УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СИСТЕМЕ ПРОТОИЕРЕЯ С. БУЛГАКОВА

 

Имя протоиерея С. Н. Булгакова[912] как богослова тесно связано с его учением о Софии — Премудрости Божией, учением, приобретшим в изучаемый период значительную известность, вызвавшим многочисленные возражения и споры и, наконец, осуждение Русской Православной Церкви в указах покойного патриарха Сергия.

Это учение частично высказывалось протоиереем Булгаковым и в более ранних книгах («Философия хозяйства» и «Свет невечерний»), но в основном было изложено в произведениях, изданных за рубежом после 1923 года.

Прежде осуждения Московской Патриархией учения о Софии оно рассматривалось и также вызвало осуждение Карловацкого Синода Русской Заграничной Церкви. Протоиерей Булгаков отвечал на оба эти осуждения особыми «Докладными записками» на имя митрополита Евлогия, возглавлявшего ту церковную группировку, к которой принадлежали сам отец Сергий и Богословский институт в Париже.

Книги самого отца С. Булгакова и акты, осуждающие его учение, вызвали ряд полемических статей и брошюр по этому поводу.

Система «софиологии» отца С. Булгакова включает все основные вопросы христианского богословия, и в том числе учение об искуплении, подлежащее рассмотрению в настоящем исследовании[913].

Это изложение учения об искуплении тесно связано со всей богословской системой отца С. Булгакова, а потому необходимо сделать ряд замечаний в отношении всей этой системы и общего направления его богословствования.

Патриарх Сергий полагает, что система отца С. Булгакова имеет «гностический характер», ее «начало нецерковно»[914].

Признаки гностического, нецерковного богословия, противоположность его богословию церковному проявляются прежде всего в самом содержании богословствования отца С. Булгакова, в тех предметах, которые его занимают, в тех вопросах, на которые он пытается дать ответы.

Отличительной особенностью богословия православного (святоотеческого) является сотериологический характер рассматриваемых им истин (догматов), в соответствии со словами святого Иоанна Дамаскина: «Он (Бог) открыл то, что узнать нам было полезно, а что именно превышало наши силы и разумение, о том умолчал»[915]. И «законообязательность» догматов для членов Церкви заключается в спасительности выраженных ими истин[916].

В противоположность этому, признаком богословствования гностического будет стремление познания того, о чем Бог умолчал, попытки проникновения в тайны Непостижимого Бога, запредельные человеческому познанию, удовлетворяющие только философской любознательности и поэтому бесполезные для спасения человека.

А именно такими и являются рассуждения отца С. Булгакова о Боге, внутритроичной жизни, отношении Божественных Ипостасей к Усии (греч. «сущность». — Ред.)  , попытки проникновения в сознание Божества, подробности христологии и т. д.[917]

Ответов на такие вопросы в откровенном учении не имеется, и, естественно, возникает вопрос об источниках богословствования отца С. Булгакова. Патриарх Сергий заключает, что «система отца Булгакова создана не только философской мыслью, но и творческим воображением, подобно тому как и гностики искали философского познания, а так как откровенное учение о Боге Непостижимом не давало конкретного материала для их философских построений, то недостающее гностики заменяли воображением»[918].

Если патриарх Сергий, осуждающий эту систему, видит ее источник в философских построениях и творческом воображении автора, только оперирующего терминами и понятиями, обычными в православной догматике, то сочувственно относящийся к этой системе Н. Бердяев говорит больше: «Богословствование отца С. Булгакова носит в значительной степени визионерский, опытный характер»[919].

Что бы ни лежало в основе системы отца С. Булгакова: отвлеченные умозаключения, построения творческого воображения или даже визионерское парение мысли, — во всяком случае это уже нечто иное, отличное от откровенного учения, единственного источника богословствования церковного.

Самостоятельность в отношении к церковному учению системы отца С. Булгакова выявляется особенно ясно в недостаточности обоснования центрального пункта его системы — учения о Софии — свидетельствами, авторитетными для православного богословия[920].

В то же время эту систему нельзя признать и вполне самостоятельной. В том произведении, которое можно назвать введением к последующим трудам отца С. Булгакова («Свет невечерний»), имеется ряд ссылок и экскурсов, позволяющих заключить о действительных источниках его софиологии. Это неправославные и нецерковные мистические системы (каббала, сочинения Я. Бёме, Д. Пордеджа, Вл. Соловьева и даже рукописи А. Н. Шмидт), сходство с которыми проявляется в некоторых пунктах софиологии отца С. Булгакова — сходство странное для православного богословия[921].

Эта странность еще увеличивается от резкого и несправедливо критического отношения отца С. Булгакова к святоотеческому богословию, включая даже догматические определения Вселенских Соборов[922]. Наконец, следует отметить еще в системе отца С. Булгакова какую& #8209; то нарочитую двусмысленность и неясность терминологии, оставляющую многое недоговоренным и недостаточно точно раскрытым[923].

Но, в то же время, отец С. Булгаков является все же крупным мыслителем–философом, его система может «загипнотизировать кажущейся глубиной своих домыслов и общим своим вдумчиво–благоговейным тоном» (выражения патриарха Сергия). В ней, несомненно, имеются отдельные интересные мысли, отдельные правильные формулировки, без чего она не могла бы заинтересовать сколько& #8209; нибудь серьезных читателей.

Приведенные замечания относятся и к изложению отцом Сергием Булгаковым учения об искуплении, которое занимает в его системе значительное место.

Искупление автор относит к первосвященническому служению Богочеловека, определяя его, после некоторых оговорок, как «примирение людей с Богом через освобождение их от греха»[924].

В дальнейшем, в начале соответствующего раздела, автор делает ссылки на ряд текстов Священного Писания, общая мысль которых позволяет ему установить следующее положение, от которого исходят его дальнейшие рассуждения: «Христос принес жертву в Своей Крови и принял на Себя грехи мира. Таков факт, непреложно засвидетельствованный Словом Божиим и столь же непреложно явственный для нашего непосредственного религиозного сознания. Во Христе мы примиряемся с Богом. Он есть для нас Посредник, верою в Него мы узнаем себя оправданными пред Богом.

От этого факта отправляется и богословское учение об искуплении, которое спрашивает прежде всего об этой искупительной жертве: кому она принесена, как, почему, в чем ее сила? На все эти вопросы отвечают разные богословские теории искупления, которые обычно останавливаются на той или другой черте этого факта и соответственно его стилизуют, причем обычно сама по себе верная мысль приобретает односторонность»[925]. Затем автор перечисляет характерные попытки богословского истолкования догмата искупления: идеи выкупа диаволу или Богу, победы над смертью, классической теории сатисфакции, заместительной жертвы и сострадательной любви.

Собственное же понимание автора ставится им в связи с основными христологическими началами его системы и, по–видимому, должно включать все верные мысли предшествующих попыток без их односторонности.

Но прежде рассмотрения понимания автора необходимо отметить, что, определяя «факт, непреложно засвидетельствованный Словом Божиим и столь же явственный для нашего непосредственного религиозного сознания», автор не обратил внимания на то, что не все в его формуле является бесспорным и общепризнанным.

Безусловно, эту формулу нетрудно обосновать текстами Священного Писания, что автор и делает. Но в Слове Божием имеются и другие тексты и понятия, выражающие учение об искуплении: наименование воплотившегося Сына Божия Спасителем и Его дела спасением[926]. Поэтому, в точном соответствии со вселенским Символом веры («нас ради человек и нашего ради спасения…»), сущностью догматического учения об искуплении является признание причинной зависимости спасения человека от всех домостроительных дей ствий Сына Божия. И только после этого устанавливает самое понятие «искупления»[927]. Поэтому первым вопросом, на который должно ответить богословское объяснение догмата искупления, является вопрос, «почему воплощение, крестная смерть и воскресение Сына Божия спасают человека? », а не вопрос: «кому принесена жертва? » и т. д.

Точно так же следует обратить внимание, что избранные отцом С. Булгаковым термины (на русском языке): «умилостивление», «оправдание», особенно в первой же ссылке автора на Священное Писание (Рим 3), — являются спорными не только в отношении содержания, но и в отношении правильности их перевода[928].

Избегая истолкования этих терминов, автор или склоняется к их буквальному (по русскому переводу) пониманию, что уже предопределяет известную стилизацию последующего истолкования, или допускает неясность в положении, принимаемом в качестве основного тезиса. Эта неясность еще более возрастает в последующем изложении, которое по самому замыслу автора должно быть весьма сложным.

Кратко изложить учение отца С. Булгакова было бы затруднительным, если бы этого не сделал уже он сам в особом «Автореферате».

«Бог–Любовь, сотворяя человека, в Предвечном Совете берет на Себя ответственность Творца за восстановление твари, удобопревратной в ее свободе. Жертвой предвечно закланного Агнца Он искупает и эту природную тварность, и греховную удобопревратность, возводя Богочеловека к предназначенному Ему богочеловечеству. При этом искупление раскрывается не только как дело одной Второй Ипостаси, но и совокупный акт всей Святой Троицы. Богочеловек, в силу единства Своей человеческой природы и общечеловеческой природы, отождествляется с ветхим Адамом и силой сострадательной любви делает его грех Своим собственным, Он приемлет тяготеющий над ним гнев Отца, влекущий за собой богооставленность и смерть. Это принятие смертной чаши греха совершается духовно в Гефсимании, а телесно на Голгофе и завершается смертью. Христос выстрадал телесно и духовно как бы эквивалент всех человеческих грехов, всех адских мук за грехи и чрез то упразднил силу греха, сделал его как бы несуществующим, примирил с Богом людей, которые своей свободой восхотят воспринять и усвоить это примирение, это спасение. Бог прославляет Христа за это жертвенное послушание, которым Он восстанавливает человека, и Он становится достоин и способен к принятию прославления. Последнее выражается в воскресении и вознесении, которые совершаются Отцом силою Святого Духа, но вместе с тем и соответствующей богочеловеческой силой уже Самого Христа»[929].

Но изложение это слишком кратко, а может быть, даже и нарочито неясно, хотя и из него можно заметить, что в учении отца С. Булгакова смешаны самые разнородные элементы. Причем они не составляют органического единства и могут быть рассмотрены в отдельности, что облегчает их понимание и анализ.

Прежде всего, следует выделить характерные особенности, привнесенные отцом С. Булгаковым из его софиологической системы.

В этом отношении останавливают внимание первые же положения приведенного «Автореферата» — об «ответственности Творца» и искуплении «природной тварности». Недостаточно ясные в отдельности, в соединении вместе они приводят к выводу, отмеченному в Указе патриарха Сергия.

Как бы ни понимать сущность искупления, из него нельзя исключить понятие «исправления известной аномалии» (греха и его последствий). А если искуплению подлежит природная тварность, то, следовательно, в ней заложена эта аномалия, или греховность, и восстановление твари оказывается необходимым по самой ее природе. И если Бог «берет на Себя ответственность Творца»[930] за это восстановление, то, следовательно, в Боге или Его творческом акте находится причина этой аномалии. Заключение патриарха Сергия является достаточно обоснованным: «Давая мысль о возможности ответственность за падение перенести на Творца, это учение понижает в человеке сознание греховности, то есть колеблет самое основание духовной жизни»[931].

Но отец С. Булгаков называет такой вывод из его учения недоразумением: «Когда говорится о тварности как условии греха, разумеется тварная свобода ограниченных, но свободных существ. Конечно, реальность этой свободы включает и реальную возможность и опасность падения, каковое и совершилось. Свобода есть высший дар любви Творца к творению»[932] и т. д.

Эти объяснения, сделанные притом с определенной целью, все же недостаточно ясны и не совпадают с положениями его книги, давшей основание к выводу патриарха Сергея и заключению В. Досского: «Отец С. Булгаков самое понятие тварности делает синонимом несовершенства»[933].

«Бог, — говорит отец С. Булгаков, — творя мир, берет на Себя ответственность за его спасение и решает Собою восполнить недостающее в тварности, обожить сотворенное, дать вечность становящемуся. Посему идея искупления нераздельно связана с идеей творения, а в известном смысле онтологически ей тождественна»[934], искуплением Бог «оправдывает акт творения»[935].

Из «Докладных записок» отца С. Булгакова следует заключить, что под «недостающим в тварности» следует понимать ее свободу — «возможность и опасность падения». Но свобода — «высший дар любви Творца к твари», признак ее совершенства, а не «недостающее в тварности». Вместе с возможностью греха в ней также реально существует и возможность не согрешить, иначе она и не была бы свободой.

Предположение же нужды в искуплении самой тварности может означать только детерминирование возможности греха в его необходимость, отрицание возможности не согрешить — отрицание свободы[936].

Но даже если признать, что в своих «Докладных записках» отец С. Булгаков вносит коррективы к положениям, высказанным им ранее, то и в этом случае его объяснение не является удовлетворительным. Тогда необходимо сделать вывод, что искуплению подлежит не совершенный грех и его последствия, но сама возможность греха[937]. Следовательно, искупление необходимо и без грехопадения. И в такой интерпретации учение отца С. Булгакова также остается «чуждым Святой Православной Церкви»[938].

За рассмотренным положением об искуплении «природной тварности» отец С. Булгаков, в порядке своего «Автореферата», продолжает: «При этом искупление раскрывается не только как дело одной Второй Ипостаси, но и совокупный акт всей Святой Троицы».

Под такой формулировкой скрыто положение, также осужденное патриархом Сергием, — об искупительном страдании за грех человека всей Святой Троицы. Отец С. Булгаков не согласился с этим определением и не оставил его без ответа: «Пусть здесь говорит вместо меня от лица учения Церкви митрополит Филарет: «Любовь Отца — распинающая, любовь Сына — распинаемая, любовь Духа — торжествующая силою крестною… Тако возлюби Бог мир…   Не лукавые рабы прехитряют Господа. Всеблагий Отец не щадит Сына, дабы не погубить рабов лукавых» и т. д. Митрополит же Макарий (Ч. 2, § 126) просто и деловито свидетельствует об участии всех Лиц Пресвятой Троицы в деле искупления, то есть ту самую мысль, которая мне теперь здесь в качестве новшества инкриминируется»[939].

Достаточно ознакомиться с собственными словами отца С. Булгакова, чтобы заключить, выражена ли в них «та самая мысль», что и у митрополитов Филарета и Макария.

Мысль о совокупном акте Святой Троицы следует в изложении отца С. Булгакова за положением об «ответственности Творца за восстановление твари»: если в творчестве выявляется совокупный акт всей Святой Троицы, то таковым же должно быть и искупление. И отец С. Булгаков, в своем творческом воображении проникая в область жизни Божественной, утверждает: «С Сыном Божиим, по нераздельности Своей, страдает от этого греха вся Святая Троица: Отец — как Праведный Судия, судящий Своего Сына, а в Нем и Самого Себя, как Творца мира» и т. д.[940]

Нет нужды противополагать этому утверждению святоотеческое учение о бесстрастности Божества, о невозможности для православного богословия подобных заключений и выводов. Отец С. Булгаков сознательно отрицает это учение. Критически рассматривая учение о бесстрастии Божества у святого Иоанна Дамаскина, он замечает: «Неуместно здесь ссылаться в подтверждение «бесстрастия» Божества на Его неизменяемость. Вообще самое это понятие есть порождение абстракции и, сказать по правде[941], ничему не соответствует»[942]. Поэтому «И Божеское естество по–своему (конечно, духовно) также участвовало в страданиях Христа. Страдал Богочеловек, с Единою Ипостасью в нераздельном и неслиянном соединении обеих Своих природ, всем Своим Существом, то есть и Ипостасью, и обеими природами»[943]. «Мало того. Нельзя допустить «бесстрастного», то есть безучастного отношения к Страсти Христовой и со стороны невоплощающихся Ипостасей»[944]. «Вообще нельзя думать, что во Святой Троице один только Сын страдает за грех мира при безучастности или внешнем только, не сострадающем, участии других Ипостасей. Это противоречило бы церковному троичному догмату о Боге как Триипостасной Любви, Троице Единосущной и Нераздельной, в Троице Ипостасей имеющей единую жизнь. Выделение одной только Второй Ипостаси из единой жизни Святой Троицы противоречило бы этому единству, оно рассекало бы Святую Троицу в Ее нераздельности»[945].

Это заключение, однако, не мешает самому отцу С. Булгакову утверждать, что во время крестных страданий Сына Божия «самая нераздельность Святой Троицы как будто прерывается»[946].

Смелость таких утверждений говорит сама за себя. И нет нужды сравнивать их с положениями догматики митрополита Макария (Булгакова) и сочинениями митрополита Филарета (Дроздова), чтобы сделать вывод о достоинстве полемики отца С. Булгакова.

Патриарх Сергий, после приведения последней цитаты, заключает: «Когда мы их (такие рассуждения) встречаем в богословском сочинении, которое к тому же хочет дать православное учение, невольно приходит на память церковная песнь: «Божеству страсть (страдание) прилагающий, зауститеся вси чуждемудреннии» (Октоих)»[947].

Следующим положением, также вызвавшим замечание патриарха Сергия, является своеобразное понимание отцом С. Булгаковым значения гефсиманской молитвы, скрытое в «Автореферате» под следующим выражением: «Принятие смертной чаши греха совершается духовно в Гефсимании…»

В этой формулировке, хотя и неясной, не заключается ничего, что могло бы вызвать серьезные возражения. Тем более что понятие об искупительном значении молитвы (без крайних выводов митрополита Антония) можно считать уже принятым в русском богословии.

Но особенность «Автореферата» состоит в том, что здесь отец С. Булгаков не столько раскрывает, сколько пытается скрыть отдельные положения своей системы.

Попытки постижения тайны гефсиманской ночи — «пачеестественной молитвы» — делались неоднократно. И на каждой из таких попыток отпечатлевается «мера» их авторов.

То же следует заметить и о попытке отца С. Булгакова.

Вместе с митрополитом Антонием отец С. Булгаков полагает, что «Христос в гефсиманскую ночь перестрадал и изжил все грехи всего человечества и каждого человека в отдельности, совершённые в настоящем, прошедшем и будущем, — такова эта сладостная и страшная аксиома веры нашей»[948].

Гефсиманская чаша есть не столько страх приближающейся крестной смерти, столько «воспринятый сострадательной любовью силою самоотождествления всечеловеческий грех, отяготевший на Иисусе и своим смертоносным дыханием Его объявший»[949].

Когда отец С. Булгаков говорит: «Что же таится во мраке гефсиманской ночи? Любовь и только любовь Троичного Бога к падшему творению»[950] или: «Мы не можем пытаться — мыслию или в воображении — далее постигнуть эту гефсиманскую скорбь даже до смерти, эту горечь отравленной чаши греха, которую испил Сын Человеческий. Но каждый, кто приближается к Нему с верою, любовию и покаянием, в этой скорби узнает и обретает и свой собственный грех, изжитый в страданиях Богочеловека», — с этими словами нельзя не согласиться[951].

Но отец С. Булгаков не удовлетворяется этим. Он начинает ставить свои «головокружительные вопросы»[952] и пытается найти на них ответы, вопреки собственным утверждениям о невозможности таких попыток. Здесь сказывается действие его мысли и воображения, не допускающее заметить противоречия только что высказанным положениям[953].

Сущность этих попыток заключается не только в том, что отец С. Булгаков полагает сделать доступным нашему пониманию состояние сознания воспринимающего грехи всего мира Сына Божия[954], но главным образом в том, что здесь он вносит свои человеческие понятия и домыслы «во Святая Святых», внутрь непостижимого Божества, пытается уразуметь то, что совершается в недрах Святой Троицы.

В своем проникновении отец С. Булгаков исходит из своеобразно раскрываемого им понятия о кенозисе Божества в творении, воплощении и искуплении[955].

«Перед нами открыта (? ) эта сторона искупительной жертвы — кенозис Божества и борение человечества в Богочеловеке в принятии Чаши. Сам Отец подает ее Возлюбленному Сыну, Он Сам не воплощается, но это Он посылает в мир Сына, и это послание есть жертвенный кенозис Отца, хотя, конечно, и совершенно другой, чем кенозис Сына. Отец, рождающий Сына и в Нем имеющий Свое благоволение, в этом акте послания Его в мир, которое завершается посланием Его на Крест, и Сам как бы лишается Сына, остается без Сына. Сиротеет Сын и сиротеет Отец… В кенозисе Своем Сын уже не живет с Отцом, как и Отец с Сыном…»[956]Кенозис распространяется на всю Святую Троицу. Таковы предпосылки отца С. Булгакова для описания гефсиманской ночи «со стороны Божественной».

Именно потому, что в Гефсимании кенозис распространяется на всю Святую Троицу и здесь совершается то принятие греха, от которого «страдает вся Святая Троица»[957], время гефсиманской молитвы есть время «смерти духовной»[958].

И хотя отец С. Булгаков говорит, что «путь из Гефсимании необходимо ведет к Голгофе»[959], все же у него «Гефсимания выступает на первый план и как бы заслоняет Голгофу»[960].

Отец С. Булгаков не исключает значения в искуплении телесной смерти Богочеловека и в этом видит свое отличие от понимания митрополита Антония (Храповицкого), но все же у него телесная смерть остается следствием смерти духовной в Гефсимании.

Поэтому отец С. Булгаков считает возможным говорить не о голгофской, а о «гефсиманской жертве»[961].

В человеке он признает необходимым искупление его «природной тварности», отрицает бесстрастие Божества, произвольно расширяет понятие «кенозиса» и т. д.

Этим можно ограничить рассмотрение особенностей системы отца С. Булгакова[962] и обратиться к дальнейшему изложению и истолкованию отцом С. Булгаковым учения об искуплении.

Но и помимо этого изложение отца С. Булгакова остается недостаточно ясным.

Отец С. Булгаков называл свое понимание искупления онтологическим, высказывал отрицательное отношение к «формально–юридической теории возмездия»[963], и все же в его изложении оба элемента — онтологический и «юридический» — оказались смешанными, обозначая два отдельных направления мысли автора.

Оба эти направления следует рассматривать в их логическом развитии отдельно.

Краткое выражение учения об искуплении состоит в том, что Христос спасает человека от греха, берет на Себя грех мира   (Ин 1, 29). Но различные богословские теории вкладывают в понятия «спасения» и «принятия греха» различное содержание (перенесение наказания за грех, изжитие греха и т. д.) ив соответствии с этим пытаются дать ответ на вопрос: как или почему может осуществиться это изъятие греха Искупителем? Изложение отца С. Булгакова не противоречит этим общим положениям: грех «должен быть уничтожен, изжит и преодолен, в чем и состоит искупление»[964].

Возможность принятия Христом грехов человечества отец С. Булгаков объясняет из понятий единства человеческого рода — «метаэмпирической, метафизической реальности целого» — и вочеловечения.

«Здесь мы имеем не «юридическое», но онтологическое отношение, которое основано на реальном единстве человеческого естества при реальной его множественности в многоединстве ипостасных центров»[965].

«В глубине вочеловечения, которое чрез усвоение человеческого естества есть отождествление Сына со всем человеческим родом, лежит и усвоение греха и грехов (правильнее было бы сказать: «возможность усвоения») чрез принятие их как Своих собственных»[966].

На вопрос: «Как совершилось принятие греха мира Искупителем? » — отец С. Булгаков отвечает, что «это есть тайна Богочеловека»[967], и вместе с митрополитом Антонием полагает, что Он «изнутри их усвояет сострадательной любовью и, делая их как бы Своими собственными, отождествляет Свое безгреховное человеческое естество с греховным естеством ветхого Адама»[968].

Кроме ссылки на митрополита Антония, отец С. Булгаков не дает определения сострадательной любви, но вместе с ним обращается к гефсиманской ночи, к тайне гефсиманского моления. «Чаша и крещение были — воспринятый сострадательной любовью, силою самоотождествления, всечеловеческий грех, отяготевший на Иисусе и своим смертоносным дыханием Его объявший»[969].

Но «лишь обоженному человечеству Богочеловека было под силу вместить реальное изживание всего человеческого греха, и на это было полное согласие в Нем Божеского естества и Божеской воли. Таким образом, принятие всечеловеческого греха было доступно лишь Богочеловеку… Грех мира, принятый Богочеловеком как Свой собственный, был выстрадан Им в гефсиманскую ночь прежде всего как нечто чуждое, страшное и отвратительное, что уже самим своим приближением невыразимым мучением терзало святую душу Единого Безгрешного»[970].

«Уже самое принятие греха Безгрешным было для Него страданием, само это отождествление Своего человечества с ветхим Адамом стоило величайших мук для сострадающей самоотвергающейся любви»[971].

В приведенных положениях устанавливается онтологическая возможность принятия греха и страдания от греха, «от его принятия, от соприкосновения с ним души Единого Безгрешного».

«Путь из Гефсимании необходимо ведет к Голгофе[972], и всякая попытка их разделить или обособить свидетельствует о недостаточном разумении связи между грехом и смертью и делает весь страшный реализм принятия греха иллюзорным и неподлинным»[973].

Изживание греха заключается в перенесении его следствий: «Кто причастен греху духовно, становится повинен ему и телесно. А потому и последствия принятия человеческого греха Спасителем не могли ограничиться только областью духовных переживаний, но должны были необходимо распространиться и на телесную жизнь»[974].

Без смерти, как последствия греха, искупление «оставалось бы недовершенным»[975]. «Смерть есть увенчание всего искупительного подвига, его конец и начало новой жизни»[976].

Так замыкается цепь приведенных рассуждений:

По единству человеческой природы грех всего человечества принимается Искупителем в вочеловечении (силою сострадательной любви);

Само принятие греха не может не сопровождаться страданием[977];

Вынести эти страдания может только человеческая природа в соединении с Божественной;

В смерти Богочеловека грех изживается (его следствия доводятся до предела), грех теряет силу;

Наконец, с воскресением Христовым воскресает и вся (единая) человеческая природа к жизни, свободной от греха и его следствий. «Воскресение Христа есть именно победа над смертью, но не просто пробуждение от нее»[978], и в вознесении достигаем обожения и состояния славы[979].

Для того чтобы эти рассуждения можно было признать законченным онтологическим пониманием искупления, следовало бы установить также онтологическую зависимость от греха страданий и смерти. Этого в изложении отца С. Булгакова не имеется, и, может быть, именно это облегчает ему переход в иную область понятий, чем последовательность рассуждений неоднократно прерывается[980].

После рассуждений о принятии греха отец С. Булгаков продолжает: «Однако, кроме принятия греха, был еще сам этот грех, на котором тяготеет гнев Божий и который, следовательно, несет с собой, как неизбежное последствие, наказание. И этот гнев отяготел на Богочеловеке вместе с принятым грехом.

Христос претерпел наказание за наш грех. Это наказание, так же как и самое принятие греха, было эквивалентно тому, какое было свойственно человечеству, то есть муке ада»[981].

Здесь, начиная от неясного различения принятия греха от «самого греха», отец С. Булгаков переходит в область понятий «юридических»: наказания, равного греху; самой муки как «эквивалентного выкупа за грех»[982], «гнева Божия» и даже «вражды Божией»[983]. В этих понятиях вновь раскрывается необходимость искупительного страдания[984].

«Принятие греха было бы докетическим, если бы оно не сопровождалось всеми его последствиями, то есть отяготением гнева и отвержением Божиим. Бог милует грешника, но ненавидит грех, Он прощает первого, но непримирим к последнему. Правда Божия столь же безусловна, как беспредельна любовь Божия. Грех может и должен быть изжит, обессилен и уничтожен, ибо, как недолжное порождение тварной свободы, он не имеет в себе силы бытия, ибо греха, как и смерти, Бог не сотворил. Но при этом изживании грех испепеляется гневом Божиим, который означает страдание иди наказание для субъекта греха, его носителя. Божественная правда не знает различия в отношении к греху в зависимости от того, на ком он тяготеет, ибо Бог не имеет лицеприятия. Если грех должен быть выстрадан, то он был выстрадан и Богочеловеком, принявшим грех. В этом смысле Богочеловек страдает эквивалентно наказанию за человеческий грех, то есть муку ада, хотя и иначе, чем ад… Это и есть искупление и примирение с Богом. Грех, изжитый и искупленный, уже не является преградой между Богом и грешником, как несуществующий. Правда Божия получала возможность простить грешника благодатным даром, gratia gratis data[985], и гнев Божий не тяготеет на нем»[986].

Отличие заключенного здесь понимания искупления от изложенного ранее не подлежит сомнению. И можно было бы поставить вопрос: какое же понимание более выражает сущность взглядов автора? Но отец С. Булгаков предупредил этот вопрос, обозначив как «сущность искупления»[987] еще одно рассуждение, где повторяются только что отмеченные положения в еще более заостренной форме: «Итак, искупление со стороны Божественной есть жертва любви самою собой ради спасения мира: лик любви закрывается в ней ликом справедливости, в силу которой грех должен быть выстрадан до конца для примирения с Богом его носителя, даже если этот носитель есть Единый Безгрешный Сын Божий. Правда Божия, неумолимая и нелицеприятная, ни пред чем не может остановиться, даже если суд ее упадает на Самого Бога, в Богочеловеке приявшего на Себя грех вместе с человеческим естеством. Ибо если прощен может быть только грешник, но не грех, то для того, чтобы найти возможность простить грешника, Бог на Самого Себя берет удовлетворение правде Божией за грех человеческий. Бог во Святой Троице как бы снова говорит в Божественном Совете о человеке: сотворив человека, в тварности своей удобопревратного и ныне падшего, воссоздадим его, на Себя приняв удовлетворение правды. А эта правда в том, что Виновник бытия человека Сам принимает на Себя последствия Своего акта творения — возможность греха, которая стала действительностью. Бог говорит творению: ты создано Моими руками, ты Мое дело, без Моего произволения тебя не существовало бы, и Я беру на Себя твою вину, как твой Виновник. Я прощаю тебя, возвращаю тебе славу твою, ибо на Себя беру грех твой, его Своим страданием искупаю. О глубина и богатство любви Божией! Бог Сам принимает на Себя поднявшийся из дотварного небытия грех мира, искупая его соответственным страданием Богочеловека. И с Сыном Божиим, по нераздельности Своей, страждет от этого греха вся Святая Троица: Отец — как Праведный Судия, судящий Своего Сына, а в Нем и Себя Самого, как Творца мира; Сын — как Судимый и Терпящий осуждение, и Дух Святой — как Жертвоносящая и Страждущая Любовь Божия, Жертва Любви ради любви — любви Божией к миру. А все это и есть гефсиманская чаша. Она принимается в гефсиманскую ночь, но она продолжает испиваться и на Голгофе, когда тяготеющая на Сыне правда Божия достигает предельной силы в Его богооставленности и одиночестве на Кресте пред лицом смерти: векую Мя ecu оставил?   (Мф 27, 46). Самая нераздельность Святой Троицы как будто прерывается. Сын остается один, и чрез эту потрясающую жертву Бога наступает — со вершишася   (Ин 19, 30) — спасение мира. Это есть Божественная смерть, ибо прискорбна есть душа Моя до смерти   (Мф 26, 38), до смерти духовной, которая и есть богооставленность. Чаша испита до конца, и Сын предает дух Свой Отцу: Божественная Троица снова смыкается в нераздельное единство»[988].

Авторское признание облегчает избрание именно этого рассуждения среди других, часто противоречивых, для определения характера воззрений автора на искупление[989].

Если из этого рассуждения исключить уже отмеченные особенности системы отца С. Булгакова (об ответственности Творца, страдании всей Святой Троицы и др.), то основными понятиями, так же как и в «Автореферате»[990], в которых раскрывается учение об искуплении, останутся понятия о грехе и эквивалентном за него возмездии, понятия гнева Божия за грех, правды Божией и ее удовлетворения. Причем все эти идеи–понятия доведены в своем развитии до предела и выражены в самой резкой форме.

Грех не может быть прощен, вина не может быть отпущена — грех и вина берутся на Себя Богом для искупления их соответствующим страданием[991].

Грех, проникая за пределы тварного мира, «заражает Творца»[992] и вызывает в Боге страшное состояние гнева, который означает страдание или наказание для «субъекта греха, его носителя»[993]. Бог «ненавидит грех», «грех испепеляется гневом Божиим»[994].

Из изложения отца С. Булгакова следует, что не грех вызывает страдание и смерть «носителя греха», а гнев Божий. Грех вызывает в Боге гнев, который проявляется как страдание — наказание грешника[995].

Таким образом, искупление есть перенесение гнева Божия — наказания, эквивалентного греху. «Принятие греха было бы докетическим, если бы оно не сопровождалось всеми его последствиями, то есть отяготением гнева…»[996]

«Богочеловек делает грех Своим… приемлет тяготеющий над ним гнев Отца… выстрадывает… как бы эквивалент адских мук»[997].

«Единородный Сын Возлюбленный, приняв на Себя грех, с ним и в нем принял на Себя гнев Божий на грех, вражду Божию, и в ней как бы разлучился с Отцом»[998].

Отец «неумолимо повелевает Ему испить чашу гнева Своего за грех»[999].

На Нем «отяготевает гнев Божий»[1000], и Его «застигает неумолимая насильственная смерть, как смертная казнь за грехи мира»[1001].

Что же обуславливает возможность в Боге таких ужасных состояний? Гнев Божий «означает страдание или наказание для субъекта греха, его носителя»[1002].

Отец С. Булгаков обращается к понятию правды Божией.

Сначала правда, так же как и в других подобных объяснениях, противополагается любви в Боге: «Правда Божия столько же безусловна, как беспредельна любовь Божия»[1003]. Но затем она, ее действия противополагаются уже Самому Богу — она «ни перед чем не может остановиться, даже если суд ее упадает на Самого Бога»[1004]. Бог ограничен ею в Своей свободе, и «для того чтобы найти возможность простить грешника, Бог на Себя Самого берет удовлетворение правде Божией»[1005].

Правда Божия неумолима, так как несвободна: она «неумолимая и нелицеприятная, ни пред чем не может остановиться»[1006] и «получила возможность простить грешника» только перенесением эквивалента наказания[1007]. Она слепа: «не знает различия в отношении ко греху»[1008] между действительным грешником и Непорочным Искупителем. Для ее удовлетворения важно лишь страдание «в соответствующем эквиваленте»[1009].

Это удовлетворение есть искупление греха. «Гнев Божий отяготел… и угас, правде Божией дано было удовлетворение, принесен был выкуп, совершилось примирение»[1010].

Но при всей крайности определений изложение отцом С. Булгаковым учения об искуплении представляет собою только ту же «юридическую» теорию, где понятие «удовлетворения» признается сущностью искупления. Объяснение отца С. Булгакова сохраняет все ее существенные признаки и идеи, только продолженные в своей логической последовательности: противопоставление свойств правды и любви в Боге, понятия греха как вины, соответственно равного наказания[1011], посредствующего акта в виде гнева или проклятия Божия между грехом и гибелью, такого же посредствующего акта между искуплением и спасением в виде удовлетворения правде Божией и т. д.

Это отметил и патриарх Сергий: «От «юридического» истолкования он [отец С. Булгаков] не только не отступает, как мне кажется, а ставит его с особой резкостью»[1012].

В том же письме патриарх Сергий говорит, что подробно развивать это положение в Указе об учении отца С. Булгакова не было нужды, так как в нем отмечены только характерные черты его системы (в разделе об искуплении приписывание искупительных страданий Божеству и т. д.). Но в настоящем исследовании большое значение имеет установление связи изложения отца С. Булгакова с предшествующими изложениями учения об искуплении.

И в этом отношении развитие «юридической» теории у отца С. Булгакова следует отметить особенно.

Отец С. Булгаков продолжил и развил те ошибки в учении о Боге, к которым приводит «юридическое» объяснение искупления (см. гл. V). Отец С. Булгаков также вносит в понятие Божества сложность (противопоставление любви и правды в Боге), изменяемость[1013] и подверженность страданиям, необходимость в действии правды Божией, которая «не может остановиться», и т. д. и, наконец, употребляет выражения, несовместимые с понятием единства Святой Троицы.

На этот последний пункт следует обратить внимание, но нет нужды останавливаться на тех выражениях отца С. Булгакова, где он говорит о «как бы разрыве» Святой Троицы. При всех оговорках такие выражения недопустимы, так как или они выражают явную ересь, или не выражают ровно ничего. Следует же остановиться на таких выражениях, как «гнев Отца», «правда Отца», «жертва Отца» и т. д. К сожалению, подобные выражения употребляются в русской богословской литературе[1014], несмотря на то, что еще святитель Григорий Богослов спрашивал: «По какой причине Кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом? »[1015]; несмотря на то, что такие выражения соборно осуждены Православной Церковью[1016].

Рассуждения отца С. Булгакова тем более странны, что они расходятся и с его собственными положениями.

«Если, — говорит отец Сергий, — премудрость принадлежит только одному Лицу, значит распадается Божественное Триединство и вместо него утверждается требожие, причем на этом мнимо–христианском Олимпе боги оказываются разделены по специальностям, как и на языческом»[1017].

Но не следует ли сделать такой же вывод и из приведенных выражений «правда Отца», «гнев Отца», «жертва Отцу» и т. д.? К таким следствиям приводят С. Булгакова попытки уразуметь искупление «со стороны Божественной». Неадекватность способов познания самому предмету познания предопределяет достоинство полученных выводов.

Но отец С. Булгаков как будто не замечает «юридического» характера [своего] понимания искупления. В «Докладной записке» он утверждает: «Вообще говоря, в патристике издревле наметились два русла, именно, учение о выкупе и обожении. Я привыкаю ко второму, имеющему духовным вождем святого Афанасия Великого, отнюдь не умаляя известной правды первого… Мне нет нужды полагать здесь всего моего рассуждения об искуплении, желающие могут прочесть это в «Агнце Божием» на страницах 372—400»[1018].

Но нет нужды читать все указываемые С. Булгаковым страницы, достаточно прочесть только ту [страницу 393], которую он сам признал выражающей «сущность искупления» (неоднократно цитированную), чтобы узнать, к какому руслу примыкают объяснения автора.

Попытки примкнуть к святителю Афанасию, те положения, которые дали отцу С. Булгакову известное основание назвать свое понимание онтологическим, остаются лишь внешне связанными с теми, которые сам он считает «сущностью искупления».

Признание этой сущностью перенесения эквивалента наказания, удовлетворения правде Божией и т. д. предполагает за действиями искупления на человеческую природу значение только следствий искупления, что не отрицается и любым «школьным» изъяснением учения об искуплении.

Из откликов, которые вызвал Указ патриарха Сергия, осуждающий учение отца С. Булгакова, следует остановиться на статье Н. Бердяева[1019].

Автор, кажется, не находит достаточно сильных выражений, чтобы передать свое возмущение этим Указом. «Это церковный фашизм. От самого Указа, — пишет Н. Бердяев, — пахнуло на меня затхлой семинарщиной… Указ пропитан самым вульгарным рационализмом… Совершенно ясно, что митрополит (патр.) Сергий отрицает богословскую мысль, отрицает не только свободу мысли, но самую мысль… Указ митрополита (патр.) Сергия хочет вернуть русское Православие к тому состоянию безмыслия, в котором оно находилось в старом Московском царстве… Это есть православный нигилизм, вражда к культуре» и т. д.[1020]

Значение имеют не эти граничащие с простой бранью «замечания», но то, что скрывается за этим возмущением.

«Одно ясно, — продолжает Н. Бердяев, — он (патриарх Сергий) стоит исключительно на сотериологической почве». И сотериологичность богословия, признак Православия в богословствовании патриарха Сергия, вызывает у Н. Бердяева особое возмущение. «Это, — говорит он, — очень характерно и вполне понятно — за этим скрываются инстинкты господства и власти»[1021].

Далее начинается прямое поношение Православия — ортодоксии. Ортодоксия есть «понятие социологическое… Ортодоксия есть религиозное сознание коллектива, и за ней скрыто властвование коллектива над своими членами… Ортодоксия и истина — совсем разные понятия… Фальсификация истории есть специфическое порождение ортодоксии… Христианская реформа требует окончательного преодоления понятий «ортодоксии» и «ереси», как имеющих явно социальный и утилитарный характер, и замены их понятиями «истины» и «заблуждения или лжи» »[1022].

Одно ясно из этих замечаний — что защитник системы отца С. Булгакова далеко отстоит от «ортодоксии».

И можно вспомнить слова патриарха Сергия: «Всему свойственно развиваться: то, чего не договорил учитель, может договорить ученик, может прийти к выводам, от которых с ужасом старался отклониться учитель. В этом и состоит соблазн»[1023].

Изложение учения об искуплении отцом С. Булгаковым имеет в русской богословской науке значение и заслугу своеобразную — здесь выясняется, к какому пониманию Божества приводят идеи–понятия «юридической» теории в их логической последовательности и завершенности.

 

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться: