Зарождение новой теории эусоциальности

 

Правильная реконструкция эволюционных истоков сложной биологической системы возможна только в том случае, если она рассматривается как кульминация многостадийного процесса, каждую стадию которого необходимо проследить от начала до конца. Приступая к реконструкции, следует взять за основу биологические явления, наличие которых подтверждено эмпирическими фактами (если такие явления известны), а затем подумать, какие еще явления теоретически могли бы возникнуть. Каждый переход от стадии к стадии требует построения особых моделей и должен рассматриваться в собственном причинно‑ следственном контексте. Только так можно докопаться до глубинного смысла эволюции сложных форм общественного поведения и самой человеческой природы.

Первая возможная стадия происхождения общественного образа жизни с альтруистическим (на первый взгляд) разделением труда – это образование групп в пределах популяции свободно скрещивающихся одиночных особей. Теоретически пути образования таких групп в природе разнообразны. Они могут возникать, когда гнездовая территория или источники пищи имеют локальное распределение, когда потомство остается с родителями, когда колонны мигрирующих особей многократно ветвятся, перед тем как обосноваться на одном месте, когда

стаи следуют за вожаками к известным местам кормежки. Нельзя исключать и того, что особи соберутся вместе случайно, например привлеченные одним и тем же фактором.

Пути образования групп, скорее всего, принципиальным образом влияют на вероятность того, что эволюция пойдет в сторону общественного образа жизни. Важнейший путь – сплочение группы и продление ее существования во времени. Например, как я уже подчеркивал, все известные эволюционные линии, в которых сохранились примитивные общественные виды (осы, пчелы подсемейств Halictinae и Xylocopinae, раки‑ щелкуны, термиты подсемейства Thermopsidae, колониальные тли и трипсы, жуки‑ плоскоходы и голые землекопы) имеют колонии, которые строят гнезда, живут в них и обороняют их. Изредка в создании этих маленьких крепостей могут принимать участие неродственные особи. Например, неродственные колонии термита Zootermopsis angusticollis объединяются вместе, образуя «сверхколонию» с одной царской парой за счет повторяющихся битв. В большинстве случаев, однако, начало колонии дает одна оплодотворенная самка (у разных _% перепончатокрылых) или две спарившиеся особи (у термитов). Поэтому в большинстве случаев рост колонии происходит за счет потомства – не способных к размножению рабочих. У очень немногих из простейших общественных видов быстрый рост колонии может происходить за счет принятия в свои ряды чужих рабочих особей или сотрудничества неродственных цариц‑ основательниц.

Образование семейных группировок может ускорить распространение «эусоциальных» аллелей, но само по себе не ведет к появлению сложных форм общественного поведения. Причинный фактор сложных форм общественного поведения – преимущества обороняемого гнезда, тем более ценного, если на его постройку ушло много сил и если рядом есть постоянный источник пищи. Поэтому в случае насекомых тесное генетическое родство при образовании примитивной колонии – следствие, а не причина эусоциального поведения.

Вторая стадия – случайное накопление других признаков, повышающих вероятность перехода к общественному образу жизни.

Важнейшие из них связаны с заботой о потомстве в гнезде – постепенное провиантирование, чистка выводковых камер, их охрана или же сочетание этих трех способов. Эти преадаптации, как и обороняемое гнездо на предыдущей стадии, появляются за счет индивидуального отбора, который вовсе не предвосхищает их дальнейшую роль в происхождении эусоциальности (о предвосхищении не идет и речи, так как эволюция путем естественного отбора не способна предсказывать будущее). Преадаптации – продукт адаптивной радиации, при котором вид может разделиться на два или несколько видов, занимающих разные экологические ниши. В зависимости от них некоторые виды приобретут более мощные преадаптации, чем другие. Например, виды, оказавшиеся в местообитаниях, где мало хищников, не имеют насущной необходимости постоянно защищать потомство и, скорее всего, не будут эволюционировать в сторону эусоциальности или даже «откатятся» назад к одиночному образу жизни. Другие виды, оказавшиеся в местообитаниях, где опасные хищники подстерегают их на каждом шагу, подойдут вплотную к порогу эусоциальности и окажутся готовы переступить его. На этой стадии эволюция видов описывается в терминах адаптивной радиации и хорошо документирована в многочисленных исследованиях, не связанных с эусоциальностью.

Третий шаг в эволюции сложного общественного поведения – возникновение аллелей эусоциальности за счет мутации или иммиграции мутантных особей извне. Преадаптированным перепончатокрылым (пчелам и осам) вообще достаточно одной точечной мутации. Более того, она даже не должна предписывать возникновение нового поведения, а просто должна заглушать старое. Для перехода к эусоциальности достаточно, чтобы самка и ее взрослое потомство перестали расселяться, давая начало новым, индивидуальным гнездам. Они должны оставаться в старом гнезде. На этой стадии, если давление отбора при конкретных условиях окружающей среды достаточно сильно, в игру вступают приобретенные ранее преадаптации и члены группы начинают взаимодействовать как общественная колония.

Гены эусоциальности пока не выявлены, однако уже найдены по меньшей мере два гена (или небольших ансамбля генов), которые вызывают существенные изменения общественных признаков за счет «выключения» каких‑ то других генов. Эти примеры, сулящие прорывы как в теоретической биологии, так и в генетическом анализе, подводят нас к четвертой стадии эволюции эусоциальности у животных. Как только родители и подчиненные потомки остаются в гнезде (как, например, у примитивных общественных семейств пчел и ос), начинается групповой отбор. Он действует исключительно на вновь возникающие признаки, связанные со взаимодействием членов колонии. Вероятно, они «научатся» оповещать друг друга об опасности за счет звуковых или химических сигналов тревоги, различать по запаху «своих» и «чужих» и приводить «своих» к найденному источнику пищи. По крайней мере на продвинутых стадиях возникнут также анатомические и поведенческие отличия между размножающейся «элитой» и кастой рабочей «прислуги».

Анализ признаков, подверженных действию группового отбора, открывает новые перспективы теоретических разработок. Придется переосмыслить некоторые давно известные явления, в том числе тот факт, что разница между размножающимися родителями и не размножающимся потомством не закреплена генетически. Как показывают исследования примитивных общественных видов, разные касты – это альтернативные фенотипы одного и того же генотипа. Иными словами, царица и рабочие имеют одни и те же гены, отвечающие за касты и разделение труда, хотя многие другие гены у них очень сильно варьируют. Это говорит о том, что колония – индивидуальный организм, а точнее, индивидуальный сверхорганизм. Более того, признаки, связанные с общественным поведением, наследуются от царицы к царице, а свита прислужников у каждой из них – не более чем свита. Групповой отбор действует и на этом этапе, но только на признаки царицы и «проекции» ее генома за пределы ее тела. Помимо того, что такой подход открывает нам новые горизонты теории, он также ставит множество вопросов, для решения которых требуются исследования в новых направлениях.

Четвертая стадия – идентификация движущих сил группового отбора в окружающей среде. Такие исследования логично было бы проводить объединенными усилиями популяционной генетики и поведенческой экологии. Научно‑ исследовательские программы в этой области только‑ только начинаются, что отчасти связано с недостаточной изученностью факторов окружающей среды, обусловливающих эволюцию ранних стадий эусоциальности. Особенности биологии примитивных общественных животных, особенно организация и активная оборона их гнезд, наводят на мысль, что ключевым элементом в возникновении эусоциальности является защита от врагов в широком смысле слова – хищников, паразитов, колоний‑ конкурентов. Однако эта гипотеза, как и возможные альтернативные гипотезы, пока что была протестирована лишь в единичных полевых и лабораторных исследованиях.

На пятой, заключительной стадии групповой отбор (отбор между колониями) действует на жизненные циклы и кастовую систему более развитых эусоциальных видов. В результате во многих эволюционных линиях появляются высокоспециализированные и крайне сложные общественные системы. В этом отношении насекомые превзошли людей. Самые сложные из таких систем мы находим у медоносных пчел, безжальных пчел‑ мелипон, муравьев‑ листорезов, муравьев‑ портных, муравьев‑ кочевников и некоторых термитов.

Итак, если вкратце, то новая теория эволюции общественного образа жизни предполагает последовательное прохождение популяциями (видами) нескольких последовательных стадий, которые нужно будет проверить в эксперименте. На данный момент можно выделить следующие стадии:

1. Образование групп.

2. Появление минимального необходимого сочетания преадаптаций, приводящих к сплочению группы. По крайней мере у животных, это сочетание предполагает возникновение ценного обороняемого гнезда. Зависимость от гнезда предопределяет вероятность того, что примитивные общественные группы образуют семью.

В случае насекомых и других беспозвоночных семья представлена родителями и их потомством, а в случае позвоночных речь идет о расширенных семьях.

3. Появление мутаций, предписывающих стабильность группы. Вероятный механизм – отключение поведения, связанного с расселением. Ключевой элемент поддержки достаточной частоты этих мутаций – постоянное гнездо. При наличии мощных преадаптаций – «общественных» признаков, случайно появившихся на более ранних стадиях, переход к примитивному общественному образу жизни может произойти моментально.

4. У насекомых признаки, связанные с появлением касты рабочих или взаимодействием членов группы, эволюционируют под действием окружающей среды за счет группового отбора.

5. Групповой отбор вызывает изменения биологического цикла и общественных структур колонии, нередко приводя к образованию причудливых, аномально сложных сверхорганизмов.

Однако последние две стадии встречаются только у насекомых и других беспозвоночных. А как же тогда появился наш собственный, уникальный, основанный на культуре общественный образ жизни? Какую печать наложило на человеческую природу сочетание генетического и культурного процессов? Иными словами, кто мы?

 

 

V. Кто мы такие?

 

20. Что собой представляет человеческая природа?...

 

Вряд ли кто‑ то будет спорить с тем, что четкое определение человеческой природы – ключ к пониманию того, кто мы такие. Беда в том, что сформулировать это определение неимоверно сложно. С проявлениями человеческой природы мы постоянно сталкиваемся в повседневной жизни. Она находит интуитивное выражение в искусстве, на ней зиждутся общественные науки. Тем не менее ее истинная суть ускользает от нас. Не исключено, что эта неизбывная двойственность имеет под собой эмоциональную основу (это было бы очень по‑ человечески! ). Если бы вдруг нам удалось, сдернув покров, обнажить истинную суть человека, что открылось бы нашему взору? По душе ли пришлось бы нам это зрелище? А еще лучше спросить: действительно ли мы хотим это знать?

Думаю, что большинство людей, включая многих ученых, предпочли бы остаться в неведении, по крайней мере отчасти. Человеческая природа – чудище, встречи с которым избегают все, кто вступает в зловонные дебри общественных дебатов. Ее восприятие искажают личностные особенности, эгоизм и расчет. Экономисты неплохо научились обходить этого монстра стороной, а вот философы, которым хватало храбрости пускаться на его поиски, как правило, сбивались с пути. Теологи обычно умывают руки, отделываясь объяснением,

что наша природа от Бога или от дьявола. Политические идеологи, от анархистов до фашистов, всегда подгоняли определение человеческой природы под собственные шкурные интересы.

В XX веке большинство ученых, занимавшихся социальной тематикой, отрицали само существование человеческой природы. Игнорируя растущее давление контраргументов, они слепо придерживались догмы, что все общественное поведение – следствие научения, а вся культура – результат передачи исторической традиции из поколения в поколение. Религиозные авторитеты, напротив, склонны считать, что человеческая природа – имманентное свойство, которым соизволил наделить нас Господь, а ее истолкование – удел немногих избранных, которым Он открыл свои помыслы. Как разъяснял верующим римский папа Павел VI в своей энциклике Нитапае Vitae [15] (1968): «Человек может достичь того истинного счастья, которого он жаждет всей силой духа своего, только следуя законам, которые Всевышний запечатлел в самой его природе. Эти законы следует соблюдать с мудростью и любовью». В частности, он говорит, что божественные законы человеческой природы запрещают использование любых искусственных средств контрацепции.

Я считаю, что многочисленные данные, стекающиеся из разных областей точных, естественных и гуманитарных наук, позволяют нам дать четкое определение человеческой природы. Но прежде, чем я его сформулирую, позвольте мне сначала объяснить, чем она не является. Человеческая природа – не то же самое, что ее генетическая основа. Гены лишь предписывают правила развития того, под действием чего она появляется, – мозга, органов чувств и поведенческих механизмов. Сложив вместе описанные антропологами универсальные особенности всех культур, мы тоже не получим искомое. Для интереса приведу 67 общественных институтов и вариантов поведения, которые

встречаются во всех изученных человеческих обществах. Этот список был составлен в классическом исследовании Джорджа Мердока (1945). Вот он в алфавитном порядке:

Акушерство, атлетика, брак, возрастные группы, возрастные посвятительные обряды, гадание, гигиена, гостеприимство, декоративное искусство, демографическая политика, жесты, жилища, законы, запрет инцеста, игры, исцеление верой, календарь, контроль за погодой, космология, личные имена, магия, медицина, номенклатура степеней родства, образование, обучение личной гигиене, общинная организация, орудия труда, пищевые запреты, подарки, похоронные обряды, права собственности, правила для беременных, правила наследования, правила общежития, правительство, представления о душе, приветствия, приготовление пищи, прически, разведение огня, разграничение статуса, разделение труда, религиозные церемонии, родственные группы, сексуальные ограничения, семейные праздники, совместный труд, танец, ткачество, толкование сновидений, торговля, уголовные санкции, украшения, умилостивление сверхъестественных существ, ухаживание, уход за новорожденными, фольклор, хирургия, хождение в гости, хорошие приметы, часы принятия пищи, шутки, эсхатология, этика, этикет, этноботаника, язык.

Было бы заманчиво предположить, что этот список не только исчерпывающе описывает особенности, делающие человека человеком, но и представляет собой неизбежный результат эволюции любого разумного вида, владеющего сложным языком, в какой бы солнечной системе он ни возник и какими бы наследственными предрасположенностями ни обладал. Однако это почти наверняка не так. Нетрудно представить иные миры, где крупные наземные животные обладали бы иными сочетаниями культурных признаков.

Было бы поспешным ожидать, что каждая из этих общечеловеческих особенностей обусловлена генетически. Как бы то ни было, с моей точки зрения, их стоит рассматривать как предсказуемые проявления чего‑ то более глубинного.

Итак, получается, что гены гораздо ближе к молекулярной основе, чем к человеческой природе, а культурные универсалии вообще удалились от нее, поэтому естественно предположить, что наследуемую человеческую природу нужно искать посередине – в правилах развития, возникающих под диктовку генов и, в свою очередь, диктующих общечеловеческие особенности культуры.

Человеческая природа – это совокупность наследуемых закономерностей ментального развития, общих для нашего вида. Они представлены «эпигенетическими правилами», возникавшими в результате переплетения генетической и культурной эволюции на протяжении долгого периода человеческой предыстории. Эпигенетические правила – это генетически обусловленные предрасположенности к определенному восприятию мира нашими органами чувств, символические коды, при помощи которых мы представляем себе мир, варианты действий, которые мы автоматически рассматриваем как возможные, решения, которые даются нам легче всего и приносят наибольшее внутреннее удовлетворение. Например, эпигенетические правила обусловливают наше восприятие и лингвистическую классификацию цвета. Как именно это происходит, ученые уже начинают понимать не только на физиологическом, но иногда и на генетическом уровне. Мы руководствуемся эпигенетическими правилами при эстетической оценке художественных форм, выделяя элементарные абстрактные фигуры и степени сложности. С ними связаны наши представления о сексуальной привлекательности. Они лежат в основе самых разнообразных поведенческих и мыслительных особенностей – избирательного приобретения страхов и фобий (таких, как боязнь змей или страх высоты), интерпретации определенных видов мимики и жестов, привязанности к детям, образования тесных брачных связей и так далее. Большинство

эпигенетических правил, очевидно, очень древние – они восходят к нашим древнейшим млекопитающим предкам, жившим миллионы лет назад. Другие, например стадии овладения языком, относительно молоды, им всего лишь сотни тысяч лет. Известно по меньшей мере одно совсем юное, не старше нескольких тысяч лет, эпигенетическое правило – переносимость лактозы во взрослом возрасте, открывшее путь к «молочной» культуре некоторых народов.

Приставка эпи‑ ' в слове «эпигенетический» указывает на отсутствие жесткой генетической обусловленности правил физиологического развития. В принципе, они, в отличие от автономной работы сердца и мышц легких, доступны сознательному контролю. Эпигенетические правила менее строги, нежели безусловные рефлексы, такие как моргание или коленный рефлекс. Возьмем сложнейший из всех рефлексов – реакцию вздрагивания. Если подкрасться к человеку сзади и внезапно издать громкий звук, например крикнуть или стукнуть одним предметом по другому, он за долю секунды, опережая реакцию лобного отдела коры головного мозга, расслабится, закроет глаза, откроет рот, наклонит голову вперед и слегка согнет колени. Такой ответ, моментально и бессознательно подготавливающий человека к столкновению или удару сзади, может оказаться спасительным как в дикой природе, так и в условиях современного города. Реакция вздрагивания жестко предписана генами, но не является частью загадки человеческой природы. Это – типичный рефлекс, не предполагающий участия сознания.

Варианты поведения, диктуемые эпигенетическими правилами, не столь жестко обусловлены, как рефлексы. А вот сами правила обусловлены жестко, а значит, именно они и представляют собой истинную суть человеческой природы. Поведенческим вариантам нужно учиться, но научение это не простое, а «подготовленное». Этот термин

* «Эпи» как начальная часть сложного слова вносит значения расположения поверх, выше, над чем‑ либо или возле чего‑ либо или следования за чем‑ либо или после чего‑ либо.

означает, что существует внутренняя предрасположенность к выбору определенного варианта поведения, научиться которому легко. Он воспринимается как естественный, а альтернативные варианты – как противные природе. Например, дети быстро учатся избегать змей, и этот страх нередко перерастает в фобию, в то время как другие рептилии, скажем, черепахи и ящерицы, подобного инстинктивного отвращения не вызывают. Мы склонны любоваться красотой парка, пересеченного сетью ручейков, а созерцание темной чащи леса не доставляет нам особого удовольствия. Такие реакции, хотя даже их нужно усваивать, кажутся само собой разумеющимися – в этом‑ то все и дело.

Каким образом возникли в эволюции эпигенетические правила? Я глубоко задумался над этим вопросом в 1970‑ х годах, когда в обществе кипели споры на тему «наследственность или окружающая среда» и «гены или культура», имевшие политический подтекст. С моей точки зрения, вопрос стоял о том, как генная эволюция влияет на эволюцию культуры. Выяснилось, что это взаимодействие представляет собой увлекательнейшую теоретическую задачу, интерес к которой напрямую связан со степенью ее сложности.

В 1979 году я пригласил Чарльза Ламсдена, молодого талантливого физика‑ теоретика, присоединиться ко мне в работе над этой задачей. Вскоре мы поняли, что для того, чтобы размотать клубок, нужно рассматривать не одну, а две нерешенные проблемы. Первая из них – выявление инстинктивной, а значит, не относящейся к культуре, основы человеческой природы. Вторая, еще более зубодробительная проблема – выявление причинной связи между эволюцией генов и эволюцией культуры. Взаимодействие между этими двумя типами эволюции мы стали называть «генно‑ культурной коэволюцией». К тому моменту уже было очевидно, что наследственность во многом влияет на общественное поведение человека, и это влияние проявляется как на общечеловеческом уровне, так и на уровне разницы между членами одной популяции. Также было понятно, что исконные свойства человеческой природы, скорее всего, возникли

как адаптации. Кроме того, мы также пришли к выводу, что ключ к разгадке – предрасположенность (и ее отсутствие) к освоению людьми разных аспектов культуры. В течение следующих двух лет мы с Ламсденом разработали и представили первую теорию геннокультурной коэволюции.

Другие исследователи подхватили это понятие, но делали основной упор на эволюцию культуры. Генетическую эволюцию они рассматривали в основном как силу, которая заложила в людях способность к культуре, или как силу, идущую параллельным, но более или менее независимым путем. Они фактически не обращали внимания на взаимодействия, эпигенетические правила и генетические компоненты, за счет которых происходит коэволюция.

Столь односторонний подход странен, учитывая, что уже в 1970‑ 1980‑ х годах существовало много данных о генетических особенностях, обычно считающихся частью «человеческой природы», но оказывающих существенное влияние на некоторые аспекты культурной эволюции. Возможно, эта односторонность была проявлением излишней предосторожности, реверансом в сторону теории «чистой доски», которая отрицала само существование человеческого инстинкта. В 1970‑ 1980‑ х годах общее мнение склонялось к тому, что можно было бы назвать гипотезой «прометеева гена». Ее сторонники признавали, что генетическая эволюция породила культуру, но только в том смысле, что она породила способность к культуре. Ученые‑ общественники вто время, за некоторыми выдающимися исключениями, принимали как теорию «чистой доски», так и теорию «прометеева гена», – это позволяло им блюсти автономию общественных и гуманитарных наук. Не способствовала исправлению кособокого подхода к общественной эволюции и вторая ключевая гипотеза того времени – гипотеза психического единства человечества. Ее приверженцы утверждали, что культура возникла так быстро, что генетической эволюцией на этом отрезке времени можно пренебречь. Максимум, что они допускали, – это возникновение все того же «прометеева гена», поставившего человечество особняком в животном царстве.

РИС. 20‑ 1. Динамика генно‑ культурной коэволюции. Стадии, ведущие от индивидуального принятия решений к появлению разнообразия среди культур, проиллюстрированы на примере бразильского племени тапирапи. Процессы показаны в абстрактной форме и следуют из теории генно‑ культурной коэволюции. Последовательность (сверху вниз) такова: конкретный человек решает, украшать свое тело или нет, и переключается от одной возможности к другой с определенной частотой: скорость переключения зависит от частоты использования орнамента другими; каждый человек в племенной группе (третья часть рисунка, если смотреть сверху) или в обществе либо использует украшение, либо нет; на основании этой информации антрополог (нижняя часть рисунка) может оценить вероятность того, что определенный процент людей в группе использует украшения, то есть в данный конкретный момент времени существует определенный паттерн использования. (Источник: Charles J. Lumsden and Edward О. Wilson, Promethean Fire: Reflections on the Origin of Mind [Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983].)

На первый взгляд может показаться, что культурная эволюция действительно часто сдерживает генетическую эволюцию, иногда даже обращая ее вспять. Огонь, жилища и теплая одежда позволили людям поселиться там, где прежде они не пережили бы зиму. Новые способы охоты и земледельческие приемы обеспечили процветание там, где раньше людей ждала бы голодная смерть. Резонно спросить: почему мы должны принимать в расчет влияние генов, если культурные изменения так быстро приводят к столь внушительным результатам?

На самом деле культурная эволюция действительно в какой‑ то мере подминает под себя эволюцию генетическую. Тем не менее следует иметь в виду, что, расселяясь по миру, люди постоянно сталкивались как с новыми сложностями, так и с новыми возможностями. В некоторых случаях генетические изменения и естественный отбор позволяли людям преодолевать сложности (непривычная пища, болезни, климатические особенности) и ставить себе на службу возможности эффективнее, чем культурные новшества. Взрыв новых мутаций после расселения из Африки около 60 ооо лет назад создал множество таких потенциально адаптивных новых генов, и было бы по меньшей мере странно ожидать отсутствия генетической эволюции в активно расселяющихся популяциях.

Классический пример генно‑ культурной коэволюции за последние несколько тысяч лет существования человечества – развитие переносимости лактозы у взрослых. Лактаза – белок, превращающий лактозу в легкоусвояемые сахара, – прежде образовывалась только в организме младенцев. После отлучения от материнской груди ее продукция автоматически прекращалась. Однако когда в Северной Европе и Восточной Африке возникло скотоводство, а произошло это от 9000 до 3000 лет назад независимо в разных местах, в человеческой популяции распространились мутации, позволяющие употреблять в пищу молоко и во взрослом возрасте. Преимущества этого оказались огромными. Стада молочных коров, коз и верблюдов по сей день остаются одним из самых продуктивных и надежных источников пищи, доступных человеку. Как выяснили генетики, пролонгация образования лактазы связана с четырьмя независимыми мутациями, одна из которых имеет европейское, а три – африканское происхождение.

Переносимость лактозы – пример того, что зкологи и специалисты по эволюции человека называют «образованием ниши». В данном случае «ниша» означает возможность перейти на новую пищу – молочные продукты от одомашненного скота. Мутантные гены присутствовали в популяции с очень низкой частотой, но после перехода к скотоводству быстро распространились. Более того, речь идет о генах, кодирующих белок, за счет которых в основном и происходят изменения в тканях (в данном случае в тканях пищеварительного тракта).

За последние полвека антропологи и психологи нашли немало других примеров тесных козволюционных переплетений. Сложив их вместе, мы получим картину генетических изменений совсем другого рода, чем частный случай развития переносимости лактозы. Они универсальны для современного человека и в то же время имеют очень древнюю.историю, восходя к временам до возникновения Homo sapiens или даже до расхождения линий человека и шимпанзе более 6 млн лет назад. Эти изменения, проявляющиеся на когнитивном и эмоциональном уровнях, оказали глубочайшее и разнообразное воздействие на эволюцию языка и культуры. Именно из них складывается существенная часть того, что мы интуитивно называем «человеческой природой».

Один из важнейших и хорошо изученных примеров – это избегание инцеста. Запрет кровосмешения – непреложная особенность всех культур. Сотни изученных антропологами обществ терпимо относятся к бракам между двоюродными братьями и сестрами, иногда даже поощряя их, однако категорически запрещают браки между детьми одних родителей, включая сводных братьев и сестер. Исключение представляют собой кровосмесительные союзы между братьями и сестрами, возведенные в ранг особых общественных институтов. Они встречались у инков, гавайцев, тайцев, древних египтян и некоторых других африканских народов. Однако такие союзы заключались только между членами королевской семьи или другой узкой

аристократической группы и всегда были окружены особым ритуалом. Политическая власть передавалась по мужской линии, многоженство разрешалось, так что наследники не обязательно рождались от кровосмесительного брака.

Остальные общества налагают на браки между братьями и сестрами строжайший запрет. В большинстве культур личное отвращение к подобной практике подкреплено на общественном уровне табуированием и законом. Широко известно, что инцест порождает уродов. Каждый человек в среднем имеет на своих двадцати трех парах хромосом как минимум два участка с дефективными или летальными рецессивными аллелями. Если дефективный аллель на конкретном участке несут обе хромосомы, у человека развивается болезнь (или, по крайней мере, повышается такая вероятность). Дефект может проявиться еще на внутриутробной стадии, приводя к выкидышу. С другой стороны, если аллель на одной из хромосом – нормальный, а на другой – рецессивный, то особь развивается нормально. Термин «рецессивный» означает «скрытый»: рецессивный аллель «не виден», так как его подавляет второй член пары – доминантный аллель. Насколько известно в настоящее время, наиболее уязвимые места – это кодирующие белок гены и регуляторные области ДНК. С рецессивными аллелями полностью или частично связаны такие генетические болезни, как дистрофия желтого пятна, воспалительная болезнь кишечника, рак простаты, ожирение, инсулиннезависимый сахарный диабет и врожденный порок сердца.

Пагубные последствия близкородственного скрещивания – широко распространенное явление в растительном и животном мире, и почти все виды, для которых эта проблема актуальна, имеют какой‑ либо биологически запрограммированный механизм избегания инцеста. Известно, что у приматов (о человеке я пока не говорю) этот механизм является двухступенчатым. У всех девятнадцати общественных видов приматов, размножение которых хорошо изучено, молодые особи, прежде чем достигнут взрослых размеров, покидают группу, в которой родились, и присоединяются к другой. У лемуров

Мадагаскара и большинства мартышек Старого и Нового Света группу покидают самцы, у красных колобусов, гамадрилов, горилл и африканских шимпанзе – самки, а у ревунов, обитающих в Центральной и Южной Америке, – представители обоих полов. Как показывают наблюдения, дело вовсе не в том, что агрессивные взрослые выгоняют из группы беспокойную молодежь. Их уход, насколько можно судить, совершенно доброволен.

Точно такое же явление у людей, когда племена обмениваются молодежью – как правило, девушками, – называется экзогамией. Многочисленные и разнообразные культурные последствия экзогамного обмена – широкое поле деятельности для антропологов. Однако для объяснения происхождения экзогамии далеко ходить не нужно. Это инстинкт, имеющий глубокое генетическое значение, и проявление той же универсальной закономерности, которую мы видим и у других приматов.

Какими бы ни были ее эволюционные истоки и влияние на успех размножения, эмиграция молодых приматов из группы до наступления половой зрелости существенно снижает риск инцеста. Однако есть и вторая линия защиты – близкородственные особи, остающиеся в родной группе, избегают половых контактов. У изученных в плане размножения общественных видов приматов, в частности мармозеток итамаринов Южной Америки, азиатских макак, бабуинов и шимпанзе, взрослые особи, как самцы, так и самки, демонстрируют так называемый эффект Вестермарка: при выборе половых партнеров они избегают особей, с которыми жили бок о бок в начале жизни. Матери и сыновья не копулируют практически никогда, а братья и сестры, которых держат вместе, спариваются значительно реже, чем менее близкородственные особи в тех же условиях.

Это явление было впервые описано не у обезьян или каких‑ то других животных, а у людей. Честь его открытия принадлежит финскому антропологу Эдварду Вестермарку, автору капитального труда «История брака у человека» (1891). Впоследствии его гипотеза неоднократно подтверждалась. Одно из самых убедительных доказательств

в ее пользу – исследование «малых браков» на Тайване, выполненное Артуром Вольфом и его коллегами из Стэнфордского университета. Этот обычай, прежде широко распространенный в Южном Китае, заключался в том, что родители мальчиков удочеряли девочек, чтобы потом выдать их замуж за своих сыновей. До замужества родных сыновей и приемных «маленьких невесток» (sim‑ pua на диалекте хок‑ кьень) воспитывали как братьев и сестер. По‑ видимому, этот обычай связан с высоким спросом на девушек брачного возраста, который иногда складывался в силу ряда демографических и экономических причин.

На протяжении сорока лет, с 1957 по 1995 год, Вольф изучал жизнь 14 200 тайваньских «маленьких невесток», удочеренных в конце XIX – начале XX века. Помимо статистических данных в исследовании использованы результаты интервью с некоторыми из этих женщин, а также с их друзьями и родственниками.

По сути, Вольф имел дело с непреднамеренным масштабным экспериментом по психологическим истокам важного компонента общественного поведения человека. «Маленькие невестки» и их мужья не были родственниками, что позволило сбросить со счетов все факторы, связанные с генетическим сходством. При этом они с младенчества жили рядом, как братья и сестры в обычных тайваньских семьях.

Результаты исследования однозначно подтверждают гипотезу Вестермарка. Если будущую жену брали в дом в возрасте младше двух с половиной лет, она впоследствии сопротивлялась союзу с фактическим «братом». Родителям нередко приходилось вынуждать молодую пару консуммировать брак, иногда под угрозой физического наказания. Такие браки заканчивались разводом втрое чаще, чем обычные тайваньские браки. В них рождалось почти на 40% меньше детей. Насколько можно судить, около трети жен вступали во внебрачные, связи (при «обычном» уровне адюльтера 10%).

Проведя тщательный перекрестный анализ, Вольф и его соавторы пришли к выводу, что ключевым фактором была совместная жизнь на протяжении первых двух с половиной лет жизни одного или обоих партнеров. Чем дольше и теснее была связь в этот критический

период, тем сильнее был последующий эффект. Размах и тщательность проведенного исследования позволили свести к минимуму или совсем исключить влияние многих других факторов, которые могли бы играть роль в данном случае, таких как финансовое положение приемной семьи, здоровье, возраст вступления в брак, соперничество между детьми в семье и естественное отвращение к инцесту, которое могло бы проявиться, если бы пара действительно считала себя братом и сестрой.

Полем еще одного непреднамеренного эксперимента послужили израильские кибуцы, где дети ясельного возраста воспитывались как братья и сестры. Как сообщали Джозеф Шефер и его коллеги в статье 1971 года, среди 2769 браков воспитанников кибуцев не было ни одного между членами одновозрастной группы из одного и того же кибуца. Более того, между юношами и девушками из таких групп не было отмечено и внебрачных половых сношений, хотя особого акцента на их запрет в кибуце не делали.

Эти примеры и огромное количество разрозненных данных из других обществ показывают, что человеческий мозг запрограммирован следовать простому правилу: не имей никакого сексуального интереса к тем, кого ты близко знал в ранние годы жизни.

Но, может быть, эффект Вестермарка ни при чем и люди, полагаясь на разум и память, просто отдают себе отчет в том, что инцест приводит к появлению дефективного потомства? Нет, дело не в этом. Антрополог Уильям Дарем изучил верования шестидесяти разных обществ, ища в них упоминания о пагубных последствиях инцеста, и обнаружил их только в двадцати случаях. Например, индейцы‑ тлингиты ясно понимали, что от браков между близкими родственниками часто рождаются уроды. Некоторые общества даже разработали фольклорные теории для объяснения этого явления. У саамов говорится, что кровосмесительная чета порождает мару – рок, довлеющий над их потомством. Папуасы‑ капауку в Новой Гвинее полагали, что кровосмешение приводит к разложению жизненных субстанций. Население острова Сулавеси (Индонезия) предлагало еще более космическую интерпретацию –

когда в брак вступают люди, имеющие какие‑ то другие связи, например близкородственные, вся природа приходит в смятение.

Любопытно, что, хотя мотивы инцеста присутствовали в мифах пятидесяти шести из шестидесяти изученных обществ, его вред для потомства упоминался лишь в пяти случаях. Несколько чаще говорилось о каких‑ то благотворных последствиях, таких как рождение гигантов и героев. Но даже в этих случаях инцест рассматривался если не как явная ненормальность, то по крайней мере как нечто особенное.

 

РИС. 20‑ 2. Как мозг создает цвет. Световые волны разных частот сортируются на сетчатке в широкие категории, которые впоследствии мозг «назовет» цветами. Генерируемые сетчаткой нервные импульсы проходят по зрительному нерву к боковым коленчатым ядрам таламуса – главной транзитной и организующей станции. После таламуса визуальная информация попадает в центры обработки в первичной зрительной коре и других отделах мозга (Основано на: David Н. Hubei and Torsten N. Wiesel, «Brain mechanisms of vision», Scientific American, September 1979, p. 154.)

Эффект Вестермарка представляет собой наследуемую склонность выбирать и передавать на культурном уровне один из нескольких (в данном случае двух) вариантов действий. Следовательно, он является одним из эпигенетических правил генно‑ культурной коэволюции. Параллелью из области медицинской генетики являются гены «восприимчивости» к раку, алкоголизму, хронической депрессии и многим других наследственным заболеваниям, а их более тысячи. Нельзя сказать, что носители таких генов обречены; дело в том, что при определенных условиях они попадают в группу более высокого риска. Если предрасположенный к мезотелиоме человек работает в здании, которое испускает асбестовую пыль, то у него больше шансов заболеть, чем у коллег. Если человек, склонный к алкоголизму, якшается с пьяницами, он рискует спиться быстрее, чем менее «генетически восприимчивые» собутыльники. Эпигенетические правила поведения в области культуры действуют так же, но имеют обратный эффект. Они представляют собой норму; сильные отклонения от них, скорее всего, будут стерты либо культурной, либо генетической эволюцией или же сочетанием этих двух процессов. В этом свете генетические правила генно‑ культурной коэволюции ничуть не хуже соответствуют широкому определению понятия «эпигенетический», чем восприимчивость к болезням. Согласно национальным институтам здравоохранения США, «эпигенетические изменения» – это «изменения регуляции активности и экспрессии генов, не зависящие от генной последовательности», включая «как наследственные изменения активности и экспрессии генов (в потомстве клеток или особей), так и стабильные долгосрочные изменения транскрипционного потенциала клетки, которые не обязательно являются наследуемыми».

Возьмем пример из совершенно иной области – колоративную лексику. Это второй хорошо исследованный случай генно‑ культурной коэволюции. Ученым удалось проследить всю цепочку – от генов, диктующих восприятие цветов, до окончательного выражения этого восприятия в языке.

 

РИС. 20‑ 3. Эксперимент Берлина‑ Кэя показывает, что врожденное восприятие основных цветов накладывает отпечаток на эволюцию колористической лексики. Носители разных языков помещали обозначения цветов на те участки волнового диапазона, где восприятие цвета наиболее стабильно. (Источник: Charles). Lumsden and Edward О. Wilson, Promethean Fire: Reflections on the Origin of Mind [Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983].)

В природе цвета нет. Во всяком случае, нет его в той форме, на какую привык полагаться неискушенный мозг. Видимый глазом свет–зго участок спектрального диапазона с плавно изменяющимися длинами волн, и никакой определенный цвет его не характеризует. Цветное зрение, словно рамку, накладывают на этот участок колбочковые клетки сетчатки и нервные клетки мозга. Сначала световую энергию поглощают фоточувствительные пигменты колбочковых клеток. В зависимости от пигмента различают три типа колбочек – «синие», «зеленые» и «красные». Запущенная светом молекулярная реакция трансформируется в электрические сигналы. Они передаются нейронам сетчатки, формирующим оптический нерв. Здесь информация о длинах волн перекомпоновывается – сигналы распределяются по

двум осям. Одну из них мозг воспринимает как ось от зеленого к красному, а вторую – как ось от синего к желтому (желтый определен как смесь зеленого и красного). Конкретный нейрон может возбуждаться сигналом от красных колбочек и ингибироваться сигналом от зеленых. По силе передаваемого нейроном электрического сигнала мозг «понимает», сколько красного или зеленого попало на сетчатку. Совокупная информация от огромного числа колбочек и опосредующих нейронов снова передается в мозг, по перекрестам зрительных нервов к боковым коленчатым ядрам таламуса (это массы нервных клеток, образующие «ретрансляционную станцию» около центра мозга) и далее в группы клеток первичной зрительной коры в крайней задней части мозга.

Эта «раскрашенная» визуальная информация за какие‑ то миллисекунды распространяется к разным отделам мозга. Его реакция зависит от поступления другой информации, а также пробуждаемых ей воспоминаний. В результате в мозгу возникают образы, которые человек мысленно описывает, например, такими словами: «Я вижу американский флаг; его цвета – красный, белый и синий». Однако давайте попробуем отвлечься от кажущейся очевидности и посмотрим на американский флаг глазами насекомого. Оно уловило бы волны другой длины и «увидело» другие цвета или вообще не различило цветов в зависимости от видовой принадлежности. В любом случае, даже если бы язык насекомого поддавался переводу, перевести его впечатления на наш язык было бы непросто. Американский флаг оказался бы чем‑ то совершенно иным, и это было бы связано с «насекомой» природой наблюдателя. Может быть, насекомое подумало бы так: «Я вижу муравьиный флаг; его цвета – ультрафиолетовый и зеленый» (муравьи видят недоступный нам ультрафиолетовый цвет, но не различают видимый человеческим глазом красный).

Химия трех пигментов колбочковых клеток неплохо изучена. Мы знаем их аминокислотный состав и форму цепочек, в которую эти аминокислоты связываются. Известна структура ДНК кодирующих их генов в Х‑ хромосомах, и выявлены генные мутации, вызывающие цветовую слепоту.

 

РИС. 20‑ 4. На картине Пауля Клее «Новая гармония» (1936) сначала бросаются в глаза красные квадраты, а затем взгляд переходит к другим цветам. Последовательность перехода примерно совпадает с порядком появления обозначений цветов в процессе эволюции колористического лексикона. Однако исследования возможной связи между физиологическими и культурными процессами еще только начинаются. (Пауль Клее, Новая гармония [Neue Harmonie], 1936, холст, масло, 93.6 х 66.3 см, Музей Гуггенхайма, Нью‑ Йорк, 71.1960.)

Итак, путем наследственных (и относительно понятных) молекулярных процессов человеческие органы чувств и мозг постоянно «дробят» видимый свет, то есть участок спектра с плавно изменяющимися длинами волн, на упорядоченную последовательность более или менее дискретных полос, которые мы называем цветовым спектром. С биологической точки зрения эта последовательность абсолютно произвольна. Она – одна из многих, которые могли возникнуть

в процессе эволюции. А вот с культурной точки зрения эту последовательность произвольной не назовешь. Раз уж она возникла (за счет генетических механизмов), ее не переломишь ни обучением, ни волевым указом. Бесчисленные проявления человеческой культуры, так или иначе связанные с цветом, – производные описанного выше элементарного процесса. Как биологическое явление восприятие цвета контрастирует с восприятием интенсивности освещения – основного после частоты признака видимого света. Если освещенность меняется постепенно, например когда мы плавно вращаем диммер настольной лампы, мы воспринимаем изменение освещенности как непрерывный процесс, которым оно и является. Однако когда мы имеем дело с одночастотным светом (то есть когда в один момент времени проецируется одна длина волны) и переходим от одной длины волны к другой, мы не воспринимаем этой непрерывности. При движении от коротковолновой к длинноволновой части спектра мы сначала видим широкую полосу синего (по крайней мере одну полосу, которую воспринимаем как этот цвет), затем зеленый, затем желтый и, наконец, красный. Добавьте к этим цветам белый (сочетание всех цветов) и черный – отсутствие света.

Это биологическое ограничение запечатлено в колористическом лексиконе всех народов. В своем знаменитом эксперименте i960 года Брент Берлин и Пол Кэй протестировали концепцию цвета у носителей двадцати языков, включая арабский, болгарский, кантонский, каталанский, древнееврейский, ибибио, тайский, цельталь и урду. Перед волонтерами стояла задача описать колористическую лексику своего языка, и для этого им был предложен простой и точный метод. Им показывали цветовую шкалу Мэнселла (разноцветные плашки, разложенные слева направо согласно порядку цветового спектра и снизу вверх согласно увеличивающейся яркости) и просили поместить основные обозначающие цвет слова их родного языка на плашку, наилучшим образом соответствующую этому обозначению. Происхождение и звучание этих слов в разных языках, естественно, очень сильно варьировало, но их распределение на цветовой шкале

Мэнселла соответствовало, по крайней мере примерно, основным цветам: синему, зеленому, желтому и красному.

Сильное влияние биологических ограничений на цветовосприятие было выявлено еще в одном эксперименте, проведенном в конце 1960‑ х годов. Он был основан на интересной особенности языка народа дани, обитающего на западе Новой Гвинеи, – в нем нет слов для обозначения хроматических цветов. Дани различают только тШ, что приблизительно означает «темный», и mola – «светлый». Элеонору Рош, автора эксперимента, интересовали «естественные категории» процесса познания, и она поставила вопрос следующим образом: если взрослые дани начнут осваивать колористическую лексику, ускорится ли процесс освоения, если термины будут соответствовать основным врожденным оттенкам? Другими словами, будут ли генетические ограничения в какой‑ то мере направлять поток культурной инновации? В эксперименте участвовало 68 взрослых мужчин народа дани, которых Рош разделила на две группы. И ту и другую она учила использовать несколько придуманных ею цветообозначений. Однако слова, которым учили волонтеров в первой группе, обозначали основные цвета шкалы Мэнселла (синий, зеленый, желтый и красный) и, соответственно, согласовывались с колористической лексикой других языков. Цветообозначения, предложенные второй группе, были «смещены» относительно основных кластеров колористической лексики в других языках. Так вот, первая группа, следуя «естественным» склонностям к восприятию цветов, училась примерно вдвое быстрее, чем вторая, имевшая дело с более «надуманными» терминами. Они также охотнее выбирали эти термины, когда им был предоставлен такой выбор.

Чтобы восполнить последнее звено цепи, ведущей от генов к культуре, нам осталось найти ответ на один вопрос. Мы знаем, что цветовое зрение имеет генетическую основу, которая влияет на колористическую лексику, однако насколько сильно отличается эта лексика в разных культурах? Ответ известен, во всяком случае в общих чертах. В случае с колористической лексикой мы не находим той

однородности, которая характеризует человеческие культуры с точки зрения, например, отношения к инцесту. Некоторым человеческим обществам цвет, можно сказать, безразличен, они довольствуются простейшей классификацией. Другие общества разработали тончайшую систему разграничения оттенков и насыщенности основных цветов, существенно расширив и обогатив свой колористический лексикон.

Встает вопрос: случайным ли образом происходят эти расширение и обогащение? Очевидно, нет. В своих последующих экспериментах Берлин и Кэй показали, что разные языки содержат от двух до одиннадцати основных обозначений цвета. Они представляют собой фокальные точки, распределенные по четырем элементарным блокам цветовой шкалы Мэнселла. Полный комплект – черный, белый, красный, желтый, зеленый, синий, коричневый, фиолетовый, розовый, оранжевый и серый. (Разумеется, в предыдущем предложении было бы лучше привести сами цвета, а не обозначающие их слова.) Каждому из них можно найти соответствия в разных языках в виде одного из одиннадцати терминов или их сочетаний. Например, когда мы говорим «розовый», в другом языке может найтись эквивалентное слово или, скажем, слово, которое для нас означало бы «розовый» и/или «оранжевый». Число основных обозначений цвета в разных языках варьирует от двух (у дани) до одиннадцати. Если выстроить разные языки в ряд по возрастанию числа таких обозначений, то мы увидим следующие закономерности:

• Если в языке только два названия цвета, то это черный и белый.

• Если в языке только три названия цвета, то это черный, белый и красный.

• Если в языке только четыре названия цвета, то это черный, белый, красный и либо зеленый, либо желтый.

• Если в языке только пять названий цвета, то это черный, белый, красный, зеленый и желтый.

• Если в языке только шесть названий цвета, то это черный, белый, красный, зеленый, желтый и синий.

• Если в языке только семь названий цвета, то это черный, белый, красный, зеленый, желтый, синий и коричневый.

• Остальные четыре основных цвета – фиолетовый, розовый, оранжевый и серый – появляются в языках в произвольном порядке.

Если бы основные обозначения цветов комбинировались случайным образом, колористические лексиконы в разных языках складывались бы как попало из 2036 возможных вариантов. Последовательность Берлина‑ Кэя говорит, что они складываются (приблизительно) всего лишь из 22 вариантов.

Последующие исследования подтвердили, что основных слов для обозначения цветов действительно одиннадцать. Между такими словами в разных языках можно установить соответствия – по типу «одно к одному», «одно к многим» или «многие к одному». Однако в разных языках эти слова оказываются в разных районах фокальных цветов. По‑ видимому, их положение зависит от важности цвета в данной точке основного фокального цвета, а также от того, насколько хорошо основной цвет отличается в данном языке от соседнего основного.

В какой мере категории цвета и язык влияют друг на друга? Это фундаментальный вопрос, затрагивающий генно‑ культурную коэволюцию восприятия цвета и колористической лексики. Согласно гипотезе лингвистической относительности¹, сформулированной в конце 1930‑ х – начале 1940‑ х годов Бенджамином Ли Уорфом и оказавшей большое влияние на лингвистику, язык не только служит для коммуникации нашего представления о мире, но и влияет на это представление. Однако в рассматриваемом случае современная наука склоняется к менее категоричной формулировке – мозг действительно определенным образом фильтрует и искажает истинный цвет, но не является единственной инстанцией, определяющей его категории.

Непосредственные данные о связях между цветом и языком недавно предоставила в наше распоряжение магнитно‑ резонансная

Ее также называют гипотезой Сепира–Уорфа.

томография головного мозга. Восприятие категорий цвета более тесно связано с правым зрительным полем мозга. Когда испытуемым показывали разные цветовые последовательности, паттерны мозговой деятельности в правом зрительном поле были сильнее, если последовательности состояли из цветов разных категорий, а не оттенков одного и того же цвета. Это вполне предсказуемо. Однако разные цветовые категории также вызывали более сильную активацию района левого полушария, отвечающего за языковую деятельность. Напрашивается вывод, что языковые участки мозга в какой‑ то мере управляют деятельностью зрительной коры.

Эволюционные биологи со своей стороны задумались над тем, почему по мере расширения колористического лексикона новые обозначения цветов появляются в определенной последовательности. Прежде всего они зацепились за тот факт, что сразу вслед за черным и белым в языках появляется красный цвет. Исследователи Андре Фернандес и Молли Моррис предположили, что это связано с преобладающей окраской фруктов. Движение в сторону этих красных и оранжевых пятен сулило выгоду древесным приматам, чья среда обитания в основном была окрашена в зеленые и коричневые тона. После перехода к общественному образу жизни у некоторых видов эти цвета стали означать готовность к половому контакту. Согласно общей теории эволюции инстинктов, красный цвет и его оттенки приобрели у предковых приматов Старого Света «ритуальную функцию» и стали служить для зрительной коммуникации.

 

Как возникла культура

 

Африка, Конго, лес в районе «треугольника Гоуалоуго»[16]. Шимпанзе отламываете куста тонкую ветку, обдирает листья и втыкает в термитник. Внутри термитника рабочие термиты разбегаются, а термиты‑ солдаты, наоборот, набрасываются на ветку и мертвой хваткой впиваются в нее острыми челюстями. Шимпанзе это знает. Подождав, пока ветка не будет унизана насекомыми, он вытаскивает ее, сдирает солдат и поедает их. Однако так делают не все шимпанзе. Этот способ добычи термитов – культурная особенность лишь некоторых популяций, и шимпанзе перенимают ее, наблюдая за сородичами.

Южная Америка, район на границе Бразилии и Венесуэлы, между реками Риу‑ Негру и Риу‑ Бранку. Отряд индейцев‑ яномами покидает свою деревню, где все жители спят под одной крышей, и идет на ручей, расположенный в трех километрах. Они бросают в воду яд, ждут немного, а затем собирают всплывшую рыбу. Улов уносят домой и делят на всех. Такая совместная рыбалка – летнее занятие. В остальное время на ручей ходят только женщины, причем поодиночке. Они вылавливают рыбу руками и убивают, перекусывая хребет. Пример совсем иного уровня: недалеко от побережья Аляски профессиональные

рыбаки опускают длинную снасть со множеством крючков на самое дно Тихого океана, на глубину 1000 м и более. Их улов – угольная рыба (ее также называют черной треской, а в меню суши‑ бара она может встретиться под именем гиндара). Ее чистят, охлаждают и транспортируют на берег, откуда этот деликатес попадаете дорогие рестораны и на столы богатых гурманов всего мира.

Рыбная ловля – особая составляющая культуры. По‑ видимому, она эволюционировала на протяжении миллионов лет – поначалу медленно, потом все быстрее и быстрее и, наконец, с головокружительной скоростью. Путь угольной рыбы к столу гурмана – лишь одна из бесчисленных культурных разновидностей. Со времен неолита эти порождения человеческого сознания развивались, ветвились, сливались и, наконец, сошлись воедино, образовав сущность современной глобальной цивилизации. Не стоит думать, что культуру изобрели мы. Авторский патент принадлежит общим предкам шимпанзе и людей. Мы лишь внедрили в жизнь это изобретение наших предков, став, таким образом, теми, кто мы есть.

И биологи, и антропологи согласны, что культура в широком смысле слова – это сочетание признаков, отличающих одну группу от другой. Культурный признак – это поведенческая особенность, которая либо возникла в пределах группы, либо была заимствована, а затем уже распространилась в группе. Большинство исследователей также сходятся на том, что концепция культуры применима как к животным, так и к людям. Такой подход позволяет подчеркнуть преемственность этого явления, несмотря на гораздо большую сложность человеческого поведения.

Самой сложной культурой после человека обладают шимпанзе И их близкие родичи бонобо. Сравнительный анализ популяций шимпанзе, разбросанных по Африке, выявил удивительно много /культурных признаков, а также высокое разнообразие их сочетаний.между разными популяциями.

.' Большая роль имитации в распространении культурных признаков ’ была подтверждена в экспериментах на двух колониях шимпанзе.

В каждой группе исследователи выбирали самку высокого ранга и показывали ей (и только ей), как доставать пищу из специально сконструированного контейнера. Шимпанзе, уяснившие, что их ждет награда в виде пищи, оказались способными ученицами. Одну из них научили доставать еду методом «тыканья», а другую – методом «вытаскивания». Вернувшись в группу, самки продолжали практиковать выученный способ. Большинство членов группы скоро переняли его. Однако как именно это произошло, не совсем понятно: возможно, они подражали «учительнице», но не исключено, что ключевую роль играло наблюдение за перемещениями пищи. Если окажется, что шимпанзе учились вторым методом, то, возможно, дальнейшие исследования покажут, что шимпанзе очень отличаются от людей по характеру общественного научения.

Есть убедительные свидетельства того, что аутентичную культуру имеют орангутаны и дельфины. Поразительный пример – дельфины‑ афалины из залива Шарк в Австралии. Некоторые самки афалин закрепляют у себя на носу кусочек губки и с ее помощью выгоняют током воды рыбу из укромных местечек на дне. То, что у дельфинов есть культура, неудивительно. Они – одни из самых умных животных, лишь немного уступающие обезьянам. Кроме того, социальное взаимодействие дельфинов характеризуется высокой степенью подражательства, и весьма вероятно, что в заливе Шарк идет настоящая культурная трансмиссия. Почему же тогда дельфины и другие сообразительные китообразные за миллионы лет так мало продвинулись по пути общественной эволюции? На это есть три причины. В отличие от приматов, у них нет никакого аналога гнезда. Их передние конечности – плавники. Наконец, в их водных чертогах им не суждено подчинить себе огонь.

Развитие культуры зависит от долговременной памяти, и в этом отношении люди намного превосходят животных. Наш сильно увеличенный передний мозг вмещает огромное количество информации, и именно поэтому мы – непревзойденные рассказчики. Мы можем вызвать из памяти воспоминания о событиях и снах за всю нашу жизнь

и создать из нихгювествования о прошлом и будущем. Истинные или воображаемые последствия наших действий – непреложные реальности нашего сознания. Придумав подходящую историю, мы способны подавить сиюминутное желание ради предвкушаемого удовольствия. Мысли о будущем позволяют нам, по крайней мере некоторое время, сопротивляться эмоциям. Эта внутренняя жизнь – причина уникальности и неповторимости каждой личности. Смерть человека – это гибель огромной библиотеки переживаний и образов.

Сколь многое исчезает со смертью? Подозреваю, мои представления на этот счет не оригинальны. Иногда я закрываю глаза, и память переносит меня в сороковые годы прошлого столетия, в город Мобил, штат Алабама, и его окрестности на северном побережье Мексиканского залива. Там я подросток и разъезжаю по всему округу на своем велосипеде – односкоростном «Швинне» с широкими пухлыми покрышками. Другие воспоминания, одно другого ярче, заполоняют меня. Я вижу своих родственников, близких и дальних, и каждый из них, словно звезда в созвездии, появляется в моем воображении вместе со своими друзьями и знакомыми. Эти люди считали Мобил центром мироздания, а свою эпоху – сосредоточием времени. Они жили в безмятежной уверенности, что их мир всегда останется таким же. Все мелочи имели значение, по крайней мере какое‑ то время. Все, о чем они помнили, было в той или иной степени важно. Этих людей больше нет. Почти все, что составляло их коллективную память, бесследно исчезло. Я знаю, что, когда я умру, мир моего детства во всей его безмерной насыщенности умрет вместе со мной. Но еще я знаю, что эти канувшие в Лету связи и воспоминания вплелись в живую ткань человечества. Я появился на свет и живу, потому что на свете жили они.

Животные также обладают долговременной памятью, и она исключительно полезна для выживания. Голуби способны запомнить до 1200 картинок. Североамериканские ореховки – птицы, наподобие белок запасающие желуди, – на протяжении 285 дней помнили о том, где в комнате находятся 25 «тайников» из 69. И голубей, и ореховок,

естественно, опережают бабуины. Эти умные приматы способны запомнить около 5000 элементов и хранить их в памяти до трех лет. Однако человеческая память несравнимо обширнее, чем память любого из известных животных. Насколько я знаю, оценить объем памяти конкретного человека, даже приблизительно, пока еще никому не удалось.

Сознающий мозг наделяет человека бесценным даром – умением, а также неодолимой врожденной потребностью представлять себе разные варианты развития событий. Для построения каждого конкретного сценария используется лишь малая часть накопленной мозгом долговременной памяти. Вопрос, как именно это происходит, остается спорным. Одна школа нейробиологии считает, что мозг извлекает нужные фрагменты из «запасников» и «подкидывает» их кратковременной памяти. Другая школа делает из тех же данных другой вывод – процесс происходит за счет активации долговременной памяти и не предполагает переноса информации из одной части мозга в другую.

Как бы то ни было, понятно, что за 3 млн лет эволюции, то есть очень быстро по геологическим меркам, род Homo приобрел нечто невиданное прежде, а именно – банк памяти, разместившийся в огромной коре головного мозга, – более 10 млрд нейронов, каждый из которых соединен с другими в среднем 10 ооо отростков. Нейронные связи – основные блоки мозговой ткани – складываются в сложные и разнообразные пути, состоящие из нейронных цепей и интегрирующих «ретрансляционных станций». Эти нейронные сети, которые иногда называют модулями, каким‑ то образом и лежат в основе инстинктов и памяти.

Невероятная сложность архитектуры мозга поначалу препятствовала созданию генетических моделей, применимых к теории эволюции. Геном человека состоит всего лишь из 20 000 кодирующих белок генов. За развитие нервной системы и органов чувств отвечают лишь немногие из них. Вставал вопрос: как такое мизерное число генов может программировать столь сложную клеточную архитектуру?

Разрешить эту дилемму помогла концепция, родившаяся в недрах генетики развития[17]. Было показано, что многочисленные модули могут быть созданы таким образом: сначала они тиражируются за счет одной программы, затем другие программы (и другие гены) заставляют разные модульные ткани специализироваться согласно их местонахождению в мозге. Дальнейшая специализация происходит за счет информации, поступающей в мозг извне. Приведу простую параллель: многоножке для развития сотен пар ног не нужны ансамбли из сотен генов, нескольких вполне достаточно. Исследователям еще только предстоит многое узнать о генетическом контроле развития мозга, однако по крайней мере теоретическая способность генов к построению такой сложной структуры уже показана.

Теперь, когда генетическая основа развития человеческого мозга перестала быть довлеющей загадкой, мы можем обратиться к происхождению сознания и языка. Ученые давно уже отказались от идеи мозга как «чистой доски», на которую культура записывается путем обучения. Эта устаревшая гипотеза утверждала, что в эволюции человек приобрел лишь исключительную способность к обучению, основанную на расширенном объеме долговременной памяти. Ныне преобладает другая точка зрения: мозгу присуща сложная унаследованная архитектура. Познающий разум – один из продуктов этой архитектуры, тесно связанный с характером ее построения, – возник в процессе генно‑ культурной коэволюции, то есть сложного взаимодействия генной и культурной эволюций.

В поиске эволюционных истоков языка и сознания генетикам и нейробиологам пришли на помощь археологи. Чтобы восстановить последовательность и временные рамки этих трудно поддающихся изучению событий, они начали разрабатывать новую область – когнитивную археологию. Может показаться, что такая гибридная дисциплина обречена на провал. Что осталось нам от древних

людей, кроме их костей? Пепел кострищ, обломки орудий, объедки и прочий мусор. Тем не менее новые методы анализа и хитроумные эксперименты позволили ученым по крайней мере прийти к выводу, что абстрактное мышление и синтаксический язык возникли не ' позже, чем 70 000 лет назад. Ключ к этому выводу предоставляют нам некоторые артефакты, точнее говоря, умозаключения о том, какие мыслительные процессы потребовались для их изготовления. Особое место в рассуждениях на эту тему занимает насаживание каменных наконечников на копья. Уже 200 000 лет назад это умели и неандертальцы в Европе, и первые Homo sapiens в Африке. Несомненно, это изобретение играло значительную роль, однако само по себе оно не слишком много говорит нам о том, что творилось в мозгу изобретателей. Однако 70 000 лет назад человек разумный сделал еще один большой шаг вперед, и его анализ недавно пролил свет на когнитивную эволюцию. Авторы одного исследования сделали вывод, что изготовление копий внезапно резко усложнилось. Процесс стал многоступенчатым: от обжига и обтачивания каменного наконечника до использования камеди и воска, чтобы закрепить его на верхушке копья. Что это говорит нам о работе сознания, удачно сформулировал Томас Винн:

«Мастера должны были понимать свойства материалов (например, вязкость), уметь рассчитывать влияние температуры и переключать внимание с одной быстро меняющейся переменной на другую, а также мыслить достаточно гибко, чтобы подстраиваться к неизбежному непостоянству природного сырья».

А как обстояли дела с речью? Сознание, способное порождать абстракции и складывать их в сложные последовательности, также, по‑ видимому, смогло породить синтаксический язык, в котором подлежащее, сказуемое и дополнение выстраивались в логические цепочки.

 

РИС. 21‑ 1. Возможная причина отсутствия значительного культурного прогресса у неандертальцев – их неспособность устанавливать связи между разными областями интеллекта и, следовательно, генерировать новые абстрактные последовательности. (Источник: Steven Mithen, «Did farming arise from a misapplication of social intelligence? » Philosophical Transactions of the Royal Society В 362: 705‑ 718 [2007].)

В поисках истоков любого вида ученые обычно обращаются к сравнительной биологии, чтобы понять, как произошли и как жили близкородственные виды. Загадка человеческого сознания заставила ученых «приглядеться» к неандертальцам {Homo neanderthalensis ), и теперь мы знаем о них на удивление много. История этого вида насчитывает более 200 000 лет. Пока Homo sapiens развивал свои мыслительные способности в Африке, европейские просторы находились в полном распоряжении неандертальцев. Затем их, почти наверное, вытеснили люди, постепенно заселявшие Северную и Западную Европу. Последний известный науке неандерталец умер приблизительно 30 000 лет назад на юге Испании.

РИС. 21‑ 2. Предполагаемые пути развития интеллекта и культуры Homo sapiens в эпоху позднего палеолита. Культурная революция палеолита, очевидно, была связана с появлением способности устанавливать связи между памятью в разных областях интеллекта, создавая таким образом новые абстрактные и метафорические формы. (Источник: Steven Mithen, «Did farming arise from a misapplication of social intelligence? » Philosophical Transactions of the Royal Society В 362: 705‑ 718 [2007].)

Поначалу это было честное состязание. Неандертальцы и Homo sapiens начали «забег» почти вровень, хотя и в разных местах: одни в Европе, другие – в Африке. Первое время каменные орудия первых не уступали орудиям вторых. У них были ножи с прямыми острыми лезвиями (скорее всего, ими выскабливали шкуры) и ножи с зазубренными лезвиями (вероятно, они использовались как пилы). Как и люди, неандертальцы умели делать простейшие копья с острыми каменными наконечниками. Набор орудий труда у неандертальцев хорошо соответствовал их образу жизни охотников на крупную дичь. Как и следует ожидать от охотников, они, очевидно, перемещались на большие расстояния. Они варили, а возможно, и коптили мясо, носили одежду, а лютыми зимами грелись у огня на стоянках. Недавно ученые расшифровали геном неандертальцев (что само по себе является выдающимся научным достижением), и теперь мы знаем, что неандертальцы имели ген F0XP2, связанный со способностью к языку, и он располагался у них в составе той же последовательности, что и у Homo sapiens. Скорее всего, это значит, что они умели говорить. Мозг взрослого неандертальца был в среднем немного крупнее мозга человека разумного, выше была и скорость роста мозга у их младенцев и детей.

Все связанное с неандертальцами завораживающе интересно, ведь это был, по сути дела, еще один вид человека, полевой эксперимент по сравнительной эволюции. Тем не менее, возможно, интереснее всего не то, какими они были, а то, какими они не стали. За 200 000 лет существования они не продвинулись практически ни на шаг по пути техники и культуры. Хоть бы одно усовершенствованное копье, наскальный рисунок, нитка бус – но нет, по крайней мере на уже открытых страницах археологической летописи мы не находим никаких подобных свидетельств прогресса[18].

Тем временем Homo sapiens уверенно маршировал вперед. Примерно тогда, когда неандертальцы сошли с дистанции, его когнитивные достижения внезапно расцвели. Первая популяция человека

разумного проникла в Центральную Европу около 40 000 лет назад. Спустя 10 ооо лет, в эпоху позднего палеолита, уже существовали выразительные наскальная живопись и скульптура (включая фигурку человека с головой льва). К этому времени относятся находки костяных флейт и ритуальных шаманских одежд, а также первые свидетельства использования огня для загона дичи в специальные корали.

 

РИС. 21‑ 3. Разные области мозга современного человека сложным образом взаимодействуют между собой. На рисунке это взаимодействие показано на примере того, какие части мозга взрослого человека активировались, когда он (а) думал об использовании конкретного инструмента и (б) изображал его использование при помощи пантомимы. Карты активности мозга составлены на основе данных функциональной магнитно‑ резонансной томографии. (Источник: Scott Н. Frey, «Tool use, communicative gesture and cerebral asymmetries in the modern human brain», Philosophical Transactions of the Royal Society В 363: 1951‑ 1957 [2008].)

 

РИС. 21‑ 4. Исключительную сложность человеческого мозга можно представить, посмотрев на эту модель. Фрагмент мозга двухнедельного грызуна размером полмиллиметра на два миллиметра содержит около ста тысяч нервных клеток. Такие базовые модули повторены в человеческом мозге миллионы раз. (Источник: Jonah Lehrer, «Blue brain». Seed, no. 14, pp. 72‑ 77 [2008]. Основано на исследовании Henry Markham et al., ecole Polytechnique Federate de Lausanne.)

ТАБЛИЦА 21‑ 1. КУЛЬТУРЫ РАЗНЫХ АФРИКАНСКИХ ПОПУЛЯЦИЙ ШИМПАНЗЕ ОПРЕДЕЛЯЮТСЯ СОЧЕТАНИЕМ ПОВЕДЕНЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЕЙ, КОТОРЫЕ ШИМПАНЗЕ ПЕРЕНИМАЮТ ДРУГУ ДРУГА. [Основано на обобщениях в статье: Магу Roach, «Almost Human», National Geographic (April 2008), pp. 136‑ 137]

 

РИС. 21‑ 5. Культурная революция палеолита разворачивалась в условиях мамонтовых прерий. Участки похожих ландшафтов сохранились, например, в современном Арктическом национальном заповеднике дикой природы. Во время ледникового периода ранние люди, охотившиеся на крупных животных, продвигались по Евразии вдоль южной кромки континентального ледника, постепенно вытесняя неандертальцев. («The Oneiric Autumn». Источник: Arctic Sanctuary: Images of the Arctic National Wildlife Refuge [Fairbanks: University of Alaska Press, 2010], p. 115. Фотографии: Jeff Jones; Текст: Laurie Hoyle.)

С чем был связан этот стремительный взлет? Специалисты сходятся на том, что ключевую роль как до выхода из Африки, так и после него играло увеличение объема долговременной памяти, особенно той ее части, которая могла быть задействована в «оперативную» память. Это привело к появлению способности представлять разные варианты развития событий и быстро планировать стратегию. Движущей силой, которая подвела человека к порогу сложной культуры, по‑ видимому, был групповой отбор. Группы, члены которых умели угадывать намерения и предсказывать действия соперников и при этом выступали единым фронтом, имели огромное преимущество. Несомненно, соперничество также существовало и внутри группы, приводя к естественному отбору признаков, дающих преимущество одной особи над другой. Однако в условиях колонизации новых местообитаний и стычек с сильными противниками единство и взаимопомощь были гораздо важнее. Мораль, верность, религиозный пыл и боеспособность в сочетании с богатым воображением и отличной памятью – вот что проложило путь к победе.

 

Происхождение языка

 

Культурный взрыв, на волне которого человечество поднялось к мировому господству, вряд ли был связан с какой‑ то одной мутацией. Еще менее вероятно, что он был плодом некоего мистического откровения, снизошедшего на наших предков. Не могли стимулировать его и только лишь новые земли с богатыми ресурсами – в распоряжении относительно «непрогрессивных» лошадей, львов и обезьян были те же земли и такие же ресурсы. Скорее всего, дар предельной способности к культуре Homo sapiens получил в конце долгого и трудного подъема к поворотной точке своей эволюционной истории, в которой его когнитивные способности достигли критического уровня.

Этот подъем начался в Африке по меньшей мере 2 млн лет назад с возникновением предка Homo erectus – Homo habilis. Именно тогда начался феноменальный рост переднего мозга, несравнимый ни с каким другим изменением в эволюции животного мира. От какой искры возгорелось это пламя? Человек умелый уже имел все преадаптации к эусоциальности, но то же самое можно сказать и о многих видах австралопитеков. Тем не менее ни один из них не наткнулся на эволюционную дорожку, ведущую к быстрому увеличению объема мозга. Я считаю, что успех рода Homo объясняется наличием критической преадаптации, которая была у всех тех немногих животных, которым удалось перешагнуть порог эусоциальности, от насекомых и ракообразных до голых землекопов. Речь идет об охраняемом гнезде. В тех редких случаях, когда таким колониям удалось обойти одиночных конкурентов, их члены оставались в гнезде, вместо того чтобы расселяться и начинать новый цикл одиночного существования.

Неслучайно, что к моменту возникновения Homo erectus (а скорее всего, и раньше, во времена его непосредственного предшественника Homo habilis ) небольшие группы уже, можно сказать, людей стали собираться на стоянках. Возникновение этих эквивалентов гнезд стало возможным в связи с переходом от вегетарианства к всеядности, в том числе к питанию мясом. Они питались падалью и охотились и со временем стали зависимы от высококалорийной пищи – животной плоти, подвергнутой термической обработке. Археологические свидетельства говорят о том, что люди больше не бродили по обширной территории в поисках плодов и другой растительной пищи, как это делают шимпанзе и гориллы. Теперь они выбирали удобные для обороны места и устраивали на них укрепленные стоянки. Некоторые потом оставались там с детенышами, в то время как другие уходили охотиться. С подчинением огня преимущества такой жизни стали бесспорны.

Тем не менее мясная пища и огонь сами по себе не объясняют быстрого увеличения размеров мозга. Я считаю, что найти недостающее звено поможет нам гипотеза культурной компетентности, которую уже 30 лет разрабатывают в области биологической антропологии Майкл Томаселло и его коллеги.

Эти исследователи указывают, что главное и ключевое различие между когнитивной деятельностью человека и других животных, включая наших ближайших генетических родственников шимпанзе, – это способность к сотрудничеству ради достижения общих целей и реализации общих намерений. Человека отличает интенциональность (или, проще говоря, преднамеренность) его действий, возможная благодаря огромному объему кратковременной памяти. Мы отточили мастерство чтения чужих мыслей и несем пальму первенства в области культурных изобретений. Мы не просто тесно взаимодействуем друг с другом (это делают и другие животные с высокоразвитой общественной организацией) – наше взаимодействие щедро сдобрено неудержимой потребностью в сотрудничестве. Мы умеем выражать свои намерения в соответствии с ситуацией и безошибочно угадываем намерения других. Это открывает нам широкие возможности для тесного и сложного сотрудничества в области изготовления орудий и постройки жилищ, обучения детей, планирования поисков пищи, командных взаимодействий, короче говоря, при выполнении практически всех тех заданий, которые позволяют нам выжить. И охотники‑ собиратели, и топ‑ менеджеры с Уолл‑ стрит, стоит им собраться вместе, начинают сплетничать, «перемывая косточки» соплеменникам или коллегам, оценивая степень их искренности, пытаясь предугадать их намерения. Политики разрабатывают стратегии, полагаясь на свой социальный интеллект. Бизнесмены заключают сделки, основываясь на своих предположениях о замыслах партнеров. Выражению невысказанных намерений посвящена существенная часть изобразительных искусств. Не проходит и дня, чтобы каждый из нас не проявил культурную компетентность хотя бы для того, чтобы в уединении личных мыслей снова и снова проигрывать в мозгу прошлое или репетировать предстоящие события.

Все мы пойманы в сеть общественных взаимодействий. Нам даже трудно представить себе иную среду обитания, чем эти нами же сплетенные тенета сознания; без них мы задохнулись бы, как рыбы без воды. С раннего детства мы стараемся угадывать чужие намерения и готовы к альянсу при малейших признаках общего интереса. В одном показательном эксперименте детям объясняли, как открывать дверцу шкафчика. Потом эту дверцу у них на глазах пытался открыть кто‑ то из взрослых, притворяясь, что не понимает, как это делается. Дети тут же бросали свои занятия и спешили через всю комнату на помощь. Шимпанзе в таком случае не станут себя утруждать – стремление помочь сородичам понять что‑ то важное для всех развито у них гораздо менее сильно.

' В другом эксперименте одни и те же тесты общего умственного развития были предложены шимпанзе и детям в возрасте двух с половиной лет, то есть до начала систематического обучения. Шимпанзе и дети оказались примерно на равных в решении физических и пространственных задач (связанных, например, с поиском спрятанного, различением количества, пониманием свойств инструментов, использованием палки, для того чтобы дотянуться до предмета). Однако в разнообразных общественных тестах дети значительно опережали шимпанзе. Они выносили больше информации из наглядного показа, лучше понимали подсказки при поиске спрятанного, умели находить цель, следя за взглядом других, и угадывали, что собираются предпринять для решения поставленной задачи другие дети. Складывается впечатление, что успехи человека как вида связаны не с общим повышенным уровнем интеллекта, а с врожденной специализацией на общественных навыках. Сотрудничество, основанное на коммуникации и угадывании намерений, позволяет группам опережать любых, даже очень талантливых одиночек.

Ранние популяции Homo sapiens или их непосредственные африканские предки подошли к высочайшему уровню общественного интеллекта, когда приобрели комбинацию трех независимых качеств. У них появилась «общность внимания» – то есть умение обращать внимание преимущественно на один и тот же объект при наблюдении за разворачивающимися событиями. Они приобрели высокий уровень осознания того, что для достижения общей цели (или расстройства планов противника) им нужно действовать сообща. А еще у них начала работать «концепция психического»[19], то есть они осознали, что то, что происходит в голове одного человека, способны понять – и понимают – другие.

После того как эти качества развились в достаточной мере, возникли языки, похожие нате, что преобладают сегодня. Несомненно, это случилось до выхода из Африки, который, напомню, произошел 60 ооо лет назад. Расселяющиеся по миру популяции уже в полной мере обладали лингвистическими способностями современных людей и, вероятно, говорили на достаточно сложных языках. Этот вывод основан главным образом на том, что нынешние аборигенные популяции – непосредственные потомки первых колонистов, ныне разбросанные от Африки до Австралии, – обладают как сложнейшими языками, так и умственными качествами, необходимыми для их «изобретения».

Язык стал венцом общественной эволюции человека. Он наделил своего обладателя поистине магической силой. Оказалось, что с помощью произвольных символов и слов можно передать значение и сгенерировать потенциально бесконечное количество сообщений. По большому счету язык позволяет, пусть иногда лишь приблизительно, выразить всё, что можно воспринять чувствами и представить сознанием. Жизненный опыт, переживания, сны, математические теоремы – всё это находит свое выражение в языке. Логично предположить, что не язык создал сознание, а сознание создало язык. Этапы когнитивной эволюции выстраиваются в такую последовательность: тесные социальные взаимодействия в ранних человеческих поселениях – слаженная совместная работа, основанная на растущей способности понимать чужие намерения и действовать сообразно понятому – способность создавать абстракции при взаимодействии с другими людьми и внешним миром – возникновение языка. Возможно, зачатки языка появились как важнейшие ментальные качества, которые сочетались и эволюционировали вместе, взаимно усиливая друг друга. Однако маловероятно, что сначала возник язык, а затем эволюционировали такие качества. Вот что пишут Майкл Томаселло и его коллеги:

«Язык не первичен; он – производный инструмент. Он опирается на те же когнитивные и общественные навыки, благодаря которым маленькие дети указывают на предметы и показывают их другим, чтобы заявить о чем‑ то или донести какую‑ то мысль, чего не делают другие приматы, а также вступают в совместную деятельность и вместе с другими фокусируют внимание на одном и том же предмете – тоже уникальная черта среди приматов. В общем, вопрос можно сформулировать так: что есть язык, если не набор координационных приемов для направления внимания других в нужное русло? Какой смысл несет выражение “язык отвечает за понимание и обмен намерениями”, если, по сути, сама идея лингвистической коммуникации без этих базовых навыков теряет всякую осмысленность? И поэтому, хотя справедливо, что язык представляет собой главное отличие между людьми и другими приматами, мы полагаем, что он является производным уникальных способностей человека угадывать намерения других и сообщать им свои собственные. На этих же способностях основываются другие исключительно человеческие навыки, такие как декларативные жесты, сотрудничество, притворство и обучение, основанное на подражании».

Иногда говорят о языке животных. Чаще всего, наверное, встречается словосочетание «язык пчел». Считается, что пчелиный танец – способ коммуникации посредством абстрактных сигналов. Танцуя на сотах или во время отселения на скоплении тел других рабочих особей, пчела передает информацию. Это верно, что танцующая пчела действительно «сообщает» другим направление и расстояние до объекта, например источника нектара и пыльцы или подходящего места для нового гнезда. Однако она пользуется непреложным кодом, сложившимся, вероятно, миллионы лет назад. Кроме того, в отличие от человеческих слов и предложений, танец не является абстрактным символом. Это как бы инсценировка полета, который приведет другую пчелу к цели. Если танцующая пчела двигается по кругу, это означает, что цель находится рядом с ульем («летайте вокруг гнезда – и тогда найдете то, что ищете»). Виляющий танец, складывающийся из многократно повторяющихся восьмерок, говорит о более далекой цели. Середина восьмерки, что‑ то вроде греческой буквы 0, указывает направление полета относительно положения солнца, а длина среднего сегмента пропорциональна расстоянию до объекта. Согласен, это впечатляет, но только люди могут сказать, например, так: «Выйдя на улицу, поверните направо, идите прямо до первого перекрестка, перейдите дорогу, а там еще буквально два шага, и будет ресторан... или нет, подождите, он немного подальше, практически на пересечении со следующей улицей».

В отличие от «языка» пчел и других животных, человеческий язык приобрел способность к отвлеченной передаче информации – мы можем говорить о том, чего нет рядом или даже нет вовсе. Просодия речи, акцентирование отдельных слов, ритмизация речевого потока несут дополнительную информацию, позволяя создать настроение, подчеркнуть оттенок смысла, снять двоякость возможного истолкования. Наш язык пронизан иронией, тонкой игрой преувеличений и ложных выпадов, так что значение, которое говорящий вкладывает в высказывание, нередко оказывается прямо противоположным буквальному. Мы умеем ходить окольными путями, наводя собеседника на мысль, но не формулируя ее напрямую и тем самым оставляя себе путь к отступлению. К подобным околичностям относятся вполне откровенные, можно сказать, стандартные предложения заняться сексом («Не хотите ли зайти ко мне посмотреть гравюры? »), вежливые просьбы («Вы не могли бы помочь мне поменять покрышку? Я была бы вам так признательна! »), завуалированные угрозы («Хороший у вас тут магазинчик. Жалко будет, если с ним что‑ нибудь случится»), предложения взятки («Послушайте, инспектор, а может, можно оплатить штраф прямо сейчас? »), просьбы о благотворительном пожертвовании («Мы надеемся на вашу поддержку»). Согласно Стивену Линкеру и другим исследователям, такая непрямая речь несет двоякую функцию – передать информацию и установить контакт с собеседником.

Язык – сосредоточие человеческого существования, и потому нам важно знать его эволюционную историю. Тут, правда, мы натыкаемся на то досадное обстоятельство, что это не только важнейший, но и самый преходящий из всех артефактов. Первые археологические находки, связанные с языком, относятся ко времени появления письменности, то есть им не больше пяти тысяч лет. К этому времени все важнейшие генетические изменения, характеризующие Homo sapiens, уже произошли и во всех человеческих обществах существовали сложные правила речи.

Тем не менее мы все же можем назвать несколько речевых паттернов, которые, видимо, сложились в процессе эволюции. Один такой след минувшего – смена ролей в процессе разговора. Бытует мнение, что продолжительность пауз между репликами различается у разных народов. Считается, к примеру, что скандинавы делают долгие паузы, прежде чем откликнуться на слова собеседника. А нью‑ йоркские евреи, по крайней мере в изображении юмористов, наоборот, любят говорить почти одновременно. Однако, когда исследователи измерили разговорные паузы у носителей десяти очень разных языков, выяснилось, что, во‑ первых, собеседники всегда избегают перекрывания реплик (но не перебивания) и, во‑ вторых, продолжительность пауз примерно одинакова. С другой стороны, если разговаривают носители разных языков, продолжительность пауз действительно сильно варьирует, что связано с усилиями, которые участники разговора прилагают к тому, чтобы понять значение слов и намерение собеседника. Этот вполне предсказуемый эффект, вероятно, и лежит в основе представления о том, что разные народы отличаются по темпу разговора.

Еще один недавно описанный рудимент ранней лингвистической эволюции – это невербальные вокализации. Эти звуки, выражающие эмоции без слов, вероятно, древнее, чем язык. Выяснилось, например, что вокализации, выражающие отрицательные змоции (гнев, недоверие, страх, печаль), совпадают у носителей английского языка и языка химба, на котором говорят в отдаленных и культурно изолированных поселениях на севере Намибии. При этом невербальные вокализации, передающие положительные эмоции (гордость собой, приятное удивление, чувственное удовольствие, облегчение), не совпадают. С чем связано такое различие, непонятно.

Однако фундаментальным вопросом, затрагивающим происхождение языка, являются не разговорные паузы и невербальные вокализации, а грамматика. Выучиваем ли мы порядок соединения слов и фраз или же он в той или иной степени заложен в нас? В 1959 году эта тема стала предметом исторической полемики между Б. Ф. Скиннером и Ноамом Хомским. Полем для нее послужил опубликованный Хомским длинный обзор книги Скиннера «Вербальное поведение» (1957). В ней основатель бихевиоризма утверждал, что человек выучивает язык с нуля. Хомский оспаривал это утверждение. Он говорил, что за короткое время, отведенное на это ребенку, выучить язык с нуля невозможно. Сначала казалось, что победителем в споре вышел Хомский. Впоследствии он закрепил успех, сформулировав серию правил, которым, по его мнению, спонтанно следует развивающийся мозг. Эти правила, однако, были представлены в крайне неудобоваримой форме. Приведу один особенно выразительный пример.

‑ «Суммируя, мы приходим к следующим заключениям при допущении того, что след категории нулевого уровня должен быть надлежащим образом управляем.

1. VP является a‑ маркированной финитной формой (I).

2. Только лексические категории являются L‑ маркерами, поэтому VP не L‑ маркирована I.

3. a‑ управление ограничено тесным родством без качественного определения (35).

4. Только в терминале Хо‑ цепочки можно a‑ маркировать или маркировать по падежу.

5. Перемещение типа «вершина к вершине» формирует А‑ цепочку.

6. Согласование вершины‑ спецификатора и цепочек требует той же индексации.

7. Совместная индексация цепочек удерживается в рамках протяженной цепочки.

8. Не существует даже случайной совместной индексации I.

9‑ Совместная индексация I‑ Vявляется формой согласования

типа „вершина к вершине"; если оно ограничено видовыми глаголами, то порождаемые основой структуры формы (174) расцениваются как союзные структуры, 10. Вероятно, глагол ненадлежащим образом управляет своим a‑ маркированным дополнением»[20].

Эти, как казалось тогда, сокровенные прозрения в механизм работы мозга предоставили ученым богатую пищу для размышлений. (В 1970‑ е годы немало поломал над ними голову и я.) Глубинная, или, как ее еще называли, универсальная, грамматика стала излюбленным предметом салонных умствований и популярной темой студенческих семинаров. Долгое время Хомский оставался на коне, хотя бы потому, что почти никому не удавалось не то что оспорить, но и просто понять его.

В конце концов некоторые особо дотошные умы все‑ таки «перевели» идеи Хомского и его последователей на понятный всем язык. Одна из самых доступных и доброжелательных популяризаций – бестселлер Стивена Пинкера «Язык как инстинкт» (1994).

Однако даже после расшифровки загадочных постулатов Хомского вопрос о том, существует ли универсальная грамматика на самом деле, оставался открытым. Несомненно, что существует невероятно мощный инстинкт, побуждающий к изучению языка. Есть также крайне чувствительный период когнитивного развития ребенка, когда обучение идет быстрее всего. На самом деле ребенок, словно охваченный неудержимым стремлением, овладевает языком настолько быстро, что, возможно, доводы Скиннера не стоит просто так сбрасывать со счетов. Не исключено, что в определенный период раннего детства способность запоминать слова и усваивать их порядок настолько эффективна, что специальный модуль мозга, ответственный за грамматику, просто не нужен.

Собственно говоря, экспериментальные и полевые языковые исследования последних лет действительно подводят нас к отличному от «глубинной грамматики» взгляду на эволюцию языка. Этот альтернативный подход допускает существование эпигенетических правил, подталкивающих эволюцию языков конкретных культур в определенном направлении. Однако устанавливаемые этими правилами ограничения очень широки. Вот что говорит Дэниэл Неттл, психолог и философ, об этом новом подходе и открывающихся в этой связи перспективах лингвистических исследований:

«Все человеческие языки выполняют одну и ту же функцию, и набор различий, которые они используют для этого, скорее всего, очень сильно ограничен. Эти ограничения проистекают из универсальной архитектуры человеческого сознания, которое влияет на языковую форму тем, как оно слышит, выражает, запоминает и учится. Однако в пределах этих ограничений остается широкий простор для изменчивости от языка к языку. Варьировать может, например, типичный порядок основных категорий – подлежащего, глагола и дополнения. Некоторые языки выражают грамматические отличия главным образом синтаксическими средствами или словесной комбинаторикой, вто время как другие полагаются прежде всего на морфологию или внутренние изменения слов».

На данный момент перед лингвистикой открывается несколько новых направлений, позволяющих глубже проникнуть в загадку языка. Они уводят эту науку от созерцания бесплодных диаграмм, подталкивая ее ближе к биологии. Одно из этих направлений – исследование того, как окружающая среда расширяет или сужает рамки эволюции языка (за счет генетической эволюции, культурной эволюции или их сочетания). Простейший пример: языки, возникавшие в местах с теплым климатом, более звучные, в них больше гласных и меньше согласных. Эта тенденция может объясняться очень просто – акустической эффективностью. Звонкие звуки разносятся дальше, а там, где тепло, люди проводят много времени вне жилищ и часто переговариваются на большом расстоянии.

Возможно, один из факторов, обусловливающих разнообразие языков, имеет генетическую природу. Было показано, что географическое распределение использования основного тона голоса (для передачи грамматического и лексического значения) коррелирует с распределением частот генов ASPM and Microcephalia, отвечающих именно за эти тона.

Ключевые свойства сознания, направлявшие эволюцию языка, почти наверняка появились раньше, чем сам язык. Полагают, что их истоки находятся в ранней, более фундаментальной архитектуре когнитивной деятельности. В молодых языках, например креольском и пиджин‑ инглиш, а также в повсеместно используемых языках жестов, отмечена вариабельность порядка слов, что свидетельствует о гибкости в развитии синтаксиса. Конечно, синтаксис этих языков мог претерпеть влияние обычных языков, но по крайней мере в одном случае такое влияние можно исключить. Речь идет о языке жестов бедуинов Аль‑ Сайид. Эта изолированная эндогамная группа проживает в районе Негев (Израиль). Она была основана примерно 200 лет, то есть семь поколений, назад и ныне насчитывает примерно 3500 человек. Ее отличительной особенностью является высокая встречаемость полной доречевой врожденной глухоты, связанной с рецессивным геном на хромосоме i3qi2. За последние три поколения в ней родилось около 150 глухих (все они – потомки двух из пяти сыновей основателей группы). Они прекрасно интегрированы в жизнь группы и общаются как между собой, так и со слышащими членами сообщества, на особом жестовом языке, сложившемся за последние 70 лет. Было показано, что этот язык имеет систематическую грамматическую структуру, позволяющую выразить грамматические отношения между элементами посредством строгих вариантов порядка слов. Эти варианты не имеют аналогов ни среди обычных языков, на которых говорят в этом сообществе, ни среди знаковых языков, используемых в этом географическом районе. Следовательно, можно считать, что эти грамматические структуры появились независимо в пределах нового языка.

Естественная изменчивость грамматики была продемонстрирована в одном исследовании, где последовательность действий испытуемых сравнили с порядком слов в предложениях, описывающих их деятельность. Так, носителей четырех языков (английский, турецкий, испанский и китайский) просили описать событие словами и реконструировать его при помощи картинок. При невербальной коммуникации испытуемые использовали одну и ту же последовательность: «агенс‑ пациенс‑ действие» или проще «кто действует‑ по отношению к кому‑ что за действие». Это соответствует порядку слов «подлежащее‑ дополнение‑ сказуемое». Примерно так люди думают о действии. Однако при вербальной коммуникации на своем языке такой порядок использовался далеко не всегда. Порядок слов «под‑ лежащее‑ дополнение‑ сказуемое» встречается во многих языках, в том числе в развивающихся языках жестов. Это наводит на мысль, что в глубине нашей когнитивной структуры заложено склоняющее к нему эпигенетическое правило. Однако грамматика конкретного языка, то есть конечный результат, очень вариабельна, и ее нужно выучить. Таким образом, и Скиннер, и Хомский были отчасти правы, но Скиннер был все‑ таки несколько ближе к истине.

Множественность путей эволюции элементарного синтаксиса заставляет полагать, что обучение языку у конкретного индивидуума диктуется лишь малым числом генетических правил. Возможно даже, что их нет вообще. Вероятную причину прояснили Ник Чейтер и его коллеги в своих последних математических моделях генно‑ культурной эволюции. Она заключается в том, что стремительно меняющаяся языковая среда просто недостаточно стабильна для естественного отбора. Изменения языка из поколения в поколение и от культуры к культуре не оставляют времени для генетической эволюции. Именно поэтому произвольные свойства языка, включая такие абстрактные синтаксические принципы, как структурирование фраз, маркирование падежей и согласование, не были встроены эволюцией в специальный «языковой модуль» мозга. Исследователи приходят к выводу, что «генетическая основа овладения языком не эволюционировала вместе с языком, а в основном предшествовала его появлению. Как предполагал еще Дарвин, соответствие между языком и механизмами, на которых он основан, возникло потому, что в процессе эволюции язык приспосабливался к человеческому мозгу, а не наоборот».

Думаю, не будет натяжкой добавить: то, что естественный отбор не сумел создать независимую универсальную грамматику, сыграло важнейшую роль в возникновении культурного многообразия и привело благодаря сложившейся таким образом гибкости и изобретательности к расцвету человеческого гения.

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: