ионами и вышли из строя? Так что бесполезно пытаться понять это высказывание буквально. Единственное разумное прочтение, к тому же укладывающееся в контекст, — то, что только эти генные эффекты важны для человеческого разума. Получается, что десятки тысяч генов экспрессируются исключительно или по большей части в мозге — и не делают ничего важного, только обеспечивают большое количество нейронных связей; схема связей и организация мозга (в такие структуры, как гиппокамп, амигдала, гипоталамус и кора больших полушарий, разделенная на зоны) случайны или могли бы такими быть. Гены не дают мозгу систем памяти, сложных зрительных и двигательных проводящих путей, способности к языку и широкого спектра эмоций (ну или гены обеспечивают эти способности, но они не «важны»).

В добавление к заявлению Джона Уотсона, что он мог бы превратить любого ребенка в «доктора, адвоката, художника, предпринимателя и даже в попрошайку или воришку, вне зависимости от его талантов, пристрастий, наклонностей, способностей, стремлений и расы его предков», Левонтин написал книгу, на обложке которой значилось: «Наши генетические способности обеспечивают пластичность психического и физического развития, так что в течение нашей жизни, от зачатия и до смерти, каждый из нас независимо от расы, класса, пола может развить буквально любую идентичность в рамках человеческого диапазона»9.Уотсон признавал, что «вышел за пределы фактов», что простительно, поскольку в его время не было фактов как таковых. Но заявление из книги Левонтина, что любой индивидуум может обрести любую идентичность (даже учитывая равенство рас, полов и классов), в пику результатам 60 лет исследований поведенческой генетики — символ веры редкой чистоты. И заново возводя дюркгеймовскую стену между биологией и культурой, в книге 1992 года Левонтин пишет, что гены «полностью заменены новым уровнем причинно-следственного анализа — социальным взаимодействием с его собственными законами и его собственной природой, которая может быть понята и исследована только через уникальную форму опыта — социальное действие»10.

Так что хотя Гулд, Роуз и Левонтин отрицают, что они верят в «чистый лист», их уступки эволюции и генетике — что они позволяют нам есть, спать, мочиться, опорожнять кишечник и вырастать крупнее белки, а также осуществлять социальные изменения — выставляют их более радикальными эмпиристами, чем сам Локк, который, по крайней мере, осознавал необходимость врожденной способности к «пониманию».

 

* * *

 

«Благородный дикарь» — еще одна доктрина, нежно любимая критиками наук о человеческой природе. В «Социобиологии» Уилсон упомянул, что племенные войны в доисторических обществах были в порядке вещей. Противники социобиологии заявили, что это утверждение «опровергается и историческими, и антропологическими исследованиями». Я просмотрел эти «исследования», собранные под одной обложкой в книге Эшли Монтегю «Человек и агрессия» (Man and Aggression). На самом деле это были просто враждебные отзывы о книгах этолога Конрада Лоренца, драматурга Роберта Ардри и писателя Уильяма Голдинга (автора книги «Повелитель мух»)11. Кое-какая критика, надо признать, была заслуженной: Ардри и Лоренц верили в устаревшие теории, например, что агрессивность подобна сбросу гидравлического давления и что эволюция действует в интересах биологических видов. Но сами социобиологи критиковали Ардри и Лоренца куда сильнее. (Например, на второй странице «Эгоистичного гена» Докинз писал: «Проблема с этими книгами в том, что их авторы поняли все абсолютно неправильно».) Но в любом случае этот обзор практически не содержит данных о племенных войнах. Нет их и в заключении книги Монтегю, где он просто перефразирует старые бихевиористские атаки на концепцию «инстинкта». Одна из немногих глав с данными «опровергает» утверждения Лоренца о войнах и набегах среди индейцев племени юта аргументом, что они воевали не больше прочих аборигенных групп!

Двадцать лет спустя Гулд написал, что «Homo sapiens — не порочный и не деструктивный вид». Его новый аргумент опирается на идею, которую он называет «Великой асимметрией». «Истинная правда, — пишет он, — что добрые и хорошие люди превосходят прочих в соотношении несколько тысяч к одному»12. Более того, «мы совершаем 10 000 мелких и нерегистрируемых актов доброты на каждый чрезвычайно редкий, но, к сожалению, уравновешивающий момент жестокости»13. Статистика, создающая эту «истинную правду», высосана из пальца и очевидно ошибочна: психопаты, определенно не «добрые и хорошие люди», составляют от 3 до 4 % мужского населения, а отнюдь не несколько тысячных процента14. Но даже если мы согласимся с цифрами, этот аргумент подразумевает, что «порочный и деструктивный» вид должен быть порочным и деструктивным без перерыва, подобно невменяемому почтальону в хроническом состоянии буйного помешательства[14]. Именно потому, что один преступный акт может уравновесить 10 000 проявлений доброты, мы и зовем его злом! Кроме того, разве имеет смысл судить наш вид в целом, словно мы всей толпой стоим перед райскими воротами? Дело не в том, является ли наш вид «порочным и деструктивным», а в том, действительно ли в нас уживаются одновременно порочные и деструктивные побуждения вместе с добрыми и конструктивными. И если это так, можно попытаться понять, что они собой представляют и как работают.

Гулд препятствовал любой попытке понять мотивы войн в контексте человеческой эволюции, потому что «каждому случаю геноцида могут быть противопоставлены бесчисленные акты милосердия; а каждой банде убийц — мирный клан»15. И опять соотношение было взято с потолка; данные, которые приведены в главе 3 этой книги, показывают, что «мирные кланы» или не существуют вообще, или находятся в значительном меньшинстве по отношению к «бандам убийц»16. Но для Гулда эти факты не имеют значения, потому что он считает необходимым верить в «мирные кланы» по моральным причинам. Только если у людей нет никакой предрасположенности — ни к добру, ни ко злу, ни к чему-либо другому, полагает он, только тогда у нас есть основания осуждать геноцид. Вот как он представляет себе позицию эволюционных психологов, с которыми спорит:

 

Возможно, наиболее популярное из всех объяснений нашей способности к геноциду прибегает к эволюционной биологии как к печальному источнику — и как к удобному способу избежать моральной ответственности… Группа, лишенная ксенофобии и неискушенная в убийствах, конечно, не сможет устоять перед другими, в чьих генах закодирована враждебность к чужакам и склонность к разрушению. Шимпанзе, наши ближайшие родственники, собираются в банды и регулярно убивают членов соседних групп. Возможно, мы тоже запрограммированы действовать так же. Эти зловещие наклонности на заре времен помогли выживанию групп, самым разрушительным оружием которых были зубы и камни. Но в мире ядерных бомб такая неизменная (и, возможно, неизменяемая) наследственность может стать причиной нашей гибели (или, по крайней мере, увеличить количество трагедий) — но нас нельзя винить в этих моральных слабостях. Наши проклятые гены сделали нас порождением ночи17.

 

В этом абзаце Гулд приводит более или менее разумное объяснение того, почему ученые могут думать, будто эволюция может пролить свет на человеческую жестокость. Но затем он сползает в такую неистовую околесицу («удобный способ избежать моральной ответственности», «нас нельзя винить»), словно эволюционные психологи тоже обязаны думать именно так. Он завершает свои размышления:

 

В 1525 году были убиты тысячи германских крестьян … И в это же самое время Микеланджело расписывал капеллу Медичи… Обе стороны этой дихотомии представляют наши общие, эволюционировавшие черты. И что же, в конце концов, нам следует выбрать? Давайте займем следующую позицию по отношению к геноциду и разрушению: так не должно быть. Мы можем выбрать другой путь18.

 

Подразумевается, что каждый, кто считает причины геноцида объяснимыми с точки зрения эволюции человеческих свойств, на самом деле занимает позицию в поддержку геноцида!

 

* * *

 

А как насчет третьего члена троицы, «духа в машине»? Радикальные ученые — крайние материалисты, и вряд ли они верят в нематериальную душу. Но им неприятна и любая четко высказанная альтернатива как потенциальное посягательство на их политическое убеждение, что сообща мы способны реализовать любое социальное устройство, какое только захотим. Сегодня дилемма Декарта, описанная Райлом, может выглядеть так: как люди научного склада они не могут не поддерживать требования биологии, а как политики они не могут принять их обескураживающую подоплеку, а именно что человеческая природа отличается от часового механизма только уровнем сложности.

Обычно считается, что нечестно использовать политические убеждения ученых в обсуждении их научных аргументов, но Левонтин и Роуз сами настаивали на том, что их научные убеждения неотделимы от политических. Левонтин в соавторстве с биологом Ричардом Левинсом написали книгу «Биолог-диалектик» (The Dialectical Biologist) и посвятили ее Фридриху Энгельсу («который ошибался бо́льшую часть времени, но оказался прав, когда это было важно»). В ней они пишут: «Как ученые, работающие в области эволюционной генетики и экологии, мы с некоторым успехом пытались направить наши исследования в русло осмысленного приложения марксистской философии»19. В книге «Не в наших генах» (Not in Our Genes) Левонтин, Роуз и Камин декларируют, что они «разделяют преданность идеям более социально справедливого — социалистического — общества» и считают свою «научную деятельность неотъемлемой частью борьбы за создание такого общества»20. В какой-то момент они преподносят свое несогласие с «редукционизмом» следующим образом:

 

Дешевой редукции как принципу, лежащему в основе объяснения всего человеческого поведения, мы можем противопоставить … таких практиков и теоретиков революции, как Мао Цзэдун, доказавший силу человеческого сознания в осмыслении и изменении мира, силу, основанную на понимании сути диалектического единства биологического и социального не как двух отдельных сфер или раздельных компонентов действия, но как онтологически совпадающих21.

 

Верность Левонтина и Роуза «диалектическому» подходу Маркса, Энгельса и Мао объясняет, почему они отрицают человеческую природу и при этом отрицают, что они ее отрицают. Сама идея устойчивой человеческой природы, которую можно обсуждать отдельно от ее постоянно меняющегося взаимодействия с окружающей средой, есть, по их мнению, грубейшая ошибка. Ошибка не только в игнорировании этого взаимодействия — Левонтин и Роуз уже расправились с этой, ими самими придуманной опасностью. По их мнению, более глубокая ошибка порождена попытками анализировать поведение как взаимодействие между природой человека и его окружением (включая общество) в первую очередь22. Само их разделение, даже чисто умозрительное, для того, чтобы понять, как они взаимодействуют, «предполагает отчуждение организма от среды». А это противоречит принципам диалектики, подразумевающим, что они «онтологически совпадают» — не только в том бытовом смысле, что ни один организм не живет в вакууме, но и в том смысле, что они неотделимы ни в одном аспекте своего существования.

Так как на протяжении истории отношения между организмом и средой постоянно меняются и ни одно из них не является прямой причиной другого, организмы сами могут менять эти отношения. И Роуз настойчиво возражает «детерминистам», заявляя: «У нас есть способность создавать наше собственное будущее даже в обстоятельствах, которых мы не выбирали»23, — вероятно, вслед за утверждением Маркса, что «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»[15]. Но Роуз никак не объясняет, кто такие эти «мы», если не высокоорганизованные нейронные сети, обязанные своей структурой генам и эволюции. Эту теорию можно назвать «местоимение в машине».

Гулд не схоласт, как Роуз или Левонтин, но он тоже использует местоимение первого лица множественного числа, как будто это каким-то образом доказывает, что гены и эволюция не имеют никакого отношения к человеческим делам: «Что мы должны выбрать? Мы займем эту позицию… Мы можем выбрать другой путь». И он также цитирует «прекрасный афоризм» Маркса о том, что мы сами творим свою историю, и верит, что Маркс защищает доктрину свободы воли:

 

Сам Маркс придерживался более тонкого взгляда на разницу между человеческой и естественной историей, чем большинство его современников. Он понимал, что эволюция сознания и последующее развитие социальной и экономической организации общества привели к появлению элементов различий и волеизъявления, которые мы обычно называем «свободой воли»24.

 

Тонким на самом деле я бы назвал аргумент, который объясняет свободу воли на основе ее синонима «волеизъявление» (с или без «элементов различий», чтобы это ни значило) и привязывает ее к столь же загадочной «эволюции сознания». В основном Роуз и Гулд изо всех сил пытаются наделить смыслом изобретенное ими противопоставление генетически организованного мозга, продукта естественного отбора, с одной стороны, и желания мира, справедливости и равенства — с другой. В части III мы увидим, что сама эта дихотомия ложная.

Доктрина «местоимения в машине» — это не случайная оплошность в мировоззрении радикальных ученых. Она согласуется с их стремлением к кардинальным политическим переменам и с их враждебностью к «буржуазной» демократии (Левонтин постоянно использует слово «буржуазный» как ругательство). Если «мы» действительно свободны от ограничений биологии, тогда, как только «мы» прозреем, мы сможем осуществить то видение радикальных изменений, которое считаем правильным. Но если «мы» — несовершенный продукт эволюции, ограниченный в знаниях и мудрости, соблазняемый статусом и властью, ослепленный самообманом и иллюзиями морального превосходства, — тогда «нам» стоит подумать дважды, прежде чем творить свою историю. Как объяснит глава, посвященная политике, конституционная демократия основана на предвзятой теории человеческой природы, согласно которой «мы» неизменно подвержены гордыне и алчности. Система сдержек и противовесов демократических институтов была явно предназначена для того, чтобы противостоять нередко опасным амбициям несовершенных людей.

 

* * *

 

«Дух в машине», конечно, ближе политическим правым, чем политическим левым. Однако в своей книге «Новое невежество: Политические противники изучения природы человека» (The New Know-Nothings: The Political Foes of the Scientific Study of Human Nature) психолог Мортон Хант показал, что противниками становятся и левые, и правые, и пестрая коллекция фанатиков посередине, зацикленных на каком-то одном вопросе25. До сих пор я обсуждал негодование крайних левых, потому что они развертывают свои войска на поле боя идей в университетах и в популярной прессе. Однако на крайне правом фланге возмущения не меньше, хотя до настоящего времени правые атаковали другие мишени и бились на других аренах.

Наиболее устойчивая оппозиция наукам о природе человека со стороны правых исходит от религиозного сектора коалиции, особенно от христианских фундаменталистов. Естественно, тот, кто отрицает эволюцию как таковую, не может верить в эволюцию разума, и каждый, кто убежден в существовании нематериальной души, определенно не поверит в то, что мысли и чувства — это информация, обрабатываемая в мозговой ткани.

Религиозная оппозиция эволюции подпитывается несколькими опасениями морального толка. Самое очевидное: факт эволюции противоречит буквальному описанию сотворения мира в Библии и подрывает основанную на нем власть религии. Как сказал один священник-креационист, «если Библия не права насчет биологии, почему я должен верить ей в вопросах нравственности и спасения?»26

Но оппозиция эволюции идет дальше желания защитить библейские тексты. Современные верующие могут и не верить буквально в каждое чудо, описанное в Библии, но они по-прежнему убеждены, что человек создан по образу и подобию Божию и помещен на Землю с высокой целью — жить праведной жизнью по Его заповедям. Если люди — случайный продукт мутации и отбора химических репликаторов, волнуются они, мораль лишается основы, а мы оказываемся в пассивном подчинении биологическим влечениям. Один креационист, доказывая эту опасность юридическому комитету палаты представителей Конгресса США, процитировал строчки из рок-песни: «Ты и я — просто млекопитающие, детка. Так что давай вести себя так, как показывают на канале Discovery»27. После массового убийства, устроенного двумя подростками в школе «Колумбайн» в Колорадо в 1999 году, Том Дилей, секретарь Республиканской партии в палате представителей, сказал, что такая жестокость неискоренима, пока «наша школьная система учит детей, что мы не что иное, как чуть более развитые обезьяны, эволюционировавшие из какого-то первичного бульона»28.

Самый разрушительный эффект, производимый правыми противниками эволюции, — то отрицательное воздействие, которое оказывают на американское просвещение активисты креационистского движения. До решения Верховного суда в 1968 году штатам разрешалось полностью исключать преподавание теории эволюции в школах. С тех пор креационисты всячески пытались препятствовать ее изучению способами, не нарушающими закон. Они пробовали удалить эволюцию из образовательных стандартов по естественным наукам, снизить количество выделяемых на нее часов, требовали, чтобы в учебниках была оговорка, что это «только теория», протестовали против пособий, в которых внятно описывалось учение об эволюции, в пользу учебников, подающих историю с точки зрения креационизма. В последние годы Национальный центр научного образования узнает о новых попытках применения подобных тактик в одном из 40 штатов примерно раз в неделю29.

Замешательство религиозных правых вызывала не только эволюция, но и нейронаука. Изгнав «духа из машины», науки о мозге подорвали базу еще двух доктрин, опирающихся на него. Первая — что у каждого человека есть душа, которая определяет ценности, выражает свободную волю и несет ответственность за свои решения. Если же вместо этого поведение контролируется подчиняющимися законам химии системами в мозге, тогда решения и ценности становятся мифами и моральная ответственность испаряется. Как говорит сторонник креационизма Джон Уэст: «Если человеческие существа (и их убеждения) в действительности бессмысленный продукт их материального существования, тогда все, что придает смысл человеческой жизни — религия, мораль, красота, — не имеет под собой никакой объективной основы»30.

Другая нравственная доктрина (ее можно найти у некоторых, но не у всех христианских конфессий) состоит в том, что душа входит в тело при зачатии и оставляет его после смерти, тем самым определяя, кто есть личность с правом на жизнь. Эта доктрина приравнивает аборты, эвтаназию, забор стволовых клеток из бластоцистов к убийству. Она проводит четкую границу между человеком и животным, что превращает клонирование человека в нарушение Божественного порядка. И все это, похоже, ставят под угрозу нейроученые, заявляющие, что «Я», или «душа», заключается в нервной деятельности, которая постепенно развивается в мозге эмбриона, наблюдается и в мозге животных и постепенно разрушается старостью и болезнями (мы вернемся к этому в главе 13).

Но правая оппозиция наукам о человеческой природе — это не только христианские ортодоксы и телеевангелисты. Сегодня против эволюции выступают некоторые из наиболее здравых теоретиков ранее нерелигиозного неоконсервативного течения. Они поддерживают гипотезу биохимика Майкла Бихи, названную «Разумный замысел»31. Молекулярные клеточные механизмы, утверждает Бихи, не могут функционировать в более простой форме и поэтому не могли появиться постепенно в процессе естественного отбора. Они должны были сразу возникнуть как цельное работающее изобретение разумного творца. Этот творец теоретически мог быть высокоразвитым неземным разумом, но все понимают, что здесь имеется в виду Бог.

Биологи отвергают аргументы Бихи по нескольким причинам32. Его краеугольный тезис о «нечленимой (неуменьшаемой) сложности» биохимии ничем не подтвержден или просто ошибочен. Он берет каждое явление, эволюционная история которого не ясна, и по умолчанию записывает его на счет разумного замысла. Когда же дело доходит до него самого, Бихи внезапно избавляется от всех научных сомнений и не задумывается, откуда этот творец взялся и как функционирует. К тому же он игнорирует имеющиеся в избытке доказательства того, что процесс эволюции вовсе не разумен и не целесообразен, а скорее жесток и бесцелен.

Несмотря на это, «разумный замысел» очень понравился лидерам неоконсерваторов, в том числе Ирвингу Кристолу, Роберту Борку, Роджеру Кимбеллу и Гертруде Химмельфарб. Прочие интеллектуалы консервативного толка (профессор права Филип Джонсон, писатель Уильям Бакли, журналист Том Бетелл и, без сомнения, биоэтик Леон Касс — председатель учрежденного Джорджем Бушем Совета по биоэтике, формирующего политику страны в области биологии и медицины) также симпатизируют креационизму по моральным соображениям33. Поразительно, но статья, озаглавленная «Опровергая Дарвина» (The Deniable Darwin) появилась в журнале Commentary. Журнал, который всегда был рупором еврейских интеллектуалов-атеистов, теперь относится к эволюции более скептически, чем сам папа римский!34

Непонятно, действительно ли эти светские мыслители уверены, что дарвинизм ошибочен, или для них важно, чтобы другие люди так думали. В сцене из пьесы «Пожнешь бурю» (Inherit the Wind), посвященной «обезьяньему процессу»[16], прокурор и адвокат (чьими прототипами были Уильям Дженнингс Брайан и Кларенс Дэрроу) вместе отдыхают после трудного дня в суде. Прокурор говорит о местных жителях:

 

Они простые люди, Генри; бедные люди. Они усердно работают, и им нужно во что-то верить, во что-то прекрасное. Зачем вы хотите забрать у них эту веру? Это единственное, что у них есть.

 

Это недалеко от убеждений неоконсерваторов. Кристол пишет:

 

Если и существует какой-то неоспоримый факт о человеческой природе, так это то, что ни одно общество не сможет существовать, если оно убеждено — или даже если только подозревает, — что его члены ведут бессмысленную жизнь в бессмысленной вселенной35.

 

Он разъясняет моральные следствия:

 

Существуют разные правды для разных людей. Есть истины, пригодные для детей; истины для студентов и для взрослых образованных людей; истины, подходящие только высокообразованным личностям; и представление, что должен существовать одинаковый набор истин, подходящий для всех, — ошибка современной демократии. Это просто не работает36.

 

Как отмечает автор научно-популярных книг Рональд Бейли, «забавно, но сегодня многие консерваторы горячо соглашаются с утверждением Карла Маркса, что религия — это "опиум народа"; только они добавляют — и слава Богу!»37

Многие интеллектуалы-консерваторы присоединяются к христианским фундаменталистам в порицании нейронауки и эволюционной психологии, которые, как им кажется, обосновывают отсутствие души, вечных ценностей и свободы выбора. Касс пишет:

 

Вместе с наукой, основой современного рационализма, пришла и прогрессирующая демистификация мира. Любовь, если она вообще еще существует, объясняется на современный лад не сверхъестественной одержимостью (Эрос), порожденной вызывающей смятение красотой (Афродита), а повышением концентрации какого-то пока не уточненного полипептидного гормона в гипоталамусе. Сила религиозного чувства и понимания религии также ослабевает. Даже если правда, что большинство американцев все еще верят в Бога, уже мало кто трепещет от страха в ожидании Судного дня38.

Точно так же журналист Эндрю Фергюссон предупреждает читателей, что эволюционная психология «без сомнения, приведет вас в содрогание», потому что «нравственно ли поведение, добродетельно ли оно — не под силу решить новым наукам и материализму в целом»39. Новые науки, пишет он, утверждают, что люди — это всего лишь «марионетки из плоти»: пугающий сдвиг от традиционного иудео-христианского взгляда, согласно которому «человеческие существа — с самого начала личности, одаренные душой, созданные Богом и бесконечно ценные»40.

Даже тяготеющий к левым взглядам писатель Том Вулф, горячий поклонник нейронауки и эволюционной психологии, озабочен их нравственными последствиями. В своем эссе «Извините, но ваша душа умерла» он пишет, что, когда наука окончательно убьет душу («это последнее прибежище ценностей»), «наступит такая жуткая свистопляска, что фраза Ницше о "затмении всех ценностей" покажется пресной»:

 

Между тем понятие «Я» — «Я», способное к самодисциплине, к отсрочке вознаграждения, к обузданию сексуальных желаний, агрессии и преступного поведения, — «Я», которое может стать более умным и на собственных подтяжках поднять себя на вершину жизни благодаря учебе, опыту, настойчивости, отказу сдаваться перед лицом его величества случая, — это устаревшее (что такое подтяжки, ради всего святого?) понятие успеха, которого добиваются собственными усилиями и силою духа, — уже ускользает, ускользает, ускользает…41

 

«Ну и где теперь самоконтроль? — спрашивает он. — Где он в самом деле, если люди считают, что этого призрачного "Я" даже не существует, и томография мозга доказала это раз и навсегда?»42

Парадокс современного отрицания человеческой природы состоит в том, что бойцы на крайне противоположных точках политического спектра, те, что обычно друг друга на дух не выносят, вдруг обнаруживают себя в странном соседстве. Вспомним, как авторы манифеста «Против "Социобиологии"» писали, что теории, подобные уилсоновской, «обеспечивают важное основание для евгеники, которая привела к газовым камерам нацистской Германии». В мае 2001 года комиссия по образованию палаты представителей Луизианы решила, что «Адольф Гитлер и другие использовали расистские взгляды Дарвина и тех, на кого он повлиял… чтобы оправдать уничтожение миллионов предположительно расово неполноценных людей»43. Автор резолюции (которая в итоге была отклонена) в свою защиту цитировал Гулда, и это не первый раз, когда его одобрительно цитировали пропагандисты креационизма44.И хотя Гулд был последовательным противником креационизма, он был не менее последовательным противником идеи, что эволюция может объяснить разум и мораль, и этого вывода из теории Дарвина креационисты боятся больше всего.

Левые и правые также сходятся в том, что новые науки о человеческой природе угрожают понятию моральной ответственности. Когда Уилсон предположил, что у людей, как и у других млекопитающих, самцы чаще склонны иметь нескольких сексуальных партнеров, чем самки, Роуз обвинил его в том, что тот якобы сказал:

 

Не вините ваших мужей за измены, леди, это не их вина, они так генетически запрограммированы45.

 

Сравните со словами Тома Вулфа, шутливыми лишь наполовину:

 

Мужчины нашего биологического вида генетически запрограммированы на полигамность, то есть неверность законным партнершам. Любой мужчина, читающий современные журналы, понимает это очень быстро (Три миллиона лет эволюции заставили меня сделать это!)46.

 

С одной стороны, у нас Гулд, риторически вопрошающий:

 

Почему мы стремимся переложить ответственность за собственную склонность к насилию и сексизму на наши гены?47

 

А с другой — мы обнаруживаем Фергюсона, поднимающего тот же вопрос:

 

«Научное убеждение»… может оказаться разрушительным для любой концепции свободы воли, личной ответственности и универсальной морали48.

 

Для Роуза и Гулда «дух в машине» — это «мы», способные конструировать историю и менять мир по своему желанию. Для Касса, Вулфа и Фергюсона — это «душа», которая выносит моральные суждения в соответствии с религиозными постулатами. Но все они считают генетику, нейронауки и эволюцию угрозами этому непостижимому вместилищу свободной воли.

 

* * *

 

Ну и где теперь интеллектуальная жизнь? Враждебность в отношении наук о человеческой природе со стороны религиозных правых, похоже, будет только нарастать, но влияние правых начнет проявляться скорее в прямых призывах к политикам, чем в изменении интеллектуального климата. Любое посягательство религиозных правых на основные тенденции в интеллектуальной жизни будет ограничено их неприятием теории эволюции как таковой. Отрицание теории естественного отбора, называется ли оно креационизмом или эвфемизмом вроде «разумного замысла», провалится под весом доказательств ее правоты. Но неизвестно, сколько еще вреда принесет это отрицание научному образованию и биомедицинским исследованиям, прежде чем канет в Лету.

В то же время враждебность радикальных левых оставила заметный отпечаток на современной интеллектуальной жизни, потому что так называемые радикальные ученые составляют сегодня научную элиту. Я встречал социологов и когнитивистов, с гордостью признававшихся, что они учили биологию по работам Гулда и Левонтина49. Многие интеллектуалы полагаются на Левонтина как на непогрешимый авторитет в эволюции и генетике, и многие философы биологии учились у него. Язвительные рецензии Роуза на каждую новую книгу, посвященную эволюции человека или генетике, стали непреложным правилом британской журналистики. Что касается Гулда, Айзек Азимов, возможно, не иронизировал, когда писал в книжной аннотации, что «Гулд не может сделать ничего дурного», но именно так к нему относятся журналисты и социологи. Недавняя статья в журнале New York называет журналиста Роберта Райта «сталкером» и «юным панком» с «завистью к пенису», потому что он был настолько дерзок, что критиковал Гулда за его логику и подбор фактов50.

Уважение, которым пользуются радикальные ученые, частично заслужено. Кроме своих чисто научных достижений Левонтин показал себя проницательным аналитиком во множестве научных и социальных вопросов, Гулд написал сотни превосходных эссе по естественной истории, а Роуз — автор прекрасной книги по нейробиологии памяти. Вдобавок они прочно утвердили свой авторитет в интеллектуальной среде. Как объясняет биолог Джон Олкок, «Стивен Гулд презирает насилие, он высказывается против сексизма, он ненавидит нацизм, он считает геноцид ужасающим, он бесспорно на стороне добра. Кто осмелится спорить с таким человеком?»51 Этот иммунитет к критике позволяет нечестной аргументации радикальных ученых, применяемой ими в спорах с оппонентами, становиться частью общепринятых представлений.

Многие писатели сегодня привычно приравнивают поведенческую генетику к евгенике, будто изучение связи генов и поведения — это то же самое, что принудительный контроль деторождения. Многие считают эволюционную психологию чем-то вроде социал-дарвинизма, как если бы изучение наших эволюционных корней подразумевало оправдание существования нищеты. И это непонимание существует не только среди людей, далеких от науки, оно может быть обнаружено и в престижных научных изданиях, таких как Scientific American и Science52. После того как Уилсон написал в «Согласованности», что границы между различными областями человеческого знания отживают свое, историк Цветан Тодоров саркастически заметил: «У меня есть идея для следующей книги Уилсона… анализ социал-дарвинизма, доктрины, принятой на вооружение Гитлером, и ее отличий от социобиологии»53. Когда в 2001 году был завершен проект «Геном человека», его лидеры совершили ритуальный отказ от «генетического детерминизма», убеждения — которого никто не придерживается, — что «все характеристики личности жестко прописаны в нашем геноме»54.

Даже многие ученые спокойно мирятся с радикальным социальным конструкционизмом, и не столько потому, что с ним согласны, сколько потому, что они заняты делом в своих лабораториях и протестующие под окнами для них лишняя головная боль. Как отмечают антрополог Джон Туби и психолог Леда Космидес, догма, что биология по существу не имеет отношения к человеческому общественному устройству, предлагает ученым «безопасный проход по политизированному минному полю современной академической жизни»55. И даже сегодня людям, бросающим вызов «чистому листу» или «благородному дикарю», порой затыкают рот или причисляют их к нацистам. Даже если подобные нападки единичны, они создают атмосферу запугивания, которая отрицательно влияет на науку в целом.

Но в интеллектуальном климате уже намечаются признаки изменений. Идеи о человеческой природе все еще являются воплощением зла для некоторых академиков и ученых мужей, однако к ним начинают прислушиваться. Ученые, люди искусства, гуманитарии, юристы-теоретики и просто мыслящие люди заинтересованы в новых знаниях о разуме, которые приходят из биологических и когнитивных наук. Ведь несмотря на всю свою успешную риторику, движение радикальной науки оказалось бесплодным. Двадцать пять лет исследований нанесли жестокий удар по их прогнозам. Шимпанзе вовсе не мирные вегетарианцы, как утверждал Монтегю; доля наследственных черт интеллекта не равна нулю; уровень IQ — это не абстракция, не имеющая отношения к мозгу; не подтвердились идеи о том, что личное и общественное поведение не имеет никакой генетической основы, что гендерные различия — продукт исключительно «психологических и культурных ожиданий» и что количество воинственных кланов равно числу мирных племен56. Сегодня идея осуществлять научные исследования, руководствуясь «сознательным применением марксистской философии», просто сбивает с толку. И как сказал эволюционный психолог Мартин Дейли, «исследование, достойное быть изданным в первом выпуске "Диалектической биологии", до сих пор не появилось»57.

И напротив, социобиология не оказалась преходящим увлечением, как это предрекал Салинз. Название изданной в 2001 году книги Олкока «Триумф социобиологии» (The Triumph of Sociobiology) говорит само за себя: в исследованиях поведения животных никто больше не обсуждает «социобиологию» или «эгоистичный ген», потому что эти идеи стали неотъемлемой частью науки58. В изучении людей есть крупные области человеческого опыта — красота, материнство, родство, мораль, сотрудничество, сексуальность, насилие, — в которых эволюционная психология оказалась единственной связной теорией и открыла новые захватывающие области эмпирических исследований59. Поведенческая генетика возродила к жизни изучение личности, а с использованием знаний, полученных в проекте «Геном человека», она будет только расширять свое влияние60. Когнитивная нейронаука не потеряет от применения ее новых инструментов к каждому аспекту разума и поведения, включая эмоционально и политически окрашенные.

Вопрос не в том, смогут ли науки о мозге, разуме, генах и эволюции объяснить природу человека, а в том, что мы собираемся делать с этими знаниями. Каковы на самом деле потенциальные последствия для наших идей равенства, прогресса, ответственности и ценности личности? В одном не ошибаются противники наук о человеческой природе слева и справа: это жизненно важные вопросы. Тем больше оснований встречать их не со страхом и ненавистью, а с умом. Следующая часть книги — об этом.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: