LХХХIV. Полночные терзания

 

 

Как иронический вопрос —

Полночный бой часов на башне:

Минувший день, уже вчерашний,

Чем был для нас, что нам принес?

– День гнусный: пятница! К тому же

Еще тринадцатое! Что ж,

Ты, может быть, умен, хорош,

А жил как еретик иль хуже.

 

Ты оскорбить сумел Христа,

Хоть наш Господь, он – Бог бесспорный! —

Живого Креза шут придворный, —

Среди придворного скота

Что говорил ты, что представил,

Смеша царя нечистых сил?

Ты все, что любишь, поносил

И отвратительное славил.

 

Палач и раб, служил ты злу,

Ты беззащитность жалил злобой.

Зато воздал ты быколобой

Всемирной глупости хвалу.

В припадке самоуниженья

Лобзал тупую Косность ты,

Пел ядовитые цветы

И блеск опасный разложенья.

 

И, чтоб забыть весь этот бред,

Ты, жрец надменный, ты, чья лира

В могильных, темных ликах мира

Нашла Поэзии предмет,

Пьянящий, полный обаянья, —

Чем ты спасался? Пил да ел? —

Гаси же свет, покуда цел,

И прячься в ночь от воздаянья! [93]

 

 

LХХХV. Грустный мадригал

 

 

Не стану спорить, ты умна!

Но женщин украшают слезы.

Так будь красива и грустна,

В пейзаже зыбь воды нужна,

И зелень обновляют грозы.

 

Люблю, когда в твоих глазах,

Во взоре, радостью блестящем,

Все подавляя, вспыхнет страх,

Рожденный в Прошлом, в черных днях,

Чья тень лежит на Настоящем.

 

И теплая, как кровь, струя

Из этих глаз огромных льется,

И хоть в моей – рука твоя,

Тоски тяжелой не тая,

Твой стон предсмертный раздается.

 

Души глубинные ключи,

Мольба о сладострастьях рая!

Твой плач – как музыка в ночи,

И слезы-перлы, как лучи,

В твой мир бегут, сверкая.

 

Пускай душа твоя полна

Страстей сожженных пеплом черным

И гордость проклятых она

В себе носить обречена,

Пылая раскаленным горном,

 

Но, дорогая, твой кошмар,

Он моего не стоит ада,

Хотя, как этот мир, он стар,

Хотя он полон страшных чар

Кинжала, пороха и яда.

 

Хоть ты чужих боишься глаз

И ждешь беды от увлеченья,

И в страхе ждешь, пробьет ли час,

Но сжал ли грудь твою хоть раз

Железный обруч Отвращенья?

 

Царица и раба, молчи!

Любовь и страх – тебе не внове.

И в душной, пагубной ночи

Смятенным сердцем не кричи:

«Мои демон, мы единой крови! »[94]

 

 

LХХXVI. Предупредитель

 

 

В груди у всех, кто помнит стыд

И человеком зваться может,

Живет змея, – и сердце гложет,

И «нет» на все «хочу» шипит.

 

Каким ни кланяйся кумирам, —

Предайся никсам иль сатирам, —

Услышишь: «Долга не забудь! »

 

Рождай детей, малюй картины,

Лощи стихи, копай руины —

Услышишь: «Долог ли твой путь? »

 

Под игом радости и скуки

Ни одного мгновенья нет,

Когда б не слышался совет

Жизнь отравляющей гадюки.[95]

 

 

LXXXVII. Непокорный

 

 

Крылатый серафим, упав с лазури ясной

Орлом на грешника, схватил его, кляня,

Трясет за волосы и говорит: «Несчастный!

Я – добрый ангел твой! узнал ли ты меня?

 

Ты должен всех любить любовью неизменной:

Злодеев, немощных, глупцов и горбунов,

Чтоб милосердием ты мог соткать смиренно

Торжественный ковер для Господа шагов!

 

Пока в твоей душе есть страсти хоть немного,

Зажги свою любовь на пламеннике Бога,

Как слабый луч прильни к Предвечному Лучу! »

 

И ангел, грешника терзая беспощадно,

Разит несчастного своей рукой громадной,

Но отвечает тот упорно: «Не хочу! »[96]

 

 

LХХХVIII. Далеко, далеко отсюда

 

 

Здесь сокровенный твой покой,

Где, грудь полузакрыв рукой,

Ты блещешь зрелой красотой!

 

Склонив овал грудей лилейный,

Ты внемлешь здесь благоговейно

В тиши рыдание бассейна.

 

Здесь, Доротея, твой приют;

Здесь ветра вой и вод журчанье

Тебе, коварное созданье,

Песнь колыбельную поют!

 

Твои все члены нежно льют

Бензоя вкруг благоуханья;

В углу, в истоме увяданья,

Цветы тяжелые цветут.[97]

 

 

LХХХIХ. Пропасть

 

 

Паскаль носил в душе водоворот без дна.

– Все пропасть алчная: слова, мечты, желанья.

Мне тайну ужаса открыла тишина,

И холодею я от черного сознанья.

 

Вверху, внизу, везде бездонность, глубина,

Пространство страшное с отравою молчанья.

Во тьме моих ночей встает уродство сна

Многообразного, – кошмар без окончанья.

 

Мне чудится, что ночь – зияющий провал,

И кто в нее вступил – тот схвачен темнотою.

Сквозь каждое окно – бездонность предо мною.

 

Мой дух с восторгом бы в ничтожестве пропал,

Чтоб тьмой бесчувствия закрыть свои терзанья.

– А! Никогда не быть вне Чисел, вне Созданья! [98]

 

 

XC. Жалобы Икара

 

 

В объятиях любви продажной

Жизнь беззаботна и легка,

А я – безумный и отважный —

Вновь обнимаю облака.

 

Светил, не виданных от века,

Огни зажглись на высоте,

Но солнца луч, слепой калека,

Я сберегаю лишь в мечте.

 

Все грани вечного простора

Измерить – грудь желанье жгло, —

И вдруг растаяло крыло

Под силой огненного взора;

 

В мечту влюбленный, я сгорю,

Повергнут в бездну взмахом крылий,

Но имя славного могиле,

Как ты, Икар, не подарю! [99]

 

 

XCI. Задумчивость

 

 

Остынь, моя Печаль, сдержи больной порыв.

Ты Вечера ждала. Он сходит понемногу

И, тенью тихою столицу осенив,

Одним дарует мир, другим несет тревогу.

 

В тот миг, когда толпа развратная идет

Вкушать раскаянье под плетью наслажденья,

Пускай, моя Печаль, рука твоя ведет

Меня в задумчивый приют уединенья,

 

Подальше от людей. С померкших облаков

Я вижу образы утраченных годов,

Всплывает над рекой богиня Сожаленья,

 

Отравленный Закат под аркою горит,

И темным саваном с Востока уж летит

Безгорестная Ночь, предвестница Забвенья.[100]

 

 

XCII. Самобичевание

 

К Ж. Ж. Ф.

 

 

Я поражу тебя без злобы,

Как Моисей твердыню скал,

Чтоб ты могла рыдать и чтобы

Опять страданий ток сверкал,

 

Чтоб он поил пески Сахары

Соленой влагой горьких слез,

Чтоб все мечты, желанья, чары

Их бурный ток с собой унес

 

В простор безбрежный океана;

Чтоб скорбь на сердце улеглась,

Чтоб в нем, как грохот барабана,

Твоя печаль отозвалась.

 

Я был фальшивою струной,

С небес симфонией неслитной;

Насмешкой злобы ненасытной

Истерзан дух погибший мой.

 

Она с моим слилася стоном,

Вмешалась в кровь, как черный яд;

Во мне, как в зеркале бездонном

Мегеры отразился взгляд!

 

Я – нож, проливший кровь, и рана,

Удар в лицо и боль щеки,

Орудье пытки, тел куски;

Я – жертвы стон и смех тирана!

 

Отвергнут всеми навсегда,

Я стал души своей вампиром,

Всегда смеясь над целым миром,

Не улыбаясь никогда! [101]

 

 

XCIII. Неотвратимое

 

 

I

 

Идея, Форма, Существо

Низверглись в Стикс, в его трясину,

Где Бог не кинет в грязь и в тину

Частицу света своего.

 

Неосторожный Серафим,

Вкусив бесформенного чары,

Уплыл в бездонные кошмары,

Тоской бездомности томим.

 

И он в предсмертной маете

Стремится одолеть теченье,

Но все сильней коловерченье

И вой стремнины в темноте.

 

Он бьется в дьявольской сети,

Он шарит, весь опутан тиной,

Он ищет свет в норе змеиной,

Он путь пытается найти.

 

И он уже на край ступил

Той бездны, сыростью смердящей,

Где вечной лестницей сходящий

Идет без лампы, без перил,

 

Где, робкого сводя с ума,

Сверкают чудищ липких зраки,

И лишь они видны во мраке,

И лишь темней за ними тьма.

 

Корабль, застывший в вечном льду,

Полярным скованный простором,

Забывший, где пролив, которым

Приплыл он и попал в беду!

 

– Метафор много, мысль одна:

То судьбы, коим нет целенья,

И злое дело, нет сомненья,

Умеет делать Сатана.

 

 

II

 

О, светлое в смешенье с мрачным!

Сама в себя глядит душа,

Звездою черною дрожа

В колодце Истины прозрачном.

 

Дразнящий факел в адской мгле

Иль сгусток дьявольского смеха,

О, наша слава и утеха —

Вы, муки совести во Зле! [102]

 

 

XCIV. Часы

 

 

Часы! угрюмый бог, ужасный и бесстрастный,

Что шепчет: «Вспомни все! » и нам перстом грозит, —

И вот, как стрелы – цель, рой Горестей пронзит

Дрожащим острием своим тебя, несчастный!

 

Как в глубину кулис – волшебное виденье,

Вдруг Радость светлая умчится вдаль, и вот

За мигом новый миг безжалостно пожрет

Все данные тебе судьбою наслажденья!

 

Три тысячи шестьсот секунд, все ежечасно:

«Все вспомни! » шепчут мне, как насекомых рой;

Вдруг Настоящее жужжит передо мной:

«Я – прошлое твое; я жизнь сосу, несчастный! »

 

Все языки теперь гремят в моей гортани:

«Remember, еstо memоr» говорят;

О, бойся пропустить минут летящих ряд,

С них не собрав, как с руд, всей золотой их дани!

 

О, вспомни: с Временем тягаться бесполезно;

Оно – играющий без промаха игрок.

Ночная тень растет, и убывает срок

В часах иссяк песок, и вечно алчет бездна.

 

Вот вот – ударит час, когда воскликнут грозно

Тобой презренная супруга, Чистота,

Рок и Раскаянье (последняя мечта! ):

«Погибни, жалкий трус! О, поздно, слишком поздно! »[103]

 

ПАРИЖСКИЕ КАРТИНЫ

 

ХСV. Пейзаж

 

 

Чтоб целомудренно слагать мои эклоги,

Спать подле неба я хочу, как астрологи, —

Из окон чердака, под мирный лепет снов,

Гуденью важному внимать колоколов.

Там, подперев щеку задумчиво рукою,

Увижу улицу я с пестрой суетою,

И мачт Парижа – труб необозримый лес,

И ширь зовущих нас к бессмертию небес.

Отрадно сквозь туман следить звезды рожденье,

В завешенном окне лампады появленье,

И дыма сизого густые пелены,

И чары бледные колдующей луны.

Там будут дни мои неслышно течь за днями.

Когда ж придет зима с докучными снегами,

Все двери, входы все закрою я гостям

И чудные дворцы в ночи моей создам!

И буду грезить я о горизонтах синих,

О сказочных садах, оазисах в пустынях,

О поцелуях дев небесной красоты,

О всем, что детского бывает у мечты.

Пусть под окном моим мятеж тогда бушует, —

Меня он за трудом любимым не взволнует:

В искусство дивное всецело погружен —

По воле вызывать весны волшебный сон,

Из сердца извлекать я буду волны света,

Из мыслей пламенных – тепло и роскошь лета.[104]

 

 

XCVI. Солнце

 

 

В предместье, где висит на окнах ставней ряд,

Прикрыв таинственно-заманчивый разврат,

Лишь солнце высыплет безжалостные стрелы

На крыши города, поля, на колос зрелый —

Бреду, свободу дав причудливым мечтам,

И рифмы стройные срываю здесь и там;

То, как скользящею ногой на мостовую,

Наткнувшись на слова, сложу строфу иную.

 

О, свет питательный, ты гонишь прочь хлороз,

Ты рифмы пышные растишь, как купы роз,

Ты испарить спешишь тоску в просторы свода,

Наполнить головы и ульи соком меда;

Ты молодишь калек разбитых, без конца

Сердца их радуя, как девушек сердца;

Все нивы пышные тобой, о Солнце, зреют,

Твои лучи в сердцах бессмертных всходы греют.

 

Ты, Солнце, как поэт, нисходишь в города,

Чтоб вещи низкие очистить навсегда;

Бесшумно ты себе везде найдешь дорогу —

К больнице сумрачной и к царскому чертогу! [105]

 

 

XCVII. Рыжей нищенке

 

 

Белая девушка с рыжей головкой,

Ты сквозь лохмотья лукавой уловкой

Всем обнажаешь свою нищету

И красоту.

 

Тело веснушками всюду покрыто,

Но для поэта с душою разбитой,

Полное всяких недугов, оно

Чары полно!

 

Носишь ты, блеск презирая мишурный,

Словно царица из сказки – котурны,

Два деревянных своих башмака,

Стройно-легка.

 

Если бы мог на тебе увидать я

Вместо лохмотьев – придворного платья

Складки, облекшие, словно струи,

Ножки твои;

 

Если бы там, где чулочек дырявый

Щеголей праздных сбирает оравы,

Золотом ножку украсил и сжал

Тонкий кинжал;

 

Если б, узлам непослушны неровным,

Вдруг, обнажившись пред взором греховным.

Полные груди блеснули хоть раз

Парою глаз;

 

Если б просить ты заставить умела

Всех, кто к тебе прикасается смело,

Прочь отгоняя бесстрашно вокруг

Шалость их рук;

 

Много жемчужин, камней драгоценных,

Много сонетов Бело совершенных

Стали б тебе предлагать без конца

Верных сердца;

 

Штат рифмачей с кипой новых творений

Стал бы тесниться у пышных ступеней,

Дерзко ловил бы их страстный зрачок

Твой башмачок;

 

Вкруг бы теснились пажи и сеньоры,

Много Ронсаров вперяли бы взоры,

Жадно ища вдохновения, в твой

Пышный покой!

 

Чары б роскошного ложа таили

Больше горячих лобзаний, чем лилий,

И не один Валуа в твою власть

Мог бы попасть!

 

Ныне ж ты нищенкой бродишь голодной,

Хлам собирая давно уж негодный,

На перекрестках продрогшая вся

Робко прося;

 

На безделушки в четыре сантима

Смотришь ты с завистью, шествуя мимо,

Но не могу я тебе, о прости!

Их поднести!

 

Что же? Пускай без иных украшений.

Без ароматов иных и камений

Тощая блещет твоя нагота,

О красота! [106]

 

 

XCVIII. Лебедь

 

Виктору Гюго

 

 

I

 

Я о тебе одной мечтаю, Андромаха,

Бродя задумчиво по новой Карусель,

Где скудный ручеек, иссякший в груде праха,

Вновь оживил мечту, бесплодную досель.

 

О, лживый Симоис, как зеркало живое

Ты прежде отражал в себе печаль вдовы.

Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое,

Чем внешность города пересоздать! Увы!..

 

Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,

Обломки ветхие распавшихся колонн,

В воде зацветших луж ищу я тленья знаков,

Смотрю на старый хлам в витринах у окон.

 

Здесь прежде, помнится, зверинец был построен;

Здесь – помню – видел я среди холодной мглы,

Когда проснулся Труд и воздух был спокоен,

Но пыли целый смерч взвивался от метлы,

 

Больного лебедя; он вырвался из клетки

И, тщетно лапами сухую пыль скребя

И по сухим буграм свой пух роняя редкий,

Искал, раскрывши клюв, иссохшего ручья.

 

В пыли давно уже пустого водоема

Купая трепет крыл, все сердце истомив

Мечтой об озере, он ждал дождя и грома,

Возникнув предо мной, как странно-вещий миф.

 

Как муж Овидия, в небесные просторы

Он поднял голову и шею, сколько мог,

И в небо слал свои бессильные укоры —

Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.

 

 

II

 

Париж меняется – но неизменно горе;

Фасады новые, помосты и леса,

Предместья старые – все полно аллегорий

Для духа, что мечтам о прошлом отдался.

 

Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы;

Близ Лувра грезится мне призрак дорогой,

Я вижу лебедя: безумный и усталый,

Он предан весь мечте, великий и смешной.

 

Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!

Супруга, Гектора предавшая, увы!

Склонясь над урною, где нет святого праха,

Ты на челе своем хранишь печаль вдовы;

 

– О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:

Слабеет вздох в ее чахоточной груди,

И гордой Африки ей грезятся кокосы,

Но лишь туман встает стеною впереди;

 

– О всех, кто жар души растратил безвозвратно,

Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,

Кто волчью грудь Тоски готов сосать развратно

О всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!

 

В лесу изгнания брожу, в тоске упорный,

И вас, забытые среди пустынных вод,

Вас. павших, пленников, как долгий зов валторны,

Воспоминание погибшее зовет.[107]

 

 

XCIX. Семь стариков

 

Виктору Гюго

 

 

О город, где плывут кишащих снов потоки,

Где сонмы призраков снуют при свете дня,

Где тайны страшные везде текут, как соки

Каналов городских, пугая и дразня!

 

Я шел в час утренний по улице унылой,

Вкруг удлинял туман фасадов высоту,

Как берега реки, возросшей с страшной силой:

Как украшение, приличное шуту,

 

Он грязно-желтой все закутал пеленою;

Я брел, в беседу сам с собою погружен,

Подобный павшему, усталому герою;

И громыхал вдали мой мостовой фургон.

 

Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый

В лохмотья желтые, как в клочья облаков,

Простого нищего имея все приметы;

Горело бешенство в огне его зрачков;

 

Таким явился он неведо откуда

Со взором режущим, как инея игла,

И борода его, как борода Иуды,

Внизу рапирою заострена была.

 

С ногами дряблыми прямым углом сходился

Его хребет; он был не сгорблен, а разбит;

На палку опершись, он мимо волочился,

Как зверь подшибленный или трехногий жид.

 

Он, спотыкаясь, брел неверными шагами

И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил,

Ярясь на целый мир; казалось, сапогами

Он трупы сгнившие давил, что было сил.

 

За ним – его двойник, с такой же желчью взгляда,

С такой же палкою и сломанной спиной:

Два странных призрака из общей бездны ада,

Как будто близнецы, явились предо мной.

 

Что за позорная и страшная атака?

Какой игрой Судьбы я схвачен был в тот миг?

Я до семи дочел душою, полной мрака:

Семь раз проследовал нахмуренный старик.

 

Ты улыбаешься над ужасом тревоги,

Тебя сочувствие и трепет не томит;

Но верь, все эти семь едва влачивших ноги,

Семь гнусных призраков являли вечный вид!

 

Упал бы замертво я, увидав восьмого,

Чей взор насмешливый и облик были б те ж!

Злой Феникс, канувший, чтоб вдруг возникнуть

снова, Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж!

 

С душой, смятенною под властью раздвоенья,

Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша,

Я поспешил домой; томили мозг виденья,

Нелепой тайною смущалася душа.

 

Мой потрясенный дух искал напрасно мели;

Его, шутя, увлек свирепый ураган,

Как ветхую ладью, кружа в пылу похмелий,

И бросил, изломав, в безбрежный океан.[108]

 

 

С. Маленькие старушки

 

Посвящено Виктору Гюго

 

 

I

 

В изгибах сумрачных старинных городов,

Где самый ужас, все полно очарованья,

Часами целыми подстерегать готов

Я эти странные, но милые созданья!

 

Уродцы слабые со сгорбленной спиной

И сморщенным лицом, когда-то Эпонимам,

Лаисам и они равнялись красотой…

Полюбим их теперь! Под ветхим кринолином

 

И рваной юбкою от холода дрожа,

На каждый экипаж косясь пугливым взором,

Ползут они, в руках заботливо держа

Заветный ридикюль с поблекнувшим узором.

 

Неровною рысцой беспомощно трусят,

Подобно раненым волочатся животным;

Как куклы с фокусом, прохожего смешат,

Выделывая па движеньем безотчетным…

 

Меж тем глаза у них буравчиков острей

Как в ночи лунные с водою ямы, светят:

Прелестные глаза неопытных детей,

Смеющихся всему, что яркого заметят!

 

Вас поражал размер и схожий вид гробов

Старушек и детей? Как много благородства,

Какую тонкую к изящному любовь

Художник мрачный – Смерть вложила в это сходство!

 

Наткнувшись иногда на немощный фантом,

Плетущийся в толпе по набережной Сены,

Невольно каждый раз я думаю о том —

Как эти хрупкие, расстроенные члены

 

Сумеет гробовщик в свой ящик уложить…

И часто мнится мне, что это еле-еле

Живое существо, наскучившее жить,

Бредет, не торопясь, к вторичной колыбели…

 

Рекой горючих слез, потоком без конца

Прорыты ваших глаз бездонные колодцы,

И прелесть тайную, о милые уродцы,

Находят в них бедой вскормленные сердца!

 

Но я… Я в них влюблен! – Мне вас до боли жалко,

Садов ли Тиволи вы легкий мотылек,

Фраскати ль старого влюбленная весталка

Иль жрица Талии, чье имя знал раек.

 

 

II

 

Ах! многие из вас, на дне самой печали

Умея находить благоуханный мед,

На крыльях подвига, как боги, достигали

Смиренною душой заоблачных высот!

 

Одних родимый край поверг в пучину горя,

Других свирепый муж скорбями удручил,

А третьим сердце сын-чудовище разбил, —

И слезы всех, увы, составили бы море!

 

 

III

 

Как наблюдать любил я за одной из вас!

В часы, когда заря вечерняя алела

На небе, точно кровь из ран живых сочась,

В укромном уголку она одна сидела

 

И чутко слушала богатый медью гром

Военной музыки, который наполняет

По вечерам сады и боевым огнем

Уснувшие сердца сограждан зажигает.

 

Она еще пряма, бодра на вид была

И жадно песнь войны суровую вдыхала:

Глаз расширялся вдруг порой, как у орла,

Чело из мрамора, казалось, лавров ждало…

 

 

IV

 

Так вы проходите через хаос столиц

Без слова жалобы на гнет судьбы неправой,

Толпой забытою святых или блудниц,

Которых имена когда-то были славой!

 

Теперь в людской толпе никто не узнает

В вас граций старины, терявших счет победам;

Прохожий пьяница к вам с лаской пристает

Насмешливой, гамэн за вами скачет следом.

 

Стыдясь самих себя, вы бродите вдоль стен,

Пугливы, скорчены, бледны, как привиденья,

Еще при жизни – прах, полуостывший тлен,

Давно созревший уж для вечного нетленья!

 

Но я, мечтатель, – я, привыкший каждый ваш

Неверный шаг следить тревожными очами,

Неведомый вам друг и добровольный страж, —

Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами…

 

Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,

Неопытных страстей неясные волненья;

Чрез вашу чистоту сам становлюсь светлей,

Прощаю и люблю все ваши заблужденья!

 

Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед

Торжественно я шлю при каждом расставанье.

О, Евы бедные восьмидесяти лет,

Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..[109]

 

 

CI. Слепые

 

 

О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут

Разыгран куклами, но в настоящей драме

Они, как бледные лунатики, идут

И целят в пустоту померкшими шарами.

 

И странно: впадины, где искры жизни нет,

Всегда глядят наверх, и будто не проронит

Луча небесного внимательный лорнет,

Иль и раздумие слепцу чела не клонит?

 

А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,

Молчанья вечного печальная сестра,

Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным

 

С их похотливою и наглой суетой,

Мне крикнуть хочется – безумному безумным:

«Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой? »[110]

 

 

CII. Прохожей

 

 

Ревела улица, гремя со всех сторон.

В глубоком трауре, стан тонкий изгибая,

Вдруг мимо женщина прошла, едва качая

Рукою пышною край платья и фестон,

 

С осанкой гордою, с ногами древних статуй…

Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,

Как бурю грозную в багровых облаках,

Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!

 

Блистанье молнии… и снова мрак ночной!

Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!

Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;

 

Быть может, никогда! и вот осталось тайной,

Куда исчезла ты в безмолвье темноты.

Тебя любил бы я – и это знала ты! [111]

 

 

CIII. Скелет-земледелец

 

Старинная виньетка

 

 

Среди ученых книжных груд,

Что в виде мумий позабытых,

Слоями пыли перевитых,

В лавчонках уличных гниют,

В глаза бросаются порою,

Будя толпу печальных дум

И поражая вместе ум

Какой-то важной красотою,

Рисунки странные: скелет

Иль остов, мускулов лишенный,

С лопатой, в землю погруженной,

Стоит, как пахарь древних лет.

 

– Колодник, взятый у могилы,

Всегда зловещий и немой,

Скажи: чьей волей роковой

Ты напрягаешь снова силы

Давно разбитых позвонков?

В чьей это ферме захудалой

Плодами жатвы небывалой

Ты закрома набить готов?

 

Иль хочешь ты, эмблемой странной

Пророча всем одну судьбу,

Нам показать, что и в гробу

Неверен сон обетованный?

Что все нам может изменить,

Что даже смерть с могилой лживы,

И там, где смолкнет гул наживы,

Увы! придется, может быть,

В полях неведомого края

Взрывать нам девственную новь,

Ногой, истерзанною в кровь,

На край лопаты налегая?..[112]

 

 

CIV. Вечерние сумерки

 

 

Вот вечер сладостный, всех преступлений друг.

Таясь, он близится, как сообщник; вокруг

Смыкает тихо ночь и завесы, и двери,

И люди, торопясь, становятся – как звери!

 

О вечер, милый брат, твоя желанна тень

Тому, кто мог сказать, не обманув: «Весь день

Работал нынче я». – Даешь ты утешенья

Тому, чей жадный ум томится от мученья;

Ты, как рабочему, бредущему уснуть,

Даешь мыслителю возможность отдохнуть…

 

Но злые демоны, раскрыв слепые очи,

Проснувшись, как дельцы, летают в сфере ночи,

Толкаясь крыльями у ставен и дверей.

И проституция вздымает меж огней,

Дрожащих на ветру, свой светоч ядовитый…

Как в муравейнике, все выходы открыты;

И, как коварный враг, который мраку рад,

Повсюду тайный путь творит себе Разврат.

 

Он, к груди города припав, неутомимо

Ее сосет. – Меж тем восходят клубы дыма

Из труб над кухнями; доносится порой

Театра тявканье, оркестра рев глухой.

В притонах для игры уже давно засели

Во фраках шулера, среди ночных камелий…

И скоро в темноте обыкновенный вор

Пойдет на промысл свой – ломать замки контор.

И кассы раскрывать, – чтоб можно было снова

Своей любовнице дать щегольнуть обновой.

Замри, моя душа, в тяжелый этот час!

Весь этот дикий бред пусть не дойдет до нас!

То – час, когда больных томительнее муки;

Берет за горло их глухая ночь; разлуки

Со всем, что в мире есть, приходит череда.

Больницы полнятся их стонами. – О да!

Не всем им суждено и завтра встретить взглядом

Благоуханный суп, с своей подругой рядом!

 

А впрочем, многие вовеки, может быть,

Не знали очага, не начинали жить! [113]

 

 

CV. Игра

 

 

Вкруг ломберных столов – преклонных лет блудницы.

И камни, и металл – на шеях, на руках.

Жеманен тел изгиб, насурмлены ресницы.

Во взорах ласковых – безвыходность и страх.

 

Там, над колодой карт, лицо с бескровной кожей.

Безгубый рот мелькнул беззубой чернотой.

Тут пальцы теребят, сжимаясь в нервной дрожи,

То высохшую грудь, то кошелек пустой.

 

Под грязным потолком, от люстр, давно немытых,

Ложится желтый свет на груды серебра,

На сумрачные лбы поэтов знаменитых,

Которым в пот и кровь обходится игра.

 

Так предо мной прошли в угаре ночи душной

Картины черные, пока сидел я там,

Один, вдали от всех, безмолвный, равнодушный,

Почти завидуя и этим господам,

 

Еще сберегшим страсть, и старым проституткам,

Еще держащимся, как воин на посту,

Спешащим промотать, продать в веселье жутком

Одни – талант и честь, другие – красоту.

 

И в страхе думал я, смущенный чувством новым,

Что это зависть к ним, пьянящим кровь свою,

Идущим к пропасти, но предпочесть готовым

Страданье – гибели и ад – небытию.[114]

 

 

CVI. Пляска смерти

 

Эрнесту Кристофу

 

 

С осанкой важною, как некогда живая,

С платком, перчатками, держа в руке букет,

Кокетка тощая, красоты укрывая,

Она развязностью своей прельщает свет.

 

Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?

Одежды царственной волна со всех сторон

На ноги тощие торжественно ниспала,

На башмачке расцвел причудливый помпон.

 

Как трется ручеек о скалы похотливо,

Вокруг ее ключиц живая кисея

Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо

Могильных прелестей приманки утая.

 

Глаза бездонные чернеют пустотою,

И череп зыблется на хрупких позвонках,

В гирлянды убранный искусною рукою;

– О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах!

 

Карикатурою тебя зовет за это

Непосвященный ум, что, плотью опьянен,

Не в силах оценить изящество скелета —

Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен!

 

Ты здесь затем, чтоб вдруг ужасная гримаса

Смутила жизни пир? иль вновь живой скелет,

Лишь ты, как некогда, надеждам отдалася,

На шабаш повлекли желанья прежних лет?

 

Под тихий плач смычка, при ярком свеч дрожанье

Ты хочешь отогнать насмешливый кошмар,

Потоком оргии залить свои страданья

И погасить в груди зажженный адом жар?

 

Неисчерпаемый колодезь заблуждений!

Пучина горести без грани и без дна!

Сквозь сеть костей твоих и в вихре опьянений

Ненасытимая змея глазам видна!

 

Узнай же истину: нигде твое кокетство

Достойно оценить не сможет смертный взгляд;

Казнить насмешкою сердца – смешное средство,

И чары ужаса лишь сильных опьянят!

 

Ты пеной бешенства у всех омыла губы,

От бездны этих глаз мутится каждый взор,

Все тридцать два твои оскаленные зуба

Смеются над тобой, расчетливый танцор!

 

Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета,

Кто не вкусил хоть раз могильного плода?

Что благовония, что роскошь туалета?

Душа брезгливая собою лишь горда.

 

О ты, безносая, смешная баядера!

Вмешайся в их толпу, шепни им свой совет:

«искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера,

Пропахли смертью вы, как мускусом скелет!

 

Вы, денди лысые, седые Антинои,

Вы, трупы сгнившие, с которых сходит лак!

Весь мир качается под пляшущей пятою,

То – пляска Смерти вас несет в безвестный мрак!

 

От Сены набержных до знойных стран Гангеса

Бегут стада людей; бросая в небо стон,

А там – небесная разодрана завеса:

Труба Архангела глядит, как мушкетон.

 

Под каждым климатом, у каждой грани мира

Над человеческой ничтожною толпой

Всегда глумится Смерть, как благовонья мира,

В безумие людей вливая хохот свой! »[115]

 

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: